Студия сравнительного поэтического перевода «Шкереберть»:
Наталья БЕЛЬЧЕНКО, Герман ВЛАСОВ, Инга КУЗНЕЦОВА, Яна-Мария КУРМАНГАЛИНА, Татьяна СВЕТАШЁВА, Ольга СУЛЬЧИНСКАЯ, Алесь ДОЛГОТОВИЧ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2018
Для сегодняшней публикации студийцы выбрали два стихотворения известного украинского поэта, общественного и государственного деятеля Бориса Олейника, стоявшего у истоков проекта «Минская инициатива», напутствовавшего первый, поэтический, выпуск альманаха «Terra poeticа».
Галина КЛИМОВА
Олейник Борис Ильич (укр. Олійник Борис Ілліч; 22 октября 1935 — 30 апреля 2017, Киев) — советский и украинский поэт, общественный и государственный деятель. Действительный член НАНУ, председатель Украинского фонда культуры. Депутат ВС СССР, заместитель председателя Совета Национальностей ВС СССР; народный депутат Верховной Рады Украины с 1992 по 2006 годы; бывший глава парламентской делегации Верховной Рады Украины в Парламентской Ассамблее Совета Европы. Лауреат Государственной премии СССР.
* * *
На цій горі,
на пагорбі печалі,
Де все болить —
від квітки до хреста, —
Ідуть дощі вдовиними плачами…
На цій горі,
на пагорбі печалі,
Німіє слово і мовчать уста.
Гірка сльоза пече,
як сіль чумацька.
Стоять в жалобі схилені Лубни.
І монастир — як оберіг козацький…
І дзвін вола безмовно:
«Пом’яни!»
Страшне число
у нелюдській напрузі.
Пропалює світи до глибини:
У тридцять три розіп’ято Ісуса.
У тридцять третім на земному прузі
Розіп’ято мільйони без вини.
Ми відспівали їхні чисті душі.
Вони нас не спалили у клятьбі.
Вони — простили.
Але пам’ять душить:
Чи маєм право ми
простить собі?
…На цій горі,
на пагорбі печалі,
З небесної, святої чистоти
Ідуть дощі вдовиними плачами.
Спадає плащаницею мовчання.
І тільки дзвін волає:
«Не прости!»
* * *
На этой горе,
на холме скорби (горя, печали),
Где всё болит —
от цветка до креста, —
Идут дожди вдовьими плачами (слезами)…
На этой горе,
на холме печали,
Немеет слово и молчат уста.
Горькая слеза печёт,
как соль чумацкая.
Стоят в трауре поникшие Лубны.
И монастырь — как оберег казацкий…
И колокол вопиёт (взывает) безмолвно:
«Помяни!»
Страшное число
в нечеловеческом напряжении.
Прожигает миры до глубины:
В тридцать три был распят Иисус.
В тридцать третьем на земной кромке (краю, горизонте)
Были распяты миллионы без вины.
Мы отпели их чистые души.
Они нас не сожгли в проклятьях.
Они — простили.
Но память душит:
Имеем ли мы право простить себе?
…На этой горе,
на холме печали,
Из небесной, святой чистоты
Идут дожди вдовьими слезами.
Ниспадает плащаницей молчание.
И только колокол взывает:
«Не прости!»
«Курган скорби»
Колокол — часть мемориала «Голодомор-33», в память о жертвах Голодомора
1931—33 годов. По инициативе автора проекта Анатолия Игнащенко и решению Украинского фонда культуры в 1990 г. был насыпан курган, а в 1993 г. отлит и установлен колокол с крестом. К нижнему краю большого колокола прикреплены маленькие колокола — от всех областей Украины. На большом колоколе надпись «Голодомор-1933: когда уходит один человек — с ним умирает мир, когда миллионы идут в пропасть — тогда умирает уже целая галактика».
Подстрочный перевод Натальи Бельченко
* * *
Над Полтавою — літо бабине.
У Санжарах — падолист…
Що ж ти, мила, зі мною бавишся:
Став я тінню — подивись!
Я біжу, аж іскри порскають
З-під років, як з-під чобіт…
Ну навіщо мені ти Ворсклою
Зав’язала білий світ?
Я ж не камінь, та я ж не дерево.
