Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2017
* * *
Я закрываю глаза и вижу землю — желтые
пески Каракумской пустыни под палящим среднеазиатским солнцем. Одногорбый
верблюд, верный спутник моих вымышленных скитаний, задумчиво прожевывает
колючку. Остро хочется пить. Впрочем, здесь всегда хочется пить. Воды в бурдюке
не осталось, карта утеряна, что делать дальше, куда идти — непонятно. В
стороне, по одному из высоких барханов, величественно проплывает доисторический
варан. Кажется, что через мгновенье также естественно в синем, без облаков небе
может появиться и птеродактиль. Застыв на секунду, словно бы прислушиваясь к
чему-то, варан уползает прочь.
* * *
В последнее время стало принято изучать
и обсуждать миллениалов — людей, родившихся и
выросших на стыке не только эпох, но и тысячелетий. Считается, что их привычки
и стиль жизни сильно отличаются от привычек представителей всякого другого
поколения.
Я хорошо помню встречу Нового —
двухтысячного — года, миллениума. Двенадцатилетний, я наблюдаю за яркими огнями
танцпола одного из ресторанов в центре Ашхабада, еще
стесняясь проявить себя. По телевидению и в школе уже довольно давно говорят о
том, что это совершенно особенное, небывалое событие,
и когда ди-джей, немного приглушив музыку, начинает обратный отсчет, меня
непроизвольно пробирает дрожь. «Пять! Четыре!» Что-то ведь должно измениться?!
«Три! Два!» Сердце бьется с утроенной энергией. «С Новым годом! С миллениумом!»
Я озираюсь вокруг — галдящая веселая толпа кажется в точности такой, как была,
и сейчас это не шутка, не только в прошлом веке, но и тысячелетии.
Говорят, миллениалам,
в отличие от всех предыдущих поколений, не нужна ни какая бы то ни была частная
собственность, ни в этой связи, постоянное место жительства. Отсутствие границ,
помноженное на чаще всего сносное знание хотя бы одного иностранного языка, не
только открывает перед ними едва ли доступные прежде горизонты, а чаще стирает
их вовсе.
Важен ли при таких обстоятельствах разговор
о Родине? Это слово, за которое некогда боролись и погибали, за прошедшие
десятилетия как будто бы потеряло в весе, произносящий его с придыханием
выглядит пошло, а писаться оно стало и вовсе со строчной буквы.
«Родина там, где я сейчас». «Родина там,
где мне хорошо». «Родина там, — и это звучит хоть немного лучше, — где любимый
человек». Продолжая этот ряд, можно и вовсе впасть в крайности: «любимый
человек и есть Родина».
Насколько важна эта самоидентификация
относительно отдельно взятого места?! Ты — новый человек в новой реальности —
всюду одновременно свой и чужой.
Всё остальное — как будто бы не столь
значительный, постоянно меняющийся динамический мир — всего лишь фон внутренних
и внешних трансформаций.
* * *
У меня несколько Родин. Или ни одной.
Родившийся на исходе советской власти в
Туркменистане, я жил себе свою счастливую детскую жизнь, едва ли не каждый год меняя школы и перебирая спортивные секции.
Летние поездки на историческую родину —
в Чеченскую Республику — казались необычайным приключением, ведь когда
одноклассники разъезжались по близлежащим селам и кишлакам, я с родителями
отправлялся в тревожный мир — на живописный полуостров между буйными водами
Терека и Сунжи. Путь туда естественным образом лежал
через Москву — еще одно яркое приключение, — город, который затем волею судеб
станет моим родным домом.
Но тогда до этого было сравнительно
далеко — чаще всего мы гостили в коммунальной квартире родственников в
кирпичной пятиэтажке в Хлебозаводском проезде — между станциями метро «Каширская»
и «Нагатинская», реже — в съемной двушке
дяди на улице Зорге. С тех пор в семейном архиве
остались не только фотографии, но и видеохроника, снятая еще на кассетную видеокамеру.
Как минимум раз год — в основном в
зимнюю московскую пору, когда ночи практически поглощают дни, я люблю их
пересматривать. Бесконечно далекое прошлое кажется ныне чем-то отжившим, не
совсем реальным. Я по большому счету не узнаю более ни людей, мельтешащих на
экране, ни событий, ни, в конце концов, самого себя. Девичий, еще не
сформировавшийся голос, вечно разбитые колени под не менее
вечными шортами, приподнятый вихор челки — то, что в простонародье
называется «корова облизала». Совсем еще молодые родители, совсем дети мы с
сестрой — ныне матерью троих детей; ожидаемо другие эмоции, другие разговоры. И
хотя за густой пеленой прошлого вроде как еще можно разглядеть настоящее, туман
этот с годами только сгущается, окончательно отделяя мир детства и отрочества —
вызывающе пустого и оттого наверное
беззаботно-счастливого — от дней сегодняшних.
* * *
Иметь возможность быть всюду своим —
значит быть, одновременно с этим, всюду чужим. Это бесконечный цикл, где на
всякое «за» найдется свое «против». Чаши весов, если и дернутся под новым
грузиком аргументов, тут же застынут на середине, под тяжестью чьих-нибудь слов
или взглядов.
