Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2018
Винтила
Анастасия Юрьевна родилась в 1988 г., окончила БГПУ им. Максима Танка
в Минске, журналист, преподаватель белорусского языка и литературы. Автор книг
«Ты кто? — Конь в пальто» и «Большой человек». Вела авторскую колонку об
отношениях, моде, новостные материалы и колонку о благотворительности в газетах
«Новости Чикаго» и «Сhicago News». Изучает социологию и литературу в Университете
Аризоны. Живет в США.
Я
человек здоровый, но есть во мне кое-что непонятное. Все дело в моей квартире и
ее шумах. Один вчера порекомендовал мне поменьше жрать.
Зову его Грубый шум, его трудно терпеть. Есть Приятный, который позволительно
на все реагирует, единственный его минус — инфантильность. Есть еще один,
Третий, он появляется с фанфарами, бессмысленно и торжествует во имя головной
боли. Это, стало быть, три насчитали… Четвертый —
Бытовой — контролирует квартирный антураж: страницами шуршит, вилками гремит в
посудомоечной машине, сигналит в телевизоре полицейскими и тихонько шебаршит
шторой ночью. Пятый — Поддакивало, вот его я уважаю! Все мои идеи — на ура!
Правда, иногда его угнетает Заткнися Ужеся, с ним вечный спор, ибо он уважает дисбаланс.
Седьмой… Он есть у всех, только не все к нему прислушиваются. Кряхтение.
Старческое тихое кряхтение в темном углу — напоминание, что скоро и ты
закряхтишь, а затем уж… Затем уж и шумы прекратятся.
Дурдом. В литературном
красноречии «дурдом», а не в буквальном.
* * *
В
тот вечер я был на перформансе в столичном злачном
месте. Здесь собиралась тусовка нестандартных, а на
самом деле потерянных в своей глупости товарищей. Мы нарядно рассаживались
вокруг круглых столиков, ярко-зеленый свет агрессивно освещал сцену, а
официанты, не скрывая своего состояния, пьяно шатались между подносом и
чаевыми. Я пришел с подругой, между нами ничего, просто ходим вместе. Она
веселая, удобная в обращении. Мне не надо с ней по-настоящему дружить,
заливать, мол, она в потенции может стать мне спутницей ночи. Просто ходим, ей
выгодно (я оплачиваю выпивку), мне комфортно: вроде как одет, когда не один. В одиночестве ты голый, при этом сзади.
Заходишь — все видят красивый галстук, открывают рот в ожидании, а за спиной у
меня нет дамы или приятеля, и раздается громкий недовольный выдох, который как
бы кричит: еще один неудачник.
Так вот сидели мы прямо у сцены: я и моя
одежда — спутница с пером. Она не курила, берегла жизнь, но ей хотелось
выглядеть вызывающе. Поэтому то таскала на голове
гнездо, то блестками рисовала себе усы. Однажды повесила посреди лба каплю
глазного яблока. Буквально: огромная капля из стекла, в которой был глаз, а
вместо зрачка — яблоко. Я тогда вздернул бровь и закатил глаза. Потом подумал:
«дурочка», и простил ей все.
Свет погас. Официант упал, поднос его рухнул,
он выругался, и представление началось. Сначала все было очень спокойно, вышли
девочки в балетных пачках. Затем по нарастающей все
становилось более и более трагичным. Девчушки зачем-то танцевали
невпопад под увертюру оркестра. Все было неотрепетировано, посему девки плясали печально, а увертюра радостно грохотала. Потом
резко какофонично врезался звук электрических барабанов. Я подумал, что шум Заткнися Ужеся сейчас бы
торжествовал, ведь он мог бы на законных основаниях попросить прекратить сей
кошмар, и в то же время насладиться дисбалансом. Но квартирный шум остался по
месту моей прописки, а вот реальность перформанса
испытывала мои уши. Затем дамы, которые, по всей видимости, занимались балетом
факультативно и в младших классах, откланялись. К моему удивлению, на сцене
появилась огромная корова, а за ней, в костюме пастуха, молодой парень. Он
держал в руках огромный золотистый колосок и печально смотрел в зал.
