(И.Фаликов. «Марина Цветаева: Твоя неласковая ласточка»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2017
Илья
Фаликов. Марина Цветаева: Твоя
неласковая ласточка. — М.: Молодая гвардия, 2017 («ЖЗЛ»).
Есть
в истории русской литературы немало имен, к которым вполне приложимо
библейское: не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Но есть
имена вовсе особые, как бы стоящие на самой высокой вершине. Не унять наш
жадный интерес к творчеству этих великих. Да и что греха таить, не только к
творчеству, но и к их судьбам и биографиям. В этом ряду и имя Марины Ивановны
Цветаевой. Казалось бы, что еще можно сказать после подробнейших, блестяще
написанных исследований Ирмы Кудровой,
после книг Анастасии Цветаевой, Анны Саакянц,
Виктории Швейцер, Марии Белкиной (обратите внимание —
сплошь женские имена)? Но. Но вот является поэт Илья Фаликов
— «Поэт напишет о поэте…» — и пишет восьмисотстраничный
том. Взгляд поэта на поэта всегда интересен, особенно, если это взгляд сквозь
время, перекличка одного поэтического поколения с другим. Скажем сразу: Фаликов в биографическом жанре не новичок и писать
предпочитает именно о поэтах. До Марины Цветаевой в той же «ЖЗЛ»-овской серии уже выходили его
«Евтушенко. Love story» — в
2014-м (думается, интерес к биографии Евтушенко в связи с его недавней кончиной
резко возрастет) и «Борис Рыжий. Дивий камень» — в
2015-м1. И вот — Марина
Цветаева, или — в тексте книги — МЦ, как не только у Фаликова,
но и у многих пишущих о ней. Она ведь так сама подписывала свои письма.
Несомненное
и, как представляется, главное достоинство этого тома — потрет Марины Цветаевой
в первую очередь именно как поэта. Да, трудный во всех отношениях человек, но —
с гениями всегда трудно. Да, невероятно драматичная судьба, а трагизм, да еще с
таким финалом, всегда собирает немало зрителей, и все хотят подробностей. Но в
первую очередь ведь — великий поэт! И Фаликов об этом
не забывает ни в одной своей строчке. Прошу прощения за малоприличный
каламбур, но стихи Цветаевой ничуть не выцветают со временем, напротив, ее
поэзия (и проза здесь с поэзией на равных), которую она сама еще в молодости
пророчески сравнила с хорошим вином, только настаивается, только набирает силу.
И как может не волновать любого поэта, тем более поэта-биографа, ее
подвижническая, святая вера в силу слова и осуществление в слове поэтического
естества. Все помнят знаменитую и эффектную фразу, отчего-то в учебниках
приписываемую Сергею Эфрону, хотя сказал-то ее в 1923 году тогда вполне себе
молодой критик Александр Бахрах: «Одна голая душа!
Даже страшно». Но, может быть, еще точнее — не «одна душа», а один мощнейший
поэтический дух. Сконцентрированное в материальном, человеческом теле вещество
поэзии, обретшее голос. И ничего больше. И вся жизнь подчинена только этому. И
все «глубины и бездны» Марины Ивановны — здесь, в слове, и ни в чем ином, как
бы нас ни тащили в сторону ее любовных очарований и разочарований, которых да,
было немало. Ее исступленная исповедальность, ее
непрерывная горячка творчества (Сергей Эфрон называет это состояние ураганом),
когда творец постоянно живет как бы с температурой за 40 градусов — какой
организм долго выдержит такое самосжигание? И при
этом всю ее недолгую (48 лет) и столь драматичную жизнь — безграничная
ответственность за тех, кто рядом. Не каждого поэта еще и на это хватает. А у
нее витальная сила «хлестала неостановимо».
Но
вернемся к тому «ЖЗЛ». И для начала обратим внимание на эпиграф ко всей книге:
«Хронология — ключ к пониманию». Неслучайно эта формула Марины Цветаевой
предваряет текст: этому принципу строго следует Фаликов.
