Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2017
Оганджанов Илья Александрович
родился
в 1971 г. в Москве. Закончил Международный славянский
университет, Литературный институт им.А.М.Горького,
Московский государственный лингвистический университет. Публиковался
в журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Урал»,
«Сибирские огни» и др.
I
Солнце еще не взошло, и
в воздухе разлит серый призрачный свет. Спросонья не сразу и поймешь: вечерние
или предрассветные сумерки. В бывшем красном уголке, где днем отдыхают слесари
и механики, стоит тяжелый спертый запах — смесь
табачного дыма, перегара и мужского пота. На низких жестких топчанах ворочаются
и сопят Рома и Жорка. Передо мной на старом советском конторском столе с тремя
выдвижными ящиками и тумбой — словно туманное пятно — раскрытая на чистой
странице кожаная тетрадь в клеточку. Стол покрыт исцарапанным оргстеклом. Под
стеклом лежат счастливые автобусные билеты, клочки бумаги, исписанные корявым
нетвердым почерком управляющего автосервисом — имена и телефоны клиентов, и
где-то раздобытый Жоркой календарь с полуголой блондинкой, страстно прижимающей
к упругой загорелой груди серебристый стартер. На углу пристроились три
недопитые пивные бутылки, полная скрюченных окурков пепельница, ловко сработанная
из крышки карбюратора, и общепитовская тарелка с прямоугольником ржаного хлеба,
напоминающим грязную губку, с бледно-розовыми обветренными по краям
полумесяцами докторской колбасы и ломтиками российского сыра в мелкую дырочку,
будто пробитыми компостером. Засиделись вчера позже обычного, я и не заметил,
как задремал за столом, подперев кулаком щеку.
Спасибо Роме, не то
пришлось бы ночевать на улице…
Когда Жорку с треском
выгнали из общаги «за систематическое злостное нарушение внутреннего
распорядка», мы не нашли ничего лучшего, как заявиться сюда. Я, правда, поехал
больше за компанию. Накануне опять повздорил с матерью и в сердцах так хлопнул
дверью, что посыпалась штукатурка.
Добирались долго.
Сначала на метро, в самый час пик. Проскочили турникет по одному жетону.
Втиснулись в переполненный душный вагон и протолкались в середину.
Спрессованная бесформенная людская масса покорно тряслась в такт движению
поезда. Не знаю, как Жорка, а я чувствовал себя чужим среди этих погруженных в
тягостное молчание людей. Было неловко за свою праздность и глупые мечтания о
какой-то иной жизни.
От Текстильщиков ехали
на автобусе, на заднем тряском сиденье, обтянутом засаленным, протертым до
поролона, вонючим дерматином. И глядя в запыленное
окно с засохшими дождевыми разводами, не верилось, что эти Коммунистические
проезды и аллеи 25 Октября, застроенные бесконечными хрущевками,
приведут нас к беспечальному светлому будущему.
Мы
вышли на конечной и потащились по узкой, плотно утоптанной тропинке вдоль
глухого бетонного забора бывшей промзоны.
Тропинка была густо усеяна окурками, точно стреляными гильзами, пивными
пробками, похожими на короны поверженных лилипутских царьков, и смятыми
пакетами от чипсов. Пакеты мертвенно шуршали на освежающем вечернем ветру.
У запертых железных
ворот нас облаяла стая бездомных дворняг. Их остервенелые хриплые голоса
звучали дико, первобытно. Собаки скалились, но напасть не решались. Возможно,
их отпугивала высокая, худая, словно крепкая жердь, фигура Жорки.
Мы забарабанили
кулаками в ворота, и металлический грохот заставил собак отступить. Щелкнул
засов, заскрипели петли, и к нам вышел тучный брюхатый вахтер. Рябая
одутловатая ряха лоснилась,
как намасленный блин, и по распухшему малиновому носу и оплывшим щекам
кирпичного цвета разбегались иссиня-лиловые змейки
лопнувших кровеносных сосудов. Зычным окриком он шуганул
собак.
Жорка путано, сбивчиво
объяснял, куда нам надо попасть. Выслушав, вахтер неохотно попятился,
освобождая проход, и вяло махнул в неопределенном направлении, просипев низким
утробным голосом: «Туда».