— Ах, революция! — по-женски распевал он. — За
что ты так беспощадно смешала пастуха и фортепиано. Чу!
Публика затаилась.
— Чу! — завывал пастушок. — Чу, как по рельсам
гремит поездок! Куда он мчит? Это тот самый поездок, что увез Сергея
Васильевича Рахманинова в Швецию!
В этот момент хлопнуло что-то за кулисами, и
появился тонкий высокий человек во фраке, за ним выкатили на колесиках
мини-пианино. Я бы назвал его пони-пиано. Зал аккуратно зааплодировал. Я
напрягся, пытаясь уловить смысл не только происходящего на сцене, но и
понимающих кивков зрителей.
— Я буду играть на фортепиано, а вы слушайте,
— томным голосом произнес тонкий.
Моя спутница поерзала немного на стуле, по
детским положила руки на коленки и прищурилась, выражая свою полную
заинтересованность происходящим. Я покосился на нее и подумал, что быть дурой в ее случае удобное амплуа: выгодно при любом
раскладе, а спроса с поведения нет, только умиление.
На сцене абсурд почковался. Томный пианист
ударил головой в пони-пиано, звук разрезал уши присутствующих и эхом направился
блуждать по черепной коробке. Я стойко старался выглядеть спокойно и уверенно.
Пастух задумчиво поглаживал колоском свои юные щеки, а корова мычала. Затем животина подалась вперед, оступилась и рухнула в оркестровую
яму. Пианист на сцене продолжал мучать клавиши своим
лбом, а музыканты разбегались с матом на устах. Зрители же в восторге
демонстрировали овации.
Я встал. Меня расстроило все, но больше всего
тот факт, что представление было очень коротким. Моя подруга сняла гнездо со
своей головы и швырнула пианисту под ноги.
— Храните его, маэстро! — крикнула она.
Тонкий улыбнулся и подхватил подарок с пола.
Пастушок присел в реверансе, и оба исчезли за кулисами. Дали свет и фоновую
музыку. Пьяный официант наклонился ко мне.
— Что пьете? — спросил он, заплетаясь.
— Компот из молока гватемальского хорхе, — решил я сострить.
— Понятно, — совершенно спокойно кивнул гарсон
и налил мне в стакан водки щедро.
Моей подруге налили шампанского. Я заплатил, и
официант удалился.
— Гватемальский хорхе? — спросила спутница.
— Мне кажется, это соответствует абсурдному
представлению на сцене, — и я махом глотнул водки.
— Почему каждый раз ты плюешься цинизмом и
скепсисом?
— Потому что я постоянно оказываюсь в том
самом месте, где мне приходится демонстрировать свою объективность.
— А по-моему, все
очень взаимосвязанно прошло, — улыбнувшись, она оглядывалась по сторонам. — И Рахманинов,
и революция, и современное искусство — все так переплелось.
— Тебе не кажется, что все это выглядело одной
сплошной импровизацией? Одна корова чего стоила? И потом, слишком уж коротким
получилось представление.
Словно услышав мои слова, надо мной нависла
слюнявая морда коровы, которая все это время спокойно
разгуливала между столиками. Окружающие воспринимали ее как естественный
атрибут.
— Вот видишь? Какая красивая корова, —
улыбнулась подруга, — участвует в нашем разговоре. А что касается длительности перформанса на сцене — не забывай, сегодня век современных
технологий. Никого не удивишь длинным шекспировским Гамлетом. Благо, сегодня
все быстро начинается, заканчивается и продолжается, как эта корова в массы.
Она идет, задевает столы, угощается с тарелок и существует вне театра.
Понимаешь? Сегодня нет деления между сценой и зрителем — полное проникновение.
— Пошлятина, — и я
закурил.
