Как мы жили с Инной Лиснянской на даче
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2018
Клюкина Ольга Петровна — прозаик и драматург. Родилась в поселке Приволжский Саратовской области. Окончила филологический
факультет Саратовского университета им.Н.Г.Чернышевского.
Публикуется с 2001 года. Автор романа «Эсфирь», серии
книг «Святые в истории. Жития святых в
новом формате», других произведений для взрослых и детей. Живет в Калуге. В журнале «Дружба
народов» публикуется впервые.
По
компьютерному монитору ползет муравей. Он сам похож на маленькую черную букву.
Я слежу, как муравей снизу вверх пытается пересечь диагональ экрана, потом
резко меняет курс и начинает двигаться вдоль строки. Неужто
остановится на точке? Нет, пробегает мимо и замирает вдруг на букве «к».
Признал родню? Он сам напоминает букву «к», а еще «ж» и «е», если принять во
внимание браво торчащие усы.
Похоже,
муравей загипнотизирован светящимся квадратом экрана, излучающим свет и тепло.
Может быть, это не обычный муравей, а фанатичный читатель? Или даже в душе
писатель? Не случайно же он живет на писательской даче в Переделкине.
Осторожно
подцепляю муравья на лист белой бумаги и стряхиваю в сад. Пусть расскажет
другим, что видел. Про светящийся инопланетный муравейник, в котором живут
буквы.
* * *
Что
и говорить — странно, а может быть, даже очень странно — поселиться на
все лето на даче с незнакомым человеком. Тем более, если этот человек —
известный поэт Инна Львовна Лиснянская. И, как многие говорили, с тем еще
характером.
«Лидия
Корнеевна Чуковская не могла работать, если знала,
что за стенкой кто-то есть. А мне нужно,
чтобы рядом было живое дыхание, без этого я никак не могу», — объяснила мою
миссию Инна Львовна, ИЛ.
Моя
подруга Маша Лыхина — Машер
— Маруся — Манюша — Маньчик,
— как на разные лады с нежностью
называет ее ИЛ, нынешним летом не смогла быть постоянно таким «живым дыханием»,
она приезжает на дачу примерно раз в неделю.
Поэтому
теперь за стенкой дышу я.
* * *
По
улицам в Переделкине ходят необычные люди. Многие
смотрят или под ноги, или прямо перед собой, не обращая внимания на прохожих.
Несут себя поверх заборов. Ограждают себя от лишних впечатлений и ненужных
знакомств.
Первое время меня удивляла такая
«деревенька», теперь — нисколько.
ИЛ тоже говорит: «Не люблю знакомиться с
незнакомыми». Я знаю, какой она бывает надменной и неприступной — от испуга. И
как умеет маскироваться от непрошенных гостей в
сигаретном дыму.
Пачки с крепкими дамскими сигаретами «More» ИЛ держит в нижнем ящике письменного стола,
пополнением запасов ведает самый надежный человек — Маша. Каждое утро ИЛ
отсчитывает в пустую пачку десять длинных черных сигарет, а потом весь день их
пересчитывает и потихоньку подкладывает новые.
Лена Макарова, дочь ИЛ, как-то заметила:
«Мама, ты часто говоришь такие вещи, что просто уму непостижимо! Но потом
поняла: ты же — как ребенок. Перекладываешь из пачки в пачку свои сигареты —
как будто в игру играешь».
* * *
Как-то я спросила ИЛ, почему она редко
смотрит телевизор, только футбол.
«В детстве я любила делать пирожки из
песка. И так верила, будто они настоящие, что ела песок, весь рот песком
набивала… Мама и няня меня ругали, объясняли, а я, как только начинала играть —
опять за свое. Вот и с телевизором так. Знаю же, что это чьи-то выдумки, кино,
а все равно переживаю по-настоящему, жую, и всякую гадость тоже…»
К тому же спортивные комментаторы говорят
громко — их она слышит.
Летом ИЛ исполняется восемьдесят. Про
предстоящий юбилей говорит кратко: «Ужасная вещь». Или: «Страшное дело».
* * *
На днях ИЛ рассказала, какой у нее в
молодости был заносчивый характер. И как ее любил поддевать Корней Иванович
Чуковский, когда они встречались на дорожке в Переделкине.
«Чуковский делал вид, будто меня не узнавал, и
громко спрашивал: «А кто это там идет? Кажется, Юнна Мориц…»
А я, вскинув голову, гордо проходила мимо. В следующий раз: «Уж не Новелла ли
это Матвеева?» Я снова молча прохожу мимо. Когда он в
очередной раз спросил: «Кто это там идет навстречу, уже не…?», я остановилась
и выпалила ему в лицо: «Это идет великий Корней Иванович Чуковский». Он
рассмеялся, спросил: «Инночка, а что это мы все время ссоримся?» И позвал в
гости».
Все это было когда-то: гордость,
творческие амбиции, борьба за свое место в литературе, перстни, модная чалма на
голове…
Но для меня реальность — сегодняшнее
утро. ИЛ сидит за кухонным столом напротив, в
старенькой ночной рубашке. Она любит именно протертые, мягкие, чтобы
чувствовать себя дома в «рубашечном настроении». Окно приоткрыто в весенний
сад, в чашках дымится кофе. Мы рассказываем друг другу сны или просто говорим
обо всем, что придет в голову.