Шаг за шагом, страница за страницей движемся мы по невероятной судьбе, вехи
которой известны наизусть, и тем не менее все они как
бы открываются нам заново и заново проживаются нами вместе с автором: от
благополучного дореволюционного московского житья (8 человек прислуги!) через
нищенскую жизнь в революционной Москве, трудную пору эмиграции к возвращению на
родину «в морок сталинских репрессий» и к финальному елабужскому
гвоздю, хотя как раз здесь Фаликов читателя щадит и последние душераздирающие страницы ее жизни
опускает. То, что происходило в Елабуге, можно прочесть в других книгах вместе
с версиями ухода МЦ, которые так и остаются только версиями. А Фаликову-биографу версии не нужны, он работает
исключительно с документами.
Так
какую задачу ставит перед собой Фаликов? Об этом он
говорит практически на последних страницах: «Моя книга о том, что происходило в
сознании МЦ или могло его коснуться». Оттого текст столь насыщенно
документален: письма, стихи, рецензии, воспоминания… На
каждой странице эти свидетельства, исключающие какие-либо домыслы и версии, все
доказательно подтверждено. Иногда начинает казаться, что автор выбрал скорее
роль исследователя-составителя, чем биографа-комментатора, но это обманчивое
ощущение. Фаликов постоянно держит руку на
поэтическом пульсе Цветаевой, его анализ точен и практически безошибочен. Вот,
пожалуйста: «У каждого поэта есть своя поэтическая родословная, более или менее
явная. У Цветаевой ее нет. Иногда за ее строчками, то в бешеной скачке
обгоняющими одна другую, то в каком-то неповоротливом движении одна за другую
цепляющимися, но почти никогда не текущими плавно — почудятся лики и лица
Державина, Тютчева, Блока, Эренбурга. Покажутся и скроются. Не портреты, а
призраки. Не настоящие: в галерее предков их не повесишь». Ну, и как можно
обойти поэту сравнение петербургского и московского, если не школ, то направлений,
или, как говорит Фаликов, линий? «Московская — от
нутра, от народной песни, от Стеньки Разина. Не может быть, чтобы Цветаева не
любила и не ценила Пушкина, но она, наверное, больше любит романтических
«Цыган» (одно имя Мариула чего стоит!), чем «Медного
всадника» или «Евгения Онегина». А когда Цветаева обретает строгость, это
строгость не набережных и проспектов императорского Петербурга, а пышная
строгость византийской иконописи». И еще: «В МЦ осуществляется прорыв к новому
языку всего русского стихотворства, ее здание стоит в строительных лесах,
строительный материал перемешан со строительным мусором, и нужен острый глаз со
стороны, чтоб различить стройность ее постройки». Цитировать хочется
бесконечно: «МЦ вступает в зону языка, похожего на первобытный хаос
нетронутости и неразработанности, словно на дворе
стоит какой-нибудь прежний, скорей всего XVIII, век и стихотворец российский
яростно пробивается сквозь заросли полудикой речи полуосвоения
полуевропейского стиха». Потому что именно это —
главное в судьбе поэта. Все знают: поэтическая единица у МЦ не слово, а слог. А
ее знаменитые и столь раздражавшие многих ее прижизненных критиков тире? Как
замечал Владимир Познер, отец популярного телеведущего, односложные слова
образуют почти половину ее лексики, а в ее синкопических стихах «слова друг о
друга ударяются». Но какие искры, какие смыслы высекаются от этих ударов! Да,
МЦ было чуждо поэтическое бельканто, завораживающее сладкоголосие,
та самая общеупотребимая «поэтическая прелесть», у
нее был другой путь, тернистый и мало понятный
современникам путь первопроходца, и Фаликов ведет нас
по этому пути опытным следопытом.