Корова чавкала чем-то прямо над моим правым
плечом. Я с отвращением посмотрел на слюнявый свой пиджак и попытался
отодвинуть животное.
— Не трогать рогатый скот! — услышал я надрывный
голос. — Я сказал: не трогать крупный рогатый скот! Это собственность театра и
часть представления!
К нам бежал кудрявый коротконогий мужичок. Я
улыбнулся, а моя подруга сделала вид, что его не существует.
— Уважаемый, вы забыли, что оплачивали вход с
указанием личных данных? — запыхавшись, выкрикивал он. — Не стоит забывать, что
мы все про вас знаем, так что корову оставьте в покое, от греха…
— Когда Гренландия пыхтела, я в рог коровий
протрубил… — я дымил сигаретой.
Моя подруга по-лисьи
улыбнулась.
— Рог коровий? — вскипал коротконогий. — То
есть вы сейчас о корове в дроблении говорите? Пошлый водкохлеб!
Штраф!
Он так визжал, что у меня потрескалось
сознание. Потушив сигарету, стараясь отстраниться от крика гадкого горлодера, я надел пиджак и кинул несколько купюр на стол.
— Купи себе закуски, а то от шампанского
можешь ассимилировать в этом бреду, — сказал я спутнице.
— Ты куда?
— Пойду мизантропировать.
Подруга кивнула, а орущий во имя коровы
пообещал снять с меня штраф посредством каких-то банковских манипуляций. Я
стремительно направился к выходу, зеленый свет помещения остался внутри, а я
стоял на мокрой черной улице. Решил, что пешком отправлюсь в свою квартиру, где
спокойно расстанусь с сегодняшней клоакой идиотизма.
* * *
— Ой, а накурился, — первое
что я услышал от Грубого шума, когда открыл старую скрипучую дверь.
— Хорошее свойство: уметь расслабиться в любой
ситуации, — Приятный сладко отозвался из гостиной.
Я снял мокрые ботинки, повесил пиджак на
вешалку и, улыбаясь, сел в кресло у раскрытого окна в зале.
— Знаете, если бы врачи захотели исследовать
мою реальность, вряд ли бы меня признали вменяемым.
— Да, в этом ты прав, — Поддакивало
согласилось.
— Так как прошло представление? — спросил
Приятный шум.
— Совершенно не понимаю, для чего я шатаюсь по
этим мероприятиям, — я, зевая, потянулся. — Хрень
чистой воды: псевдобалет, псевдореволюция,
псевдо Рахманинов и одна настоящая корова.
— Классическая смесь, — сказал Грубый шум
совсем рядом с моим креслом, — когда перформансировать
не о чем, сути нет, то идиотизм прикрывают фиговым
листом в виде истории.
— Заткнись уже, — вступил в разговор еще один
шум, — пускай каждый занимается своим делом, главное, чтобы не было
противовеса. Тяжелая ива односторонняя — в таком ключе дисбалансу надобно быть.
— Надобно-не
надобно, а сквозняк! — рыкнуло старческое Кряхтение из-под моего кресла, — так
и сдохну.
— Как так можно? — Приятный шум дрожал
голосом. — Зачем вы так неуважительны к вопросам жизни и смерти?
— Сквозняк же, ты что? дурак
бесчувственный? — грубо прохрипело Кряхтение.
— Да, сдохнуть
можно, — Поддакивало тихо хихикало.
— Я всего лишь выполняю свои обязанности, —
послышался Бытовой шум, — мне надо звучать ветром, так в штатном расписании
было предписано.
— Так что? Шум есть, а сквозняка нет? —
удивилось Кряхтение.
— Именно, — подтвердил Бытовой.
— Не может такого быть, — не согласился Приятный.
— Может, — вставил свои пять копеек я, — вот
вам пример. В бухгалтерии педвуза работали козлы, все нормальные люди, вне
рабочего помещения даже помогали друзьям, и не только. А вот на работе — козлы.
Так что это? Нет козлов или есть?
— Ты загнул, — сказал Заткнися
Ужеся.