«Я мечтаю пожить еще один год, — мечтает
вслух ИЛ. — Но только так, чтобы вообще без болезней. Просто спокойно жить,
писать что-нибудь, хотя бы всего один год. Чтобы там, после смерти, вспоминать
этот дом, сад, Семена Израилевича, Ленку, когда она сюда приезжала, Машку, тебя,
всех… Вот чего бы мне хотелось по-настоящему…»
За окном на разные голоса поют птицы.
Время от времени в их хор вклинивается монотонный скрип старой березы: кра-кра-кра… Или вдруг зашумит
ветер — как будто по верхушкам берез проносится невидимая колесница.
ИЛ ничего этого не слышит. Зато видит
многое из того, чего я в упор не замечаю.
* * *
Весеннее
освобождение. Об этом хорошо думать, сгребая в саду прошлогодние листья. На
дорожке слой влажных листьев просто сворачиваешь, как старую ковровую дорожку,
словно делаешь дома уборку.
А
под листьями — целый мир, жаждущий освобождения: зеленые травинки, какие-то
мелкие узорчатые листочки, чьи-то крохотные норки, растрепанные шишки.
Грабли
скребут по месту, где весной 2003 года умер Семен Израилевич Липкин. Он лежал в
саду навзничь, неподалеку от калитки, раскинув руки. На этом месте пытались
посадить какую-то розу, не прижилась. ИЛ рассказывает о муже так часто, что я
уже знаю многие его привычки и крылатые фразы.
«Последние полтора года я постоянно думаю о Сёме,
— говорит ИЛ. — Сначала было как-то иначе. Когда я написала этот цикл — «Без
тебя», мне стихи помогли немного вытеснить горе. Какое-то время я не думала о
нем постоянно, каждый день — и днем, и
ночью. А теперь все время так. Не вспоминаю, а именно думаю, тут есть разница».
* * *
Ночью
застала ИЛ за компьютером.
«Опять
какой-то стишок в голове крутится. Нужно записать, а то ведь так и не даст
спать спокойно».
«Как
хорошо, что я тебе видна
Из
звездами усыпанного сна.
Но
ты не сокрушайся обо мне.
Друг
предает — на то и есть друзья.
Ты
видишь: я при хлебе, при окне
Смотрю
наверх, антоновку грызя…»
Это
стихотворение, обращенное к Семену Израилевичу, «целиком придумалось» ночью, а
к утру было записано.
«Проснулась
часов в пять утра от кашля, а оно все крутится… Выпила
кофе, немного посидела на кухне, опять заснула. Точно знала, что не забуду из
него ни строчки. Но когда писала, очень сильно волновалась…»
* * *
Сегодня
в гости приехал Фима Бершин, поэт и давний друг ИЛ.
Она очень обрадовалась: «Наконец-то я в таком месте, где могу всех смешить!»
С Фимой ей особенно нравится смеяться и
балагурить. Долго склоняли «похвалу» и принесенную им «пахлаву», рассуждали,
что слаще. Даже о больничных муках ИЛ рассказывала с юмором: «Врачи чешут на
иврите, а я лежу — вся в проводах! Ну, вся в проводах!»
Фима
подхватывает: «Как телеграфный столб»… Она: «Да, приходилось от некоторых
проводов отключаться, чтобы покурить, но ведь все снимать нельзя… Я иду по
коридору — а провода на мне завиваются, как химические кудри».
Фима
поинтересовался, не повлиял ли кардиостимулятор на изменение стихотворного
ритма. ИЛ задумалась: «Вроде бы нет, зато повлиял на размеры стихов — после
операции они почему-то стали короче».
Из
такой интонации вырос роман «Хвастунья». Он весь — как разговор с «Фимкой» или еще с кем-то из хороших знакомых, когда все
читатели автоматически причисляются к ближайшему дружескому кругу.
* * *
ИЛ
любит рассказывать смешные случаи, в жанре трагикомедии. Сегодня — об одном знакомом, чья парализованная жена
после инсульта никого не узнавала. Однажды к ним в гости пришли писатель Миша с
другом-математиком Яшей и стали допрашивать бедную женщину: «Ты нас узнаешь?
Скажи, мы кто? Ну, скажи?» Она долго
молчала, всматривалась, а потом сказала слабым голосом: «Евреи».
Или
рассказ о родственнице, некой тете Мане, которая второй раз вышла замуж. Бывший
и настоящий муж всю жизнь друг друга люто ненавидели, но когда тетя Маня
умерла, они шли за гробом, обнявшись, и капали друг другу валерьянку.
ИЛ
смешно показывает это в лицах, и себя в молодости тоже. Часто вспоминает
забавные случаи, которые с ней происходили от природной рассеянности. Например,
как однажды пошла мыть руки в ресторане ЦДЛ.
«Вытираю полотенцем, тру, тру старательно, и
вдруг кто-то кричит: «Что вы делаете? Прекратите! Оказывается, на даме был
белый роскошный английский шарф, в начале 90-х такие
вошли в моду…»
* * *
Любимый
рассказ про внучку Маню Макарову.
«Как-то
мы поехали на Мертвое море. А с ней был парень, который вел себя очень уж
раскованно: сажал Маньку при нас на колени, целовал.
Вечером мы с Леной ей об этом сказали. А Манька в
ответ: «Да что ты, бабушка? Он просто всегда такой… Он своего папу каждый день
по два часа целует!»
Вечером к нам в гости зашел странный молодой
человек.