То допоки — одвічай:
Я на цім, ти на тому березі,
Посередині — печаль?
Може б, я до якої горлиці
Перекинув тихий міст,
Але ж ти мені, мила, Ворсклою
Зав’язала білий світ.
* * *
Над Полтавой — лето бабье…
В Санжарах — листопад…
Что же ты, милая, со мной играешь
(надо мной потешаешься):
Стал я тенью — посмотри!
Я бегу, аж искры сыплются
Из-под лет, как из-под сапог…
Ну зачем ты мне Ворсклой
Завязала белый свет? (фразеологизм —
жизнь стала немила,
но в многозначности:
рекой, как лентой, видимо, завязала)
Я же не камень, да я же не дерево.
Так доколе — отвечай:
Я на этом, ты на том берегу,
Посередине — печаль (тоска)?
Может, я бы к какой горлице
Перебросил тихий мост,
Но ты же мне, милая, Ворсклой
Завязала белый свет. (зав’язати світ
— загубить, испортить жизнь,
сделать жизнь безотрадной)
Подстрочный перевод Натальи Бельченко
ПЕРЕВОДЫ НА РУССКИЙ ЯЗЫК
Наталья Бельченко (Киев)
* * *
На взгорье горя,
на холме печали,
Где всё болит —
от травки до креста, —
Дожди слезами вдовьими рыдали…
На взгорье горя,
на холме печали
Немеет слово и молчат уста.
Слеза печёт сильней
чумацкой соли.
Храм — оберег козацкий искони.
Лубны поникли в трауре и боли.
И лишь набат взывает:
«Помяни!..»
Что за число:
в невиданном накале
Прожгло оно миры до глубины,
Когда-то в тридцать три Христа распяли,
А в тридцать третьем в том же полушарье
Распяты миллионы без вины.
Отпели мы безгрешные их души.
Они нас не замыслили проклясть —
Они простили.
Только память душит:
А вправе ль мы
простить себя сейчас?
…На взгорье горя,
на холме печали,
Безгрешности небесной посреди
Дожди слезами вдовьими рыдали.
Ниспало плащаницею молчанье.
И лишь набат взывает: «Не прости!»
* * *
Лето Марфино — над Полтавою.
А в Санжарах — листопад…
Что ж ты, милая, ах, лукавая:
Стал я тенью, сам не рад.
Годы искрами мечут здорово,
Если мчаться что есть сил…
От тебя потерял я голову,
Видно, в Ворскле утопил.
Ведь не камень я и не дерево.
Так доколе — отвечай:
Смотрим каждый с иного берега,
Меж которыми — печаль?
Мне к другой голубице долго ли
Кинуть мост, но свет не мил.
Потерял я, голубка, голову,
Видно, в Ворскле утопил.
Герман Власов (Москва)
* * *
На той горе,
на том унылом взгорье,
Где стонет все —
от стебля до креста —
Идут дожди и блещут слезы вдовьи…
На той горе,
на том унылом взгорье
Немеет слово и молчат уста.
Слезинка обожжет,
как соль чумачья,
Лубны поникли, в трауре стоят.
И монастырь — как оберег казачий…
И колокол недвижный
бьет в набат.
О сколько их
прошли мученья ада.
Мир выгорел до самой глубины:
Был в тридцать три распят Иисус, но рядом
В том тридцать третьем — забывать не надо —
Распяты миллионы без вины.
Мы чистые их отпевали души.
Они, гневясь, не стали нас костить.
Мы ими прощены,
но память душит:
Самих себя
мы вправе ли простить?
… На той горе,
на том унылом взгорье,
С небес, добраться коих лишь святым,
Идут дожди и блещут слезы вдовьи,
Спадает плащаницею безмолвье.
И колокол взывает:
«Не простим!»
* * *
Лето бабье — над Полтавою.
А в Санжарах — листопад.
Ах, твоей я стал забавою,
тенью — как подымешь взгляд!
Все бегу, лишь искры острые
С каблуков прожитых лет…
Ах, зачем мне речкой Ворсклою
завязала белый свет?
Ведь не камень я, не дерево.
Так доколе ж, отвечай:
Мы — одной реки два берега,
меж которыми печаль?
Я бы к сердцу голубиному
мост построил в тишине,
Только Ворсклою любимая
Очи повязала мне.