Разбитая асфальтовая
дорога с торчащим посредине куском арматуры вела к настежь распахнутым воротам
пустого ангара. Рядом стоял погрузочный кран. Его увесистый крюк на длинном
тросе угрожающе застыл в вышине над покореженной узкоколейкой. Поодаль
громоздилась кроваво-бурая груда металлолома. За ней шли какие-то цеха,
безмолвные, с шеренгами замерших станков, затянутых серым сукном пыли и
паутиной.
Несколько цехов было
переоборудовано под пошивочные мастерские, склады, шиномонтаж
и автосервис.
К этому автосервису
Рома прибился с первого курса. Поставлял богатеньких клиентов, пригонял на
разборку дешевые машины, мог достать любую деталь и вообще что угодно. А
завалив сессию, обосновался тут капитально. Шмотки
кое-какие перевез. Домой лишний раз ходить было рискованно — могли нагрянуть с
повесткой из военкомата. Управляющий не возражал: «Ночуй, заодно и
посторожишь», — и делал вид, будто не замечает появления во дворе сомнительных
иномарок. Рома перебивал на них номера и продавал в регионы. Ему постоянно
нужны были деньги — на лекарства и на сиделку для парализованной матери. Он
принялся играть — то ли в покер, то ли в двадцать одно — с какими-то
авторитетными людьми. И поначалу все шло как по маслу, пока он не спустил
крупную сумму и не влез в долги.
Отдавать было нечем, а
не отдать нельзя. К нему наведывались двое крепких, коротко стриженных
парней в тренировочных костюмах. Они пощелкивали деревянными четками и смачно
чавкали жвачкой: «Сроку тебе — неделя. Потом пеняй на себя… Наш
тебе совет: не телись, отправляй мать в богадельню и продавай хату».
О Роминой беде в
сервисе прослышали быстро: да ты-то сам как поступил бы все равно жалко парня
может бошки им поотрывать
как бы тебе чего не оторвали тимуровец хренов это ж отпетые отморозки легко вам
рассуждать холостым балаболам а когда жена дети.
Сговорились скинуться, кто сколько может. Присоединились и мы.
— Не повезло Ромычу, — протянул Жорка, вынимая из кармана потертых ливайсов свернутые
трубочкой купюры. И сочувственно улыбнулся своей белозубой обезоруживающей
улыбкой: — Судьба-злодейка.
Чтобы Рома из гордости
не отказался, Василь Петрович, электрик, по-отечески опекавший его, затеял дурацкий турнир: «Кто попадет ножиком с десяти шагов десять
раз кряду вон в тот тополь у ворот — получит солидную прибавку к жалованью», —
гремел под сводами мастерской старческий прокуренный голос, будто консервная
банка, привязанная к хвосту обезумевшего облезлого кота. Этих денег, конечно,
не могло хватить, но хоть что-то… А ножи Рома бросал отменно, это все знали.
Хищно осклабясь, он тщательно выцеливал,
замахивался, плавно отводя за ухо согнутую в локте рыхлую руку, и метал
складной ножик. Лезвие втыкалось глубоко, с мягким стуком, оставляя на палевой
коре темные узкие сочащиеся ранки, и рукоятка, в которой виднелись спиралька
штопора и горбик открывалки, дрожала, неприятно дребезжа. Я всякий раз невольно
съеживался.
— Где так наловчился?
— Да нашлись учителя…
И потом мужик должен все уметь в жизни, вдруг пригодится. Это везунчику Жорке можно
ни о чем не беспокоиться. Предки упакованы. По загранкам
мотаются. С детства тряслись над ним, пылинки сдували. В институт запихнули,
квартиру обещали купить и место теплое подыщут. Только диплом получи. А он, вишь ли, самоутверждается. Работу
нашел! Но и тут шоколадно устроился: час по мастерской с кофеем поваландается, лясы со слесарями поточит и пойдет хозяина
своего облапошивать. И нос еще воротит, когда я у толстосума какого-нибудь новую детальку
махну на бэушную. Чистоплюй хренов!
Тут крутишься день и ночь, как белка в колесе…
И с остервенением
бросал нож. И его тень, будто вычерченная углем на припекающем июньском солнце,
вздрагивала, как от порыва ветра.
Работал Жорка возле
вещевого рынка в спорткомплексе ЦСКА. Продавал жареные сосиски. По две штуки
порция, на картонной тарелке. Плюс кусок отсыревшего ржаного хлеба, красная
лужица кетчупа и пластмассовая вилка в придачу.