ИЛ после его ухода: «Надо же, какой… Но мы же ничего о нем не знаем. Может, он тоже своего папу
каждый день по два часа целует?»
* * *
Оказывается,
этой зимой умер Лев Николаевич — сосед и один из дачных «поклонников» ИЛ. Он
говорил про себя, будто бы является внебрачным потомком Льва Николаевича
Толстого, от какой-то крестьянки.
В
августе наш Лев Николаевич примерно раз в три дня привозил на велосипеде яблоки
и, прежде чем войти в дом, всегда спрашивал: «Мадам — дома?»
ИЛ всегда приглашала его к столу, наливала
рюмочку водки или вина — что было в холодильнике. Он несколько церемонно
выпивал и заводил с «мадам» краткий разговор — что-нибудь о своих родственниках
или о политике. Уходя, говорил: «Через три дня я вам еще яблок привезу, должны
нападать». И, действительно, привозил, не обращая внимания, что у нас все
подоконники и углы завалены подгнившими яблоками.
Теперь открылось, почему наш Лев Николаевич
всегда задавал мне один и тот же вопрос: «Мадам дома?» Оказывается, он очень
боялся старости и смерти. И заходил в гости к ИЛ, если
знал, что в доме еще кто-то есть. Он признался Марине, помогающей ИЛ по
хозяйству: «Мадам же такая старая! Вдруг я приду, а она как раз в этот момент
умерла?»
А сам умер зимой, в одиночестве, хотя лет на
пятнадцать был моложе «мадам».
* * *
В саду появились первые желтые цветы, мелкими
парочками. Я думала, одуванчики, оказалось — мать-и-мачеха. Они чем-то
напоминают детей и старичков: тонкий стебель, большая лохматая голова,
очумевший вид спросонья. Но больше всего — бесстрашием. Другие пока что
осторожничают, прячутся в земле, выжидают.
Время
роста. Время цветов. Время плодов, как положено литературным мэтрам.
В
этом смысле ИЛ здорово всех перехитрила! Почти каждый день на свет появляются
новые стихи — то три, то сразу пять. Пробиваются, как сквозь асфальт, если
вспомнить трудные зимы, болезни, тоску по Семёну Израилевичу, немощь.
И
всякий раз чтение нового стихотворения начинается со слов: « Сама не пойму, что
получилось…»
* * *
От ИЛ
ничего невозможно утаить или отделаться общими фразами.
«Своеобразно
— не значит хорошо. Скажи, что тебе в последних строках не понравилось,
какое-то слово ведь тебя царапнуло».
Но
я лишь первое и самое простейшее сито. Новое стихотворение ИЛ должна прочесть
разным людям, проверить на слух. Дочери по телефону, желательно в тот же самый
день. По принципу: куй железо, пока горячо. Нескольким близким друзьям, в числе
которых Дима Полищук — поэт, верный друг и строгий критик в одном лице.
«Я знаю, когда Диме нравятся стихи, а здесь,
если начинаются мелкие замечания, придирки — значит, надо еще подумать…»
Наконец
ИЛ отдает новую подборку в какой-нибудь «толстый» журнал, и в таком виде они
«застывают». Невидимая миру плавильня, а не просто «весенние цветочки».
* * *
Наконец-то,
мне удалось разглядеть на дереве поющую птицу. Такая маленькая, издалека похожа
на сухой листик. Но если приглядеться, видно, как напряженно вздымается ее
рыжая грудка.
ИЛ
говорит: «Мне всегда хотелось рассмотреть птиц вблизи… Но
у меня такое плохое зрение, редко получается. Конечно, я видела в клетке
канареек и попугаев. Но в клетке — это
уже не птица… В Израиле, на прошлой квартире, у меня
под окном было полно дроздов, вот их я хорошо рассмотрела и запомнила. Как они
поют интересно — захлебываются, чуть картавят. Я когда слушала, все время
вспоминала пастернаковскую манеру говорить. Он тоже
говорил взахлеб, как-то по-птичьи. И Мандельштама не зря сравнивали со щеглом —
из-за особой посадки головы и манеры речи».
* * *
В
прошлом году весь день ломали голову над названием нового сборника.
Что
только не перебрали: «Новоселья», «Флэшка»,
«Лопухи», «Дудули-жужули», «Индекс и адресок»,
«Черноглазая память», «В глубине сосуда», «Озноб», «Перемещенные годы»,
«Сквозняк», «Человек предместья», «Скобки рук», «Собеседники» и что-то еще.
Вроде
бы все примерно о том, а ничего не подходит. Остановились на названии «Поздний
гость». Но потом я заглянула в интернет и узнала, что так называется книга
Александра Кабакова. Вскоре на первый план вышло
название «Замедленная съемка», но Лене по телефону оно не понравилось. ИЛ стала
склоняться к «Ознобу», потом возникла «Мерцалка» —
намек на ее мерцательную аритмию.
Вездесущий
яндекс подсказал, что в словаре Даля «мерцалка» имеет еще одно значение — ночничок, который чуть
теплится.
«Меркнуть,
мерцать, меркот (калужское)
— сумерки, полумрак, полусвет».
Существует
и компьютерный термин, обозначающий особые картинки на экране — мерцалки. Он известен молодежи, кто делает себе сайты и
хорошо владеет компьютером. ИЛ понравилось, что сразу и Даль, и продвинутая
молодежь, но кому ни скажешь «мерцалка» — ассоциация
с чем-то болезненным, сердечным.
