(Игорь Сид. «Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2018
Игорь Сид.
Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий: Эссе,
статьи, комментарии. — СПб.: Алетейя, 2017.
Наконец-то вышедший этой осенью
(готовился много лет!) сборник избранных геопоэтических
текстов поэта, эссеиста, журналиста, переводчика, путешественника, организатора
культурных проектов Игоря Сида хотя и не представляет нам главного предмета
многолетних усилий автора систематически, но все-таки дает читателю возможность
составить себе об этом предмете подробное и многостороннее представление. А
заодно, хоть отчасти, внимательнее рассмотреть фигуру автора — одного из
наиболее ярких, нетривиальных, спорных и плодотворных персонажей культурной
сцены постсоветских десятилетий. Причем не только российской.
Долгие годы Сид выполнял
роль, теперь уже совсем проблематичную, посредника между все более
расходящимися русской и украинской культурами, в том числе — в самом насущном посредническом качестве:
переводчика. В частности, мы обязаны ему русскими переводами текстов важнейших
современных украинских авторов, среди которых, например, роман Юрия Андруховича «Перверзия» и
поэтический сборник Сергея Жадана «История культуры
начала столетия». Устанавливал связи, организовал множество совместных акций
(российско-украинский литературный фестиваль «Южный акцент» в 1999-м, украинско-российско-белорусский
фестиваль «Баррикада на Тузле» в 2008-м). Самое,
наверное, известное из его предприятий этого рода —
литературно-культурологические фестивали под названием «Боспорский
форум современной культуры», которые Сид, крымчанин
по рождению, проводил в первой половине девяностых в Крыму — в Керчи и на
острове Тузла, привлекая к этому известных писателей
и поэтов, по преимуществу российских: Василия Аксёнова, Владимира Войновича,
Ивана Жданова, Николая Звягинцева, Фазиля Искандера, Тимура Кибирова,
Дмитрия Кузьмина, Алексея Парщикова, Андрея Полякова,
Льва Рубинштейна, Евгения Сабурова… В 1995-м стал
куратором Крымского геопоэтического клуба в Москве —
«экстерриториального продолжения Боспорского форума»,
провел в его рамках множество акций в разных жанрах: литературных чтений,
конференций. Вместе с Андреем Поляковым и Михаилом Лаптевым основал
крымско-московскую поэтическую группу «Полуостров», в которую позже вошли также
Мария Максимова и Николай Звягинцев.
Следы этой многообразной деятельности мы
в изобилии обнаружим в его геопоэтическом сборнике. Собственно, тематическую основу книги и составил крымский проект
Сида и его единомышленников, имевший целью превратить родной полуостров автора
не только — и даже, наверное, не в первую очередь — в область интенсивного
диалога между тогда еще слышавшими друг друга Россией и Украиной, но в «мировой
культурный полигон», «в экспериментальную площадку для испытания и внедрения
новых идей в мировом искусстве, науке, образовании»… Диалог
действительно долгое время происходил и был плодотворен, проект же в целом
обернулся утопией по причинам, автору не подвластным.
Но каков был замысел! А замысел, надо
признать, был такой мощи, что не смог оставить культуру без плодотворных
последствий даже после того, как Сид, один из главных его инициаторов,
вдохновителей и энтузиастов, вынужден был — в недоброй памяти 2014-м —
признать: «<…> уже очень похоже на то, что мы проиграли». В отношении крымского проекта — увы, да, но в
смысле проекта более широкого, более принципиального — геопоэтического
— никоим образом. Тут все только начинается. Крымский проект, со всем, что в
нем удалось и что не удалось, ушел в его питательную почву.
Тем более что у межкультурных
предприятий Сида есть и еще одно важное ответвление: африканское, с особым
вниманием к Мадагаскару, по которому одно время он даже водил экскурсии и
написал о нем туристический справочник. Есть с недавних пор и третье: русско-абхазское. Все
это тоже нашло отражение в книге.
Но главное, главное — геопоэтика. Именно для нее добывал и продолжает добывать
автор материал на всех направлениях своей деятельности. Именно она придает им
всем смысл и направление.