— Может, ему надо нашептать, чтобы не пил
водку, — с риторической интонацией послышался голос Грубого,
— паленую, наверное, тебе наливали в Зеленом ресторане.
На какое-то мгновение стало тихо, только
Бытовой шум тихонько щекотал Кряхтение сквозняком. Я размышлял о своей доле:
вечно быть в компании семи абстракций.
— У меня идея, — сказал я. — Мне надо выбрать жизнь
какую-то и потом с ней сойтись и продолжить.
—
Да… — протянул Поддакивало.
—
Что ты ему дакаешь, — Заткнися
Ужеся издал сморкающийся звук. — Он же поди и выберет себе путь, как мы потом с его женой будем
уживаться? Или на восток переселится? Там научат…
—
Тебе бы законсервировать все, — рявкнул Грубый. —
Пускай болтает словами о жизни в своем углу. Не мешай человеку разлагаться.
—
Правильно, я с вами совершенно согласен, — снова согласился Поддакивало.
—
Поменьше согласных! — уже из кухни крикнул Кряхтело. —
Они мешают ушам расслабляться.
—
Произнесите последнее слово по слогам, — предложил Бытовой шум. — Получится: рас-сла-блять-ся.
—
Ха, ругательненько
получается, — хихикал по-детски Приятный шум.
—
Ты неправильно разобрал слово, — сказал я строго. — следует…
—
Не следует, — шепнул мне Заткнися Ужеся,
— оставь все в таком дурдоме, получается, что все
кругом неправы.
Я
встал, выглянул в окно и удивился: на пустой улице перед моим подъездом стояла
корова. Смотрела она прямо на меня, стоявшего в темном окне. Ощущал я себя в
этот момент героем из чикагского фильма тридцатых годов: влажная блестящая
ночная улица, галантный наглец на втором этаже, и она внизу требовательно
заглядывает в глаза главному герою…
—
Корова! — крикнул Приятный, и я оторвался от полета мысли.
—
Да-да, именно она, — согласился Поддакивало.
—
Не нравится мне она, — недовольно произнес Заткнися.
— Попроси Бытового пошуметь маракасами, может, свалит?
—
Это корова, а не испанский бык, — ответил Бытовой. — Ей твои маракасы до одного
места.
—
И тут его идеи ушли в коровий мозг, — рассмеялся Грубый.
—
Мои идеи не имеют ничего общего с присутствием здесь этого животного, — тихо
сказал я, — но вот теперь ко мне придут из Зеленого ресторана и спросят за
рогатый скот: упрекнут, что я виновен в хищении. Чего она приперлась?
Корова
сплюнула по-человечьи и направилась к подъезду. Я видел, как ее круп вписывался
в проем входной двери. И никого, ни единого свидетеля — соседи спали, прохожих
не наблюдалось — поздно. А ведь именно меня потом будут на суде спрашивать,
зачем я корову упер!
—
Му-у! — послышалось у входной двери.
—
И прошу заметить, я к этому звуку никакого отношения не имею, — строго ответил
Бытовой.
—
Тебя никто не спрашивает, — огрызнулся Грубый.
—
Впусти ее, а то простынет, — Приятный шумел в
коридоре.
Я
набрал воздуха полную грудь и отворил дверь. Корова хлопала огромными глазами и
смотрела внимательно на меня.
—
Ну чего встала? Входи, — призвал к движению я.
—
А ведь я говорил, паленая водка, — сказал Грубый.
—
Это ты нас не пали, — шепнул Заткнися Ужеся. — Откуда тебе известно, корова это или нет?
—
Не видно, что ли? — ответил Грубый.
—
Много ты видишь, — ответил Заткнися. — Не все, что
видно, очевидно.
—
Философ!
—
Ну, чё? Долго мне тут стоять? — нагло растянула слова
корова.
—
Говорящее животное! — сказал Грубый.
—
Я смотрю, у тебя слишком много поддакивал, — скривилась корова.