Кумыки, преимущественно населяющие наше
родовое село Брагуны, — национальное меньшинство в
Чечне. Само собой, наша семья была национальным меньшинством и в постепенно
сжимавшемся, так что сложно дышать, пространстве Туркменистана. Стоит ли в этом
контексте говорить о Москве? Начало двухтысячных — регулярные террористические
акты, следы которых не менее регулярно вели в Чечню. Кроме прочего, тогда еще
на улицах встречался ныне вымерший вид молодежной субкультуры — скинхеды, с
переменным успехом пытавшиеся «зачистить» улицы города от кавказцев и азиатов.
Первого сентября, по пути к моему
первому учебному дню в Москве, папа, заметно нервничая, инструктировал меня:
— Не бойся никого… Если
кто-то что-то скажет, сразу бей.
Я поправлял на себе белую рубашку и
успокаивал то ли его, то ли себя самого:
— Ничего такого не будет… Но если что — ударю конечно.
Впервые оказавшись в Нью-Йорке в 2010-м,
я, сам потрясенный этим обстоятельством, на мгновенье «перекрасился». На одном
из углов ровно нарезанного пирога кварталов Манхеттена стоял, окруженный слушателями, массивный афроамериканец
в удивительных латах. Держа в руках Библию, он объяснял собравшимся, что белые
— неполноценны.
— Да, — отвечал он на возражение человека
из толпы, — я все понимаю, и у меня есть такие друзья, но что поделать…
Город иммигрантов, за годы своего
существования вобравший в себя всякого, кто был этого достоин и кто к этому
по-настоящему стремился, мог позволить себе такие шалости. Земля не разверзлась,
небоскребы не пошатнулись, и даже на небе, в которые упираются острые пики билдингов, не выступили капли крови.
* * *
Считается, что настоящей Родиной может
стать место смерти — последнее пристанище для тела, когда приходит пора для
духа воспарить и раствориться в бесконечности Вселенной.
Я не раз бывал на брагунском
кладбище — огороженном поле на окраине села. Засушливая, словно кожа старца,
земля испещрена дырами — ходами змей. Как-то, будучи подростком, я подобрал по-видимому скинутую незадолго до этого змеиную
шкурку — лоснящуюся и переливающуюся еще маслянистой чешуей под лучами южного
солнца.
Среди кажущегося бескрайним кладбища, с
его возвышающимися над землей холмиками и могильными плитами с арабской вязью
на бортах, есть и ряд Хасавовых.
Эти несколько десятков квадратных метров
земли в родовом селе, где покоится прах родственников и предков, — по сути и есть одна из точек опоры, где рано или поздно должны
сойтись все пути. Круг замкнется, а закольцованный сюжет заставит заиграть новыми
гранями события едва ли не всякой повести.
Впрочем, это совсем не обязательно. В
исламе принято хоронить до заката солнца — в землях, где человек в первый и в
последний раз повстречался со смертью.
* * *
Недавно я вернулся из очередной поездки
в Сирию. Гражданская война, продолжающаяся вот уже шестой год, унесла жизни,
только по официальным данным, более полумиллиона человек.
Земля, где когда-то, согласно легенде,
Каин убил Авеля, и сегодня не успевает просыхать от человеческой крови.
Приверженцы радикального ислама, приезжающие в страну со всего мира, нередко
находят здесь последний приют. Погибли там и молодые брагунцы,
в каком-то смысле обретя в чужой земле подлинную родину.
Разрушенные города, обстреливаемые
дороги, атаки смертников — все это в повседневном меню жизни современной Сирии.
— Ты ведь уже играл однажды? В 2012-м? —
спрашивает меня российский офицер на авиабазе «Хмеймим»
под Латакией.
— Ну да… — отвечаю я сдержанно.
— Решил снова проверить судьбу?
— Сирия — особая для меня территория…
* * *
В московском парке имени Горького по
весне многолюдно. На Пушкинской набережной, прямо у кромки реки, танцуют
парочки. Я стою в расслабленной позе, облокотившись на
гранитный парапет и цепляюсь взглядом то за одного любопытного
персонажа, то за другого.
Под легкой лестницей стеклянного
Андреевского пешеходного моста еще одна компания под ритмичную музыку
занимается капоэйро — эффектной смесью единоборств и
танцев. Должно быть, это бразильцы.
Мой племянник говорит, что проголодался.
Мы движемся дальше, выбирая подходящую точку фаст-фуда.
В чистом голубом небе, деловито
озираясь, пролетает белая чайка.
Стараюсь сфокусироваться на моменте. К
неудовольствию племянника вновь останавливаюсь, но на этот раз закрываю глаза,
пытаясь в буквальном смысле вглядеться в себя.
На фоне темноты выступает мир. Он
вертится в диком калейдоскопе — в разноцветных бутылочных стеклышках пролетают
Азия и Кавказ, Ближний Восток и США, а вслед за знакомыми маршрутами я вижу и
еще неизведанные земли.
Я здесь и сейчас — в любимом парке
любимого города. И это, пожалуй, самое главное.