Новый
поэтический сборник ИЛ назвала: «Птичьи права».
* * *
Заговорили
о Марии Сергеевне Петровых — на днях столетие со дня ее рождения.
«Я
всегда говорила, что Мария Сергеевна — средний поэт. Уж никак не Тарковский. А
Сёма со мной спорил — он любил и защищал своих друзей. И вообще очень о ней
беспокоился. Как-то Мария Сергеевна вместе со своей подругой Верой Звягинцевой
решила вступить в партию, уже заявление написала. Сёма, когда услышал, ужасно
рассердился, стал орать на них матом, топал ногами… Это
он-то, матом! Мария Сергеевна не стала подавать заявление и потом говорила: «Сёмушка меня спас». Натура была художественная,
придыхательная, любила сильных мира сего…»
Наутро
ИЛ сообщила: «Мне сегодня снился Сёма, ругался на меня:
«Зачем ты так говорила про Марию Сергеевну? Ты же просто не понимаешь!»
Я чуть не поперхнулась, спросила с испугом: «А
меня он хоть не ругал?»
«Нет-нет,
ничего такого, мы же с ним просто так говорили, в качестве общего анализа…»
* * *
А
недавно ИЛ приснился сон, как она встречает за калиткой хромающего Рассадина.
Он остановился и сказал: «Давай обнимемся хоть на минутку».
На
следующий день гость принес ей книгу Станислава Рассадина с дарственной надписью: «Инне — нежно».
ИЛ
относится к своим снам с детской серьезностью, но без лишней мистики. Ей и
здесь присуще трезвомыслие.
«Я думаю так: есть реальность, есть сны, а
есть третья реальность, которая и есть наше воображение. Мы живем, видим и
обдумываем сны — эти две реальности тесно между собой соприкасаются, и потом из
этого вырастает искусство».
* * *
Дар
импровизации. В юности ИЛ не знала молитв и молилась в храме своими словами,
стихами.
«Оля,
назови любое слово — только из того, что видишь на столе. Мне нужно этот
предмет видеть».
Назвала
первое, что попалось на глаза: «сахар». И тут же возникло утреннее
стихотворение, где были размышления о сладости и горечи жизни, белый снег,
семена, бедный юноша, исполненный каких-то тщетных надежд, еще что-то. Длинное
и очень стройное стихотворение. Я пожалела, что у меня не было диктофона, чтобы
его записать.
Но
ИЛ возразила: «Я бы все равно не дала тебе ничего записывать. Это же просто мои
игрушки! Мой феномен пытались изучать, приезжал даже какой-то профессиональный
психолог… А стихотворение про сахар я уже забыла.
Просто хотела тебе показать, как я тогда в юности молилась»…
* * *
Стало
так тепло, что ИЛ ненадолго выходит на крыльцо. Из-под земли пробились лопухи —
пока что в виде шишек, похожих на еловые, только
фиолетовые и мягкие. Они вылезают из-под сухих корней, как сизые младенцы из
утробы земли. Позже шишки превратятся в диковинные цветы, а к августу лопухи
вымахают выше человеческого роста.
Гигантские
лопухи под кухонным окном многократно воспеты в стихах.
Несколько
дней шли дожди, шишки растут на глазах. ИЛ говорила: «А мне нравится такая
дождливая, серенькая погода, я по ней соскучилась…», а потом что-то
затосковала. Новые стихи перестали нравиться, разве что три, «а, может быть,
вообще только одно».
По
поводу самых последних говорит: «Вода, пошла вода»…
Каждый год примерно так: весной и в начале лета стихов много, потом они
иссякают, чтобы снова…
* * *
В нашем саду зазеленели даже посаженные в
прошлом году цветы, которые казались безнадежными. И купленные возле метро,
почерневшие в электричке маки и соседские «огоньки», не выдавшие ни цветочка.
На пакетике с надписью «флорентийская лужайка» было написано, что через месяц
из семян должен вырасти целый ковер полевых цветов, и он все лето будет
меняться.
ИЛ веселили мои усилия садовода: «Не вышло по их!» Оказалось, растениям нужно
было просто пережить зиму, потерпеть. Куда ни глянь — уроки терпения.
ИЛ теперь ничего не хочется писать, кроме
писем к Лене в Израиль. Решила «с горя» начать дневник. Записала первую
строчку: «Дождь то идет, то стоит в виде тумана» и обнаружила, что это — начало
нового стихотворения, которое «вдруг само написалось».
В него каким-то образом влетела даже сойка,
которую ИЛ утром удалось разглядеть с крыльца, и вообще все настроение
последних дней.
В
горле першит, но от чего не знаю —
То
ли пчелы кропотливость припоминаю,
То
ль синеву подкрылий — неба клочок,
То
ли пустых усилий влажный зрачок.
* * *
За
утренним кофе ИЛ рассказывала, как последние годы ее часто вписывали в
мероприятия, на которых она не была. Например, на поэтический фестиваль «Белые
ночи».
«По
радио говорили, как группа московских поэтов, среди которых — и Лиснянская —
ходят по Питеру, любуется белыми ночами, разводными мостами. Потом появилась
статья в «Литературке», так тоже было обо мне. А я (с
победной интонацией) в это время сидела на своем крыльце в Переделкине»!
* * *
Ночью
в комнату ИЛ залетела птица, или ей так показалось. Хотя все может быть.
