Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2017
Ирина Богатырева родилась в Казани, выросла в Ульяновске. Окончила
Литературный институт им.А.М.Горького. Автор пяти
книг прозы, литературного перевода сборника алтайских сказок и публикаций в
журналах «Октябрь», «Новый мир», «Дружба народов» и др. Финалист и лауреат
многих литературных премий, в том числе по литературе для подростков и премии
«Студенческий Букер». Играет на варгане в дуэте «Ольхонские ворота». Живет в Москве.
Журнальный вариант.
Возлюбленная
нами, как никакая другая возлюблена не будет.
Катулл
Intro
— Не было ни земли, ни
неба. Была только тьма, и океан велик. И одна утка Итма
металась, не находя, где бы ей угнездиться. Не было ни гор, ни долин, ни какого
другого места. Одна вода. Тогда утка нырнула, и достала со дна ил, и сделала
себе остров, и снесла на нем первое яйцо. Яйцо раскололось, и из скорлупы
появилась твердь неба, а из желтка — солнце. А остров тот — остров стал землею.
Река набрасывала волну
за волной. Легкий ветер прилетал от воды, и тогда становилось прохладно, а
потом снова, на солнце, жарко. Последнее августовское солнце еще хранило память
о душном, томительном лете. Сквозь прикрытые веки Ганин видел красный шар
небесного желтка, и вода лизала берег под голой ступней, а значит, все уже
совершилось, и мир из яйца народился.
Лежать
и слушать Саньку было приятно.
— А утка
откуда взялась? — спрашивал Лёнька. — Если ничего еще не было, утка откуда?
— Не знаю, — ответила
Санька равнодушно и пошевелилась. Ганин это почувствовал через песок.
— Нет. Ну правда, откуда?
— От верблюда.
— Так
а это…
— Дурак!
Аа! — ветер донес с реки плеск и визг Светки. Миха демонически хохотал и бегал за нею по воде, плескаясь.
Как щенки, подумал Ганин лениво и снова попытался приоткрыть глаза.
— Я не знаю, откуда
утка, — перебила Санька Лёньку. Тень легла Ганину на лицо — это она села. — Но
я так хорошо себе это представляю: вот не было ничего, только тьма и океан, и
эта утка, как она металась и кричала.
— А чего кричала? —
тупил Лёнька.
— Чего-чего, —
пробормотала Санька. В ее тени Ганину удалось открыть глаза. Она сидела рядом,
так близко, что в горле стало тепло. Смотрела на реку, на далекий-предалекий
горизонт. Спина у нее была узкая, загорелая, золотая, и разноцветные песчинки
прилипли меж лопаток. — От одиночества, — договорила Санька, и вдруг солнце
снова резануло по глазам — это она поднялась и ушла к воде. Ганин прикрыл лицо
рукою.
С левого боку, тяжело
дыша, шлепнулась на живот Светка. Сверху брызнула вода — вроде как на нее, а
досталось всем. Светка довольно завизжала. Миха сел
рядом.
— Блин, в школу через
три дня, — проныла Светка. — Не хочу-у…
— Хочу-у, — передразнил Миха.
Ганин сел и сразу нашел
Саньку. Она входила в воду, медленно и задумчиво, гладя волну рукой.
— Че,
Макс, а тебе хочется? — спросил Лёнька.
— Чего? — Ганин его не
понял.
— В школу, чего-чего?
Он не ответил. Он
поднялся и раскинул руки, отбросив на Лёньку тень крестом.
— Тьма была. Тьма и
океан велик, — выдал жутким голосом. — И ничего не было, одна только ди-икая у-утка
металась. — И с низким гулом, как самолет на посадке, понесся по линии прибоя,
шлепая по воде и раскачивая крыльями.
— Идиот,
— сказал Лёнька, глядя ему в спину.
Глава
1. Даня
Шло их последнее лето.
Они чувствовали кожей — это лето будет у них последним, и жили так, чтобы оно
запомнилось навсегда.
В то лето они
исколесили все окрестности. Саньке купили велосипед, поэтому ездили втроем: и
на дальние пляжи, и к мосту, ругаясь и обливаясь потом, волочили назад велики по песку, с облегчением добирались до
леса, напоенного соснами, застывшего в зное, и катили по утоптанным тропам к
Башне. Там они с Лёнькой залезали наверх, а Санька стояла внизу и сторожила
велосипеды. И махала им, когда они свешивались. И ничего не стоило залезть туда
без страховок, чтобы только взглянуть на нее.
В то лето Лёнька вдрызг разругался с Ежом. Максова
мамка пропадала где-то в пучинах своей сложной жизни, и Лёнька
поэтому перебрался к нему. В качестве мзды Ганин требовал оплаты интернета, они
ночами резались в игры, а утром мир представлялся им в пикселях. Тогда они распинывали друг друга, обливались холодной водой и бежали
до Волги. Там приседали, подтягивались, отжимались и бежали обратно. После
завтрака долго-долго гоняли чаи и пихали друг другу, кому нынче звонить Саньке,
чтобы звать на пляж. Обычно это выпадало Лёньке. Он зажимал нос и говорил в
трубку гнусаво, как переводчик паленых американских фильмов. Санька его каждый
раз узнавала, потому что ничего нового придумать он не мог.
В то лето Светка
слиплась с Михой Широковым, и теперь по вечерам они
напрашивались с ними гулять. Оба маменькины, они никогда бы не выбрались
вечером из дома, а с такими оторвами,
как Лисунов и Ганин, — пожалуйста. Пару раз они даже оставались у Макса
ночевать. Светка сказала, что пойдет к подружке, а Миха
— что к однокласснику. Но оба раза, когда Светка уходила утром — всегда первая,
— по ее глазам было видно, что ничего у них не вышло. Миха
сидел потом еще часа три, пил чай и играл с ними, и шутки у него были еще более
сальные, чем обычно.
Санька за все лето у
Ганина ни разу не была.
То лето было бессонным,
ясным, пронизанное солнцем, оно было полно жара и запаха пота. Проводив Саньку домой, они с Лёнькой еще долго шарахались дворами и
горланили песни, не боясь никого и смеясь над собою: как же так, ведь еще
только зимой они бы не сунулись ночью в этот вот квартал, ноги бы им отсюда не
унести, а теперь ничего не боятся. Но лето было прозрачным, как Светкины маечки, а ночи короткими, как ее же юбки, и парни казались
сами себе сильнее и старше, чем были еще этой зимой.
В тот день Лёньке вдруг
что-то понадобилось дома. Он заходил в квартиру боком, намереваясь
выскользнуть, если только почует, что Ёж там. Он старался с ним не сталкиваться,
возвращаться поздно, когда отец спал, а уходить или рано или когда тот уже был
на работе. Макс с Санькой остались ждать на площадке. Они проторчали минут
десять, но не выдержали и решили проверить, где он застрял.
Дверь оказалась не
заперта, они приоткрыли и замерли на пороге: сразу было ясно, что в квартире
кто-то есть. С кухни валил упоительный блинный дух; в углу стоял большой
походный рюкзак, рядом — кеды; где-то на втором этаже их сложной квартиры
Лёнька визжал и хохотал, захлебываясь. Пока Макс с Санькой соображали, входить
или нет, сверху раздался топот, скатился по лестнице, дверь на второй этаж
вышибли, и на ее ручке повис некто незнакомый, загорелый, как индеец,
светящийся здоровьем и силой. Он чуть не сбил с ног Саньку. Замер, оценивающе
окинув их быстрыми, умными глазами, и сказал:
— Привет, — а потом
вихрем пролетел на кухню и уже гремел там сковородой — босой, в линялых джинсах
и домашнем переднике.
— Убью! — с хохотом
проревело сверху, и другое чудовище, мелкое и смешное, скатилось по лестнице. —
Теперь не уйдешь! — Лёнька пронесся, озарив их счастливой улыбкой. На кухне
завязался недолгий бой, после чего индеец вынес Лёньку вниз головой, протащил,
верещавшего, в комнату, уложил на пол и стал методично заламывать ногу, сидя
верхом.
— А! Даня, прекрати! Больна-а-а! — вопил Лёнька,
захлебываясь смехом.
— Слушаться будешь? — спрашивал мучитель, не отпуская.
— Бу-ду! А!
— Ну
хорошо. — Индеец отпустил Лёньку и поднялся, вытирая руки о передник. — И чего
стоите? Проходите, — бросил им с Санькой, идя на кухню. Макс к тому моменту уже
понял, что спасать Лёньку не надо, потому что про Даню он слышал, про Даню он
все знал: Даня был Лёнькин старший брат.
Об этом брате тот
умудрился прожужжать уши всему классу — какой он
замечательный и не такой, как все, и как он всех научит жить, когда вернется.
Верили Лёньке не очень, да и брат этот все не возвращался: два года, пока
Лёнька у них учился, брата не было, и даже родители не знали, где он. Кто-то
считал, что Лёнька его выдумал.
А теперь он стоял в
сладком блинном чаду, управлялся с двумя сковородками и был похож на языческого
бога. У Лёньки от одного взгляда на него по-детски светились глаза. Даня был
именно таким, каким он его ждал и каким всем расписывал. Ганин даже удивился,
что это так.
— Лентяи!
— выговаривал Даня, снимая один блин и заливая другой. — Лодыри.
Погрязли в этом болоте. Ну ничего. Я вас быстро на
ноги поставлю. Воинами сделаю!
Он был крепким и
быстрым. Едкие карие глаза считывали с тебя все мысли прежде, чем ты успевал их
додумать. У него было тело дикой кошки и неправильный, выступающий вперед
хищный прикус. На руках ходили мускулы, о которых Лёнька и Ганин могли только
мечтать. Макс вспомнил, что лет ему не то двадцать, не
то двадцать пять, этого Лёнька никогда не говорил точно.
— Социум вас пожирает,
— продолжал Даня злорадно, отправляя в раковину первую сковородку. Та
возмущенно зашипела. — Вы думаете, вы такие молодые и сильные? В вас еще
энергии до фига, да. Как в свежих лампочках. Но социум
быстро найдет, куда вас вкрутить, и будете себе светить, сколько сможете, пока
не перегорите. А потом — в утиль. Социуму только таких
и надо, вкусненьких, свеженьких, ам-ам. — С
кровожадной улыбкой он перенес на обеденный стол первую гору блинов. Макс и
Лёнька сидели у стены и не сводили с него глаз. Саньке досталось место спиной к
нему, в центре кухни. Она следила за их лицами — больше ей ничего не
оставалось. — Бездельники, бездельники, — довольно пел Данька. — Вы пальцем о
палец не ударите, чтобы вас не засосало. Потому что не знаете как. Я вас
построю. Вы у меня прошлые жизни вспомните.
— Ну
с чего ты взял! Что мы лодыри! Что мы не ударим! —
возмущался Лёнька. — Все, что ты писал, я делал.
— Да потому что этого
мало.
— Но мы каждый день…
— А я говорю: мало! —
Даня грохнул в раковину вторую сковородку и выключил плиту. — Пойми ты: это нас
сильнее, — он склонился к Лёньке и заговорил ему в лицо. — Тебя, меня, великого
наставника, гуру седьмого воплощения — кого угодно. Чтобы хоть что-то успеть,
нужно действовать, понимаешь, действовать, тянуть себя за волосы из этого
болота.
Он вернулся к плите,
стал растапливать масло на остывающей конфорке.
— А где ты был? — вдруг
спросила Санька, полуобернувшись и глядя в его спину. Ей было неудобно там
сидеть.
— Много где, — не
оборачиваясь, ответил Даня.
— Лёньчик
рассказывал, ты был в ашраме. Это где?
— На Алтае. Меня учили
через каждые полчаса делать по пятнадцать отжиманий, по пятнадцать приседаний и
пресс. И так каждый день.
— Заметно, — сказала
Санька так равнодушно, что можно было бы даже обидеться. — Но для этого вряд ли
стоило туда ехать. А чему еще?
— Чему еще? — Даня
обернулся и посмотрел на нее. Кажется, он только тут ее заметил. — Меня учили
быть свободным.
— Разве мы не
свободные?
— Нет. Ни ты, ни я. Я и
сейчас не свободен. И ты не свободна. И все. Совсем. Разница только в том, что
я об этом знаю, а ты нет. И все — нет.
— Почему? Меня никто не
держит. Я все решаю в своей жизни сама.
— Ошибаешься. — Он
заговорил даже с какой-то грустью. — Это нам кажется, что мы что-то решаем. На
самом деле все давно решено за нас. В нас вложили столько программ, с самого
рождения, да нет — еще до рождения, что нам ничего и не надо уже выбирать. Живи
и живи себе, и только плати за это — своей энергией и самим собой.
— Как это?
— Ну
вот смотри. Ты любишь мед?
— Да.
— А почему?
— Просто. Люблю и
люблю. — Санька пожала плечами.
— Неправильный ответ.
Всему есть причины. Я вот мед не люблю. Не любил до недавнего времени. И знаешь
почему? Я тоже не знал. А потом стал вспоминать. И вспомнил: медом меня кормили
в детстве, когда я болел. И у меня засела формула: мед равно болезнь. Но теперь
я от этого свободен. Я отследил это в себе, я могу
есть мед, а могу не есть. Во мне больше нет программы. А сколько их еще?
Он говорил все это,
доставая из шкафчика пиалу и трехлитровую банку. Стоя у Саньки за спиной, он
наливал мед в пиалу, держа у нее перед лицом. Санька подняла голову и уперлась
затылком ему в живот. Она вся оказалась в нем, его руки были
перед ней, словно он обнимал ее за голову, и ей некуда было деваться.
Тугая медовая струя,
подсвеченная закатным солнцем, текла из банки, сворачивалась спиралью на дне
пиалы и исчезала сама в себе. Когда она наполнилась, Даня поставил ее на стол
перед Санькой.
— Угощайтесь, — кивнул
на блины, как гостеприимный хозяин. — С завтрашнего дня у вас начнется новая
жизнь.
Глава
2. К.П.
Первый учебный день
начался с пренеприятного известия: классной им
поставили физичку. Конечно, о том, что их прежняя
классная уходит, они знали еще в мае. Особых эмоций это не вызывало, ее никто
не любил. Но ладно бы не назначили классного вообще, ладно бы кого-то другого,
но Тычу, с которой шла планомерная война столько,
сколько она у них работала!
После торжественной
линейки 11б напоминал военную ставку перед генеральным сражением.
— Это ваще беспредел! — голосил Зайдуллин. — Киса каким местом
думала?
— Ма-алчать,
поручик! — гаркал Синица и сам же ржал. Поддерживая
его, следом заливалось несколько девчонок.
— Да сам ты молчи, — не
понимал шутки Зайдуллин. — Давай, мозгой
шевели, чего делать-то бум? Алка! Кондрашова!
— А чего сразу я?
— Ты староста или жопа с ушами?
— Блин, Марат,
получишь!
— А ты не ори. Ты
думай, чего делать. Надо же как-то ее того.
— Да чего я-то?
— Ага, типа не при
делах! А как Тыча начнет вонять: ааа,
быстро к директору! — тогда все сразу при делах станут! — Он ходил между
партами, тряс руками и закатывал глаза, очень хорошо изображая физичку. Класс
над ним помирал.
— Да какие у нас могут
быть кандидатуры! — взял на себя инициативу Синица, пока его лучший друг оказался
занят. — Мы гуманитарный класс, или как, Нам физичка вообще в качестве класснухи не в тему. Пусть меняют, полюбамс!
С этим доводом все
согласились.