Заявлялся
к двенадцати — продавцы и покупатели как раз успевали проголодаться. Доставал
из старенького отцовского дипломата купленные по дороге два кило сосисок:
«Ровно двадцать две штуки, всего-то одиннадцать порций, никто и не заметит, а
от Мамеда не убудет», — и воровато подсовывал их в
холодильник, к хозяйским. Затем не торопясь надевал замызганный халат с высоко закатанными рукавами, включал
гриль и с детским любопытством наблюдал, как вращаются и, нагреваясь, скворчат
замасленные стальные цилиндры жаровни. И наконец
открывал окно палатки.
Особого барыша уловка с
сосисками не приносила. Да и деньги у Жорки водились — родители давали на
карманные расходы. Просто спортивный интерес.
Этого Мамеда, хозяина сосисочной, я видел пару раз. Я тогда
подвизался продавать лотерейные билеты на цеэсковском
рынке. Бубнил в громкоговоритель заученную на инструктаже фразу: «Американская
беспроигрышная лотерея, не проходите мимо, и удача вам улыбнется». И как-то в
обед заглянул к Жорке — перекусить.
На раскаленной
асфальтовой площадке, прямо перед парковкой, у высоких стоячих столиков жались
челноки. Опершись локтями о круглые липкие столешницы, они сосредоточенно
обмакивали горячие сосиски в кетчуп, торопливо шумно жевали и жадными глотками
тянули из горла теплое пиво. И на их красных от загара, крепких шеях
страшно двигались каменные кадыки.
Жорка выдал мне двойную
порцию.
— На-ка, подкрепись,
продавец счастья. Фирма угощает!
Я
едва успел пристроиться со своей тарелкой между упитанным нечесаным бородачом в
тельняшке, напоминавшим заблудившегося в городе походника,
и лысоватым очкариком, этаким вундеркиндом-неудачником, в наглухо, до подбородка,
застегнутой клетчатой безрукавке, как на стоянку въехал белоснежный «мерседес» с тонированными стеклами.
Из машины вышел
коренастый рослый джигит. Нос свернут, уши расплющены в лепешку, как у борцов-вольников. Он смерил взглядом челноков и услужливо
открыл заднюю дверь. Оттуда высунулись короткие толстые ноги в лакированных
остроносых ботинках, следом выкатился студенистый живот с прилипшей к нему
гавайской рубашкой и заколыхался между полами малинового двубортного пиджака. В
довершение появилась загорелая лысина и весело заблестела на солнце.
С Жоркой они говорили
недолго. Мамед размашисто жестикулировал, поигрывая
массивным браслетом на запястье, похлопывал Жорку по спине пухлой пятерней с
перстнем-печаткой на безымянном пальце, раскатисто смеялся, разевая
рот и обнажая два ряда крупных золотых коронок. Жорка понимающе кивал, чуть
скривив свои капризные женственные губы.
Их свел Рома. Одно
время Мамед тоже промышлял «левыми тачками», но
быстро «поднялся» и ушел в «легальный бизнес». Рома все собирался обратиться к
нему, попросить в долг. Но Мамед просто так не
одалживал. Он был человек жестких правил. Ты мне — я тебе. Око за око. Зуб за
зуб. Услуга за услугу. А какую услугу оказать Мамеду
— Рома пока придумать не мог.
Второй раз Жорка сам
привел Мамеда ко мне.
Я стоял у входа на
рынок, возле продавцов пива и газировки. Самое выгодное место, особенно в
выходные и на праздники. Народ, выкатя зенки, валит за покупками и, нагруженный, заморенный,
плетется обратно. И достаточно кому-нибудь клюнуть на мои завывания по
ненавистному охранникам громкоговорителю, раскошелиться и начать судорожно
стирать монеткой или ногтем покрытое защитным слоем игровое поле, как тут же
соберется группа любопытных, и среди них непременно отыщутся желающие «рискнуть
на фарт». Тем более удовольствие недорогое: доллар за
билет.
Мамед
всем видом давал понять, что он здесь по делу, не то
что эти «мэшочники». Говорил с акцентом, путая
падежи, растягивая, почти распевая гласные, и старательно артикулировал
исковерканные слова. За его спиной, скрестив на груди руки, застыл
телохранитель с расплющенными ушами, уставив куда-то поверх голов свой
печальный орлиный взор.