Книга, как и было сказано, — не
систематическое изложение геопоэтической доктрины, но
это — потому, что никакой доктрины, строго говоря, по сей день и не существует:
зато существует множество практик и направлений внимания (в том числе вполне
научного), связанных с нею, объединяемых — по крайней мере
отчасти — ее именем. Тексты же,
собранные здесь автором, — сплошь примечания к геопоэтическому
проекту в самых разных жанрах: рецензии (разумеется, на книги, родственные Сиду
по теме или умонастроению, в связи с которыми он
проговаривает свою позицию — так что каждая рецензия здесь вполне программна), заметки в периодике, речи на разных
мероприятиях, доклады на научных конференциях и симпозиумах, интервью, эссе из
авторских рубрик Сида в безвременно почившем «Русском
журнале» — «Геопоэтика» и «Зоософия»
и даже фотографии и подписи к ним, выделенные в особый раздел. Истинно, пунктир,
по чувствительным точкам которого приходится создавать себе представление о
целом — а заодно и о его корнях и стимулах. Написано все это в разное время,
начиная с 1993 года, и дает возможность проследить геопоэтические
интуиции в их становлении на протяжении почти четверти века.
Сид принадлежит к числу немногих
основоположников геопоэтического мышления,
чувствования и воображения в нашей стране. А может быть, и попросту — главным
его основоположником. По крайней мере, именно ему слово «геопоэтика»
в первую очередь обязано и своим активным присутствием в русском языке, и
существенным расширением своего семантического поля, в которое со временем
включились — и уже на полных правах в нем существуют, — и вполне научные
смыслы.
Слова «геопоэтика»
Сид не изобретал. Он нашел это слово в начале девяностых, чуть позже чем
французский поэт и мыслитель шотландского происхождения Кеннет Уайт (и
независимо от него), с именем которого оно связывается
прежде всего — просто потому, что тот ввел его в оборот первым, в 1980-х. Но
для Уайта геопоэтика означала главным образом
литературу: создание художественных текстов о географических пространствах, а
кроме того — «особое эколого-мистическое отношение к планете Земля, к ее
ландшафтам и территориям». Сид же с самого начала задумал ее как проектную
деятельность, цель которой — создание и изменение территориальных мифов. Все
остальное — только следствия этой цели и средства для нее, в том числе и тексты
всех мыслимых жанров. Кстати, объединяет двух отцов-основателей геопоэтического дискурса то, что
ни для одного из них «геопоэтика» так и не стала
вполне строгим термином, хотя Уайт к этому и не стремился, а Сид предлагал
внятные определения не раз, признавая тем не менее,
что строгости это слово успешно противится: сейчас оно «охватывает несколько
частично пересекающихся семантических сфер, которые возникали, дополняя одна
другую, в последние три десятка лет». Но некоторые четкие формулировки теперь
уже возможны — настолько, что в 2014 году, спустя двадцать лет после появления
слова «геопоэтика» в своем лексиконе, Сид находит возможным предложить классификацию основных ее
направлений — они же и этапы ее становления.
Первый этап — геопоэтика
художественная, литературная, представленная Кеннетом
Уайтом. Второй — геопоэтика прикладная, или
проективная, инициированная в 1990-х Сидом с единомышленниками, которая имела в
виду в первую очередь «новые культурные (мифопоэтические) практики», но
включала в себя и исследовательский компонент — анализ и обоснование этих
практик. Третий этап — сам Сид считает, что это (типологически) часть этапа первого — «художественная геопоэтика с элементом геополитики», «с добавлением
геополитической сверхзадачи», представленная с начала 2000-х на Украине
эссеистикой Юрия Андруховича, а у нас — «постимперскими» очерками Дмитрия Замятина. И, наконец — геопоэтика научная, возникшая в середине 2000-х в России и
Германии, с формированием научного сообщества и с включением самого термина в
состав научного лексикона. «В Германии центром геопоэтических
исследований становится Берлин (филологи Сильвия Зассе,
Магдалена Маршалек, Сузанна
Франк), в России — город Пермь (круг филолога и культуролога Владимира
Абашева). <…> Первая профильная диссертация в России защищена в 2008 году: Алена Подлесных, "Геопоэтика Алексея Иванова в контексте прозы об
Урале"».
К какому из этих направлений принадлежит
сам Сид? По большей части, все-таки ко второму (сам он определяет себя так:
«скорее практик, чем теоретик, но нередко интерпретатор или, по сути,
рефлектирующий практик»), — хотя, надо думать, остальным он также не чужд. Даже
тому, что «с элементом геополитики», — поскольку, задумав некогда геопоэтику как противовес геополитике, оказался вынужден
впоследствии признать, что они растут, в конечном счете, из одного корня.