— Русичку
нам должны были поставить. Вместо Галины.
— А русичка
новая, ее кто-нибудь вообще видал? Так, ясно.
Наблюдается разжижение мозга. Синий, приступаем к плану номер два. Доставай
реквизит.
— Чего? Чего? —
заинтересовались все и потянулись ближе. Никита Синица тем временем достал из
рюкзака нечто, завернутое в туалетную бумагу. Он сморщился, и половина класса
тоже брезгливо стала кривить носы и отодвигаться.
— Да вот, Кашкина, хотели проверить на тебе, но придется пожертвовать
на благо общественности, — сказал Зайдуллин и
выхватил сверток у Синицы, развернул и сунул Гале под нос.
— Фуу!
Бе! Говно!
— класс шарахнулся в стороны. Только Сашенька Диброва
с невозмутимым видом оставалась сидеть на месте, хотя все происходило в двух
шагах. Лицо ее выражало презрение.
В свертке и правда оказался увесистый кусок фекалий. Зайдуллин и Синица ржали, повизгивая, довольные
произведенным эффектом.
— Не боись! — проговорил Марат. — Все путем. Производство Китай.
Пластиковое.
— Бли-ин,
вот придурки, — выдыхал
класс на разные лады. Сашенька заметно скучала, всем своим видом показывая, что
она не имеет ничего общего с этим зоопарком.
— Вот только не воняет,
жаль. Ну да ладно, Тыча быстро не сообразит, она тупая, — рассуждал Зайдуллин, прохаживаясь вокруг учительского стола и
примеряясь, куда бы получше артефакт пристроить.
Выдвинул верхний ящик и сунул туда.
— И с чего бы она туда
полезла? — усомнился Синица.
— А журнал? Кто-нибудь
уже принес журнал? Алка! А ну быстро смоталась! Ты
чего обязанности не выполняешь? Зачем тогда обществу нужна?
— Да чего сразу я? Чуть
что — я? Не буду я в ваши авантюры влезать! Сам иди!
Попрепиравшись
еще пять минут, за журналом отправили совершенно неподозрительную Лену
Нефёдову. А когда все было сделано и артефакт в ящике аккуратно прикрыт, все
вдруг оцепенели, впав в нервное, колкое ожидание.
Тыче
было двадцать девять, она мечтала выйти замуж, иметь коттедж за городом и
ездить каждый год на Мальдивы. Поэтому она ненавидела
свою работу и презирала 11б. Во всяком случае именно
это читалось у нее на лице каждый раз, когда она входила в кабинет. 11б любил
ее так же нежно.
Между тем была она стервозно красива, стройна и высока, как модель, ходила на
работу в прозрачных блузках и юбках далеко выше колен, в колких туфлях и
красилась, как с обложки. Если она чему-то и могла учить старшеклассниц, так
этому. Однако ей приходилось учить их физике. Ганин называл это про себя
неуправляемостью вектора желаемого или прессингом реальности. В душе он Тычу жалел, но никогда не вмешивался в войну класса с ней.
В первую секунду, когда
она вошла, показалось даже, что она изменилась. Однако, стряхнув наваждение,
физичка коротко поздоровалась и прошла к столу. Класс по-прежнему сидел,
замерев. Напряженная тишина не могла не смутить.
Тыча
быстро скользнула по лицам и нахмурилась.
— Что-то вы какие-то
сегодня. Не такие.
С появлением Тычи, как и с появлением любого учителя, у них как будто
пропало личностное начало. Включалось общественное «я», сознательное или
бессознательное и не разберешь, но оно диктовало им, что делать, гораздо
сильнее, чем каждый из них того хотел.
— Ладно. Не хотите
говорить, что случилось, не говорите.
— Да ничего не
случилось, Татьяна Андреевна, — протянул с задней парты Зайдуллин
хрипловатым голосом, развязано вытягиваясь за партой. Он всегда хрипел, когда
пытался изображать невинность. — Первое сентября, что нам, прыгать что ли?
Тыча ему
не поверила. Это было видно.
— Ладно, — повторила
она. — Как вам уже известно, меня назначили вам в классное руководство. Не
скажу, что я в восторге, но выбора у нас нет. Поэтому придется работать.
Надеюсь, у вас хватит ума вести себя достойно. Ну а я со своей стороны обещаю
вас терпеть.
Она помолчала, ожидая,
что кто-то что-то скажет. Но никто ничего не сказал.
— Далее. Сейчас к вам
придет новый преподаватель русского и литературы.
— Знаем! — крикнул
Синица. — В расписании написано. Юрович К. П. Молодая
хоть?
— Повторяю:
постарайтесь вести себя достойно, — не реагируя, продолжала Тыча.
— Я уже о вас рассказала. Чтобы иллюзий не возникло. Но все равно. Не пугайте
человека с первого же дня. Для него это первый год работы в школе. От вас будет
зависеть…
— Значит, молоденькая,
— протянул Синица мечтательно и захихикал.
— А, да что я с вами
разговариваю, — махнула Тыча с раздражением и села. —
Так. Что у нас еще из организационных дел? Староста у вас кто, я забыла?
— Ну
я, — лениво откликнулась Алла Кондрашова.
— Отвечать нормально в
первом классе учили, — сказала Тыча. — И вставать,
когда отвечаешь учителю. Жвачку вынь изо рта. За дисциплину ответственность на
тебе лично. Буду спрашивать. И баллы снижать. По своему предмету. Даже если Зайдуллин на химии реактив взорвет.
— Нет, а чего такого, я
не понял! — моментально подал голос Зайдуллин. — Как
что, сразу я!
— А я
каким боком? — изумилась Кондрашова. — Вы думаете вообще, Татьяна Андреевна?
— Я сказала! — начала
заводиться она, будто только этого и ждала. — И нечего тут у меня кричать! Я не
собираюсь перед коллегами за вас краснеть. Если вам бог мозгов не дал, это не
моя беда, а ваших родителей!
Общественное
бессознательное не вынесло такого напора — класс зашумел. Начали препираться,
но Зайдуллин сообразил, что это может затянуться, по
крайней мере, пока не придет второй учитель, чего бы не
хотелось. Поэтому он крикнул:
— Вам вообще еще журнал
заполнять, если вы не в курсах!
— Зайдуллин,
нечего мне указывать, что я должна делать, — парировала Тыча.
— Я свои обязанности прекрасно знаю, ты бы за собой последил. — Она оглядела стол.
— Кондрашова, где журнал?
— Приносили, — буркнула
Кондрашова. — Получше поищите.
— Где журнал, я
спрашиваю вас? Вы будете отвечать!
С этими словами она
стала его все-таки искать, даже подняла свою сумочку и заглянула под стол, а
потом выдвинула долгожданный верхний ящик.
И
разумеется, нашла.
И взяла его в руки.
И тут же захлопнула
ящик и победно оглядела 11б.
Страшное разочарование
отразили их лица. И это натолкнуло Тычу на подозрение.
А может, ее мозг в последний момент успел запечатлеть то, что лежало под
журналом. Так или иначе, но она нахмурилась и стала открывать ящик снова.
С задних парт потянули
шеи. Зайдуллин с Синицей принялись цыкать
на них и грозить кулаками. Но это уже не имело смысла: Тыча
увидела то, что нужно, и поняла так, как было нужно.
Но вот реакция ее была
неожиданной.
— Молча-ать!
— проорала она, как иерихонская труба, хоть никто и звука еще не издал, и
захлопнула ящик с такой силой, что чуть не опрокинула стол. — Всем оставаться
на местах! Тронете — убью!
И рванула вон из
кабинета.
Шарахнула
дверь о косяк.
Каблуки простучали по
коридору.
Вниз по лестнице. К
директору.
Класс выдохнул и
распался на двадцать пять глоток.
Каждый орал, кто что
мог. Такой реакции не ожидали. Предполагали, что у Тычи
критические дни, что на сей раз с ней не рассчитали, что ситуация может выйти
боком. Но все сводилось к одному: она их напугала.
— Зайдуллин,
ты идиот! — орала Кондрашова. — Она за Кисой
побежала, без вариантов, и нам всем капец, понял!
Прямо в начале года!
— А вы будто не тут
были? — беспомощно оправдывался Марат. — Я что, знал, что она такая
припадочная?
— Думать надо было! Ду-мать! — Кондрашова била себя
кулаком по лбу, выстукивая каждый слог.
— Да уж, — пробормотал
Ганин, улегшись грудью на парту. Становилось ясно, что первое сентября
затягивается.
— Ничего не понимаю, —
сказала негромко Сашенька. Она сидела перед ним. — Взрослые люди, а ведут себя
как по шаблону. Причем все. И мы в том числе.
И в этот момент прошла
волна, все прыснули на свои места. Не поднимаясь с парты, Ганин посмотрел
вперед.
У доски стоял
незнакомый взрослый.
Он стоял и спокойно
смотрел на них.
И они, притихнув,
смотрели на него. Все, как один. Или, точнее, как одно. Общее бессознательное.
На учителя он не
походил: был молод и одет совершенно не по-школьному
— в рваных джинсах и футболке с мордой какого-то
животного. Насмотревшись на них, так же спокойно прошел к учительскому столу,
сделал шаг вперед, будто вымерял точно определенное расстояние до класса, и
вдруг заговорил:
— Как следует из теории
относительности, совокупность любых событий в будущем есть следствие
взаимодействия множества частиц. Речь идет, разумеется, о квантовой системе.
Это значит, что для любой из этих частиц мы можем знать или скорость, или ее
место в пространстве. Одновременно же назвать обе эти величины невозможно,
поэтому мы с уверенностью говорим либо о нахождении объектов в системе, либо о
скорости развития событий в ней.
За партами неуверенно
зашевелились. Волна недоумения катила назад и вытолкнула Зайдуллина.
— Это к нам что ли с телевидения приехали? — произнес он,
расслабленно расползаясь на стуле, будто из его спины вынули штырь. — Шоу «За
стеклом-22», да?
— «Умники и умницы», —
поддержал его Синица, и класс потихоньку начал хихикать, еще не совсем понимая,
ждет их за это что-то или нет. Однако странный пришелец только улыбнулся и
продолжил тем же тоном:
— Какие выводы могут
следовать из вышесказанного? Выводы могут быть следующими: поведение любой
системы в будущем может быть просчитано, если у нас достаточно
исходных данных для каждой — повторюсь, каждой частицы, участвующей в
процессе. Однако, не обладая достаточным аппаратом для проведения сверхточных
расчетов за приемлемый отрезок времени, а также не
всегда обладая достаточными исходными данными о поведении частиц, наука на
данном этапе избегает глобальных прогнозов. Как это можно применить в жизни?
Что скажешь, молодой человек?
— Я что ли? — деланно
изумился Зайдуллин.
— Ты, — кивнул
пришелец.
Класс повеселел: что-то
назревало. Зайдуллин медленно поднялся, сутулясь и
отводя шкодливые глаза. На его лице читалось, что ему никто и ничего не может
сделать. Просто потому, что он кругом чист и ни в чем не виноват.
— Чуть что, сразу я… —
бухтел он по привычке.
— Тебя как зовут?
— Ну, Марат.
— Очень приятно.
Константин. Так какие выводы ты можешь сделать из того, что только что услышал?
— Да понятия я не имею,
чего я только что услышал. — Зайдуллин решил не
скрываться.– Хрень какая-то, чесслово.
Вы сами-то поняли, что сказали? И вы кто вообще?
— А, я знаю, это гон
все! — не выдержал вдруг Синица. — Его Киса послала, чтобы нас удержать, пока
она с Тычей перетирает! Сейчас перетрут и обе сюда
привалят. Тикаем, ребзя!
— Вот ты и тикай, раз
такой умный! — разозлилась вдруг Кондрашова. — Надоел уже тут командовать!
В бессознательном
начался раздрай. Каждый кричал что-то свое. Только
группа вокруг Сашеньки Дибровой у окна сидела тихо.
Пришелец заметил их и дружелюбно подмигнул.
— Граждане, — обратился
он к классу негромко. — Товарищи, — прибавил голос. — Народ! — гаркнул, и это сработало: все уставились на него. —
Потрудитесь мне объяснить, что у вас происходит. А то чувство такое, что пришел
к середине фильма и не понимаешь ни черта.
Он уселся на
учительский стол и болтал ногой, ожидая интересную историю. Класс взирал на
него с изумлением, но молчал.
— Ладно, — сказал он. —
Не хотите рассказывать, давайте догадаюсь сам. Вы разругались с вашей
учительницей. Кажется, у вас сейчас физика?
Класс продолжал молчать.
— Она вас не
удовлетворяет как педагог?
— А как женщина она нас
удовлетворять не хочет! — гаркнул Синица нагло.
Девчонки сделали вид, что возмущены, но потихоньку захихикали.
— Понятно, — пришелец
впервые перестал улыбаться. — Попробуем по-другому. Вас не устраивает ее знание
предмета?
— Да пофигу нам до предмета! — крикнул Зайдуллин
под одобрительный гул. — Мы гуманитарный класс, если вы не в курсе, нам физика
в жизни не пригодится.
— Ее нам классной
поставили! — выкрикнула Кашкина. — А мы не хотим!
— Правильно, Квашкина! — поддержал Зайдуллин.
— На фиг нам такая класснуха!
Класс зашумел.
— Спокойно, — сказал
пришелец. — Выражайтесь точнее.
— Дура
она. Куда точнее-то. Истернутая к тому же. Чуть что —
орет, как будто ей на ногу наступили. Не слушает нас. Местами меняться не дает.
Рюкзаки проверяет. Телефоны отбирает. Мы ей кто? Она ваще
дернутая какая-то.
Пришелец слушал их и
кивал.
— Пусть нам ее сменяют!
— орал класс. Только те же люди у окна молчали. Пришелец снова поглядел на них,
дождался, когда волна спадет, и сказал:
— Вы меня удивляете. Вы
же взрослые люди, но такое впечатление, что еще не знаете, что каждое действие
имеет последствие. И что конфликты надо разрешать, а не усугублять.
— А мы ничего не
усугубляем. Нам физичка любая сойдет! А без класснухи
мы переживем, у нас демократия.
— Хорошо. Тогда давайте
немного теории. Хотя это физика чистой воды, а физика, как вы считаете, вам не
пригодится. Но мы просто попробуем прикинуть вероятность развития событий.
Оставим сейчас щепетильную историю с Татьяной Андреевной. Рассмотрим другой
пример: как я сюда попал. Попытка дать анализ происходящего была сделана, когда
вы сказали, что я был послан директором. Но это предположение основано только
на ваших домыслах, так как вам неизвестны исходные
данные объекта, то есть мои. — Он скользнул со стола и подошел к доске. — С
неопределенностью Гейзенберга вы уже знакомы? — Класс молчал. Ни звука не
долетало из общего бессознательного. — Понятно. В общих чертах это то, что я
вам только что пытался донести: можно знать или скорость, или место положения
частицы, но не то и другое одновременно. Речь, разумеется, о квантовом уровне,
но сделаем допущение до уровня макрообъектов. Если рассматривать мое движение
сюда начавшимся энное время назад, предположим, пятнадцать лет, для вас как для
наблюдателей номер один неизвестно ничего, кроме конечной точки этого движения,
поэтому предполагать то, где я был раньше, вы не можете. Однако согласно теории
относительности вы можете ввести в систему другого наблюдателя, который следит
с иной позиции. — Он быстро начертил на доске схему, похожую на песочные часы,
— два конуса, пересекаемые в точке соединения двумя плоскостями, лежащими под
углом друг к другу. — Итак, предположим, что этот некто следит за движением
объекта с другой стороны. Ему известна точка старта, а также некие
промежуточные данные. Неважно, что именно — скорость, время прохождения или
какая-то точка. Внимание, вопрос: можно ли, находясь в позиции наблюдателя
номер два, прогнозировать данные, которые уже имеются у наблюдателя номер один,
то есть у вас, а именно — что я через пятнадцать лет окажусь здесь, с вами, у
этой доски?