Недавно
я проснулась от того, что ко мне на кровать прыгнула серая кошка и так же
быстро проскользнула сквозь оконные решетки обратно в сад. Я думала, что это
сон, пока не увидела на подоконнике следы кошачьих лап.
«Птица, влетающая в дом — это очень нехорошо, —
говорит ИЛ. — Как-то в наш дом залетели одна или две синицы, точно не помню. Мы
с Мариной их долго выгоняли. В этот год умер Семён Израилевич».
Я
стараюсь не поддаваться. Семён Израилевич умер в конце марта, значит, в том
году наверняка окна настежь еще не открывали. Каждый твердит свое.
К
вечеру у ИЛ начался озноб, поднялась температура. При
этом она пытается шутить: «У меня сейчас так дрожат плечи, как у цыганки в
танце».
Расстроились,
что мечта о годе или хотя бы об одном лете без болезней оказалось несбыточной. «Скорую» вызывать отказалась — из страха, что
сразу же увезут в больницу и тогда вообще «пиши-пропало». Стала звонить знакомому врачу, но
пальцы так дрожали, что не могла набрать номер. Ужасалась, что забыла и путает
номера телефонов, которые всегда помнила наизусть.
Утром
стало лучше, температура упала до 37.
«Говорят:
молодая душа. Как банально звучит! А как еще сказать? Я порой начисто забываю,
что мне восемьдесят лет. Лишь когда начинаю ходить и задыхаться, либо кашляю,
вспоминаю о возрасте»…
Хорошо
бы бросить курить, но, как говорит ИЛ, « не получа»…
Длинные черные сигареты «More» и яркий маникюр
считаются частью ее поэтического имиджа. Многие молодые поэтессы с этого и
начинают: «Инна Львовна, какие у вас красивые руки!», «Покажите свой маникюр»,
«Какие красивые ногти!», «А что вы курите?» «Вас невозможно представить без
сигареты»… А она — то недовольно хмурится, то с улыбкой демонстрирует руки.
Игра продолжается.
* * *
Разговорились
вдруг о внешности и вообще о красоте. ИЛ призналась,
что всегда считала себя некрасивой, прежде всего из-за небольшого косоглазия с
детства. Потом сделали операцию, но в молодости швы разъехались, так и осталось
на всю жизнь.
Смешно
вспоминала о своем знакомстве с Семёном Израилевичем в доме творчества в Малеевке, где за ней, по ее словам, «увивались мужики». Но
когда стала рассказывать Сёме о своей жизни, он спросил удивленно: «Откуда
столько поклонников? Вы же такая некрасивая»… Позже признался, что нарочно так
сказал, чтобы сбить гонор. А она решила про себя: «Ах, значит, я некрасивая?
Ну, ничего, ты все равно будешь у моих ног». С этого началась их долгая история
любви.
* * *
Такое
чувство, что в Переделкине все пишут стихи. Соседка
по даче — Надежда Кондакова — принесла «Литературку» со своей подборкой. С газетой тоже произошел
смешной случай. На первой полосе — анонс с портретом и подзаголовком: «Время
Надежды Кондаковой» и приведено начало стихотворения:
«Семидесятые — глухие, восьмидесятые — слепые, и девяностые — лихие…»
А ИЛ подумала, что весь столбик на первой
полосе — стихотворение, и начала за завтраком зачитывать вслух:
«… И девяностые — лихие… Россия и ВТО,
собеседники «ЛГ» — комиссар Евросоюза по торговле Питер Мендельсон и директор
экологической программы Международного фонда по глобализации, сам себе
режиссер, известный театральный режиссер…»
Говорит: «Читаю и думаю: вот это Надежда дает,
какой свободный верлибр… Прямо обалдела».
И лишь под конец поняла, что к стихам имели
отношение только первые строки.
* * *
Плохое
настроение ИЛ выражается всегда одинаково. Во-первых, ей вдруг начинает
казаться, что «все вокруг держат ее за дурочку». У
каждого в этом смысле находятся какие-нибудь прегрешения.
Во-вторых,
что к ней «никто не приходит», хотя гость идет косяком.
Но
она говорит: «Наверное, ко мне не идут, потому что у меня теперь стихи плохие»…
В-третьих,
что людей приходит слишком уж много и «пора закрывать кафе».
В
такой день нужно, чтобы Лена, которая каждый день звонит из Израиля, позвонила
немедленно, прямо сейчас. И чтобы любимые «чухонцы» сегодня же переехали из
Москвы на переделкинскую дачу и вечером пришли в
гости.
ИЛ
не терпится показать Олегу Григорьевичу Чухонцеву
свои последние стихи. Он — любимый «брат» в поэзии и при этом —
«равноудаленный» друг, они не виделись целую зиму.
В
комнате на столе стоит морская раковина — подарок к прошедшему в марте дню
рождения Олега. Раковина похожа на большое, напряженное ухо: когда же придет?
Вскоре
и «дурочка», и «кафе» благополучно забываются. Как
невозмутимо говорит Машер: «Мы свои кадры знаем».
* * *
Многие
гости приносят ИЛ почитать что-нибудь свое.
«Я больше всего боюсь, когда дарят свои книги,
потом ведь надо что-то говорить. Прямо пугаюсь, когда вижу новую книгу. И сразу
начинаю читать, чтобы уж гора с плеч»… Она не просто прочитывает все подаренные
книги, но потом непременно всем звонит, говорит о своем впечатлении.
