Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2017
Русаков Геннадий Александрович — поэт. Родился в 1938 году, воспитывался в Суворовском училище, учился в Литературном институте им.А.М.Горького. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке и Женеве. Автор более 10 книг стихотворений. Лауреат национальной премии «Поэт» (2014), «Русской премии» (2017) и др. Постоянный автор «Дружбы народов». Живет в Москве и Нью-Йорке.
* * *
Убежать бы от сложностей мира,
от его непреложных страстей,
чтобы жить неумело и сиро,
и не ждать ни вестей, ни гостей…
Чтоб один, чтоб никто и не надо.
Чтобы ухал забытый карьер.
Чтобы щит на вратах Цареграда
с лейблом «Сделано в СССР».
Чтоб опять васнецовские сказки,
трое конных, «Медведи в лесу».
Чтобы драмам — другие развязки.
Чтобы дождь затихал на весу,
спотыкался в чахоточном лете.
Чтобы время с хорошим концом.
Чтобы женщина в синем берете
засмеялась счастливым лицом.
* * *
Дожди, дожди и воздух несвободы
от этих туч над самой головой…
По всей России пасмурные воды
и неустройство жизни бытовой.
Посмотришь вдаль — и не увидел дали:
одни дожди стоят со всех сторон.
Нам скоро станут раздавать медали
за понесённый нравственный урон —
за выживанье в год депрессионный
с обилием сочащейся воды.
И за привычку примиряться с оной,
чтоб уцелеть хотя бы до среды.
А край земли, как прежде, за Окою —
за лозняком, совсем невдалеке:
там, где колодец с поднятой рукою
и с грузиком, зажатым в кулаке.
* * *
Александру Переверзину
Нам нельзя быть счастливой страной:
мы счастливыми быть не умеем.
Непривычные к жизни иной,
от счастливой мы быстро хамеем.
И откуда-то лезут из нас
панский гонор, бурлацкая воля.
То распутство калифа на час,
то воинственный зуд Гуляй-поля…
Лучше сразу все бабки отдать
и затырить рубли под подушку,
чтобы снова терпеть-голодать,
завести керогаз-крупорушку.
Чтоб фарцовка и пламенный стяг,
чтобы…
Господи, снова всё это!
Мы навеки страна работяг
и погоды мышиного цвета.
Возвращайтесь, мои времена,
на хрипатой тальянке играя!
…Непривычная к счастью страна
моего коммунального рая…
* * *
Герои занимались героизмом.
Злодеи тупо совершали зло.
Благодаря небесным механизмам
и тем, и этим поровну везло.
Я допускал возможность потрясений
на рынках сбыта и в кругу семьи,
обвал погод, пока ещё весенних,
но явно не комфортных в бытии.
И мальчики кровавых революций
опять не успевали повзрослеть
до возраста полуночных поллюций
и просто, чтобы дольше уцелеть,
поскольку длилось время повторений,
цикличности предписанного зла:
то галльских непрожёванных прозрений,
то всякостей невнятного числа.
* * *
…А в свой сезон полураспада
(он мне положен по годам)
я делал всё, что делать надо —
что делал некогда Адам:
терял очки, ворчал на Еву,
считал тогдашние гроши.
Пил водку просто для сугреву,
а не веселия души.
И то сказать: мы все похожи
на эту старость праотца:
доныне делаем всё то же
и будем делать до конца.
Ах, этой жизни постоянство
и лжепреемственность веков!
Вплоть до нерадостного пьянства
давно отпивших стариков.
* * *
Я думал весёлые мысли,
которым смеялся не вслух.
Но вдруг георгины провисли
и пасмурно сделалось вдруг.
И сверху захлюпало что-то,
как будто лилось со стола:
на небе, похоже, работа,
уборка какая-то шла:
громоздкую мебель таскали,
для танцев готовя полы,
по радио что-то искали,
посуду несли на столы.
Мне всё в этом было понятно,
я всё представлял в мелочах:
как ангелы, споря приятно,
втроём разжигают очаг.
Как горницей ходит Хозяин
и смотрит в меню-кондуит.
А каждый подсвечник надраен.
И манна в кастрюле стоит.
* * *
Покой нам только снится.
А.Блок
То високосный год, то рыжие у власти.
Всегда чего-то есть, чтоб наперекосяк:
сезонный лесопал и прочие напасти…
А то уже совсем из прошлого висяк.
Пойди тут разберись…Не хочется, а надо.
Покоя бы, да он и сниться перестал:
всё снится абы что: то якобы Канада,
то Гоголь и его сидячий пьедестал…
Но однобокость дней порядком надоела.
В них мало тишины, лишь вечные дожди.
C громами или без, хотя не в этом дело:
я просто перспектив не вижу впереди —
то високосный год, то рыжие у власти.
Живёшь, как в проходной, без цели и корней,
предавшись, как теперь, стихобумажной страсти
и обретая утешенье в ней.
* * *
Стоять на заметённых полустанках,
в потёмках напрягая желваки.
Как пахнут шпроты в разорённых банках,
как расстоянья страшно велики!
В вагонах спят и тамбур проморожен.
Завыл и канул встречный товарняк.
Ночами мир для жизни невозможен,
но надо жить хотя бы даже так:
напиться кофе до сердцебиенья
и всё равно заснуть ненужным сном.
Проснуться для разбоя, разоренья…
Но что такое нынче за окном?
Там утро, стынь, стеклянные сугробы,
дымы, посады, солнце, провода…
И нет на свете ни татьбы, ни злобы.
И никогда не будет, никогда!
И надо жить взахлёб, в разоре, гаме,
считать года и радоваться им.
Ходить, хрустя по насту сапогами.
И задыхаться воздухом тугим.
* * *
Я дат не помню. Помню города.
В дорожном быте коммивояжёра
оно так проще (хоть и не всегда),
поскольку память — слабая опора.
Как я любил цыганский этот быт
отелей, конференций, семинаров!
(Вот так же вдруг нет-нет и засвербит
от старых фильмов — Кадочников, Жаров…)
Я вспоминаю, как июль был мал.
Как август краток, а январь беззлобен.
И мир нас с полуслова понимал,
испытанному корешу подобен.
Признаться, я в ту пору был блудлив —
вернее, влюбчив (очень даже просто!).
…На пойме, где ходил водополив,
стоял крапивник башенного роста.
Над головой срывались ястреба.
И молонья за Редькиным блистала.
Я дат не помню. Но была Судьба.
Она лишь позже просто бытом стала.