Класс молчал. Движение
мысли на лицах не фиксировалось. Один Лёнька принялся мычать, как глухонемой,
указывая подбородком на незнакомца, и пихать Ганина в бок так, что ему пришлось
двинуть в ответ. Он пытался слушать внимательно, хотя понимал плохо.
— Так и что? — Пришелец
обернулся. — Идеи есть?
Лёнька поднял руку и
сказал:
— А можно вопрос?
— Говори.
— А это что?
— Что именно?
— Вот это? — он
изобразил руками треугольник.
— Конус света, — сказал
пришелец так, будто бы все этим объяснил. Информация вызвала волну, будто
камень попал в пруд. Камень канул на дно, мысль не зародилась. Пришелец
скользнул взглядом по их лицам. — Идеи? Гипотезы? Хорошо, спрошу по-другому: вы
можете предположить последствия ваших действий?
— Предположить можно. А
где гарантия? Ну, что так все и будет? — мрачно сказал Зайдуллин.
— Гарантия — чистота
расчетов, полнота исходных данных, знание промежуточных параметров. Но,
конечно, бывают и погрешности, на то и наука, чтобы сомневаться.
— А интуиция? — спросил
Лёнька.
— Интуиция — это вопрос
другого порядка, нас он сейчас не интересует. Я говорю о просчетах собственных
действий.
— Хорошо. Но вы в
интуицию верите? — не отступался Лёнька. Пришелец посмотрел на него внимательно
и сказал:
— Интуицией в нашем
случае можно называть личное качество наблюдателя номер один. Если бы он
обладал такой скоростью сознания, которая позволила бы ему просчитать движения
системы с учетом всех данных всех ее элементов в сверхкороткий срок, при этом не ошибаясь, да еще и поступать в соответствии с
полученными данными, что не менее важно, мы бы могли говорить, что он обладает
интуицией. Иными словами, если бы я сам пятнадцать лет назад мог предположить,
что окажусь сейчас перед вами, жил бы я так, как жил до сих пор, делал ли бы
все то, что до сих пор делал, а не махнул ли бы вовремя, скажем, на Ямайку?
Кстати, ведь и возможность была… — пробормотал, как бы рассуждая с самим собой.
— Но пока наблюдателя номер один ничего не интересует
и задумываться он о последствиях не хочет, о какой интуиции вообще может идти
речь?
Ганин ощутил от этих
слов прилив стыда, как будто все сказанное относилось к нему лично. Но тут
прозвенел звонок, и класс с облегчением зашевелился. Все ощутили себя так,
словно бы избавились от необходимости совершить колоссальное усилие, дабы
понять происходящее.
Однако уйти не успели:
открылась дверь и вошла Тыча. Глаза у нее были злые, а
сама казалась подавленной. О ней как-то уже забыли, да и она, похоже, не думала
никого застать. Но все же ей первой удалось преодолеть секундную растерянность
и, поджав губы, она гордо вскинула голову и с презрением сказала:
— Надо же. Вы еще
здесь. И чего ждете? Надеетесь, что я вам сорванный урок не запишу? И не
думайте! Ганин! — Она нашла его глазами. — Тебя в учительской ждут. Чего
смотришь? Бегом! Зайдуллин! Не забудь забрать свое говно!
— А чего сразу… — завелся было Марат, но она его перебила:
— Молчать! И если вы
думаете меня такой фигней пронять,
так я вам скажу: мы эту дешевку проходили, когда вы еще в постельки писали! А
будешь мне тут разговаривать, к директору пойдешь. Ваше счастье, что ей сейчас
не до вас. Но я сделаю все…
Она вдруг заметила
незнакомца и застыла. Он улыбался ей как-то покровительственно, сидя на
учительском столе и покачивая ногой, а Тыча пялила на
него глаза в полной растерянности и в неожиданном рдяном смущении даже будто бы
не замечала, что он на столе. 11б просек ситуацию мигом и приглушенно
захихикал. Но даже это не вывело ее из ступора.
— А это… это вы? Уже здесь, — выдавила она, наконец. — А я вас не
представила классу…
— А мы уже все знаем!
Это наш новый учитель физики! — гаркнул Зайдуллин и сам же заржал.
Глава
3. Учителя
Сентябрь закрутил.
Их утро начиналось
теперь в шесть. Даня будил вместо будильника, сам, распинывал
и, со сна мягких, гнал на тренировку. В рассветных
сумерках, в прохладе они бежали до Волги по Бродвею, по дороге приходя в себя,
а Даня подбадривал тычками и не давал сбрасывать темп.
В прибрежном леске подтягивались на ржавой перекладине, приседали и отжимались,
а он в это время ходил кругами, как Цербер, и командным голосом вещал:
— Все вы — ходячая
биомасса. Не люди! Людьми вы еще не были и не станете, если не возьметесь за
ум. Вас уже жрут. Из вас уже соки тянут, а вы не
замечаете. А кто это делает? Кто, спрашиваю я?
— Неорганы,
— кряхтел Лёнька, отталкивая себя из последних сил. Про неорганов
Даня уже рассказывал, и они успели проникнуться мыслью, что есть вокруг некие
невидимые сущности, которые могут стягивать энергию с неосознающих
людей.
— Хорош все на других
валить, — склонялся над братом Даня и нежно прижимал его к земле, заставляя
отжиматься с удвоенным усердием. — Запомните, лошары:
никто с нас ничего не поимеет, если мы сами не разрешим.
А мы разрешаем. Как миленькие.
— С чего? — хрипел
Лёнька.
— А так проще, —
разводил Даня руками. — Меньше ответственности. Меньше проблем. Вы вокруг
посмотрите. Девяносто девять процентов населения Земли так и живет. Но они кто?
Масса, мыши. А из вас я хочу сделать людей. Это понятно?
Они кивали, поднимаясь,
переводили дух. Даня над ними смеялся. А потом гаркал
во все горло:
— Чего встали?
Двигаться разучились? А ну вперед! — и гнал их через весь Город, по Бродвею —
домой.
Прибегали за полчаса до
школы. Обливались холодной водой и растирались полотенцем докрасна. Свежих Даня
сажал их завтракать. Кормил рисом без масла. Соль и сахар были запрещены. Зато
можно было брать красного перца, сколько влезет.
— Это янская пища, —
говорил Даня, пока парни старались ее проглотить. — Она силу дает.
Они кивали, краснея и
давясь, а после бежали в ванну и полоскали рот под краном.
Пока они собирались в
школу, он настраивал их, чтобы приводили друзей заниматься. Люди вокруг Дани
уже собирались, но ему было мало. Ему нужна была не одна группа, а две: общая и
особая. Общая сложилась быстро. Когда-то давно, когда Даня еще не уехал в
Сибирь, Ёж работал на авиационном заводе и тоже увлекался разными учениями,
ходил в голодные походы и водил с собой людей. Они читали заумную литературу
вроде Агни-йоги и Блаватской и делали асаны, как могли. Теперь Ёж от этого отошел, но люди его
помнили, и к ним-то в первую очередь обратился Даня, когда стал собирать
группу. Приходили в основном пожилые тетеньки с лицами одинаковыми, будто их
стерли тряпкой. Они помнили Даню мальчиком, умилялись, как он вырос, слушали,
открыв рты, но второй раз не приходили. Даня не расстраивался, он этого вообще
будто не замечал. Он говорил, что ничто не проходит бесследно, не поможет
сейчас — будет фундамент на будущую жизнь, а с Лёньки и Макса требовал других
людей, для особой группы — молодых и свежих.
— Зафиг
они нам? — недоумевал Лёнька. — Че, мы не можем сами
заниматься?
— Ты не понимаешь: есть
практики одиночные, а есть групповые. Опыт показывает, что достичь просветления
легче в группе, которая состоит из близких по духу и кармически
связанных людей. Тогда они как бы держат друг друга. Вот мы и соберем такую
группу. Количеством не менее пяти.
Пятеро — это немного:
Ганин да Лёнька, Светка да Миха, — вот уже четыре.
Разумеется, позвали и Саньку, но она, вопреки всем ожиданиям, отказалась
наотрез.
Вернее, подозрения, что
она откажется, были, поэтому сразу ее не донимали. Заходили издалека: то Ганин,
то Лёнька в красках расписывали, какой Даня умница и как это хорошо — двигаться
по духовному пути. Потом подключилась Светка. Ей самой было по барабану, что
говорил Даня, им с Михой главное было найти лишний
повод для встреч, и Ганин догадывался, что с Санькой она старается не для идеи,
а хочет удружить ему, но не вмешивался.
Только не помогло и
это. Когда однажды перед уроками Лёнька объявил, что после школы будет занятие
и позвал Саньку, она отрезала, что ей это не нужно.
Лёнька так обомлел, что
даже не нашелся что ответить, но тут прозвенел звонок, и вошел Кэп.
Класс моментально
подтянулся и выстроился возле парт, все двадцать пять голов. Вообще с
появлением Кэпа этих людей было не узнать. Ганин
удивлялся: расхлябанные недоросли, лениво доживающие последний год в школе, безликое бессознательное, они становились другими, стоило
этому человеку войти. Ганин и по себе чувствовал, как подтягивается, будто бы
хочет быть лучше, умнее, интересней рядом с этим человеком, непохожим ни на
кого в городе. И непременно улыбался. Кэп улыбался
всегда и всем, открыто, приветливо и спокойно, и ему хотелось улыбаться в
ответ, хотя поначалу это раздражало. Но действовало на всех,
Ганин видел: во всю харю лыбился
Синица, кривил губы Зайдуллин, потом одергивал себя,
злился, прятал глаза, улыбалась Сашенька, серьезно и надменно, высокомерная
улыбка гуляла по тонким губам Михи Коваля, а Светка,
как и все остальные девчонки класса, так просто сияла, глядя на Кэпа, хоть свет в кабинете не зажигай. Хуже всех,
правда, становился Лёнька, он был просто каким-то больным рядом с Кэпом, придурковато ухмылялся,
дергался, подмигивал. В рваных джинсах Кэп в школу
больше не приходил, но все равно одевался очень неформально, так что тем для
разговоров хватало на пол-урока.
— Я хочу сегодня
обсудить Бунина. Кто-нибудь знает такого писателя?
— Обижаете, Константин
Павлович. Мы его в прошлом году прошли.
— Прошли — это как? —
спросил Кэп, присаживаясь по своему обыкновению на
краешек стола. — Прошли — это мимо. А я не хочу, чтобы мимо. Я хочу поговорить
о хорошем писателе с умными людьми. Знакомить вас с его биографией я не буду.
Дома погуглите. На следующем уроке об этом поговорим.
К примеру, Алла Кондрашова сделает нам про него доклад.
— А почему я? —
возмутилась Алла.
— А трояк с прошлого
года кто хотел вытягивать? Я делаю, что могу. Надеюсь, мне это зачтется, —
сказал Кэп и подмигнул Алке
так, что она покраснела. Девчонки захихикали. Кэп
продолжал: — Я хочу вам сейчас немного почитать.
— Почитать мы тоже сами
можем дома, — крикнул Синица. — Вот вы бы нас отпустили, Константин Палыч. — Он нахально ухмылялся.
— Знаешь, что я тебе на
это скажу? — спросил Кэп, доставая из своего рюкзака
томик.
— Подозреваю, —
отозвался Синица. — Чтобы губу закатал.
— И это тоже, — кивнул Кэп. — А еще я скажу, что чтение чтению рознь. Могу ли я
быть уверен, что ты как надо прочитаешь? А? Э. То-то. Ладно, мои дорогие.
Устраиваемся поудобней. Убираем телефоны. Начинаем
театр у микрофона. Иван Алексеевич Бунин. Тёмные аллеи. Руся.
Поезд полз по пыльной
России и остановился где-то под Подольском. Ночник светил под потолком.
Скучающие взрослые вспоминали о прошлом. Ганин любил и хорошо знал этот
рассказ. С книжкой на отлет Кэп выхаживал по рядам,
не отвлекаясь, отбирал записки, вытаскивал из ушей провода наушников, легким
постукиванием по парте заставлял убрать телефон, шепчущимся клал на голову
ладонь и этим прекращал разговоры. Но уже через пять минут шума становилось все
меньше, класс попадал под магию его голоса, негромкого и спокойного, и даже
тихонько раскачивался в такт, как дышит под ветром озерная вода.
«С тех пор они стали
плавать по ночам. На другой день она вызвала его в сад после обеда и спросила:
"Ты любишь меня?.."»
— Дура,
— шепнула Светка Саньке, пока Кэп шел к доске. — Даня
говорит, что любовь — это привязки. Поэтому люди и страдают, что отцепиться не
могут. Надо по-другому на это смотреть. Он обещал нас с Михой
тантре научить, — шепнула она совсем уж зверским
шепотом и так громко, что Ганин услышал. Санька посмотрела выразительно. Кэп лег на обратный курс и, проходя мимо, удостоил Светку
рукоположения. Она пригнулась к парте.
Руся
— озеро, лес, журавли, плеск темной воды. Желтый сарафан и долгое тело. Ямочки
под коленками. Чернеющие мышки, когда поднимала руки, стягивая через голову
свой простой русский сарафан. Ганина охватывал жар, когда представлял себе все
это. Почему-то вспоминалось, как ходили летом на Волгу. Втроем. И как ночью
однажды купались.
— И как же вы с Михой теперь? — спросила Санька, когда Кэп
перешел на другой ряд.
— Тантре учиться будем.
Это круто, это как камасутра, только круче в пятьсот
раз, — зашептала Светка возбужденно.
— Да нет. Как же вы
теперь будете с Михой, если любовь — это только привязка?
— спросила Санька.
Светка не сразу
нашлась. В этот момент телефон у Саньки на столе засветился — пришло сообщение,
она отвлеклась. Лёнька выразительно посмотрел на Ганина. Санька глянула на
экран коротко и быстро настрочила ответ. Отправила. Брякнуло у Лёньки в кулаке.
Он глянул, посерел лицом, поджал губы и сунул телефон Ганину:
«Санька!!! ты хочешь
превратиться в мышь?! Приходи к Дане! Он ждет!!! Или мамочка не пускает?
(Оскаленный смайлик.) Даня — гуру, настоящий. Такое раз в жизни бывает. Считай,
у тебя карма хорошая, тебе повезло».
И ниже одна фраза от
Саньки:
«Я ходить не буду».
— Напиши что-нибудь
этой курице, — прошептал Лёнька. — Я уже не знаю, как ей по мозгам дать.
Ганин отдал ему телефон
под партой. Не отрываясь от Кэпа, выдрал заднюю
страничку из тетради, приготовился писать.
«И стоял и не гас за
чернотой низкого леса зеленоватый полусвет…»
— Слушай! — вдруг
дыхнул Лёнька в ухо. — Да ну ее нафиг. Я вот что
придумал: давай Кэпа пятым позовем! Он же ваще крутой! И сам до всего дошел. Его еще чуток подучить,
и совсем просветлеет. А?
Ганин не ответил. Была
гроза, и был черный петух как предвестник всяческого несчастья. И был выстрел,
и театральное ломание рук.