То, что он делает, связано не только с
«пространственным поворотом» (space turn) — происходящим в последние десятилетия «в мировой гуманитаристике сдвигом исследовательского интереса от
исторического подхода к подходу географическому или топографическому», который
упоминается в книге не раз. Сидова геопоэтика, несмотря на множество своих вполне научных уже
последствий, вполне укладывается также в русло реактуализации
мифа, характерной для сформировавшего автора XX столетия и связанной с чувством
недостаточности и однобокости рационального (о чем Сид тоже говорит в книге
неоднократно). Точнее — с подключением ресурсов мифологического мировосприятия
к мировосприятию и мышлению художественному и — если и не к
научному в самом строгом смысле этого слова, то уж точно — к преднаучному. Это
— не столько работа с понятиями, сколько создание возможностей, питательной и
стимулирующей среды для их возникновения. Сид — один из тех
немногих в нашей культуре (кстати, думается, что не только в нашей — это вообще
довольно редкий тип), кто работает с областью возможностей, сближая прежде не
сближавшееся; кто действует на стыках дискурсов,
пересекает проводимые культурой границы, обнаруживая их проницаемость,
уязвимость и условность: между наукой и искусством, теорией и практикой,
серьезностью и игрой. Тип — с какой-то из существенных
сторон — трикстера, провокатора, авантюриста.
И даже, пожалуй, хотя это слово плохо с
ним вяжется, разрушителя: стены «между двумя полярными модальностями
современного сознания — интуитивной и дискурсивной, артистической и научной,
образной и логической» (именно эту стену сокрушает, притом с двух сторон сразу,
один из героев его эссе — географ и поэт Дмитрий Замятин). Ну, будем считать,
что Сид — конструктивный разрушитель, основная забота которого все-таки —
разведывание возможностей для нового.
Как и положено трикстеру,
Сид — большой ценитель игры: интеллектуальной игры как полноценного жанра
культурного действия. Об этом он пишет — практически обозначая и собственные
координаты — например, в рецензии на книгу Александра Люсого
«Наследие Крыма» (2007), где называет Крым «песочницей для вундеркиндов»,
«самозабвенно играющих с кубиками реальности — географией, мифологией,
топонимикой, историей, — как с фрагментами самих себя» и «неудержимо
сопоставляющих сопоставимое с несопоставимым». Да ведь
именно это делает и он сам!
Его интересует —
теоретически, практически, имагинативно — пересечение
разных выделяемых культурой областей, разных символических систем (скорее —
многообразные варианты их пересечений) и то, что на этих пересечениях возникает — или хотя бы способно возникать (в
этом смысле очень характерны его тексты о «другом» Средиземноморье, которое
могло бы возникнуть, если бы в противостоянии Рима и Карфагена победил
Карфаген;
о Мадагаскаре, который в ряде отношений больше Азия, чем Африка; о викингах в
Антарктиде, наконец). Он и сам — мультикультурный, полигенетический человек уже по рождению
и изначальному опыту (выросший в Украине потомок русских, украинцев, эстонцев и
итальянцев), рожденный соединять и пересекать — эти процессы воплощены в нем
буквально, соматически. По крайней мере, изнутри таких изначальных заданностей связь и родство различного видны, кажется,
лучше, чем откуда бы то ни было. То, что он пишет о
множественности культурных истоков героини одной из своих рецензий, думаю,
отчасти относится и к нему самому, хотя, видимо, не с такой степенью
радикальности: «Один ее прадед по матери был афроамериканским баптистским
проповедником, другой — ортодоксальным раввином в Варшаве. Дед по отцу — имамом
суннитского толка на Занзибаре. Сплетенные силовые линии трех мировых религий,
пронизывающие три континента, и обусловили, вероятно, то магнитное поле,
которое сорвало ее однажды с места и швырнуло через океан на поиски своих
генетических и духовных корней». Это — о книге Елены Ханги «Про все» (2001), в
которой Сид усмотрел — связанное с этим исканием корней — даже «религиозного
оттенка напряжение».
Существенное отличие его собственных
поисков (кроме того, что собственных корней он не ищет, он от них, скорее,
растет; а ищет он межчеловеческих связей) и напряжений — в том, что напряжения
религиозного толка ему чужды. У него нет ни веры в (как бы то ни было понятый)
Абсолют, ни потребности в ней (и в Нем). Признание тайны и
непостижимого, надчеловеческого — есть (предметы
африканского традиционного искусства, пишет он, «следует понимать не как
"изделия примитивной культуры", но как свидетельства присутствия в
этом мире чего-то большего, чем мы <…> Дело в большем знании о мире, о
его подлинных размерах и границах, его тайных законах и вечных истинах, нежели
можем выработать мы, с нашей прямолинейной научной методологией и одномерной
логикой»), а потребности в Абсолюте, как и в смирении перед Ним, — нет. Но среди факторов, взаимодействующих «на геопоэтическом
уровне», он — на равных правах с социально-психологическим,
историко-культурным, политико-экономическим, ландшафтно-географическим —
называет и фактор «метафизический». Он не атеист. Он честный и чуткий
агностик.