—
Почему это много? Я одно, — обиженно отозвался Поддакивало.
У
меня закружилась голова, и я уперся спиной в стену. Бытовой
перестарался и шуршал обоями так, будто их беспощадно рвали. Корова вошла,
качая задом, как девица с улицы красных фонарей. Шумы притихли. Гостья вошла в
гостиную, осмотрелась. Кряхтенье глухо кашлянуло, будто в кулак.
—
Присаживайтесь, — старческим голосом пригласил шум.
—
Ты чё, старый? Слепой? Я корова, — жуя
нахамила она.
—
Ах, простите-простите.
Я,
признаться, удивился Кряхтенью: он никогда не извинялся, а сесть тем более не
предлагал. Старый шум был круглый эгоистом, который издевался надо мной,
напоминая, что скоро на его месте окажусь я сам — старый, одинокий, пугающийся
любого сквозняка.
—
Тогда стой, — сказал надменно Грубый.
—
Да-да… — Поддакивало шумело из спальни.
—
Так, короче, звуки, отвалите, я с хозяином пришла договориться, — корова
попыталась повернуться ко мне, задевая стеллажи с книгами.
Я
не выдержал: она почти снесла мою стеклянную пирамиду. А ведь я ее не
декларировал, посему трофей! Быстро прыгнул в сторону гостиной и плечом пихнул
корову в сторону. Морда ее оказалась напротив моей,
взгляд был враждебным.
—
Ну ваще…— промычала она.
—
Дои ее! — вставил Заткнися Ужеся.
Корова
яростно лягнула задним копытом, а я быстро закрыл ее теплые уши своими руками,
потому как шумы стали перебрасываться остроумными фразочками
о том, как правильно доят коров.
—
Так! — крикнул я. — Давайте заткнемся и выслушаем, зачем она пришла.
Корова
кивнула и принюхалась своим мокрым носом к чему-то.
—
Неспокойная у вас атмосфэра, — произнесла она, — мууууууки, сплошные мууууки.
—
Очень вас прошу пояснить, с какой целью вы пришли ко мне в дом.
—
Пора, — строго сказала она.
—
Куда?
—
Выбирать пора.
—
Я не совсем понимаю, о чем вы.
—
Ваша фамилия Кнопочкин?
—
Да.
Шумы
засмеялись.
—
Что ж ты молчал? Мы столько стеба потеряли! — хохотал громче всех Грубый.
Корова
выдохнула и продолжила:
—
Пришло время выбирать, что вы дальше делать собираетесь. Честно сказать, меня
порядком достало разбираться с такими, как вы, но что
поделать — работа такая.
—
А кем вы работаете? — поинтересовался я.
—
Неважно, кем я работаю, а вот ваш выбор определяет многое.
—
Знаете, выбор — это очень важное дело, — я сел на свое кресло и снова закурил. — Когда живешь в мегаполисе, кругом
столько абсурда, а приходишь домой, рассуждаешь… Думаю,
с выбором не стоит торопиться.
—
Как это не стоит? Чё за торможение? — недовольно
спросила корова.
Шумы
притаились, я знал: они любили, когда у меня получался философский монолог.
Корова смотрела уставшими и требовательными глазами.
—
Вот вы говорите — выбирать, — важно сказал я. — Такой мир сумасшедший, дурости
так много. А ведь для меня все серьезно. Смотрю: все как по графику стремятся —
родился, первое слово сказал — проверили вовремя ли, —
потом в сад отправили, следят, чтобы не тюфяк, но и по морде не дают давать
другим, и так в целом всю жизнь. Смотришь на себя и думаешь: в чем смысл жизни-то?
А я думаю, что надо ввести в график момент, который контролирует, когда и кому
можно себе вопрос о смысле ставить. Первый вопрос должен быть — имею ли я
вообще какой-то смысл. «Жизни», это уже потом, а смысл я какой-то несу, или мне
просто сесть, пожрать, тело свое ублажить. Помню, сидел на лавочке, фонтан,
парк Горького. Мимо мужик потащил санки, следом студент с папкой, а потом папа
с дочкой идут. Она так хохотала, видимо, ей отец какие-то истории смешные
втирал. Тогда и я засмеялся.