Поэтому
я очень удивилась, когда ИЛ потребовала, чтобы я ей принесла все свои книги. И
роман «Эсфирь» тоже? И роман. И все детские?
«Разумеется,
должна же я знать, с кем живу под одной крышей. Я, вон, уже зататалдычила
тебя своими стихами. Для писателя важно иметь среду, быть среди своих. Вот я сейчас и есть немножечко твоя среда… Только учти, я буду читать не для того, чтобы сделать тебе
приятно».
Теперь
по утрам мы говорим об Ионе-пророке, Иосифе Прекрасном или о египетских
отцах-пустынниках. ИЛ читает прозу как стихи, обращая внимание на каждое слово
и лишнюю запятую. Мастер-класс на дому. Она выписала из романа предложения,
которые хорошо было бы сформулировать по-другому, на отдельных листочках —
вопросы, уточнения.
«Когда я работала над поэмой «В госпитале
лицевого ранения», то почти две недели мучилась с одним из сонетов, кажется,
двенадцатым. Нужно находить строки, которые будут уже несомненными, без
вариантов».
* * *
ИЛ
придумала свою формулировку, как не обижать посредственных
поэтов. «У вас в стихах хорошие
предметы». В стихах ведь всегда есть какие-нибудь предметы. И действительно,
что в них плохого?
Но
иногда она бывает и безжалостной. Об одном человеке: «Он — идиот».
Немного
помолчав: «Понимаешь? Он — пламенный идиот. Это ведь
совсем плохо».
* * *
Говорили
о литераторах, которые всегда находятся в восторге от всего, что они пишут.
ИЛ рассказывала об одном таком поэте. В газете
«Правда» было опубликовано его патриотическое стихотворение, которое начиналось
так: «Я в России рожден, родила меня мать»… Он очень им гордился, и не понимал,
почему на него все пишут пародии.
Этот поэт всегда находил повод себя похвалить.
Даже когда поигрывал на бильярде, говорил: «Да, в игре мне не везет, зато стихи
хорошо пишутся».
Однажды он вышел в бильярдную и громогласно
объявил: «Все! Написал сотое стихотворение о любви. Тема закрыта!»
* * *
Выдалась
большая прогулка. Мой друг повез нас покататься по Москве. ИЛ радовалась как
ребенок: Донской монастырь, Патриаршие пруды.
Сидя на скамейке на Патриарших закурила
свою длинную черную сигарету и отметила, глядя вслед девушке в обтянутых
джинсах:
«Ого! Какие здесь ходят фигуры».
Мой
друг удивился: «Где? Я не заметил…»
Особенно
ее заинтересовал желтый велокэб,
который возит вокруг пруда желающих. Но прокатиться на нем ИЛ не согласилась:
«Зачем? Лишний раз демонстрировать свою старость?»
Дома
выяснилось, что именно ее заинтересовало.
«Какая
хорошая рифма: «неба — велокэба». На самом деле, к
небу трудно придумать хорошую рифму, все слишком избито»…
* * *
По
всему дому лежат черновики: на столе, на холодильнике. На
одной стороне — исправленные варианты
новых стихов, на другой — список продуктов, которые на базаре должна закупить
Марина: свекла, лук реп., картошка, морковь, капуста, мясо, индейка, чай, рис,
яйцо, лимоны, яблоки и так далее. Тоже в столбик.
Поэзия
и проза жизни: готовый экспонат для музея. Но многое уже потеряно.
В начале 90-х один
знакомый, приехавший из Англии, передал ИЛ книгу митрополита Антония Сурожского
с дарственной надписью и письмо от автора, где он ставил ее стихи в один ряд с
Ахматовой и Цветаевой.
ИЛ
показала письмо Семёну Израилевичу, и тот сказал: «Кто-то из этих…твоих… восторженных».
Они оба тогда не знали, кто такой митрополит Антоний.
Какой-то
журналист взял книгу с дарственной надписью, письмо и больше не вернул. ИЛ
теперь жалеет, что то письмо потерялось, как и многое
другое.
Про
себя ИЛ так говорит: «Народ меня не знает. Хотя по моим стихам пишут научные
работы, исследования. Ну, и что с того? Нормальная жизнь нормального поэта
средней руки…»
* * *
ИЛ рассказала, что с молодости терпеть не
могла выступать со своими стихами. Для телевидения снялась всего лишь раз или
два, да и то, потому что «Сёма очень захотел». Она даже спряталась, и ее сняли
«обманом». Попросили о чем-то рассказать, пообещав, что это нужно лишь для
информации, а потом вставили кадры в фильм.
«Однажды
меня пристыдили, что я соглашаюсь выступать только за четырнадцать рублей, а
бесплатно никуда не хожу…У меня тогда Лена в больнице
лежала, очень деньги были нужны. Мы выступали в каком-то большом зале. Андрей
Вознесенский тогда сказал: «Мы должны вместе выступать на стадионах. Видишь,
как тебя хорошо принимают?» Но все равно не хотелось, это не мое».
* * *
Наконец-то
на дачу переехали «чухонцы». Наверное, уже в половине девятого вечера Олег
Григорьевич с Ирой пришли «на борщок».
Они
не виделись полгода и говорили обо всем: о болезнях, операции, литературной
жизни, премиях, стихах. Олег Григорьевич заговорил о том, что порой его мурашки
пробирают от самых, казалось бы, незатейливых, несделанных стихов. Потом о
себе: «У меня так бывает: напишешь, долго что-то меняешь, шлифуешь, а потом
пускаешься в долгий обратный путь, в поисках первоначального варианта».