— В казино рулэтка играл, блэкджек играл,
однорукий бандит тоже, спортлото ище было… Бэспроигрышный латарея — нэ играл. Как так бэспроигрышный?
Обамануть миня рэшил?! Сматри-и, пажалеэшь… Мамеда нэ проведешь. Кито миня на
мизинец обамануть хатели —
давно зэмла лэжат. Мой чэсть дароже дэнэг!
Ничто ни жалею, читобы обаманщик
найти и башку атрэзать. Вот
видишь: пилэмя-я-ник мой. У ниго в багажник бита есть, безбольная, — такой спорт армениканский. Он ею ка-ак
ударяет — все сиразу правду сознаются говорить.
Понял? Ну чито, и типэр будешь сказать, твой латарея
бэспроигрышный?!
— Конечно,
беспроигрышная. Это же американская штуковина, а у них все по-честному. Сами
попробуйте: каждый четвертый билет выигрышный.
Система была простая.
Лента лотерейных билетов — сто штук, разделенных перфорацией, чтобы удобней
отрывать. Из каждых четырех — один выигрышный. Так что, если брать четыре подряд,
что-нибудь да выгорит. Выигрышных билетов двадцать пять: тринадцать по
доллару, шесть по два, три пятидолларовых и по одному — десять и двадцать
долларов. Итого: семьдесят долларов призового фонда. Еще десять —
распространителю, то есть мне, и остальные двадцать — прибыль владельца. И
никакого обмана. «Граждане сами оплачивают и свой проигрыш, и свой выигрыш», —
нравоучительно замечал, выдавая мне новую порцию билетов, «старший
офис-менеджер Альберт», как было написано на пластиковой табличке, приколотой к
кармашку его отглаженной голубой рубашки, туго стянутой на вороте серебристым,
переливчатым, словно чешуйчатым, галстуком.
Обычно десять и
двадцать долларов выпадали где-то в начале или в самом конце. Янки, похоже, не
отличались особой изобретательностью. При определенной доле внимания несложно
уследить, сколько и каких выпало выигрышных билетов. Для выпускника
математической школы — задачка элементарная. И если в ленте последние
шестнадцать билетов, а десяти— и двадцатидолларовые не
попадались, можно без малейшего риска вскрывать остаток самому, у американцев
ведь все по-честному.
Жорка знал об этой моей
хитрости и попросил дать выиграть Мамеду:
— Хочу задобрить его,
чтобы взял меня в серьезное дело.
Мои убытки Жорка
обещался возместить. Деньги мне были нужны. Я копил на французские духи,
Большой театр, ресторан и такси…
Она жила на станции
метро Аэропорт, в писательском доме. Аэропортовская
девочка, как называли живших в этом районе дочек советских поэтов, писателей,
редакторов толстых журналов и прочих литературных деятелей.
Окна ее комнаты на
первом этаже выходили в уютный дворик с тенистыми кленами и каштанами,
изогнутыми лавочками и маленькой детской площадкой. Там в песочнице всегда
валялись какое-нибудь забытое ведерко, совок или формочка. И от их вида
почему-то становилось тоскливо и неприютно.
У метро я покупал букет
бордовых роз в жутко шуршащей прозрачной обертке. С колотящимся сердцем
пробирался дворами к ее дому. Просовывал букет в открытую форточку и выжидал —
не отдернется ли занавеска…
Шансы мои, по уверениям
Жорки, были нулевые.
— Сам посуди, кто ты и
где она. Ну погуляла она с тобой разок для
разнообразия, сходила в народ. А дальше — извини. Кадр ты бесперспективный.
— И она это прекрасно
понимает. Пади, не провинциальная дура,
— пуская колечки дыма, припечатывал Рома.
Но что я мог с собой
поделать? Я стоял перед ее окном в бессильной надежде, что сейчас откроется
занавеска и выглянет она — мило припухшая ото сна, в черном шелковом халатике с
вышитыми золотыми драконами, наспех наброшенном на острые плечи, его полы
разошлись и чуть топорщатся на груди. Она укоризненно покачает головой. Откинет
со лба растрепавшиеся соломенные волосы и с нарочитым недовольством вытянет из
форточки букет. И рукава халатика приспустятся, обнажив на миг ее худые гибкие
руки. Она уткнется носом в раскрытые бутоны. Глубоко вздохнет. Изумленно
поднимет ресницы, словно только что проснулась. Привстанет на цыпочках и,
по-птичьи вытянув шею, с жаром прошепчет в форточку:
— Какой же вы
несносный! Но за цветы спасибо…
И задернет занавеску.