Корова
закатила глаза.
—
Мне это все не интересно.
На
кухне кашляло Кряхтенье. Я продолжил.
—
Так вот, когда я засмеялся, то подумал: чего ты ржешь, Кнопочкин?
Ты шутку знаешь? Может, они обсуждают какую-то гадость?
—
У тебя крыша двинулась, — услышал я голос Грубого. — Что ты несешь? Спроси эту
молочную, чего конкретно ей надо, и пускай валит! Что ты перед ней трактатишь?
—
Значит так, — встряла корова. — Вам пора определяться, что дальше. Потому что
все слишком далеко начало заходить. Вы согласны или нет?
—
Менять свою жизнь? — я затушил бычок. — Не уверен. Все дело в том, что меня
устраивает одиночество. Видите ли, оно, мое одиночество, относительно,
ведь я дома живу один, а поговорить всегда есть с кем. У меня есть подруга,
госпожа Васечкина — мне хватает женской энергии. Пару раз в неделю я позволяю
себе выйти в свет, понаблюдать за современным искусством, оплачиваю все свои
счета и удаляюсь в свою конуру. Почему сегодня вас так заинтересовало мое
состояние?
—
Прогони эту дрянь, — настаивал Грубый.
—
Мне кажется, лучше, если он не прогонит ее, но пошлет прямо здесь, — предложил Заткнися Ужеся.
—
Согласен, — Поддакивало хихикал.
Корова
произнесла долгий «ом».
Вдруг она стала светиться белым, а лицо ее превращалось в лицо какой-то
упитанной женщины. Я испугался.
—
Что с вами? — спросил я. — Водички хотите?
Корова
покачала головой недовольно.
—
Милый мой, пожалуйста, выпейте таблетки, у меня смена заканчивается, — она с
тоской смотрела на меня.
—
Что же это вы мне предлагаете? — я встал и отстранился к окну. — Какие таблеточки?
Я сегодня на концерте был, водку пил, вы там тоже были. А алкоголь нельзя
мешать с лекарствами.
—
Кнопочкин, вспоминайте, — говорила корова и
переливалась то мордой рогатого скота, то женским
лицом. — Не были вы в театре. В магазине были, я вас там встретила, вы несли
какую-то чушь, говорили с этикеткой водки, на ней было фото картины Ивана
Крамского «Неизвестная». Я хотела вас вывести, а вы чуть не расколотили все,
пока убегали. Менеджер орал…
—
Ой, — я скривился, — что вы такое сочиняете?
—
Вам надо принять лекарства, — сказала корова, — я ваша сиделка.
Откуда-то
издалека я слышал, словно призыв к чему-то, слово: «озаряйся!» Кадрами я
вспоминал уколы в ягодицу, врачей, мигрень, карточку больного по фамилии Кнопочкин.
«Нет!
Не может быть! Я псих!» — кричал я про себя. — «Мало
того, принимая эти таблетки, я знал, что я псих. Они
не устраняли моих галлюцинаций, но давали мне возможность определять, что
реально, а что нет, поэтому мне разрешили пожить дома, ибо опасности для
общества я не представлял. Я намеренно прекратил прием препаратов — мне надоело
осознание собственного состояния. Нет ничего хуже быть
психом, думают многие, но хуже всего быть психом и знать об этом. Сиделка Коровина — женщина добрая — пришла ко мне и
просит принять таблетки. Не хочу!»
Коровина
подошла ко мне. Грубый шептал, чтобы я ее прогнал, Приятный плакал, а Кряхтенье
смеялось ехидно. Я решил схитрить.
—
Послушайте, — начал я спокойно. — Позвольте мне остаться в моем состоянии.
