Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2018
Мы
предложили участникам заочного «круглого стола» три вопроса для обсуждения:
1. Каковы
для вас главные события (в смысле — тексты, любых жанров и объемов) и тенденции 2017 года?
2. Удалось
ли прочитать кого-то из писателей ближнего зарубежья?
3. Поле литературного
эксперимента: наиболее интересные тексты и перспективные направления.
Алексей Саломатин, литературный критик (г.Казань)
Вопрос Финкельмайера,
или В очередной раз о том, как всё хорошо,
хотя могло
быть и не так
Кто
о чем — а я, как водится, о читательских впечатлениях и чаяниях.
Неожиданно
порадовали отечественные прозаики: сразу два заметных романа за год.
Первый
— поморскую сагу Дмитрия Новикова «Голомяное пламя» —
поспешили записать в потомки деревенской прозы, хотя восходит он к прозе
крестьянской — Сергею Клычкову, Пимену Карпову и
проч. — нашему посконному магическому реализму, пропущенному при этом, страшно
сказать, чуть ли не через Фолкнера. За смелость эксперимента и величие замысла
автору можно простить многое, даже явно оказавшуюся ему не по языку стилизацию
под XVI век, однако по прочтении не оставляет досада. При блестящей и
многообещающей первой трети, с тонкой игрой оттенков и перекличек, редких для
прозы, и провисающей середине, треть последняя будто
вовсе собрана на скорую руку из оставшихся черновых набросков — авось монтажная
композиция все спишет. А ведь не поторопись автор и посиди над рукописью еще
год — получили бы совсем другой роман…
Второй
— «Тайный год» Михаила Гиголашвили, притворяющаяся
историческим романом об Иване Грозном пространная притча о власти, не щадящей
ни приближенных, ни облеченных. От обрушения под собственной тяжестью изрядно,
надо признать, затянутую вещь спасает структурное единство глав, каждая — сама
по себе законченная притча с прологом-сном и эпилогом, в котором ведется учет
царевым грехам. Если Новиков имеет в виду опыт Фолкнера, то «Тайный год», с его
нарочитыми анахронизмами и очевидными аллюзиями на современность, скорее,
осторожная попытка «русского Грейвза», «Я, Иоанн IV»,
если угодно. Замечательно, к слову, что автор, выстраивая исторические
параллели, не унижается до фельетонного зубоскальства.
Оба
романа добрались до финала «Русского Букера», и оба,
при всех неравных, были равно достойны победы. Видимо, поэтому она и не
досталась ни одному.
Но,
пожалуй, самым значительным событием года для меня стал выход антологии
«Современная литература народов России: Поэзия». Не множа ритуальные
славословия, речь поведу о пользе издания не для национальных стихотворцев,
получивших через перевод выход к широкому читателю, а для авторов
русскоязычных.
Если
идеальный классик, согласно Элиоту, язык исчерпывает, то любой добросовестный
автор его как минимум учитывает. А язык жив известно кем. И не избранными
титанами, а всеми причастными — от Тимошки Анкудинова до последнего актуального
современника, не минуя Надсона и Асадова, этих состоящих в занятном
фонетическом родстве прилежных тружеников пошлости, на славу разработавших
поэтику чистой инерции, нулевую, так сказать, степень поэзии. Однако в
масштабах языка и сама инерция — усилиями тысяч безликих надсадовых
— становится энергией.
И
предшествующую отечественную традицию автор усваивает, как родной язык, едва не
подкоркой. Либо он, извините, занимается не своим делом. И человеку пишущему
нельзя учитывать опыт исключительно, скажем, Апухтина,
Бродского и Востокова, игнорируя уроки
Глинки, Дельвига и Елагина, как нельзя говорить
по-русски, не владея причастными оборотами и условным наклонением. То есть,
конечно, можно, но в первом случае мы получим последовательного эпигона, а во
втором — Эллочку Людоедку. (Игнорировать и, принимая во внимание, идти иным
путем, разумеется, не одно и то же.)
При
обращении же к литературе иноязычной возникает важный элемент сознательного
выбора: Фрост или Санаи,
Верлен или Ян Лянь, сонет или элегический дистих… А выбор — это всегда альтернатива, ветвление, точка
бифуркации.
Черпать
силы из сопредельных традиций не стеснялись и небожители: излишне говорить о
значимости немецкой поэзии для Державина или французской — для Пушкина, сам
Гораций считал себя достойным вечности за то, что приспособил эолийские размеры к италийским стихам.
При
этом долгое время русскоязычный читатель, подобно Дантовым
покойникам, имея определенное представление о литературе мировой, не ведал о
том, что происходит у него под боком. Словесность постсоветских республик представлялась
исчадием/наследием советской системы — назначенные сверху национальные классики
на попечении армии финкельмайеров.
С
выходом антологии стало очевидно, что на территории бывшего Союза сформировался
ряд ярких литератур, уже не сателлитов литературы великорусской, но вполне
самобытных, в которых давно есть не только что изучить, но и чему поучиться.
Тем интереснее, что авторы их пребывают с нами в одном, прошу прощения,
геополитическом пространстве, а значит — нас ждут знакомые реалии,
преломившиеся в иных культурных и языковых картинах мира.
Какие
уроки вынесет из этого русская поэзия — узнаем со временем.
Так
что главные итоги уходящего года для меня: освоение наработок западных мастеров
— в прозе и представление многообразия национальных поэтик — в поэзии. Тут уж
отмечай, как говорится, да подмечай.
Острого
всем зрения и чуткого слуха в новом году!