Лотерейная контора
располагалась в полуподвальном помещении ЖЭКа.
Просторная комната без окон освещена голубоватым светом люминесцентных ламп.
Шелестят бумаги, дребезжат настырные телефоны, открываются и закрываются
бесчисленные картонные коробки. За выстроенными
в два ряда старыми списанными школьными партам сидят немногословные коллеги
Альберта. К ним то и дело подходят ссутулившиеся посетители, что-то принося и
что-то получая взамен. Наверное, тоже лотерейные билеты или что-нибудь в этом
роде.
Выверенными мелкими
движениями, как у часовщика или маникюрши, Альберт раскладывает по пачкам
зеленые банкноты: один, пять, десять, двадцать долларов. Перетягивает резинкой
стопку выигрышных билетов (их непременно надо было забрать после выплаты на
месте призовых, чтобы потом обменять у Альберта на доллары). Голова низко
склонилась над партой, и в темных прилизанных волосах, от макушки до покатого
лба, белеет ровная дорожка пробора.
Я даю ему сто долларов
залога и беру ленту билетов. Он в очередной раз занудно
инструктирует меня: что должен говорить и как должен вести себя
профессиональный лотерейщик, который хочет чего-то добиться в своем деле.
Выдает захватанный сиплый громкоговоритель и бесцветным ледяным голосом
отчеканивает:
— И пожалуйста, не
забудьте, как на прошлой неделе, сохранить выигрышные билеты. А то останетесь
без денег. Здесь не благотворительный фонд. У нас строжайшая отчетность.
II
Спать не хотелось. Я
закрыл бесполезную тетрадь и убрал ее в нижний ящик стола. Сквозь зарешеченное
окно пробилась янтарная солнечная полоска. Она проползла по выцветшему
потертому бархату поникшего Трудового Красного Знамени и потянулась к
засиженной мухами Доске почета. С черно-белых фотографий, отретушированных до
кукольного глянца, окаменело таращились ударники и
передовики производства. Кто-то подрисовал им разноцветными фломастерами рожки,
усы, козлиные бородки и ослиные уши, и от этого они выглядели потерянными и
беззащитными, будто разряженные детдомовцы в шутовских масках на праздничном
утреннике.
Осторожно ступая по
вспученному линолеуму, прибитому к полу мелкими загнутыми гвоздочками,
я вышел из комнаты в полутемный ремонтный зал с пустующими подъемниками и
эстакадой. Пахнуло машинным маслом, сварочной гарью и лежалой резиной.
Я наспех умылся над
грязной раковиной. Обжигающая ледяная вода с шипением, перекрученной струйкой
вырывалась из медного краника с разболтанным пластмассовым вентилем и
раскатистым звоном оглашала безжизненный зал. Бодрый, будто и не было бессонной
ночи, путаных жарких споров и бесплодного бдения над чистым листом бумаги, я
шагнул во двор.
От яркого света больно
глазам. Я прикладываю ладонь козырьком ко лбу и, почти задыхаясь от какого-то
необъяснимого переполняющего меня восторга, глотаю сладко ранящую утреннюю
свежесть.
У ворот автосервиса
высится пирамидальный тополь. Его верхушка раскачивается в головокружительном
небе, серебристые с изнанки листья подрагивают, словно мерцая, и робко
перешептываются на ветру. Как он попал сюда из своих южных широт? Как прижился
на этом усеянном болтами и гайками дворе? Среди раскуроченных кузовов, погнутых
проржавелых дисков, пробитых канистр и грязных тряпок, которыми слесари
обтирают почерневшие, промасленные, будто неживые руки?.. Кажется, это какая-то
ошибка. И сейчас все исчезнет. Повеет влажным соленым ветром, и вдалеке
откроется и грозно задышит море. И круто забирая выше и выше, будет виться и петлять узкая улочка, залитая палящим солнцем. И мы
с родителями идем по ней в поисках комнаты. В горячем воздухе разлит приторный
аромат акаций и бугенвилей. Из окон тянет запахом
жареной рыбы, тушеного лука, помидоров, баклажанов и вареной кукурузы. К морю
спускаются отдыхающие, парами и компаниями, загорелые, в шортах, купальниках,
шлепанцах, с надувными матрасами и перекинутыми через плечо цветастыми
полотенцами. Пригибаясь под тяжестью двух чемоданов, отец упрямо тянет нас
вверх, от дома к дому с табличками «СДАЕТСЯ» на заборе. Мама послушно семенит
за ним, оборачиваясь ко мне с немой мольбой в глазах. И я изо всех сил стараюсь
не отставать, еле волоча стертые до крови ноги в сандалиях, купленных в
«Детском мире» на вырост…
В стволе тополя торчит
нож. Я выдергиваю его, отхожу на десять шагов, прицеливаюсь и бросаю. Но, как
всегда, мимо.
