Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2018
Мы
предложили участникам заочного «круглого стола» три вопроса для обсуждения:
1. Каковы для вас главные события (в смысле — тексты, любых жанров и объемов) и тенденции 2017 года?
2. Удалось
ли прочитать кого-то из писателей ближнего зарубежья?
3. Поле литературного эксперимента: наиболее интересные
тексты и перспективные
направления.
Александр Чанцев, литературовед-японист, критик,
эссеист-культуролог
(г.Москва)
«Еще чуть — и полный возврат к соцреализму…»
1.
Несмотря на необычно высокий процент прочитанной
отечественной актуальной (но не сиюминутной) литературы (тут — если можно это
говорить — хотелось бы поблагодарить электронных флибустеров,
оцифровывающих и делающих доступным то, что в другой ситуации, на бумаге и за
деньги, раздобыл бы не обязательно), — главным событием на мой, возможно,
немного космополитический, взгляд остается литература переводная.
Тут
сразу несколько подвигов, которые нельзя не отметить. «Мак и память» Пауля Целана в переводе Алёши
Прокопьева — сложно представить, что эти одни из самых главных поэтических текстов
прошлого века не существуют на русском давно и в нескольких переводах. А
стихотворения эти действительно ключевые, нужно ли говорить, не только для
становления новой поэзии, но и — для отмены или продолжения поэзии в будущее в
целом. Ответом на затасканную сентенцию-приговор-вопрос Адорно,
можно ли писать стихи после Освенцима, обычно привлекают-рекрутируют как раз
«Фугу смерти» Целана, вынося позитивный вердикт — вот
же, можно. У Целана, к слову, был, возможно, другой
ответ — его самоубийство (и не очень важно, из каких мотивов оно соткалось —
его хронической меланхолии ли, той историей с его плагиатом ли). В любом
случае, на вопрос, можно ли писать стихи после «Фуги смерти», убедительные
ответы-доказательства можно пересчитать по пальцам — или не досчитаться вовсе.
И
одним из возможных ответов — или репликой в диалоге, если (банально и ангажированно) считать Паунда
«фашистом», а Целана борцом с ним и подобными хайдеггерами-юнгерами, — тут является еще один подвиг. Как
уже ясно — новый перевод и комментарии «Кантос»
Андрея Бронникова. Даже не обсуждая уже существующие переводы — переводов и
экзегез этого произведения должно быть больше одного, ближе к бесконечности.
Как,
например, традиция переводов и комментариев следующего
литературного памятника, пришедшего наконец-то в нашу литературу в уходящем
году: «Манга» Хокусая в переводе Евгения Штейнера.
Переводчик как раз упоминает и привлекает то, как комментировали, понимали и
склонны были трактовать эту книгу в разные эпохи и в разных странах
2.
Прочитать писателей ближнего зарубежья удается гораздо меньше, увы, чем они
того определенно заслуживают (и вину с себя отчасти сниму — эти книги часто
лишены маркетингово-критического пиар-освещения). Но, хочется похвастаться, удалось же
написать о них, о том, о чем давно хотелось — о литературе, конечно, не всего
постсоветского пространства, но его среднеазиатской части1 .
Потому что литература близких стран уже несколько лет подряд кажется мне
наиболее витальной в пространстве русскоязычной словесности (к ней, кстати, в
этом году уверенно прибавилось и кино — грузинские «Заложники», «Теснота»,
пусть режиссера и не «ближнезарубежного», а из Кабардино-Балкарии). Наиболее
витальной и — трагической.
Ведь
литература бывших республик Советского Союза после распада молоха оказалась,
возможно, в более тяжелых условиях (экономическое и политическое положение
Армении, например, тлевшие уже давно внутриукраинские
проблемы, те большие и малые катастрофы Средней Азии, о которых теперь широко,
хочется думать, узнали после успеха «Заххока»
В.Медведева). Соответственно, им нужно было не только преодолевать прошлое, но
и активнее бороться-искать новые смыслы и голоса для его выражения, дать слова
крику Мунка. Находить, как модно говорить, идентичность и оптику. Живописав чувство потерянности, тотальной амбивалентности,
неоправданных ожиданий и даже ресентимента,
проститься с ними. И даже если нам в современной (ли) России тут нельзя просто
так взять и использовать готовый рецепт, в любом случае, читать о современной — или 90-х! — Украине
(А.Никитин и С.Жадан, Ю.Андрухович
и Т.Прохасько), Армении (М.Петросян и Н.Абгарян), Грузии (М.Гиголашвили и З.Бурчуладзе),
странах близкой когда-то Средней Азии («Ферганская школа» Ш.Абдуллаева, Х.Закирова, Д.Кислова и других, «Ташкентская» С.Янышева, Е.Абдуллаева и В.Муратханова,
С.Афлатуни, живший в Таджикистане автор «Заххока» В.Медведев и другие) — просто безумно интересно.
Ведь это для нас настоящая terra incognita,
а жизнь и в нынешнем Тбилиси или Киеве, в нескольких часах дороги, скрыта за
глухой (взаимной) завесой мифов, пропаганды и медийного
фейкового шума. Известна нам менее,
чем жизнь в Европе или Америке. Неизвестна нам так же
примерно, как, ведая обо всех пивных в Праге, музеях в Риме и кофешопах в
Амстердаме, не знаем отечественные туристические места интереса.
3.
Можно вспомнить книги А.Петровой или Л.Элтанг, их
европейскую жесткость, изящность, вычурность и стилистический
блеск-всхлип-взрыв. И порадоваться тому, как они выпадают из все жестче формирующегося
канона — литература сейчас пошла у нас быть хорошая, качественная, актуальная (А.Рубанов и В.Пелевин, Дм.Новиков и Ш.Идиатуллин, Фигль-Мигль и Д.Быков), но такая все же реалистичная,
социальная, еще чуть и — полный возврат к соцреализму…
Но
вот «Конец Покемаря», посмертную книгу прозы (после
посмертной же стихов) Виктора Iванiва,
определить ни просто, ни сложно не получится. Как так же посмертно изданных
Яна Никитина, Александра Шарыпова и Ольги Комаровой. Или Егора Летова, опять же, по (совсем не) доброй традиции
представительно изданного после смерти. Как Александра Введенского, Давида Бурлюка, Алексея Кручёных, Павла Зальцмана, Владимира Казакова и Михаила Кононова. Их чуть более младших наследников Игоря Лёвшина, Максима Гуреева и Ашота Аршакяна (умер так рано в прошлом году).
Направление
это нисколько, как показывает практика post mortem издания большинства, не «перспективное» и даже скорее всего обреченное. В чем его победа, благородное
поражение на века — «мы погибли, мой друг. Я клянусь, это было прекрасно!»
(Сергей Калугин)