«Выбирай, или я, или
он!» — «Вы, вы, мама».
— Дура,
— выдохнула Светка снова, уже не скрываясь.
Прозвенел звонок, но
никто не дернулся. Лёнька ерзал, пихал Ганина. Потерявшие прошлое взрослые
завтракали. Постаревший любовник пил коньяк. Amata
nobis quantum amabitur nulla1 .
Все зашевелились,
выдохнули, стали подниматься. Ганин быстро перегнулся и кинул на парту к
девчонкам клочок бумаги.
— Ты чего написал? —
стал дергать его Лёнька.
Ганин не отвечал,
собирался. Бумажку поймала Светка, прочла и обернулась с выражением лица: «Ты че, дебил?»
— Пойдем, пойдем к Кэпу, поговорим, — теребил Лёнька.
Ганин покрутил Светке
пальцем у виска и кивнул на Саньку, которая до сих пор ничего не замечала.
— Знаешь что, — сказал
Ганин Лёньке и на полуслове оборвал себя: Светка, фыркнув и пожав плечами,
кинула записку перед Санькой:
— Это тебе.
— Знаешь, что…
Санька взяла.
Развернула.
Три слова. Там всего
только три слова. Понятным почерком. Что можно так долго читать?
Но она уже подняла
голову, отыскивая его глазами.
– Знаешь что. Я думаю,
не надо Кэпа звать. Он и без нас крутой. Мы ему в
учителя не годимся, — закончил Ганин и, схватив свой пакет, ломанулся
к двери, не желая смотреть Саньке в глаза.
Три слова. Всего-то три
слова. Разве сложно понять?
«Руся
— это ты».
Скоро в группе появился
Волк. Его откуда-то привел Даня. Он выглядел немного младше его, был поджарый,
жилистый, невысокий, носил волосы до плеч и собирал их в хвост. У него были
острые глаза и тонкие губы, которые не умели улыбаться. От него шло ощущение
дикости, он носил с собой запах леса и прелой хвои. Больше о нем ничего не
знали, даже как по-настоящему зовут. Верилось, что не знал и он сам.
На занятиях он обычно
сидел тихо в позе медитации, чуть прикрыв глаза, и участия ни в чем не
принимал. Только вдруг, ни с того ни с сего, мог вскочить и начать орать
нечеловеческим криком, нападать на несчастных теточек,
махать руками и делать другие выкрутасы, будто бы выгоняет кого-то невидимого
из окна. После так же спокойно садился и замирал. Все решили, что он гоняет неорганов.
— Он крутой, — говорил
Лёнька с придыханием. — У него настоящий гуру есть. В астрале.
Он был покорен Волком
так, что даже авторитет Дани на время померк.
Казалось, рассказ об
этом новом человеке немного заинтересовал Саньку, и было решено их познакомить.
— Он ауру умеет видеть,
вот пускай и посмотрит тебя, — злорадно говорил Лёнька, а Санька только
насмешливо кривила губы. «Странно, — сказал Даня, когда ему сообщили Санькино
решение, — а мне казалось, она не безнадежна». Лёнька хотел брату услужить.
Волка привели к Саньке
вечером в понедельник. Но и он, казалось, не произвел на Саньку никакого
впечатления. Пили чай, Волк рассказывал о том, как был гопом
и бил неферей, а потом его убили
и он стал видеть духов. Только это было давно, когда он еще жил на Лене. Санька
смотрела на него со скукой. Потом Волк замолчал надолго, но вдруг поднял палец
и прислушался:
— О! — сказал он. — Мне
пора. Меня зовут в астрал. — Выпрыгнул из кресла и
ринулся к двери. Лёнька подавился печеньем:
— Эй, погоди! Мы с
тобой! — Он кашлял, запивал чаем, обжигаясь, но Волк ждать никого не стал и
вышел, не закрыв за собой дверь.
— Он всегда такой? —
спросила Санька.
— Много ты понимаешь! —
сказал Лёнька. — Он почти просветленный.
— Заметно, — хмыкнула
она.
Лёнька с Максом тоже
быстро оделись и вышли. На улице висел теплый осенний вечер, полный тугими
сумерками, как бурдюк с водой.
— Курица, — ворчал
Лёнька. — Я же говорил: курица. Волк ее не убедил, видите ли. — Он быстро шагал,
размахивая руками. — Пофиг. Пусть в болоте мокнет,
если ей так нравится. Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов. А ты что
скажешь? — Он неожиданно вскинул глаза на Ганина. Тот пожал плечами:
— А что мне сказать?
Лёнька помотал головой,
помолчал.
— Все равно Волк к нам
ходить больше не будет. У него своя группа есть. Ну, не совсем, конечно,
группа. Так, пять девиц. Зато занимаются регулярно.
— Пять? — переспросил
Ганин.
— Ага. Пять, как надо.
Мы-то никак пять человек собрать не можем. А, ладно. Меня тут знаешь что — меня
Волк к себе на занятия взял, прикинь! И с девахой
одной познакомил. Из его группы. Клевая
такая и в практиках сечет. И вообще… ну, ты понял. Я тебе сказать хотел: в эту
субботу они ретрит проводят, на Зубовой поляне, ну
там, за взлеткой. Приезжай тоже? Там у него девицы
есть еще. Может, с кем и познакомит. А?
— А что такое ретрит? — спросил Ганин.
— Не знаю. Вроде как
занятие выездное. Так чего, приедешь?
Ганин пожал плечами.
В пятницу русского не
было. Ждали физику, но Тыча долго не появлялась,
поэтому когда в кабинет вошел Кэп, класс стояли на
ушах.
— Отряд! — гаркнул он. — Строй-ся!
Смир-рна!
Все прыснули по местам.
— Ой, Константин Палыч, — потянулось по рядам. — А что, вы теперь всегда у
нас будете физику вести?
— От-ставить вопросы! — гнал свое Кэп.
Он даже лицо сделал военное. — Смирно! Слушать сюда: физики сегодня не будет.
По сигналу произвести полную эвакуацию из кабинетов. Будет групповой поход в
бомбоубежище. По команде вольно ослабляется левая нога класса. Вольно!
11б пародию на обэжэшника, разумеется, узнал, но актерскую игру не оценил.
Вместо аплодисментов потянулось нытье:
— Ну
не-ет. Опя-ать… Сколько можно? Каждый год одно и то же, он что,
издевается?
— Ничего, и мы ходили,
и вы, и вашим детям еще достанется, — оптимистично пообещал Кэп,
выходя из образа.
— Блин, обэжэ в натуре главный предмет, по ходу! — возмущался
Синица, поддерживаемый девицами. — С любых уроков снимают — а на обэжэ иди!
— К сожалению, Никитос, этот мир устроен не идеально, — сочувственно произнес
Кэп. — Все мы заложники обстоятельств.
— А вы отмените,
Константин Палыч! — осенило вдруг кого-то, и все
загудели хором. — Вы отпросите нас у обэжэшника! Вы
же сможете! Он отпустит!
Кэп
в первую секунду даже растерялся:
— Да с чего вы взяли?
— Вы сами подумайте,
Константин Палыч, это же зомбирование,
— продолжал класс. Бессознательное работало слаженно,
как часы. Озаренное вдохновением, оно безошибочно апеллировало к самым дорогим Кэпу темам. — Они из нас идиотов
хотят сделать со своим обэжэ! Жуткого просто
все боятся, его и учителя боятся, поэтому все молчат. Но вы же не боитесь,
Константин Палыч!
Тот смотрел на класс
непривычно серьезными, внимательными глазами.
— Почему же вы думаете,
что я его не боюсь?
— А что вам терять? Вы
только пришли сюда, — рассудил Зайдуллин, воплотив,
наконец, в себе бессознательное. — К вам еще
привыкнуть не успели. Зато если сейчас сразу Жуткого
на место поставить, вам же легче потом будет, Константин Палыч!
Кэп
молчал. Класс конючил. Но было видно, что Кэпа не уломать. Бессознательное чувствовало это и давило
сильнее. Кэп вскинул руку, глянул на часы и сказал:
— Что-то у нас
эвакуация задерживается. Открыли тетради. Записываем тему урока…
— Константин Палыч! — взвыл класс. — Так нечестно!
— Честно-честно. Нельзя
терять ни секунды ценного для учебы времени.
— А по какому предмету?
По физике что ли? Или по русскому?
— Русского сегодня нет,
дебил.
— Константин Палыч, давайте лучше поговорим, — протянула томно Алла
Кондрашова.
— Поговорим? — Кэп, казалось, задумался над этим предложением. — О чем же
мы с вами поговорим? — спросил он, присев на краешек стола. Класс почувствовал,
что он сдается, и радостно загомонил.
— Константин Палыч, а вы в армии служили? — гаркнул
Синица, светясь азартом.
— Бог миловал.
— Придурок, — фыркнула Кондрашова. — Говорить больше не
о чем? Константин Павлович, а вы были женаты?
Класс заржал в голос.
— А что такого? —
обиделась Алла.
— Константин Палыч, а вы считаете себя счастливым человеком? —
неожиданно громко спросила Сашенька Диброва, перекрыв
общий гвалт.
— Я-то? Ну пожалуй, считаю.
— А что такое по-вашему счастье? — спросил Лёнька.
— Да вы достали! — психанул Зайдуллин. — Ботаны.
— Тихо-тихо, —
остановил его Кэп. — Нормальная тема, давайте
поговорим. Я думаю, что счастье — это состояние внутреннего равновесия. Когда
ты его достигаешь, тебя уже ничто не может задеть, оскорбить, вывести из себя
— Ага. Вот вам,
предположим, по роже съездили. И чего, это вас не
выведет? — мрачно поинтересовался Зайдуллин.
— А он вторую
подставит! — Синица заржал.
— Вторую — чего?
— Рожу!
— Начнем с того, —
сказал Кэп, — что если ты счастливый человек, никто
тебе по роже просто так не съездит.
— С чего это? — не
понял Зайдуллин
— Долго объяснять.
— Это, наверное, в
переносном смысле? — уточнила Санька.
— Можно и в прямом.
Помните, как у китайцев: «Враг не найдет, куда вонзить копье, хищник не найдет,
куда вонзить когти». Внутреннее равновесие — идеальное состояние человека. Тот,
кто счастлив, тот свободен. А когда ты свободен, ты неуязвим.
— Супермен, короче, —
оценил класс.
— Просветленный, —
поправил Лёнька.
— Если угодно, —
согласился Кэп.
— А если не в
переносном смысле? — скривился Зайдуллин. — Если кто
в натуре подойдет — и в зубы?
— Уж не ты ли? —
ухмыльнулся Кэп.
Класс загудел. В гуле слышалось подстрекательство.
— Не, — открестился Зайдуллин. — Я что, в натуре рыжий что ли, с учителем
драться.
— А я тебе и не учитель
сейчас. — Кэп показал на свои растянутые треники.
— Не, — повторил Зайдуллин и как-то загнанно огляделся. Он уже чувствовал
давление бессознательного. — Я ведь это так.
Теоретически.
— Перейдем к практике,
— сказал Кэп и скользнул со стола. Класс забалдел. Бессознательное
напряглось и вытолкнуло Зайдуллина в спину. Они оба
вышли к доске и стали друг против друга. Класс гудел низко и радостно.
— Константин Палыч, а у него зеленый пояс! — крикнула Алла. — По карате.
— Ах, по карате. А я в девяностые рос. Не дрейфь,
Маратушка, — говорил Кэп,
не сводя с Зайдуллина глаз и не пропуская его
движений. Тот как-то криво усмехнулся и тоже весь напружинился. Он был крепкий,
верткий, буро-рыжий, красивый парень с хитрыми глазами, в которых читалось
жульничество всегда, вне зависимости от того, чем он занимался. Быстро оценив
территорию и противника, он сжался и прыгнул. Кэп
отскочил, но это был еще не удар — проба. Они закружились в узком пространстве
между партами и стеной.
— Давай, давай, —
подбадривал Кэп. — Настоящий воин не имеет страха.
Смерть не найдет, куда вонзить в него копье. Настоящий воин побеждает не силой.
Это тебе не фунт орехов, это китайцы, Дао де дзин.
Зайдуллин
прыгнул за это время еще несколько раз, но промахивался. Кэп
легко, будто танцуя, уворачивался, не переставая
говорить. Зайдуллина это стало выводить, он смотрел
зло. Класс стянулся ближе, кричал, тянул мобилы выше
голов, щелкал камерами. Синица, стоя на парте, снимал видео и вопил громче всех, комментируя. Наконец, решившись, Зайдуллин сделал новый выпад, целя в голову, но Кэп нырнул у него под рукой, перехватил за пояс, вскинул
себе на плечо и заплясал, как дикарь с добычей.
— А! — орала и
брыкалась добыча. — Так нечестно! Ааа!
Но Кэп
плясал танец победителя и кричал:
— И так будет со
всяким!
Класс шарахался от
него, гомоня, Синица пригнулся, не переставая снимать: Зайдуллин
реял над головами, ботинок пролетел в предельной близости от телефона.
— А! Берегись!
Разойдитесь, уроды! А! — верещал он, хохотал и
захлебывался, как от щекотки.
— Поставьте его!
Константин Палыч!
— Пленных не беру! — Кэп смеялся, уже теряя силы. — Живьем…
— Это что такое?! —
Галдеж разрезал голос богатырской силы. Все дернулись за парты, Синица тяжело
бухнулся на пол последним и неуклюже поковылял — подвернул ногу. Кэп остался у доски один, не отпуская жертву. Он как раз
развернулся и лицом к лицу столкнулся с обэжэшником.
Лицо обэжэшника перекосилось от негодования. — Это
что такое, я спрашиваю?! — взвизгнул он еще истеричней. Зайдуллин
задергался и чуть не врезал ботинком по лысине. Шаткий
шарахнул ему по ноге, Зайдуллин как-то обреченно
обвис.
— Практическая работа,
— запыхавшись, ответил Кэп, красный, как из бани. —
Над ошибками.
— В голове у тебя
ошибка сплошная, Юрович! Бестолочь!
Дегенерат! И все дегенераты!
Тревога уже! Для кого тревога?!
— О, а вы меня
вспомнили, Андрей Петрович, — сказал Кэп, переводя
дыхание.
Ганин, замерев, переводил
глаза с него на Жуткого. Кэп
казался на удивление спокойным. Неожиданно спокойным.
— Да не было еще
звонка! — осмелившись, крикнул в этот момент Синица.
— Мол-ча-ать!
— взвился Жуткий. — Юрович! Немедленно поставь
учащегося, где лежал, и приготовь класс к эвакуации!
— Андрей Петрович, мой
класс на учения не идет, — сказал Кэп ровно, опуская Зайдуллина. Тот быстро шмыгнул к парте. Класс не дышал,
казалось, что все ослышались.
— Что? — взревел обэжэшник. Лицо его стало наливаться томатной пастой.
В этот момент по
коридорам покатился звонок, тревожный и долгий, и из других кабинетов начали
выходить ученики. Жуткий дернулся — и сразу стало ясно, что он проиграл. Что он
не будет больше орать, визжать, брызгать слюной. Только глянет на Кэпа страшно, жутко, выдавит из себя:
— Я это так… — и быстро
выйдет из кабинета.
Класс выдохнул. Класс
еще не верил, что такое возможно. Потом перевел глаза на Кэпа
и зашелся победным воплем, ринулся к нему. Каждый кричал что-то свое, но
счастье было общее.