Есть
известнейшее письмо Сергея Эфрона к Максимилиану Волошину, в котором он пишет,
что МЦ — человек страстей, что ей важен «ураган», ураган обольщенья, ураган
разочарованья, что все для нее — «дрова», повод для творчества. Фаликов пишет о том же, но вполне корректно: «Каждый раз ее
женский выбор в конечном счете рассчитан на
производство стихов. В этом смысле — мужчина или женщина — лишь часть жизни,
нуждающаяся в ее голосе. Других целей у нее нет, или они попутны
и косвенны, главное — стихи, все во имя стихов». Но
разве у любого творца значительного масштаба не так? Разве все стороны жизни,
все впечатления, все отношения, все в этой жизни происходящее не становится
поводом для творчества? И при этом у МЦ — жгучая потребность в равном — именно
равном! — собеседнике! Да где такого взять? Рядом умный, тонкий Эфрон, но — не
поэт же! А Рильке умер, а Пастернак вечно занят только собой…
Наконец-то встретила
Надобного — мне:
У кого-то смертная
Надоба — во мне.
Что для ока — радуга,
Злаку — чернозём —
Человеку — надоба
Человека — в нём…
Отсюда
ее метания от одного к другому. Отсюда ее обнаженные разговоры и письма, столь
пугавшие многих, поскольку — ну не вполне прилично же! Но разве не о том же
самом одиноко восклицал Мандельштам посреди воронежского чернозема? Отклик
жизненно необходим поэту. Да, были вечера, собиравшие публику. Но были и
оскорбительные рецензии коллег по цеху. Вокруг царственной Ахматовой всегда был
круг почитателей, обеспечивавших ее быт, смотревших ей в рот и старательно за
ней записывавших. Это только ленинградский филолог Борис Федорович Егоров
как-то неосмотрительно ей сообщил, что вообще-то больше всего любит стихи Цветаевой,
чем вызвал ледяную реакцию. Цветаева же в людей стучалась сама, и очень редко
получала приглашение войти. В основном от нее шарахались. В книге приведен
эпизод проводов МЦ в эвакуацию, когда будущий известный советский поэт Виктор
Боков признается МЦ, что гадал о ней по книге эмблем и символов Петра Великого,
но так и не говорит ей, чем это гаданье закончилось. А выпало МЦ — «Не ко
времени и не ко двору». Фантастически точно!
Впрочем,
а какие большие поэты, опережающие свое время (а другими большие поэты и быть
не могут!), бывают ко времени и ко двору? Судьбы многих больших русских поэтов
трагичны, особенно в ХХ веке: расстрелян Гумилев, уничтожен Мандельштам,
задохнулся в слишком непривычно новом составе воздуха Блок, до сих пор
таинственна гибель Есенина и Маяковского… В этом
скорбном списке и имя Марины Цветаевой. В аннотации к книге Фаликова
задается вопрос: «Судьба Марины Цветаевой в сегодняшних условиях, не требующих
поэта, убивающих поэта, может сама по себе поразить читателя. /…/ Что бы она
делала в наши дни? Она, можно сказать, ярая антирыночница?»
Как ни странно, думается, благодаря интернету и ее привычке к интенсивному
эпистолярному общенью (оно же аналог виртуального),
как раз сейчас у нее была бы большая читательская аудитория и масса подписчиков
с их непременными лайками. Может быть, и концертировать бы удалось, как это
вполне благополучно происходит, скажем, с Верой Полозковой.
Нет, как раз сейчас почти мгновенный читательский отклик, минуя бумажную
публикацию, получить гораздо легче, чем в цветаевские
времена.
Ну, а что
сказать напоследок? Фаликов написал очень подробную и
очень достойную книгу, читать которую надо не спеша, вчитываясь и вдумываясь и,
конечно, попутно держа под рукой стихи Цветаевой, поскольку она в них — жива. И
мы ее — любим и любить будем.
____________________
1 Журнальный вариант всех трех
книг Ильи Фаликова публиковался в «Дружбе народов»: в
№ 7 за 2013 г. (Евтушенко), № 4 за 2015 г. (Рыжий) и в № 6 за 2016 г.
(Цветаева).