—
Это решение не в моей компетенции, — строго сказала абсолютная корова. — Я
работаю, мне платят…
—
Послушайте, я псих, — полушептал
я. — Какой от меня толк? Вы же сами сказали: принимайте решение. Дайте мне его
принять, умоляю. Какой толк от человека, который живет в двух мирах? Оставьте
меня в том, где я ищу смысл жизни и слышу свои грамотные голоса. Пожалуйста!
—
Кнопочкин…
—
Нет, вы только не отказывайте мне так сразу. — Я торопился не дать ей отказать.
— По сути мой дурдом — это не опасная параллельная
реальность. Ну говорю я с этикетками, а для меня это
диалог с девушкой с гнездом на голове…
—
Вот видите, — перебила меня корова.
—
Нет, вы только посмотрите на эту особь, — встрял Грубый шум. — Ей объясняют,
даже правду ее признают, а она все равно недовольна. Признайся, что в нашем
понимании ей больше подходит быть наглой коровой, чем в ее реальности —
вежливой стареющей сиделкой.
Я
смотрел на корову с надеждой. Она теперь была полностью рогатым скотом и нагло
смотрела на меня.
—
Так чё? Ты будешь как-то расширять сознание? Или мы
останемся в этой комнате до утра? — спросила она.
—
Вот, я теперь с вами согласен! — обрадовался я. — А как расширить?
—
Ты тупой? Двигай извилинами, — корова осматривала мое жилище.
—
Давай, дои ее! — крикнул Заткнися Ужеся.
— Она же просит!
Я
дернул нервно плечом, отряхиваясь от наглых предложений шумов. Корова мелькнула
состраданием на лице сиделки.
—
Вам нужно срочно принять лекарство, — ласково произнесла она.
Я
встал. Мне ничего не оставалось: либо я сдамся, либо она позвонит в клинику, и
меня упекут в стационар. Протянул руку. Так и стоял, пока она набирала на кухне
воды. Кряхтенье недовольно и старчески ворчало на Коровину, Грубый матерился,
говорил, что были бы у него ноги, то ей была бы поставлена подножка, Приятный
обещал пожаловаться маме, а Поддакивало со всеми соглашалось.
И тут в моей голове раздался шум, до этого не звучавший — тот, что провоцировал
головную боль. Молотком застучал по вискам, раздражая мой мозг. Коровина
принесла воду и две таблетки зеленого цвета. Я держался левой рукой за висок, а
правой тянулся к таблетке. Взял сразу две и поднес ко рту. Шумы галдели, моя
голова трескалась — все семь шумов плясали на грани моего сознания. Уже открыл
рот… «Прощай мой мир, в котором я могу так остроумно шутить, называть водку
молоком гватемальского хорхе и видеть себя чикагским
красавцем. Да здравствует реальность, где все это останется, но я буду
понимать: это игрища мозга!»
—
Вы знаете, чтооооо… — неожиданно замычало лицо
Коровиной. — Не надо. Оставьте. Эта новая программа — полная ерунда. Мы все психи, все на таблетках, просто кто-то меньше
сопротивляется, а вы… Кто знает, где правда? Вы, когда говорили о смысле жизни,
так не похожи были на идиота.
—
Вот, есть еще бабы в миру, — довольно сказал Грубый.
—
Так кто же знает, где реальность? Что если магазин — это выдумка, в которой мы
лбом столкнулись, а ваш мир — настоящий? Не ешьте таблетки…
—
Знаете, что? — сказал я уверенно. — Раз такая история, то я предлагаю вам
сегодня таблетки свои тоже не вкушать. Пойдемте вместо этого прогуляемся по
парку.
—
Но я могу потеряться в реальности и оказаться в другом месте в своем сознании,
— призналась женщина.
—
Я вас найду.
Бытовой
шум первым, а за ним и все остальные шесть зааплодировали.
*
* *
Светало. По парку вдоль реки прогуливались Кнопочкин и его подруга корова. За ними бежали санитары, но
двоих это не волновало, потому что людей в белых халатах они просто не
замечали.