— Тихо-тихо! — смеясь,
пытался утихомирить их Кэп. — Спокойно. Теперь без
паники, покидаем школу вместе со всеми. И сразу все по домам. Завтра в десять
на остановке у цыганского поселка. Пойдем на Башню.
— На Башню! — застонал
класс в новом приступе любви и восторга. — Константин Палыч!..
— Только тихо! Кисе
чтобы — ни слова, — сделал он строгое лицо.
— Да мы что! Да мы —
конечно! Ура!.. — захлебнулся класс.
Глава
4. Под яром
После школы Ганин не
пошел домой. Точнее, заглянул, перехватил бутерброд с чаем, вытащил
с балкона велик и погнал по взлетке.
Взлеткой
называлась дорога, которая начиналась сразу за городом и бежала степью к реке,
с разлету тупо упиралась в Волгу, делилась надвое и дальше шла — на дачи налево
и к поселку направо. А вот если съехать в этом месте и чуть поплутать в
прибрежном леске, то выскочишь на поляну в березах, которая выдавалась над
водой, как клык. Поэтому и называлась Зубовой. Волга была здесь далеко под
яром, и вид отрывался грандиозный. Но поляна была так близко от города, что
народ ее облюбовал для шашлыков. Поэтому летом, когда они катались втроем с
Лёнькой и Санькой, на Зубову не ездили. Чтобы застолбить поляну, пришлось бы
выезжать чуть свет. Но главное — Санька трусила взлетки.
Дорога была с обманом. Короткая и прямая, простреливается на глаз. И это
расслабляло. Памятники с рулями, искусственными цветами и лавочками истыкали
всю обочину. Почти как на кладбище, которое тоже, кстати, у Волги, только с
другой стороны города. Ганин вспомнил, как Кэп
сказал, что, судя по его населенности, их город должен называться Макондо — город, в котором еще никто не умирал. Или почти
никто. Или не умирал своей смертью. Это, наверное, ближе. Просто город молодой,
стариков мало, да и уезжают отсюда. Ганин подумал, что на кладбище он никогда
еще не был, не к кому там ходить, а вот про Макондо
решил почитать — до сих пор ничего о нем не слышал.
Он выехал на взлетку и сразу взял разгон. День был теплый. Темные,
тяжелые тучи бродили по небу, как коровы, но ветер сгонял их дальше — за реку,
и глазу открывался простор, что на земле, что на небе. Ганин гнал, поднимаясь
на педалях, думал о странном слове «Макондо»,
вспоминал, как ездили они летом, а в ушах гремела «Ария».
Я свободен,
утверждал Кипелов, и Ганин с удовольствием с ним
соглашался. В лицо бил ветер, от чувства свободы, от прилива сил, от ностальгии по недавнему лету он был счастлив. Он пел и
крутил педали все быстрее, и уже не чувствовал ни собственного тела, ни
сопротивления механизма, он был весь — движение и полет, как вдруг страшное
гудение прорвалось через музыку, сердце ухнуло в желудок, и Ганин вильнул на
траву. Остановиться сразу не смог, сыграл с велосипеда, приземлился на руки,
выдернул наушник и посмотрел на дорогу — две машины, одна вперед другой,
пронеслись мимо, а третья, им навстречу, забирала колесами по обочине и
продолжала сигналить в пустоту. Ганин перевел дыхание, потом почувствовал, что
руки мокрые — он сжимал землю. Встал, отряхнулся, музыку выключил и оставшиеся
пять километров ехал не торопясь, напрягаясь спиной и постоянно ожидая толчка
сзади.
На поляне стояли две
машины — Ганин их увидел еще сквозь березы, подъезжая. Но ни шума, ни музыки,
ничего, что бывает обычно. Костра не было тоже, хотя дымком тянуло — стоял
мангал с углями, в котелке кипела вода. На поляне, на березовых бревнах сидели
Волк и Лёнька, а вокруг ходили девушки магическим числом пять.
— О, явился! — заявил
Лёнька, когда Макс вышел на поляну. — А я уж думал, ты забил. Чего
припозднился? Девочки, шашлыка не осталось?
По его голосу, по тому,
как развязано он говорил, Ганин понял, что чувствовал он себя не в своей
тарелке. Чем они занимались, было неясно. Волк, как всегда, сидел с отрешенным
лицом, а девочки сейчас все смотрели на Ганина и оценивали. Они были не старше
Волка, обычные девчонки, каких в Городе пруд пруди, — но не то сама атмосфера,
не то молчание, висящее на поляне, не то магическое количество пять делало их
какими-то загадочными, будто укутанными в дымку. Макс смутился, попытался не
подать вида, но по глазам прочел, что они его раскусили — в них уже блуждал
смех, в этих глазах. Он привалил велосипед к березе, подошел и поздоровался, ни
на кого не глядя.
— Да уж, — фыркнула
одна девица; она сидела подальше других, была полная, а волосы у нее были рыжие
и вились бесом. — Ты что, лох, или этот… ну, который практикует бедность? Как
там вас называют…
— Нестяжатели?
— вырвалось у Ганина, и он тут же пожалел об этом: девицы уставились с
неприязнью.
— Волчара,
ты его звал? — спросила другая, черная.
— Это свои, Адель, — сказал Волк, на нее не глядя. — Это воин из
группы Белого дракона.
Ганин почувствовал, как
холод пробирает по спине. Лёнька сидел, как столб, натянуто улыбался и нервно
подергивался. Но он вообще очень нервный, Лёнька, часто дергается, это ни о чем
не говорит.
— А. Ну это меняет… —
протянула девица, хотя было видно, что ничего для нее это не меняло.
— А чего это он воин? —
спросила третья. Она была блондинка, самая мелкая из всех, а на лицо —
прыщавая. — Че-т в нем нифига
воинственного.
— Есть два пути, —
сказал Волк размеренно, и Ганин вспомнил старое слово — изрекоше.
Кэп недавно, когда класс принялся ломаться,
отказываясь изучать сложносоставные предложения, за минуту испещрил доску
старославянской абракадаброй — цитатой из какого-то жития, — и заставил их
переводить вроде как для погружения в язык. Народ ныл, но потом вчитались и
занимались этим с интересом. Вот оттуда и врезалось это изрекоше.
И теперь всплыло: Волк не говорил, как все люди, а именно изрекал. — Два
пути духовного развития. Путь мага и путь воина. Воин движется с потоком силы.
Он создает события и действует на их гребне. Воин борется, движется, ищет. А
маг — выжидает. Для него не существует события, которое могло бы пройти мимо.
Для него нет вещей, которых он может пропустить. Он не подгадывает. Он живет в
настроении и действует только тогда, когда волна подкатила к его ногам. Но она
всегда выносит то, что магу надо.
Ганин не ожидал, что
Волк может так складно говорить. Девицы слушали, раскрыв рты. Пока они
отвлеклись, Ганин их спокойно разглядел. Красивых не
было, это его разочаровало. Из пяти его привлекла только одна, да и то,
наверное, потому что она прямо не смотрела, а только бросала быстрые взгляды
из-под козырька кепки. Когда Ганин перевел глаза на Лёньку, тот стал кивать,
подмигивать и подергивать плечом, указывая на эту девчонку. Макс догадался, что
именно о ней он и рассказывал.
Она сидела чуть в
стороне от остальных и выглядела младше, почти ровесницей. Сидела вполоборота,
но не от робости — она ничего не боялась, — просто ей не хотелось быть со
всеми. В ней было что-то, что делало весь ее облик смутно, но навязчиво
знакомым, как дежавю. Совсем еще подростковая худоба,
угловатость и пластичность. Где он все это видел? Казалось, вот сейчас она
пошевелится, и Ганин поймет.
Он внимательно следил,
но она не шевелилась,
— Мы с вами движемся
путем магии, путем совершенствования изнутри, — продолжал Волк. — А Белый
дракон — воин, и вокруг себя он собирает таких же воинов силы. Миловида, вода кипит. Пора переходить к чаепитию.
Все зашевелились,
подтягиваясь ближе. Волк опустился с бревна на землю, сел на колени. Перед ним
стоял чайный столик и набор миниатюрных китайских чашечек. Он взял в ладони
пиалу, полную сухих листьев, поднес к лицу и закатил глаза, вдыхая аромат, а
девушка, которую он назвал Миловидой, стала разливать
крутой кипяток, прогревая утварь. Звали так ту самую,
мелкую и в прыщах. Ганин подумал, что ей жутко не повезло носить такое имя, но
потом понял, что настоящих имен он здесь не услышит. И ошибся — рыжая сказала:
— Санька, подкинь сидушку. Там вон, у машины, — и девочка в кепке снялась с
бревна.
Санька. Вот тебе раз.
Но на их Саньку она совсем не походила. Скорее, она была как Светка —
так же худа, так же пластична, и в каждом движении сквозит такая же пьянящая
хмарь. Светку-то Ганин знал с детства, на него эта хмарь не действовала, но
замечал, какими глазами пожирали ее парни, где бы она ни появилась. А сейчас
почуял сполна сам — Санька номер два отошла к машине, обернулась как бы
невзначай и посмотрела на него. Он тут же потерял под собой опору, будто снова
валился с велосипеда.
— Познакомься с чаем, —
услышал рядом. — Э, спишь? — Его толкнули в бок. — С чаем знакомься, говорят.
Слева сидела пятая
девица, которую он еще не разглядел. Ганин кивнул и принял из ее рук пиалу. Она
оказалась полна темно-зеленых катышков, похожих на мышиные.
— Дыши, — сказала
соседка. — Дыши, говорю. Вдыхай аромат.
— Зачем?
— Почувствовать запах.
Ганин поднес пиалу к
лицу. Пахло конфетами и сеном.
— Это улун с женьшенем, — сказала соседка. — Крутая вещь.
Ганин спорить не стал и
передал чай дальше. Он чувствовал кожей, что Санька номер два на него смотрит,
но когда поднял взгляд, она рассеянно ковыряла в земле веточкой.
Чай пили в тишине. Чай
был сладкий и оставлял приятный привкус. Умиротворение на Ганина не сходило.
Даже не глядя в ее сторону, он знал, что Санька вторая не сводит с него глаз, и
от этого у него схватывало горло и сердце бухало. Ему казалось, что сейчас
что-то будет. Но не знал пока, можно это или нельзя, и старался не думать, как
это будет.
— А теперь, — сказал
Волк, когда чай кончился и они некоторое время сидели,
прикрыв глаза, — расскажите мне о своих ощущениях. Они у всех будут разные.
Розалия, ты начинай.
Розалией оказалась
соседка Макса. Она заметно покраснела и принялась рассказывать о каких-то
блестящих валунах и морском прибое. Говорила она быстро, но часто сбивалась и
не могла сойтись на деталях. Остальные девицы явно напряглись. Ганин догадался,
что опрос коснется всех, и они сейчас сидят и сочиняют, что сказать. Как в
школе.
В этот момент Санька
поднялась с бревна и пошла к кустам на краю яра. Остальных девиц продрала волна недовольства, но никто ничего не сказал, а
Волк так даже не взглянул ей вслед. Уже уходя, Санька снова обернулась и
взглянула, и Ганин чуть было не прыгнул за ней. Только тут столкнулся глазами с
Лёнькой и удержал себя. Почему-то он совсем о нем забыл.
Наконец Волк выслушал
всех и сказал:
— А теперь ложитесь.
Это не вам, — остановил парней, когда они зашевелились вместе с остальными. —
Сейчас будет наша групповая работа. Вы должны пока подождать.
С поляны стали
доноситься звуки: протяжное равномерное «ууу», будто
работал пылесос. Лёнька занервничал еще больше.
— Этой чего-то
все нет и нет, — сказал. — Пойти, что ли, поискать?
— Пойдем, — откликнулся
Ганин с готовностью. Лёнька посмотрел на него косо, но ничего не сказал.
Двинулись вместе к
кустам, куда ушла Санька. Там оказалась тропа вниз, с яра. Спуск был очень
крутой, местами — просто отвесный. Лёнька шел первым, но очень неуверенно,
медленно, хватаясь за траву руками, — то ли боялся слететь, нахвататься в
ботинки песка? Даже по спине его было понятно, как он зол.
— А она сейчас
навстречу, вся такая из себя русалка, — ворчал он. — А я ей — а-та-та. Не отходи от папочки. Черт. — Он оступился и сел на зад. Ганин чуть не налетел на него и вдруг рассмеялся.
— Ты чего? — с
недоумением обернулся Лёнька.
— Да я со стороны нас
увидел. Пингвины! — выговорил Ганин. Лёнька хлопал глазами, потом стал
улыбаться тоже, потом прыснул, и они принялись хохотать оба, будто старались
пересмеять один другого. Ганин потянул руку, слабея от смеха, выдернул Лёньку,
они потеряли равновесие и поскакали вниз, уже не останавливаясь, прыгая, гогоча
и улюлюкая.
Слетели на пляж и долго
еще не могли стихнуть.
— Это чай все. Улун — самое то вставляет, —
сказал Лёнька через силу, начиная успокаиваться. — Ну чего, где там моя ундина,
блин?
Пляж был пустой. Волга
— спокойная, мерная. На песке лежали, как были скинуты, Санькины тряпочки — маечка и шортики невинного, лазоревого цвета.
— А ты помнишь, что у нас
тут пару лет назад теплоход затонул? — спросил вдруг Лёнька, и Ганин очнулся:
оказалось, они оба пялились на эти шмотки, как бараны.
— Ты чего вдруг об этом
вспомнил? — удивился Макс, окончательно приходя в себя. Он и не знал, что
Лёнька может замечать, запоминать такие вещи.
— Да так. Я думал уже,
что у нас и теплоходов-то не осталось… Ладно, давай делиться. Я налево, ты
направо. Найдешь первым… — он оборвал
себя и посмотрел на Ганина. Ему не понравился этот взгляд.
— Чего?
— Ничего. Просто веди
назад.
И они двинулись в
разные стороны. Через десять шагов Ганин не выдержал и разулся. Ноги с
удовольствием утонули в холодном влажном песке. Он дошел до утеса, на котором
была поляна, обогнул его по воде и оказался на отмели. Следы быстро заполнялись
водой и пропадали. Ганин шел, оборачиваясь назад и пьянея от чувства, что
каждый миг он исчезает там, где только что был.
Он нашел большую,
обсосанную водой корягу, пахнущую сухой тиной, и сел, подогнув ноги. Он уже
понял, что с Санькой номер два ничего не случилось, искать ее расхотелось. Он
закрыл глаза.
Солнце озаряло веки
красным.
Волны шлепали о мокрый
песок, как будто бы кто-то шел, шлепая босыми ногами.
Солнце сокрылось. Шаги
исчезли.
— Не было ничего,
только тьма и океан велик. И одна утка металась, стеная, — проговорил Ганин.
— Чего
делая? — спросили его.
— Стеная.
— Это как?
Зажав большие пальцы
под мышки, Ганин захлопал руками-крыльями и закудахтал. Над головой раздался
смех. Он открыл глаза. Санька номер два стояла прямо перед ним напротив солнца
и была черной и контрастной. Она даже сперва показалась Максу совсем голой, но
когда поставил ладонь козырьком и в глазах прояснилось,
Санька проступила, как была, в узеньких ленточках мокрого бикини, с наглой
ухмылкой на губах.
— Нашел все-таки, —
сказала она довольно. — А я уж думала, ты совсем лещ.
— В смысле?
— Че
— в смысле? Есть соколы, а есть лещи. Это же известно. Сколов мало, но они всех
дрючат. Потому что у них сила и зоркость. А лещи
слепые и плавают, поэтому их все должны дрючить.