Инга Кузнецова (Москва)
* * *
На той горе,
где рвётся ветер горя,
Где стонет всё —
от стебля до креста,
Идут дожди, рыданьям вдовьим вторя.
На той горе,
где рвётся ветер горя,
Немеет слово и молчат уста.
Как соль повозок,
жжётся горечь плача.
Стоят в тоске поникшие Лубны.
И монастырь — как оберег казачий.
И колокол безмолвен:
«Помяни!»
Число упало
неподъёмным грузом,
Сердца, миры промяв до глубины:
Как в тридцать три распяли Иисуса,
Так в тридцать третьем стала жизнь обузой
Замученным, убитым без вины.
Мы отпевали их святые души,
И нас они проклятьем не сожгли.
Они простили.
Только память душит:
А мы себе простим,
сумеем ли?
…На той горе,
где рвётся ветер горя,
С небесной, непорочной чистоты
Идут дожди, рыданьям вдовьим вторя.
Ложится ткань молчанья, с сердцем споря.
Лишь колокол нас просит не простить.
* * *
Лето бабье над Полтавою,
Над Санжарами — листопад.
Что ж тебе, мой друг, лишь забава я?
Стал я тенью — да невпопад.
Я бегу к тебе — искры порскают
Под подмётками, как вспышки лет.
Ну зачем же ты лентой-Ворсклою
Завязала мне белый свет?
Я ж не камень да я ж не дерево,
Так доколе — отвечай,
Быть друг другу нам дальним берегом,
Посредине храня печаль?
Может, я б к другой — с лаской встречною —
Перебросил мост, дал ответ.
Только ты же мне Ворсклой-речкою
Завязала весь белый свет.
Яна-Мария Курмангалина (Москва)
* * *
На том холме,
на той горе печали,
Где всё болит, —
от камня до креста, —
Плывут дожди,
как плыли над плечами
Усталых вдов.
На той горе печали
Немеет слово
и молчат уста.
А боль течёт,
течёт слезой горячей.
Молчат Лубны,
погашены огни,
Где монастырь —
как оберег казачий…
И колокол взывает:
«Помяни!»
Тому числу
не сыщется ответа.
Оно прожгло
миры до глубины.
Был в тридцать три
Христос из Назарета
Распят. И в тридцать третьем,
беспросветном,
Распяты миллионы
без вины.
Мы души их отпели,
отмолили,
И нас они в проклятьях
не сожгли.
Они — простили.
Нас они простили.
А мы себя и нынче —
не смогли.
…На том холме,
на той горе печали,
Где ход времен
назад не развернуть,
Идут дожди
над вдовьими плечами,
Как слезы их.
И там, где мы молчали,
Лишь колокол взывает:
«Не забудь!»
* * *
Бабье лето — над Полтавою,
А в Санжарах — листопад.
Что ж ты, дева, ходишь павою…
Ты смеёшься — я не рад.
Я бегу, аж искры мечутся
Из-под ног да из-под лет…
Ну зачем ты Ворсклой-речкою
Завязала белый свет?
Из железа я не кованый,
Так доколе — отвечай!
Мы стоим по обе стороны,
В середине лишь печаль.
Может быть, к ещё не встреченной
Я бы выстроил мосты.
Но за тёмной этой речкою
Мне нужна одна лишь ты.
Татьяна Светашёва (Минск)
* * *
Здесь, на горе,
тревожной, одичалой,
Где всё болит —
от стебля до креста, —
Идут дожди, как плачи вдов печальных…
Здесь, на горе,
тревожной, одичалой,
Немеет слово и молчат уста.
И льются слёзы,
солью жгут чумацкой.
Стоят склонившись скорбные Лубны.
И монастырь — как оберег казацкий…
Нем колокол, но воет:
«Помяни!»
Одно число
в чудовищном запале
Пронзает все миры до глубины:
Как в тридцать три Спасителя распяли,
Так в тридцать третьем бога мы не знали:
Распяты миллионы без вины.
Отпели мы безвинные их души.
Нас не проклясть мы умоляли их.
Они — простили.
Только память душит:
Простим ли мы теперь
себя самих?
…Здесь, на горе,
тревожной, одичалой,
Где небеса прозрачны и чисты,
Идут дожди, как плачи вдов печальных.