ИЛ
читала свои новые стихи. Олег слушал внимательно, с непроницаемым лицом. Когда
гости ушли, она долго не могла успокоиться: «У меня такое чувство было — как у двоечницы. Читала и думала: как
все плохо, слабо, какой кошмар».
Я напоминаю: «Но ведь Олег Григорьевич сказал
— хорошо, хвалил»… «Да, но ты же слышала, что он говорил про сырые, несделанные
стихи. Наверное, это он на меня так намекал». «А как же тогда — мурашки?»… «Они
меня пробирали. Я когда читала, у меня аж спина горела
от волнения».
Наутро
ИЛ рассказала сон, будто бы пришла на какое-то публичное выступление в
мини-юбке, почти раздетая, «как голая». Похоже, после
вчерашнего чтения стихов. Зато волнение напрочь
растворилось во сне. Она даже обещает каждый день ходить от крыльца к калитке и
тренироваться в ходьбе, чтобы нанести «чухонцам» ответный визит.
* * *
На
праздник, День Победы, я пошла на могилу к Семёну Израилевичу, посадить цветы.
ИЛ удручает, что там кое-где видна голая земля. Все утро мы говорили о войне.
Липкин
всегда, с детства верил в Бога, а на войне тоже все время молился. Сначала его
послали в Таллин, на флот, его корабль разбомбили. Он
оказался в воде, сумел зацепиться за какую-то доску, но подплыл какой-то рослый
солдат и его отпихнул, чтобы самому спастись. Липкин плыл в открытом море,
молился, и его подобрал какой-то корабль. Дальше его отправили в Ленинград,
сказали: «Ну, вот, здесь немного отдохнешь». Началась блокада Ленинграда.
Липкину чудом удалось выбраться из блокадного Ленинграда на каком-то грузовике,
он попал на Донской фронт. Там началось наступление, и он оказался в тылу у
немцев, откуда выбирался «с двойным страхом»: и как еврей, и как командир.
После этого его отправили в Сталинград, сказав: «Вот тут ты передохнешь хоть
немного». Началась Сталинградская битва.
В
Сталинграде был такой случай: Липкин стоял под деревом возле блиндажа и
молился. Товарищи крикнули ему из блиндажа: «Скорее иди сюда, начинается
обстрел». Но он не пошел, хотел закончить. А через несколько минут в блиндаж
прямым попаданием угодил снаряд, и все, кто там был, погибли.
ИЛ
говорит о Семёне Израилевиче: «Бедненький мой, отвоевался,
отдыхает», а на следующий день — уже стихотворением.
С
розой я пришла и с водкой
Пью
из горлышка.
Я
пришла с военной сводкой:
Выспись,
Сёмушка!
«Ну,
вот, ты сходила, а я написала… Сама-то дойти не могу,
хоть так…»
* * *
В
ход идет каждое впечатление.
Сегодня
Марина рассказывала о сыне, каких-то мелких семейных неурядицах, вздохнув: «И
так мне что-то стало жалко своего зяблика!»
Этот
зяблик, и мои отцы-пустынники, и несколько дней молчания, когда не писались
стихи, — все тесно сплелось в новом стихотворении «Звук и камень».
Чтоб
из пустословья выйти,
Мне
во рту держать бы камень. Зяблик, зимородок, звон!
Да,
держать бы за щеками, — как держал его в Египте
Старец
Агафон.
И
я уже почти не удивляюсь, к повседневным чудесам быстро привыкаешь.
* * *
Умерла
Римма Казакова. ИЛ вздохнула: «Ах, как жалко», они в молодости немного дружили.
«Римма
такая была веселая, любила танцевать… Когда мы жили в
Доме творчества, она приходила ночью и до утра рассказывала о своих романах, у
нее было много любвей… В поэзии она в то время подражала Евтушенко, стихи были
советские, комсомольские. Я ей говорила: «Римма, когда же ты
наконец выйдешь из комсомольских штанишек?»
Вечером, перед сном, снова вспомнила: «Вот
ведь, Римма — тоже боролась за переделкинские дачи,
она в этом смысле бойкой была. А зачем ей теперь все это? Какая же суета!»
Нет,
твои ценности не пропадут.
Неба
лазурь, травы изумруд,
Золото
солнца, дождя серебро,
Моря
волнистый аквамарин,
Гладкая
платина снежных вершин
И
надмогильный камень габбро —
Все
нажитое тобой добро.
Это
стихотворение — как разговор и мысленный спор с Риммой.
* * *
Сегодня на меня вдруг накатило «переживательное» настроение. Тоска по дому, мальчишкам, и
всякое такое. ИЛ заволновалась: не обидела ли она меня чем-то ненароком?
«Но ведь я все-таки выносимый человек,
скажи? Многие поэты — просто невыносимые люди, невозможные…»
Постаралась скрыться от всех в саду. В
дереве над столом появилось дупло, откуда раздается ровный равномерный стук.
Время от времени туда прилетает дятел, приносит червяка. Может, там вылупились
птенцы? Почему-то мне кажется, что птенцов в дупле два. Мои сыновья…
ИЛ несколько раз прогулялась до стола,
долго разглядывала дупло. Даже стук сумела расслышать — «похож на звук поезда».