Закон природы.
— И чего?
— Как чего? Надо быть
соколом, а не лещом, и все у тебя будет.
— А ничего, что соколы
лещей не едят?
— Это в жизни, а так… —
Она сбилась и обозлилась. — Че, думаешь, умный?
— Боже упаси, —
открестился Ганин и поднялся. Так смотреть на нее было удобней, но он при этом
не чувствовал ничего и удивлялся себе сам. Все вожделение, томившее на поляне
от одного ее взгляда, как сняло сейчас, когда она стояла перед ним практически
голая — только руку протяни. Ему было спокойно и весело.
— Ладно. Это хорошо,
что ты нормальный, что ты с нами.
— То есть лещ?
— Вот еще!
— Значит, сокол?
— Да отвали! Чего прикапываешься?
— Почему? Я просто
пытаюсь разобраться. В системе. Чтобы понять человека, надо понять, как он
думает.
— Нафиг
тебе меня понимать?
— Не знаю, — пожал он
плечами. — Ты мне нравишься.
— Че,
правда? — Она разулыбалась, как маленькая. — Ты мне
тоже. Может, того тогда? Крутанемся? По-бырому.
И она мотнула головой в
сторону яра. Ганин даже проследил ее взгляд, но ничего там не увидел, кроме
обглоданной приливами ветлы, бледной, с засохшей тиной на ветвях, и песчаного
обрыва в оспинах ласточкиных нор.
— В смысле? — спросил
он, и что-то в нем неприятно, испуганно сжалось.
— Ну, я тебе нравлюсь,
ты мне тоже, — крутанемся. Не здесь, ясен пень. В
городе. Приходи.
Ганин ощутил, что ему
становится холодно. Причем холод рождается в горле, в яремной впадине, там же,
где до этого теплело под ее взглядом.
— А ничего, что Лёнька
— мой друг? — спросил он первое, что пришло в голову.
— Ну и?
— Ну…
он говорил… ты его девушка, не?
— Я — его? — она
искренне возмутилась. — Губу пусть закатает! Я никому не девушка. Я вообще — дакиня Волка, если хочешь знать. А спать могу с кем угодно,
Волк не запрещал. Он даже наоборот, сказал, что это хорошо…
— Что такое — дакиня? — перебил Ганин, не желая слушать то, куда ее
понесло.
— Ну, дакиня — женская сущность, инь.
Волк объяснял. Холодная составляющая.
— Что холодная — это
факт. Мурашки-то табунами.
— Чего стебешься? — вспыхнула она. — Думаешь, самый умный? Я тебе
нормально объясняю. И ты нормальный, я уже усекла. У тебя уровень анахатный или даже выше.
— Какой
— чего?
— Вот блин… — Она
закатила глаза. — Все ведь понимаешь. Харэ дурку-то валять.
Ганин не слушал. У нее
была тонкая, прозрачная кожа, а волосы оказались легкие, темные и коротко
стрижены, под мальчика. Это не очень ей шло, лицо становилось совсем детским и обиженным. И припухшая нижняя губка, будто
она ее прикусила, и глаза с поволокой, с затаенным отчаяньем, — где-то он все
это уже видел, и губку такую, и глаза. И тут она сощурилась — и Ганин вспомнил:
девочка-волчонок с шапочкой Нирвана, девочка, которая к Лёньке в подъезд пришла
умирать.
Все
сразу стало на свои места, и все мороки, призраки, навязчивые маяки отступили,
оставив перед ним просто Саньку номер два, совсем незнакомую, чужую, ломкую,
как ветла, тощую, с костлявыми ключицами и титечками
с кулачок, у нее изо рта пахло сигаретами, а от волос — рекой, и стояла она
босиком в холодном песке и мерзла.
Она как будто поняла, о
чем он думает, и зябко поежилась.
— Ну
че, давай, что ли, забьемся, когда и у кого. А то я
пошла, пока не задубела.
— Маленькая девочка
с глазами волчицы, — пропел Ганин задумчиво. — Неа,
мы с тобой не пересечемся.
— Чего так? — опешила
она.
— Ничего. Тебе сколько
лет?
Она осклабилась:
— Не боись, не посадят. Девятнадцать.
— Да я не за себя. Это
тебе думать надо. Мне восемнадцати еще нет.
Она вспыхнула, как
будто он ее выругал. Зрачки расширились, губы скривились. Она прорычала:
— Дур-рак.
— Но этого ей показалось мало: — Дебил! — крикнула и
гневно пошла прочь, светясь незагорелым, тощим задком.
Глава
6. Неорганы
Была среда, Ганин шел к
Дане на занятие группы, когда у лифта столкнулся с Вадиком Буйным и его пацанами.
Встретиться с Буяном
было несложно: он и учился в той же пятнашке, только
на два года младше, и жил на одной площадке с Лёнькой. Однако обычно при
встрече они друг с другом даже не здоровались. Поэтому, когда Вадька заговорил,
Ганин сразу понял, что ничего хорошего ждать не стоит.
— Эй, длинный, — сказал
Вадька, и Макс с удивлением обернулся. — Да ты, ты. Че
шары выкатил, кроме тебя никого. Вы чего к Лисуновым таскаетесь? Чего делаете-то хоть?
— Ничего, — пожал Ганин
плечами. Вокруг Вадьки на корточках сидели четыре человека, такие же, как он,
крепкие, бритые, в трениках и черных куртках. Пол был
в шелухе от семечек, рядом стояли пустые жестянки из-под пива. Это уже потом
Ганин связал степень оплеванности и то, что на
площадке горела только одна лампочка, и догадался, что они его ждали и, по всей
видимости, долго.
— Никогда не бывает
ничего, — изрек Вадька с философской рассудительностью, неторопливо поднялся и
пошел к нему вразвалочку, хрустя пальцами, разминая суставы. — Делаете вы там
что, спрашиваю. Колись давай.
— А тебе зачем?
— Может, тоже хочу. —
Буян заржал. Парни за его спиной заржали тоже. Они уже стояли, но не подходили.
— Вас там много. И телки ходят. Мож, там чего
интересного, а мы и не в темах? А, пацаны?
Они с готовностью
заржали опять. Ганин решил уходить, поэтому, не отвечая, двинулся к двери — до
нее было шагов пять. Но Буян его перехватил за плечо:
— Э, ты чо, я не понял, тебе вопрос задали, а. Отвечай резче.
Это уже был прямой
вызов. Ганин ощутил, как под рукой Вадьки в нем все сжалось, и тут же на себя
разозлился:
— Чего, чего. Мост взрывать собираемся, — сказал он, не думая.
— Какой такой мост? —
Буян явно не ожидал такого поворота разговора.
— У тебя мостов много?
Через Волгу, какой.
— Так ты че, террорист, в натуре? Паца,
мочи его!
Пока били, Ганин
чувствовал удивление. Потому что последний раз он дрался два года назад и с той
же самой компанией Вадьки Буяна. И ничего как будто с тех пор не изменилось —
били его, их было больше. По теории Дани это была чистка кармы. Но что именно в
ней ему чистили, Ганин не понимал. А еще меньше понимал, когда Буян при каждом
смачном попадании приговаривал: «А это тебе от Саньки. Привет передает». Этого
он не понимал отчаянно, но не спрашивать же было, в самом-то деле.
Потом открылся лифт,
кто-то вышел, кто-то завизжал, кто-то вломился в свалку, парни не стали связываться
и дернули по лестнице. Ганин переводил дух, опираясь руками о колени.
— Максик,
Максим, ты цел? — налетела Светка. Оказалось, это она визжала.
— Ну-ка, посмотри сюда.
— Рядом был Даня. Поднял его голову, оглядел лицо на свет. — Нормуль. Шкурку чутка помяли. В
остальном целый.
Сидя на кухне, уже
умытый и раздетый по пояс, Ганин рассказывал, как все было, а Даня мазал
ссадины перекисью водорода. Макс морщился и шипел. Лёнька, Миха
и Светка стояли нам ним, как над покойником, с лицами, полными сочувствия и
скорби.
— Волки, — сказал Даня,
заканчивая экзекуцию. — Только волки — санитары леса, а эти — санитары
общества. Карму тебе прочищают, мог бы и спасибо сказать.
— В следующий раз —
обязательно, — кивнул Ганин и скривился: в боку все еще кололо.
— А, так Волк — поэтому
Волк! — озарило Светку.
— В смысле? — Даня ее
не понял.
— Он говорил, что тоже
был гопом. Когда жил на Лене, — пояснил Миха.
— На какой Лене? — еще
больше не понял Даня.
— Ну как… на реке, —
неуверенно ответил Лёнька.
Даня начал хохотать.
— Это он что ли сказал?
Сочинитель. На Лене. — Даня смеялся так заразительно, что даже Ганин вымучил
улыбку. — Ладно. — Оборвал себя Даня и энергично потер руками. — Дуйте наверх,
начинайте разминаться, а я сейчас приду. — Он шагнул к двери. Все четверо с
удивлением уставились на него. — Не дрейфьте, я скоро,
— ухмыльнулся он и вышел из квартиры.
Занятия проходили на
втором этаже, в комнате, где жили братья. Даня нежно называл ее берлогой, а
Лёнька — убежищем, и там не было ничего, кроме шведской стенки и стола с
компьютером. Пол они устелили карематами, на них и
спали, каждый в своем углу, и для занятий все это подходило как нельзя лучше.
Обычно начинали с
разминки и физкультуры, но без Дани и с избитым Максом дело шло туго. Делали
все медленно, парни старались на Ганина не смотреть, а Светка, напротив,
смотрела на него с таким состраданием, что уж лучше бы отвернулась. В конце
концов, несколько раз отжавшись, они забросили это дело, и тут как раз вошел
Даня — а за ним двое гостей.
— Ага! Так я и знал! —
провозгласил он победно. — Лодыри. Меня ждете? А ну,
давайте, шевелитесь. Раз, два!
Но никто не двинулся с
места, все смотрели на вошедших — это был Буян и еще
один парень из его компании, вихрастый, с наглыми и тупыми глазами деревенского
забияки. Вместе они встали у стены, парень смотрел насмешливо, а Буян —
исподлобья, недоверчиво, и казалось, что он сейчас уйдет.
— А вы чего стоите? —
крикнул им Даня, когда разминка мало-помалу возобно-вилась. — Вливайтесь! Вы ж за этим сюда шли.
Второй парень пихнул
Буяна в плечо — айда, мол, поржем — и стал отжиматься
вместе со всеми. Получалось это у него играючи, он наслаждался своей силой.
Буян присоединился не сразу. Он будто не понимал, для чего сюда приперся. Остальные — тоже.
Когда
наконец закончили и Даня усадил всех на пол, чтобы начать медитацию, в дверь
тихонько постучали. Лёнька поднялся, приоткрыл щель, сунул нос, потом вернулся
и сказал Ганину:
— Тебя. К телефону.
Макс вышел с
облегчением.
В другом случае он,
наверное, не пошел бы. Потому что звонить ему никто не мог, кроме мамки, а
разговаривать с ней не хотелось. С тех пор как она вернулась из своего загульного лета, находиться с ней рядом он не мог. Он
забегал домой после школы, только чтобы поесть, потом уходил к Лёньке, а
возвращался поздно или не возвращался совсем, ночуя с братьями в берлоге.
Каждый год повторялось одно и то же: после лета несколько месяцев мамка
пыталась втянуться в нормальную жизнь, брала долги и кредиты, пыталась найти
работу или организовать какой-то приработок сама, и эта деятельность требовала
от нее всех сил, а от окружающих — сочувствия и активного участия. Каждый год
Ганин помогал ей по мере возможности, хотя и понимал, что этот балаган
ненадолго и ни к чему не приведет. И только в этом году помогать отказался.
Она прекрасно знала,
где он скрывается, звонила Лёньке, но обычно Макс не брал трубку, потому что
все, что она могла бы сказать, знал заранее:
— Я сбиваюсь с ног, я
ночами не сплю, все ради тебя! И что взамен? Здоровый вымахал лоб, а помощи —
ноль! Уже самому работать пора. Ладно бы помощи — элементарного уважения!
В этом состоянии мамка
могла говорить долго и складно. И похоже, она даже
сама начинала верить, что делает что-то для Ганина. Стоя в темном коридоре, он
отнял от уха трубку и прикрыл глаза. Под ребром до сих пор тянуло. Из комнаты
доносился звук телевизора. Потом оттуда вышел Ёж, посмотрел на Ганина, но
ничего не сказал и ушел обратно.
— Чем вы там
занимаетесь? — доносилось из трубки. — Ты слушаешь меня? Я хочу знать, что вы
делаете!
— Мост
взрываем, — пробормотал Ганин устало. Она, конечно же, не расслышала.
— Чего? Что ты сказал?
В интернете же сидите целыми днями! Ни стыда, ни совести! Хотя бы вспомнил раз
в жизни, что у тебя есть мать! С отцом, поди, ты бы
так не поступил!
Это был удар ниже пояса.
В голове что-то щелкнуло, он открыл глаза и завелся:
— Слушай, хватит. Я
тебе ничего не должен. Не хотела бы, не рожала, никто тебя не заставлял.
Особенно я.
Он сказал это не громко
— кричать не было сил, — но зло. Трубка поперхнулась и взорвалась. Однако
слушать Ганин не стал: сверху уже спускались, и первым шел Буян, за ним
тянулись остальные. Макс нажал на отбой и, ни на кого не глядя, вернулся
обратно в убежище.
Сидя там, он слышал,
как Даня провожает ребят и как внизу трезвонит телефон. Но его не позвали:
кто-то из взрослых взял трубку и остался говорить.
Сперва
вернулся Лёнька, за ним влетел Даня, закрыл за собой дверь — и тут внизу
разразился криком Ёж.
— Началось, — довольным
голосом сказал Даня. — Какие силы ты сегодня разбудил, Макс? Чую я, будет веселуха.
Он потирал руки. Ганин
только отмахнулся. На душе было противно. После небольшого скандала внизу все
стихло, а потом в их дверь еле слышно постучали.
Это была мама Лисуновых.
— Данечка,
послушай, надо поговорить, — начала она. Даня слегка приоткрыл дверь, но
впускать ее не стал, торчал в проеме так, чтобы комнату не было видно.
— Хорошо, давай
поговорим, — отвечал он спокойно, но в голосе сквозило высокомерие.
В коридоре замолчали.
Видимо, говорить вот так, через порог, матери не хотелось, но она понимала, что
Даня не отойдет. Вообще их мать была самая кроткая женщина, каких Ганину
доводилось встречать. Но сегодня, видимо, настал предел и ее терпения.
— Данечка,
так нельзя, — заговорила она. — Люди волнуются, папа переживает. Ну чем вы тут занимаетесь?
Кто все эти люди? Мы ведь никого не знаем. Мальчики еще учатся, им надо ходить
в школу, они растут, им надо кушать хорошо. А вы — что вы едите? И о себе бы
подумал. Я рада, что ты приехал, заметь, я не спрашиваю, где ты был четыре
года. Но теперь ты отдохнул, может, работу найдешь? Не хочешь сам, иди к отцу,
он тебя примет, он говорил. Или, может, восстановишься в институте…
— Погоди, — перебил ее
Даня. — Остановись. Это все, что ты хочешь мне сказать, или есть что-то еще?
— Нет. То есть, да. А
Максим? Ему надо домой. Мама переживает, так нельзя…
— Теперь все?
— Даня…
— Я тебя услышал. Так
вот: я знаю, чем мы здесь занимаемся. Этого достаточно. Ты мне можешь верить.