Он из тех, кто заново называет вещи (а
тем самым, значит, заново их создает), оказываясь, таким образом, не только трикстером, но еще и демиургом. Фигура вполне
мифологическая.
«Я исхожу из того, — признается он, —
что современные культурные реалии зачастую представляют собой пограничные явления,
в которых сталкиваются ранее не связанные друг с другом элементы. Это требует
обновления лексики, их описывающей: смещение ракурса на предметы исследования
полезно для обнаружения "мертвых зон", "слепых пятен",
которые не попадали раньше в поле внимания. Новая антропология требует новых
"точек сборки"».
Да, Сид имеет в виду именно новую
антропологию — скорее, намечает пути к ней, чем собственно ее создает, но тем
не менее. Эта антропология, пишет он, «будет зиждиться на базовом понятии
мифа», который, в свою очередь, — «главная и подлинная реальность». Его задача
— перепродумать, по-новому смоделировать человека, а
тем самым подготовить и «смену парадигмы мироустройства». В пределе, его цель —
переформатировать культуру в целом, как систему, изменить или, по крайней мере,
усложнить существующую в ней совокупность связей. Ну, опять же, нащупать пути к
этому. Или подтолкнуть других к тому, чтобы они их нащупали. Играючи.
Кстати говоря, если понимать под игрой
то, что понимает под нею сам Сид — «деятельность, не направленную на конечный
результат», — то его деятельность никоим образом не игровая, поскольку конечный
результат она очень даже имеет в виду. Игра у него присутствует, скорее, как
эксперимент («культурные проекты, основанные на уже утвердившихся идеях,
лишенных экспериментального духа, не являются геопоэтическими»),
как авантюра и азарт, спектакль и перформанс, карнавальность и пародийность. Но в ясном осознании того,
ради чего все это делается.
Предлагая свою типологию геопоэтов — «субъектов геопоэтической
деятельности <…>, осознанно работающих с ландшафтно-территориальными
образами или мифами» (а тем самым, по
большому счету, и людей вообще), Сид делит их на «первопроходцев» и
«возделывателей» — на первооткрывателей и обживателей
уже открытого. Сам он, очевидным образом, принадлежит к числу первых, умудряясь
открывать и осваивать нехоженные области в нашей,
казалось бы, старой, памятливой, обремененной традициями и инерциями культуре. Неакадемичность, нарушение правил (и, разумеется,
несистематичность и проблематичность) присущи таким людям по определению, они —
условие успешности выполнения ими своей культурной миссии.
Сид, конечно, оптимист и идеалист — тип
позиции, очень нехарактерный для сегодняшней — и не только русской — жизни. Ему
на удивление чужды катастрофизм и алармизм,
разлитые нынче, кажется, в воздухе. В разноголосице, разладах, несоответствиях
в культуре он склонен видеть «абсолютно необходимую компоненту полнокровной
жизни». Вообще, он из тех, кто очень верит в межкультурный и межчеловеческий
диалог, в его конструктивный, целительный, миропреобразующий,
миросоздающий потенциал, и притом прикладывает
реальные усилия к тому, чтобы такие диалоги устраивать на разных материалах и
площадках. Но он, что и того реже, оптимист и идеалист, во-первых,
некатегоричный, видящий другие позиции и понимающий их устройство; во-вторых —
честный и умеющий признавать свои неудачи, когда таковые случаются.
Такие люди
никогда, ни в одном культурном контексте доминировать не будут (честно сказать,
мне, как ни горько, даже не верится, что они когда-нибудь победят, — да они и не хотят никого победить. Сид точно не хочет), но они насущно необходимы как противовес
разрушительным силам — и нашего времени, и всякого времени; как напоминание о
цельности мира и о многообразии связей, соединяющих разные его, по видимости
разрозненные и даже противостоящие друг другу, области и фрагменты.
Многое в книге рассказано от
первого лица, но видеть в этом автобиографию автора было бы неправильно.
Собственный опыт тут ему тоже важен как материал для геопоэтической
рефлексии. В этом смысле все совершенно корректно: миф только тогда и работает
в качестве мифа — упорядочивающего личную и общую жизнь большого нарратива, — когда переживается чувственно, эмоционально,
если угодно, биографически.