Стихи. С армянского.
Перевод Георгия Кубатьяна
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2018
Перевод Георгий Кубатьян
От
переводчика
В одной из книг Мовсеса
Яхшунца (1917–1996) помещена короткая биографическая
справка, названная несколько высокопарно — «Земной путь поэта». Путь этот
поразительно незамысловат.
Яхшунц родился в
небольшом арцахском селе Бердадзор,
близ Шуши, жил там и умер. Из семидесяти девяти отведенных ему лет шесть или
семь приходятся на Баку (там он окончил школу и университет). Пять лет связаны
с армейской службой: в 1939-м призван, в 41—43-м — фронт, комиссован после
тяжелого ранения, год учительствовал в г. Горьком
(ныне — Нижний Новгород). Ещё около двух лет — в педучилище в Ереване. Все
остальное время почти безвыездно жил в родном захолустье и работал школьным
учителем. Первая книжка стихов вышла, когда Яхшунцу
стукнуло 64 года. Не мог пробиться? Близкими его приятелями были Амо Сагиян и Серо Ханзадян, живые классики армянской литературы, и Сагател Арутюнян — многолетний редактор «Гракан терт» (ереванской литгазеты).
Они приезжали к Яхшунцу в гости, посвящали друг другу
стихи, ну и главное — ценили дар поэта. И тем не менее… Один
из писавших о нем приводит любопытную деталь: даже в литературном окружении Мовсес выделялся начитанностью и легкой непринужденной
версификацией. Любопытно это потому, что в книгах Яхшунца
не найти ни примет эрудиции, ни технических изысков. Он не тушуется, затрагивая
вскользь интеллектуальные материи, но не более того. Что до техники, то, свободно
владея стихом, отчего-то не рифмует там, где рифма вроде бы нужна, либо рифмует
небрежно. Один русский поэт сказал: «Мое мастерство — избежать мастерства».
Может быть, это тот самый случай?
Есть у Яхшунца
стихотворение «История одной жизни» — прозрачное и загадочное. Про то, что
герой мог ярко и рано осуществиться, но из-за помех общенационального характера
не использовал отпущенного ему дара. Первая посмертная книга Яхшунца названа «Загадки» (или «Тайна»). Тень этой загадки
ложится на его жизнь и поэзию.
Г.К
Воспоминание
Первое моё воспоминанье —
солнце, восходящее над миром.
Мне оно, пунцовое, казалось
тёплым хлебом, пахнущим тоныром.
И от хлебного парного духа
чувствовал я — голод меня гложет.
Но грядами гор заворожённый,
детский плач свой сдерживал я всё же.
Я забыл, как голодом объяты
широко раскрытые глазёнки,
и забыл наивный и невинный
детский плач свой безутешно-тонкий.
Но запомнил утро — словно юный
преисполненный надежд проныра,
и доныне солнце на восходе
кажется мне хлебом из тоныра.
* * *
О, нивы ржи, пшеницы, ячменя,
на ваших сходках тихих и певучих
я посижу. Вы пустите меня,
о, нивы ржи, пшеницы, ячменя?
Послушаю колосьев юных шелест,
зелёных, золотых — какая прелесть! —
об изобилье, бытии, о том,
что с вами я, как будто сын с отцом,
и ости, как усы его, колючи…
О, нивы ржи, пшеницы, ячменя,
я с вами посижу. Вы так певучи…
Родина
Когда говорю я с этой водою,
или камнем, или травой,
или с рукописью седою,
с часовней двенадцативековой,
или рекою с берегом скальным
и с не забывшей Потоп землёй,
или путём ухабистым дальним,
или пожарищем и золой, —
это слова любви очевидной
к созданью, которому здесь и днесь
немыслимо, мучительно стыдно
признаться прямо, как оно есть.
* * *
Бросают село, направляются в город,
оставив бесхозными пашни, дома;
псы, морды к луне обративши ночами,
луну пожирают, и сходят с ума,
и смотрят опухшими с горя глазами
на окна пустые, где тяжкая тьма.
— Куда ты бежишь от истоков своих,
кому, человече, на ветхом погосте
хранить завещаешь прапрадедов кости,
куда тебя гонит наш век-урбанист,
чья совесть в гною и коросте?
* * *
Дикие розы алы,
дикие розы белы,
словно бы Богоматери
благоуханное тело.
Дикие розы теснины,
дикие розы лога…
Прежде тебя, земля моя,
затем почитаю Бога.
Из печи шиповника выйдя,
парят они бело, ало,
и от сияния запахов
шиповнику дурно стало.
Любовь и невинность взлёта
лазурным эфиром объяты,
и даже каменья кажутся
воздушны, легки, крылаты.
И матерь-земля творенья,
точь-в-точь совершая требу,
их ввысь отправляет — к Господу
и лучезарному небу.
Дикие розы теснины,
дикие розы лога…
Прежде тебя, земля моя,
затем почитаю Бога.
* * *
Роща волшебную сказку зимы
слушает с детским восторгом и пылом,
словно в безбожных угодьях земли
ни топорам нет работы, ни пилам.
Что же распиленные пополам
сосны со снегом, на рану надетым,
правды не скажут другим деревам
и ни словечка не молвят об этом?
Пни не болтают об ужасе том,
в белое чудо не льют чёрной краски,
и не расскажут о пережитом,
и не испортят конец этой сказки.
История одной жизни
Если б ранний опыт
мне отверз уста,
я б ушёл, должно быть,
в возрасте Христа.
Яркий взрыв урана —
гения страда.
Я во славе рано
умер бы тогда.
Но подмята ярым
турком жизнь моя,
и с великим даром
разминулся я.
Моя Жар-птица
Я б поймал свою жар-птицу смело,
если б раны не терзали тело.
Если б обогнуть все мины смог,
чтоб взрывной волной не сбило с ног.
Если б юность конницею мчалась,
мрака не боясь, и не кончалась.
Если бы не прожил всю сполна
жизнь с женой по имени Война.
Там сражались в битвах миллионы,
но свои у всех и боль, и стоны.
И, однако, не всесильно зло.
Вот и мне немного повезло —
прожитого мною не стыдиться,
хоть я так и не поймал жар-птицу.