Мы делаем все правильно. Мы идем к свободе.
— Даня…
— Я сказал…
— Но Даня, какая это
свобода?
— Абсолютная. Это
значит, что то, что мы делаем, будет лучше для всех. И для нас. И для тебя. И
для отца.
— Даня, послушай…
— Я уже услышал тебя.
Если ты хочешь все узнать сама, приходи на занятия. В три часа в субботу. Да, и
Ежу передай, что я у него работать не буду. Никогда. Все. Иди.
И он закрыл перед ней
дверь. Было слышно, что она постояла еще, а потом пошла вниз. Под ее ногами
почти не скрипели ступеньки. Сияющий Даня обернулся к Лёньке и Максу, которые
сидели мрачнее тучи.
— Чуете? — спросил он
торжествующе. — Чуете, чем запахло? Ух и разбудили же
мы этот улей! А ну, чего скисли? Руки в ноги — и айда.
Это не лучшее место, чтобы здесь прохлаждаться.
И он погнал их на
улицу.
Был влажный вечер. Во
дворах не горели фонари. За заборами детсадов, на верандах, слышались мат и
гогот.
— У-ух, как хорошо-то! У-ух, как мне это нравится! — все не мог успокоиться
Даня. Он шел быстро, приплясывая, и подгонял их. — Давай, давай! Я вам такую
практику придумал, закачаешься. И сегодня самый тот день. Такие силы на
свободе, такие силы!
— Нафига
ты этих-то приволок, — ворчал Лёнька, пряча от ветра
нос в вороте куртки. — Они ж того. Тупые. Что мы с ними будем делать?
— Они не тупые. Это
идеальные шуты. Они еще вас поучить смогут. И вообще, вести надо всех, —
отвечал Даня.
— И мать ты что ли серьезно пригласил?
— Абсолютно серьезно.
Если хочешь не иметь врагов, сделай их своими друзьями. Макс, ты тоже мать
веди. Посмотрим, что можно с ней сделать.
На полосе отчуждения у
завода фонарей не было, зато огромные вышки били яркими прожекторами в темноту,
освещая дорогу и главную проходную. Было пустынно. Промозглый ветер трепал
жухлую траву, облетающие тополя, гонял по дороге мусор. Все это было как в
кино, причем черно-белом, детективном.
Одна из вышек, чуть в
стороне, была давно демонтирована. Прожектор с нее сняли, забор вокруг
проржавел и был погнут. Никакого труда не составляло пробраться внутрь.
— Отлично! — оценил
Даня. — Как раз то, что нам нужно. Идем.
Он первым протиснулся
между прутьев и полез наверх.
Ступени звенели под
ними, и казалось, что вся неспокойная темнота вокруг тоже звенит. Данька залез
быстро, а они карабкались целую вечность, будто отрывая себя с каждым шагом от
земли. У Ганина ныло под ребрами, но он молчал. Наверху оказалась небольшая
площадка — втроем стоять, наступая друг другу на ноги. Ветер рвал так, что
казалось, вся вышка медленно, по кругу раскачивается.
— По логике, здесь
должен быть пулеметчик, — сказал Даня. — Тра-та-та! — расстрелял он воздух,
целя в проходную. — Так вот, — продолжил, отстрелявшись, — вам задание силы.
Прямо как у нас в ашраме. Вокруг таких мест всегда
полно неорганов. Они пожирают с людей энергию. Серые
мыши редко осознают, что с ними происходит. А они присасываются, как пиявки.
Думаете, чего мыши всегда такие замороченные? Их высосали. Вы же пока полны
энергии. Говорю «пока», потому что мыши уже хорошо постарались, чтобы запрячь
вас в свою систему. Сегодняшний день это доказал. Короче, задание. Стойте тут и
смотрите. Туда вон, — он махнул рукой на забор, на границу ночи и света у
проходной. — Вы должны их увидеть. Увидеть неорганов.
Вам придется башку свою отпустить, чтобы позволить
себе это.
— А как они выглядят? —
спросил Лёнька.
— Пошутил, —
ухмыльнулся Даня. — Все тебе скажи, покажи да дай попробовать. Нет, увидеть —
это увидеть. Но вы не ошибетесь. Главное — не орите. Пока вы сохраняете
спокойствие, они к вам не подойдут.
— А что делать? —
спросил Макс. — Ну, если увидим?
— Уходите. Только
спокойно, как будто ничего не происходит. Дошло?
Они кивнули
— Ну и славненько.
Вернетесь — расскажете. А я пошел.
— Куда? — не понял
Лёнька.
— Домой. Спать. Может,
еще Ежа полечить удастся. Устрою ему энергетическую клизму.
И он стал спускаться.
Железная конструкция звонко ухала под каждым его шагом.
— А мы? — крикнул
Лёнька в ночь.
— А вы без неорганов домой не суйтесь!
Он спрыгнул с последней
ступеньки и зашагал в темноту. Уверенной, танцующей походкой. Один живой в этом
тоскливом, фантастично-тюремном пейзаже.
— Тра-та-та! —
расстрелял Лёнька обойму. Но Данька даже не обернулся. Он был бессмертный. —
Божество, блин, — пробормотал Лёнька, глядя в спину брату. Потом обернулся к
Ганину: — Что, давай, смотреть, что ли?
Ганин кивнул. Делать
все равно больше было нечего.
— Я знаю, неорганы — они как монстры, — сказал Лёнька.
Ганин не ответил.
Стоять было холодно. Он опустился, сел на корточки, прижавшись спиной к прутьям
платформы.
— У меня зрение за лето
упало, — ответил на немой вопрос Лёньки. — Мамка проверять водила: минус один,
другой — еще какой-то минус. Я теперь кого хочешь за неоргана
приму. Смотри сам.
— Лоха нашел, да? — тут
же завелся Лёнька. — Надо себя отпустить, Даня сказал. Надо думать перестать. А
ты…
— Ну и хрен с ним. —
Макс поднялся. — Пошел я. Холод тут собачий. И спать хочется. К первому уроку
завтра.
— Кинешь меня здесь,
да? — закричал Лёнька. — Кинешь? И кто ты после этого?
Он стоял, перекрыв
проход, маленький, пружинистый, и никак было его не обойти. Ветер рванул
несколько раз так, что в ушах зашумело. Ганин схватился за поручни, его
замутило.
— Ладно, фиг с тобой. Уговорил. — Он обернулся к проходной,
облокотился на перила и стал снова смотреть в темноту. Лёнька встал рядом.
Молчали, смотрели, но
ничего не происходило. Ночь катила своим чередом.
— Жутко, скажи? —
пожаловался через некоторое время Лёнька.
— Да нет. Холодно
только.
— Не, неприятно. Как
будто… как будто есть кто-то.
— Я ничего не чувствую,
— сказал Максим.
— А мне страшно, —
признался Лёнька.
— Если страшно, можно
петь. Помогает. Мы с отцом в походы когда ходили, если
вдруг становилось жутко ночами, он мне песни пел. Всегда лучше становилось. А
однажды мы с ним на ночь забрались в пещеру. А там летучие мыши оказались. Всю
ночь свистели, жуть. Я заснуть не мог. И он мне всю ночь песни пел и анекдоты
рассказывал.
— Хороший у тебя батя был, — с завистью сказал Лёнька. — Ёж вот нас никуда не
водил.
— Хороший, — согласился
Ганин.
Опять замолчали.
— Ну
нет, я так не могу, — заговорил вдруг Лёнька громко и принялся крутить головой.
— Вон это там что такое?
— Где? — Ганин обернулся.
— Да вон. Внизу. Как
будто идет кто.
— Тень. От тополя. Ты
так не кричи, а то охрана услышит. Проблем не оберешься.
— Блин, не кричи, не
кричи. Жутко.
Ганин усмехнулся и
начал читать, что вспомнилось:
Тень
несозданных созданий
Колыхается
во сне,
Словно
лопасти латаний
На
эмалевой стене.
Фиолетовые
руки
На
эмалевой стене
Полусонно
чертят звуки
В
звонко-звучной тишине.
Он читал нараспев, то
понижая голос, доводя его до жуткого шепота, то поднимая. Лёнька смотрел
восхищенно.
— Блин, круто! —
выдохнул потом. — Это что, заклинание какое?
— Сам ты заклинание, —
фыркнул Ганин. — Это Брюсов. Недавно же Кэп
рассказывал, ты что, забыл?
Лёнька пожал плечами,
снова посмотрел в темноту и вдруг вцепился Ганину в руку:
— Что это? Там! Смотри!
Ты видишь? — зашипел и больше ничего не мог молвить.
Но Ганин уже видел все
сам и тоже не шевелился.
Над проходной ветер
налетел и стих. Воздух будто схлопнулся. Ни одна тень
не шевельнулась под прожектором. Но возле самого крыльца, точно на границе
света и ночи, стояли две преувеличенно огромные фигуры. Они просто стояли, и
ничего больше не происходило, но Ганин почувствовал, как взмокли ладони, до
боли сжавшие поручень.
— Неорганы…
— тихо выдохнул Лёнька. Макс пихнул его локтем, чтобы заткнулся.
Они смотрели, не сводя
глаз. От напряжения снова стало казаться, что темнота играет, клубится, обе
фигуры стали терять очертания, их размывало, как чернила на масле.
А потом их стало много.
Вдруг наползли откуда-то еще — один, два, три, больше, — они
двигались, как будто делили что-то, носили, суетились за спинами двух первых,
стоявших недвижно, как часовые. Лёнька с Максом боялись моргнуть,
видение было столь невероятно и жутко, что норовило растаять, лишь отведешь
глаза.
— Спокойно, тихо, без
паники уходим, — шепнул Лёнька и двинулся к лестнице.
Спускались медленно,
ощупывая каждую ступеньку, ничего не видя вокруг. Руки и ноги налились
напряжением и дрожали. Спрыгнули неуклюже, кровь ударила в голову, иглами
впилась в ступни. Медленно двинулись напрямую, без дороги, к городу. К проходной
не оборачивались.
— А если это не неорганы? — сказал шепотом Лёнька. — Вдруг это с завода
чего прут?
— Тогда точно молчи, —
сказал Ганин.
— Почему? Тогда ведь не
страшно.
— Дурак
ты. Тогда еще хуже, — сказал Ганин.
Чтобы согреться, пошли
быстрей, и Дане сказали, что видели множество неорганов.
Прямо как учили у них в ашраме.
Глава
8. Вестники
Ноябрь начался зимними
морозами и школьными каникулами.
Эти каникулы Ганин
никогда не любил. Делать было нечего, он целыми днями сидел дома и читал. Деньги
на интернете кончились, проплачивать мамка не
собиралась из вредности, да и нечем. Зато книг было много. Как раз в последний
день учебы Кэп дал ему целую стопку, потому что
накануне они очень интересно поговорили об эмигрантской литературе, и Ганин пообещал,
что накачает и прочтет. Он не сказал, что интернет у него будет неизвестно
когда, но Кэп как будто догадался и на следующий день
принес пакет с книгами. «С бумаги лучше», — сказал он.
А по вечерам Макс шел к
Лёньке. В каникулы занятий в группе стало больше, они встречались каждый день.
И мамка теперь ходила с ним.
Это началось с того
дня, когда он подрался с Буйным. Мамка тогда долго
кричала, хотя Ганин и заперся в своей комнате — она орала через закрытую дверь.
Наконец Макс не выдержал, выглянул и сказал:
— Хочешь знать, чем мы
там занимаемся, — бери и приходи.
А она возьми да и
приди, и стала ходить, и теперь Ганин сам не знал, радоваться ему или нет. Она
стала странная, он ее не узнавал. Все идеи, которые Даня вжевывал
на занятиях, неожиданно находили в ней отклик и прорастали так, как Ганин и
представить себе не мог. Он-то сам пропускал все это через такой плотный
фильтр, что почти ничего не запоминал. Они с Лёнькой даже чуть не поссорились
из-за этого, когда тот вдруг догадался. «Зачем ты тогда ходишь? Зачем вообще?»
— возмущался он. «Прикольно, — пожал плечами Ганин. —
Ну и как-то так». Он хотел сказать: привык, но промолчал.
Однако мамка оказалось другой. Оказалось, для таких, как
мамка, все это и делалось.
Теперь она была
постоянно в приподнятом настроении, ходила возбужденная, говорила, как ей
хорошо, и пыталась с ним дружить. Впрочем, денег дома от этого больше не стало.
Зато теперь Ганин слышал, как она рассказывала по телефону каким-то
своим товаркам, до чего ее жизнь изменилась и как Максим ей помог, как он долго
ее к этому готовил и все ее выкрутасы терпел, а ведь мы считаем, что дети нас
глупее, что это мы их можем чему-то научить, а не наоборот — и бла-бла-бла… Ганин затыкал уши музыкой. Он
чувствовал, что не верит матери, не верит в ее перемену, хотя объяснить это
недоверие не мог бы себе сам.
Когда телефон зазвонил
снова, он решил, что это опять ей, и из комнаты не вышел. Но через минуту
увидел мамку на пороге:
— Максим. Макси-им! — Он не услышал, по губам догадался и выдернул
наушники. — Это тебя. Даниил.
Даньку она звала теперь
только так и с придыханием. Ганин чувствовал ревность.
— Да, — сказал он в
трубку, выбравшись в коридор.
«Дождливым
вечером, вечером, вечером, когда пилотам, скажем прямо, делать нечего», —
напевая, мамка протанцевала в комнату. Это была одна
из отцовских песен, она их пела, только когда настроение хоть куда. Через
приоткрытую дверь Ганин видел, что она делает на полу какие-то упражнения,
смутно напоминающие йогу.
— Много ты знаешь
людей, с кем бы хотел остаться, случись конец света? — услышал Ганин и
почувствовал холод по спине. Голос у Дани был серьезный.
— Ты о чем?
— Я спросил: такие люди
есть? Хоть один?
Ганин подумал о Саньке.
Еще о Кэпе — но все же больше о Саньке. Он сказал:
— Есть, — ответил Ганин
и почувствовал какую-то горечь в душе.
— Прекрасно. Зови.
Сейчас. И приходите. Все вместе. Мне надо с вами поговорить.
Ганин посмотрел на
часы. Сердце неприятно билось.
— Она не придет. Поздно
уже. И вообще…
— Ты понимаешь: речь
идет о жизни. О нашей жизни. Я пришел, чтобы спасти вас. Но я могу спасти
только тех, кто сам может спастись. Других нам придется оставить. Ты должен это
понять. Если тебе этот человек нужен, ты сделаешь так, чтобы он пришел сейчас и
выслушал то, что я скажу. А с остальными… оставьте мертвым хоронить своих
мертвецов.
Ганин услышал гудки и
положил трубку. Потом снова снял ее с чувством сапера перед бомбой.
Набирая номер, Макс
подумал, что не видел ее уже целую неделю. Терпеть он не мог эти каникулы.
— Сань, привет. Сань,
можно мы сейчас придем? Очень надо.
— Время — десять, —
сказала она. — Нормально?
— Сань, надо, честно.
Она помолчала.
— А кто?
— Я. Лёнька. Даня.
Светка и Михей. Сань, это серьезно. Даня хочет что-то сказать.
— Ну
хорошо, — ответила она, подумав. — Я уломаю родителей. Только ненадолго.
Ганин согласился.
Они вошли, как черные
ангелы, как вестники тревоги — Даня, Лёнька и Максим. Миха
и Светка уже были там — живут ближе. Ничего не понимая, стояли в прихожей и
смотрели, как эти трое раздеваются — будто снимают доспехи, и тьма стекает с
них, оставляя на полу ядовитые лужи.