Попыталась завязать разговор: «Я вот думаю о том, как все-таки трудно понять
другого человека… Вот ты о чем-то весь день переживаешь,
а я ничего не понимаю, и так часто бывает…»
Этот день потихоньку улегся в
стихотворение, где есть:
В
чужие бы заботы уйти мне с головой, —
Стать
для чужого сердца — целительным теплом,
Чужим
рукам — подмогой, чужим ногам — травой.
Ну хоть семейству
дятлов надежным стать дуплом.
Выяснилось, что в дупле сидят не птенцы,
а дятлиха. Дятел носит ей червяков, а она изнутри
долбит и обустраивает жилище.
Но это ИЛ уже не заинтересовало: «Все,
тема дятлов закрыта!»
* * *
Сегодня случился «выход в свет»:
побывали в гостях на даче у Олега Чухонцева и Иры.
Пили зеленый чай с тортом, разговаривали. Но самое
интересное началось, когда Олег Григорьевич принес проигрыватель и поставил
старую пластинку с записью голосов птиц. На первой стороне — соловьиные трели,
щебет и болтовня соек, которые, оказываются, умеют подражать разным голосам и
звукам. Соек относят к птицам-пересмешникам: они очень похоже
изображают лай собак, скрип калиток, смех, голоса других птиц. Ира Поволоцкая сказала, что в нашей местности сойки чаще всего
хрипло и довольно противно мяукают по-кошачьи.
Но это было только начало концерта. На
второй стороне записаны говорящие птицы, и это — настоящее чудо. ИЛ особенно
впечатлила канарейка, которая высоким голосом восторженно повторяла: «Ой, какая
хорошая птичка! Ой, какая хорошая птичка!» ИЛ слушала канарейку, приложив
ладонь к уху, и смеялась.
* * *
Дорожки в Переделкине
засыпаны какими-то мелкими белыми шариками, похожими на снег. Недавно выпадал
град, даже подснежники лежали вповалку, но откуда снег в солнечный день?
Оказывается, крошки от пенопласта.
Повсюду идет гигантская стройка, возле дачи Церетели возводится еще один
дворец, и ветер разносит повсюду белые шарики
— модернизированный град…
На обочинах дорог расцвели первые
незабудки. Скоро повсюду появятся голубые незабудковые поляны — как маленькие
озера. Переделкинские незабудки тихо твердят: нельзя
забывать, нельзя забывать… Здесь жили, писали люди,
которых нельзя забывать.
Почему-то прежде я не замечала в природе
такой дикой скорости. Мне всегда казалось, что это я спешу, все время куда-то
бегу, а фоном медленно проплывают картины времен года. Ничего подобного! За
скоростью одуванчика невозможно угнаться. На ветках сирени уже налились тяжелые
красно-фиолетовые гроздья, готовые без промедления выплеснуться наружу.
Крапива, одуванчики, сныть в нашем саду чуть ли ни локтями пихаются, пытаясь
друг друга опередить. Никаким «флорентийским лужайкам» не успеть.
Если что-то посадить на месте,
более-менее пригодном для огорода, придется потревожить муравейник, целое
государство. Как это перенесет мой муравьиный «брат-писатель»?
* * *
На днях говорили с ИЛ о Библии и вообще о времени в историческом масштабе. Ее стихи на
библейские темы все какие-то по-матерински жалостливые. И про Руфь («Бьются
пожитки о спину, ноют плечо и спина…»), и про Иону-пророка («Пускай отдохнет
пророк»). Особенно, до слез, ей жаль Младенца-Христа и Богородицу.
Я пыталась развить мысль о том, что
человек — венец творения еще и потому, что нашему рождению предшествовали
грандиозные исторические события. И все эти древние катаклизмы сидят в нас, как
атомы, только дремлют до поры до времени. Никогда не знаешь, на что вдруг
отзовется душа, у каждого из нас своя цепочка этих исторических «атомов».
ИЛ слушала мои доморощенные рассуждения
с неожиданным сочувствием, вспомнив, как Семён Израилевич в девяносто лет
сделал поэтический перевод «Гильгамеша» — первой книги человечества.
Удивительно, что поэзия помогает
разглядеть муравья и представить человечество в виде огромного муравейника —
причем сразу, одновременно, и в этом нет никакого противоречия.
* * *
Показала фотографию, где ИЛ сидит на
крыльце дачи «чухонцев» в каком-то сиянии, на снимках против солнца так бывает.
ИЛ рассказала, что раза три в жизни
сияла по-настоящему, когда это замечали и другие. Всякий раз это было в момент
влюбленности или какого-то наивысшего счастья. Первый раз, еще в молодости — в
Баку. Один раз это видел Семён Израилевич. Он был поражен, восклицал: «Боже
мой! Что же это такое?», а наутро под впечатлением написал свое знаменитое
стихотворение.
Склонясь, я над тобой
стою
И,
тем блистанием палимый,
Вопрос,
ликуя, задаю: —
Какие
новости в раю,
Что
пели ночью серафимы?
«Только я про это никогда никому не
говорила. Потому что всякий скажет: ну, совсем уже старушка ку-ку… Но это было на самом деле. Мне потом объясняли, что у
каждого человека есть биополе, и в какие-то исключительные моменты его
«пробивает» и может быть видно»…
Может быть, вчера тоже был такой особый
момент, после «Ой, какая хорошая птичка!»
9 марта 2017 г.