Спадает плащаницею молчанье.
Лишь колокол взывает: «Не прости!»
* * *
Бабье лето по-над Полтавою.
А в Санжарах — листопад…
Я у милой лишь для забавы —
Стал я тенью — сам не рад.
Всё бегу к тебе подростком я —
Искры из-под ног и лет…
Ну зачем же ты мне Ворсклою
Заслонила белый свет?
Я не камень и я не дерево.
Так доколе — отвечай:
Ты — с того, я — с этого берега,
Разделяет нас печаль?
Может, мне б какая горлица
Ласковый дала ответ,
Только ты, родная, Ворсклою
Заслонила белый свет.
Ольга Сульчинская (Москва)
* * *
На той горе,
которую венчает
Безмолвный колокол,
горька трава.
Дожди горюют вдовьими ночами…
На той горе —
пристанище печали,
Там губы стынут и молчат слова.
И жжёт глаза,
как от чумацкой соли.
Лубны притихли. Грусть стеснила грудь.
И монастырь стоит — свидетель боли.
И колокол взывает:
«Не забудь!»
Тот год был страшен.
Вслух решусь назвать я —
И содрогнётся мир до глубины:
Шёл тридцать третий. То был год распятья.
Отцы и сёстры, матери и братья —
Здесь миллионы жертв принесены.
Они ушли, не требуя отмщенья.
Мы души их отпели в скорбный час.
Безвинные —
они дают прощенье.
Но есть ли право
на него у нас?
…На той горе,
которую венчает
Безмолвный колокол, так близко неба край.
Как вдовий плач, дожди полны печали.
Как плащаница, падает молчанье.
Лишь колокол взывает:
«Не прощай!»
* * *
Бабье лето над Полтавою,
А в Санжарах — листопад.
Как я стал тебе забавою?
Сам себе теперь не рад.
Убежать бы — годы искрами
Брызнули б из-под сапог, —
Не пустила Ворскла быстрая:
От тебя уйти не смог.
Я ж не камень, я ж не дерево,
Как же вышло, отвечай,
Что с тобою мы — два берега,
Разделяет нас печаль?
Может, я бы мостик выстроил
К тихой горлице какой,
Только, видно, Ворскла быстрая
Мне не даст уйти к другой.
ПЕРЕВОД НА БЕЛОРУССКИЙ ЯЗЫК
Алесь Долготович (Минск)
* * *
На той гары,
на пагорку смутку,
Дзе ўсё баліць,—
ад кветкі да крыжа,—
Ідуць дажджы з хмар удовіных прытулкаў…
На той гары,
на пагорку смутку,
Нямеюць вусны, слоў — мяжа.
Сляза пячэ ў закутку,
як соль чумацкая.
Стаяць у жальбе пахілыя Лубны.
І манастыр — як душа казацкая…
І звон крычыць маўкліва:
«Спамяні!»
Жаху процьма
ў бязвыхаднай напрузе.
Прапальвае сусьвет да глыбіні:
У трыццаць тры ўкрыжаваны быў Езус.
У трыццаць трэцім на зямельным крузе
Ўкрыжавалі мільёны без віны.
Мы адспявалі іх чыстыя душы.
Яны нас не спалілі ў кляцьбе.
Нам даравалі.
Але памяць душыць:
Ці маем права да-
раваць сабе?
…На той гары,
на пагорку смутку,
З нябёс, ва ўсялякую пару
Ідуць дажджы з хмар удовіных прытулкаў…
Спадае плашчаніцаю маўчаньне
І толькі звон крычыць:
«Не даруй!»
* * *
Над Палтаваю — лета бабіна.
У Санжарах — лістапад…
Што ж ты, мілая, з мяне цвялішся:
Стаў я ценем — кінь пагляд!
Я бягу, аж іскры пырскаюць
З-пад гадоў, я — бы атлет…
Ну навошта мяне ты Ворсклаю
Завязала белы свет?
Я ж не камень, також не дрэва я.
То дакуль жа та кляцьба:
Я на гэтым, ты на тым беразе,
Пасярэдзіне — журба?
Можа б я да якой гарліцы
Перадаў ціхі прывет,
Але ж ты мне, мілая, Ворсклаю
Завязала белы свет.