День выдался удачный.
Изрядно подгулявший сибиряк купил сразу сорок билетов — «Москва же — сорок
сороков», — сунул их в карман не по сезону жаркой кожаной куртки и,
пошатываясь, исчез в толпе. Следом скучающая мадам
неопределенного возраста, на шпильках устрашающей высоты, в каплевидных
зеркальных солнцезащитных очках и в платье с чересчур откровенным вырезом,
короткими толстыми пальчиками отрывала по билетику «на женское счастье» и
перламутровым ноготком стирала игровое поле, и так дошла бы до конца ленты,
если бы не смурной бомж, с настойчивой галантностью
облапивший ее за расплывшуюся талию. Потом была
компания нерешительных прыщавых юнцов с крашеной блондинкой в джинсовой вареной
мини-юбке, после первого проигрыша они закурили, купили пива и, насупленные,
уселись в сторонке на корточки; девица тоже присела, высоко заголив матовые
гладкие ляжки, и, отхлебнув из горла, стала взасос целоваться с кудлатым
парнем, нагло кося на меня мутным глазом. Застенчивый азиат, выиграв
свой же доллар, крепко зажал его в смуглом обезьяньем кулачке, и в зрачках его
вспыхнул дикий безумный огонек. Тетка в криво надвинутой на лоб соломенной
шляпе с обвислыми полями выпаливала: «Э-эх, сынок, где наша
не пропадала, давай-ка еще билетик!» Какой-то правдолюбец, отойдя на безопасное
расстояние, кричал, что это одно надувательство и он
будет жаловаться, и сердито подтягивал лоснящиеся на коленках мешковатые штаны.
Приплясывая и барабаня, ходили кругами блаженные кришнаиты, спеленатые в
летучие хламиды до пят, и елейными голосами уговаривали купить Бхагавадгиту.
Охранники привычно грозились разбить о мою голову громкоговоритель…
К полудню билеты
закончились. Я пожалел, что взял всего одну ленту, и поехал за новой партией.
По пути заглянул к Жорке. Палатка была закрыта. Наверно, проспал. Я торопился и
решил, что бог с ним, с обедом, к вечеру зайду за Жоркой, тогда и поем.
Но и вечером в палатке
никого не оказалось. Жара спала, и умиротворяюще
веяло прохладой. Я устало прикрыл веки и подставил лицо слабому ласковому
ветру, с довольством сунув руки в карманы, оттопыренные от выигрышных билетов и
смятых долларов.
За спиной послышался
царапающий шорох метлы. Дворничиха обычно принималась за уборку до закрытия
рынка, тогда ей кое-что перепадало из брошенных бракованных вещей.
— Привет, теть Клав. Не
видела, Жорка был сегодня?
— Был да весь вышел…
— Ушел что ли уже?
— За им
Мамед приезжал. И этот евоный
амбал нашего Жорика с разбитой мордой из палатки за шкирок выволок и в ихний месредес зашквырнул.
Ленинградский проспект
стоял в пробке. Машины ревели и сигналили, почти не двигаясь с места, зажатые в
могучих тисках сталинских многоэтажек. «Услуга за
услугу, услуга за услугу», — повторял я, точно мантру.
Об этих Жоркиных неучтенных одиннадцати порциях знали только мы трое…
Над крышами домов
разливался багровый закат. Небо тихо гасло, и громады кучевых облаков
покрывались лилово-фиолетовыми трупными пятнами. Я невольно ускорил шаг. Надо
было еще придумать, где переночевать.