— Макс, если ничего
важного не случилось, я тебя убью, — сказала Светка капризно. — Просто меня мамахен сама прибьет. Я сказала, на пять минут, типа, за
тетрадкой…
— Ничего с тобой не
случится, — начал было Ганин, но Даня его остановил:
— Если ты сейчас
услышишь то, с чем я пришел, тебе уже будет все равно, станут ли ругаться
родители. Да и вообще до всего.
Он сказал это серьезно,
даже грустно, и все почувствовали себя пришибленно. Макс заметил — у Лёньки
дрожали руки, когда он развязывал шнурки.
— Идемте на кухню, —
предложила Санька и пошла первая.
На кухне все сели
вокруг стола, и Санька подала чай с печеньем. Даня попросил выключить свет и
зажечь свечу. Санька посмотрела удивленно, но не возразила. Сидели и смотрели
на огонь, на пар, танцующий над пленочкой чая.
Приоткрыв дверь мордочкой, вошла Санькина кошка, запрыгнула на холодильник и
принялась наблюдать сверху, щуря на пламя умные желтые глаза. В приоткрытую
дверь заглядывали Санькины родители, дивились, но ничего не спрашивали и тихо
уходили.
Даня заговорил, только
когда прошло достаточно времени и глаза привыкли к темноте.
— Я получил сегодня
информацию, которой обязан сразу же поделиться, — начал он. — Я знаю, что не
каждый из вас разделяет мой путь. Однако каждый — еще полный сосуд, а значит,
может быть спасен. Вы можете быть спасены. — Он поднял глаза, обвел всех. —
Сегодня я получил информацию о скором конце света. Я не знаю пока, как это
будет. Я не знаю, когда. Но у меня нет резона этому не верить. Я уже давно
предчувствовал что-то подобное. Последние времена настают.
Он выдержал паузу,
вглядываясь в их лица. Никто ничего не спрашивал. Все с прежним выражением, как
убаюканные, смотрели на свечу.
— Не все так плохо, как
может показаться, — продолжил Даня чуть бодрее. — Я не знаю, как это будет, но
я знаю, что можно этого избежать. Я в этом уверен. Мне было сказано: тех, кто
услышит, и тех, кто захочет, можно спасти. Поэтому я пришел к вам. Я уверен,
что вы меня понимаете. И вы еще можете измениться. Не все на это способны,
взрослые — нет, а значит, их не спасти. Как бы ни тяжело мне было говорить это.
Как бы мы их ни любили. Но они обречены. И любовь здесь ни при
чем — каждый сам за себя.
Он замолчал, на сей раз
надолго.
Первой заговорила
Санька.
— Что нам надо делать?
— спросила она, подняв на него глаза.
— Это хороший вопрос. —
Даня слегка улыбнулся. — Я его ждал. И я мог бы придумать хороший ответ.
Например, я мог бы сказать: собираем вещи и уматываем отсюда. — Он снова
улыбнулся, неприятно. — Однако я так не скажу. Я хочу быть честен с вами, а
поэтому я скажу честно: я не знаю. Я знаю только, что я собираюсь делать сам:
заниматься тем же, чем уже занимаюсь. То есть развиваться, нарабатывать личную
силу. И вас к этому призываю. Пора браться за ум. Времени больше нет,
откладывать нельзя. Отныне каждая минута должна стать нашей духовной практикой.
Что бы вы ни делали, вы должны помнить об этом.
— О чем? — снова
спросила Санька. Остальные молчали. Светка переводила глаза с нее на Даню. Ни
грамма понимания не было в этих глазах.
— О том, чтобы стать
другими. Чтобы разрушить программы социума, зашитые во всех нас. Чтобы стать
свободными. У вас все для этого есть. Вы пока не мыши, и вы видите, что делает
их такими. Поэтому вы можете измениться. Когда придет конец света, мыши могут
его и не заметить. А мы заметим — но продолжим жить. Уже иными. Может, даже в
ином состоянии.
— Но человек не может
не заметить смерти, — сказал Миха. — Так не бывает,
чтобы кто-то умер, а считал себя живым.
— Откуда ты знаешь? —
вдруг спросила Санька, и Ганин удивился, что она такое говорит.
Даня улыбнулся почти
нежно и тоже сказал:
— Да, откуда ты знаешь,
сколько таких, не заметивших смерти, окружает нас? Да и насколько живы те, кого
мы считаем живыми? Мы ничего не знаем. И не можем об этом говорить, пока не освобождены.
Ганин почувствовал себя
неуютно: казалось, Даня и Санька понимали больше, чем остальные, и даже больше,
чем сами могли бы сказать. Ему было это неприятно. Ладно
Даня. Но Санька. С чего бы вдруг?
— Да ладно вам… — начал
было Миха, но замолчал: приоткрылась дверь, и
послышался голос Санькиной мамы:
— Сашенька, время —
двенадцатый час. Вам разве завтра в школу не надо?
— Ой, — встрепенулась
Светка. — Меня убьют, убьют, убьют. Я побежала.
— Мы все пойдем, —
сказал Даня и тоже поднялся. — Скоро приедут наставники. Они проведут цикл
занятий. Очень советую их посетить. Всем советую, — добавил, глядя на Саньку.
Она собирала стекший парафин со свечки и делала вид, что его не слышит.
Разбудил Ганина звонок
в дверь. На улице было еще совсем темно, едко-белый свет фонаря лежал на
потолке квадратом. Макс слышал, как мамка прошлепала открывать, потом заглянула
в комнату и сказала:
— Максик,
это тебя. Лёнечка.
— Лёнечка,
— фыркнул Ганин, продирая глаза. — Лёнище.
Леонидик. Леонидичек. Леонидос.
Щелкнул выключатель,
свет залил комнату, и Ганин сощурился. Лёнька аккуратно закрыл за собой дверь,
но не проходил, стоял на пороге мрачный и слушал, как Макс бормочет:
— Лени ибн Лендер. Леонайдер. Леонайтис. Леонифан.
— Надоест когда-нибудь,
нет? — спросил Лёнька.
— Неа.
Безумно увлекательно, — фыркнул Ганин.
— Блин-ин!
— простонал Лёнька.
— Ну ладно, ладно. Все
я понимаю. Проехали. Так что стряслось-то?
— Как что? Ты забыл,
что вчера Даня говорил? Может, тебе напомнить?
— Не ори. Все я помню.
А сейчас-то чего?
— Как чего?! Все.
Просто — все. Кранты! Как херакнется,
костей не соберешь. Срочно, ты понимаешь, срочно надо меняться. Трепаться времени нет. Или ты становишься другим — или того…
— Погоди, вот теперь я
тебя не понимаю. — Макс поднялся, прошелся по комнате, глянул в окно. На часах
было тридцать семь минут седьмого. — Чего херакнется?
Я, может, тупой, но я не помню, чтобы Даня говорил что-то такое.
— Это он всем не
говорил. Чтобы не пугать. А я его раскрутил, — сказал Лёнька.
— И что?
— Ничего. Точно,
говорит, еще неизвестно, но есть сведения…будет метеорит.
— Он же говорил: можно
спастись.
— Ну да. И че?
— Че,
че. Как ты от метеорита спасешься, балда?
— Понятно как! Другими
надо быть. Дру-ги-ми. Не как мыши. Не как все.
Совсем…
— Что это даст?
— Как что? Как что? —
Лёнька вскочил и забегал в нервном припадке. — Будут избранные, понимаешь.
Отмеченные. У кого печать на лбу. Другие. Совсем. Они и останутся. Выживут. И
от них потом уже все заново пойдут. Это не совсем — хоп и конец. Это отбор,
понимаешь? Как тогда, с потопом.
Он говорил и бегал по
комнате. Ганин смотрел на него как с другой планеты. Он сел на стул, уперев
локти в колени, и глядел, как Лёнька суетится, как его треплет изнутри, как он
не может совладать с собой.
— Как в Библии, короче,
в этом, Откровении Иоанна Богослова. Все одно к
одному. Ты читал?
— А ты как будто читал?
— Всю ночь! Мне как
Даня рассказал, я понял — какой теперь спать! Полез, стал искать. Написано,
конечно, мутно, фиг поймешь. Я раза три читал, пока
въехал. И знаешь, что понял?
Он вдруг остановился и
уставился Максу в лицо. Глаза у него были красные от бессонницы и совершенно
сумасшедшие. Было слышно, что он запыхался, пока бегал.
— Уходить надо, —
выдохнул он, понизив голос. — Подальше от взрослых. Прочь. Потому что иначе они
нам не дадут. Быть не такими, как сами, они нам не дадут. Им это не нужно. Им
нужно мышей, чтобы все одинаковые. Чтобы энергию тянуть. А если не захочешь… Если мы не захотим… Надо уезжать, короче. Брать наших — и валить,
быстро.
Ганин тряхнул головой,
как конь от овода. Лёньку это словно подстегнуло. Он вздрогнул и заговорил
быстрее:
— Гляди, я уже все
продумал. До Нового года два месяца. Потом — каникулы. До этого мы все
собираем, говорим, что в поход, и рвем когти. Надо только придумать, куда и
как. Нам лыжи нужны будут, так-то не отпустят, но мы скажем — с Кэпом, типа, идем, отпустят по-любому.
Даже Саньку твою…
— Кэпа
впутывать не стоит, — перебил Ганин.
— Да ладно, может, мы
его еще с собой возьмем. Его тоже спасти пока можно.
— Кэпа
не надо впутывать, — повторил Ганин упрямо.
— Ой, ну и фиг с твоим Кэпом! Короче, нам надо
добраться до Энска, это на поезде, идет от нас, я уже
выяснял. Дальше — автобусом. Едем, куда можно. Хоть на Алтай, хоть куда, там
решим, на месте. В тайге такие домушки
стоят. Охотничьи. Мне Даня рассказывал, он их видел, ночевал даже там пару раз.
Они небольшие, но перекантоваться можно. И дрова на первое время есть. Нам надо
будет такую найти, короче. Перезимуем, а там будем
дальше уходить, в леса, в тайгу. От людей только чтобы. Мы уже нормально к тому
времени привыкнем. Как эти, как Лыковы. Читал?
— А ты и это что ли
читал?
— Ну да. Сегодня — про
то как…
— Понятно, — перебил
его Ганин и потянулся, зевая. — В деревню, в глушь. В тайгу, в ашрамы.
Лёнька напрягся:
— А че?
Не так что ли чего?
— Да так все, так. Ты
это все тоже где-то прочел?
— Нет. Это я сам. Всю
ночь думал.
— Всю ночь. Силен,
брат. Дане уже сказал?
— Нет еще. Дрых он. Я к тебе сразу.
— Ну и не говори пока.
— Почему?
— Потому что он тебе по
ушам надает.
— За что?
— За саботаж.
— Чего? Я не понял…
— А ты пойми. Он сюда зачем приехал? Он затем что ли приехал, чтобы отсюда
валить? Ему группа нужна, люди. Ему тут дело надо делать. У него задание, сам
же говорил. А ты — бежать…
— Да ты чего? Ты меня
не понял! Это ж я про всех! Про наших — про всех! И
про Светку, и про Миху, и Саньку, — всех надо брать.
Даже Буяна и этого его, как его, Серого. Волка…
— Ох, увянь, Лёньчик, — отмахнулся Ганин устало.
Лёнька рухнул на матрас
и надулся. Макс на него не глядел. На душе было мерзотно.
Он видел, что Лёнька его не понимает, не понял совсем, но не чувствовал сейчас
в себе никаких сил, чтобы разубеждать его в том, в чем тот сам себя с таким
успехом убедил.
За окном стояла еще
совсем ночь. В темноте плавали желтые фары, звенели троллейбусы, ерзали усами
по проводам, а мир медленно и верно засасывало в бред, как в трясину, и Макс
скользил взглядом по стеклу, по столу, по комнате, не находя, на чем
остановиться, чтобы унять тоску.
Глава
9. Окно
В школе все шло как
обычно. День после каникул — резина резиной. Выдержали биологию. Выдержали
химию. Время медленно ползло к литературе и концу дня, как вдруг прошел слух,
что спаренной алгебры не будет. 11б в это время отчаянно скучал на истории. Слух
о грядущем окне переполошил всех. Сразу принялись напряженно решать, как быть. Училке стоило большого труда, чтобы угомонить их, но
вернуть к предмету так и не удалось: мысль в умах бродила, бурлила, и стоило
только прозвенеть звонку, вырвалась в виде стачечной деятельности.
— Мы чего, индюки,
сидеть и ждать полтора часа? Нафиг надо! Айда свалим! — подбивал Зайдуллин
массы. Массы были инертны и в другой ситуации наверняка бы свалили, но
останавливало одно: Кэп.
— Литру тебе никто не
отменит.
— А что, Кэп не поймет что ли? Он вообще
мужик четкий, он бы нас сам отпустил, если бы узнал, — утверждал Зайдуллин.
— Так давайте ему и скажем, — предлагал кто-то.
— Куда ты ему скажешь? Кэпа нет еще. У него только наши уроки сегодня.
— Вот, он только ради
нас сюда потащится, а нас и нету. Совесть поимей.
Пока препирались,
прозвенел звонок на урок, и класс, так ни к чему и не
придя, стал рассасываться: кто жил поближе, уходили домой, другие
распределялись по школе. Миха со Светкой под шумок
свалили гулять. Оставшиеся столпились возле кабинета алгебры, в тупике на
четвертом этаже. Их было немного. Сашенька Диброва
сидела у стены и читала. Лёнька шатался от стены к стене, как привязанный,
глаза у него были совсем нехорошие. Кажется, он даже что-то бормотал. Макс
стоял у окна, смотрел на все это и понимал, что никуда он не уйдет, терять
литературу ему не хотелось, да и подводить Кэпа тоже.
В тупике было душно.
Батареи уже жарили, а холода еще были так себе. Ганин открыл окно и выглянул на
улицу. В лицо пахнуло ветерком. Вообще-то в коридорах нельзя было открывать
окна. Но Ганин не собирался оставлять надолго, да и не было из взрослых рядом
никого.
И тут кто-то крикнул,
указывая вниз:
— Кэп!
— и все сразу подтянулись, налезая друг на друга, пытаясь заглянуть через головы.
Во двор и правда входил Кэп. Но не один. С
ним была Маша — Мария Владимировна, их учительница английского, очень
худенькая, просто веточка, с иссиня-черными волосами, большими, спокойными
глазами и вообще какой-то нездешней красоты, задумчивой и печальной. Ее в школе
любили. Ей даже уроки не срывали и не грубили, потому что обидеть ее было все
равно, что обидеть ангела.
И вот они шли вместе,
вдвоем. Кэп держал Машу под ручку и что-то говорил
ей, а Маша смотрела на него весело и смеялась.
Класс замер от
изумления, а потом зашелся в приступе жгучего любопытства.
— О
дает! А Маша, Маша! Она разве не замужем? Да нет, с чего. А Кэп? Кэп ведь тоже…
— Хорошо, их Тыча не видит, — ухмыльнулся Синица. — Она бы ей глаза
выцарапала.
Народ начал с
удовольствием это обсуждать.
— Макс! — подскочил в
этот момент Зайдуллин и шарахнул
его по спине. — Макса, смотайся по-бырому, позови Кэпа. Расскажем ему все, он нас отпустит, он не жлоб.
Ганину эта идея не
понравилась.
— А чего я?
— У тебя ноги длинные,
— заржал Синица.
Макс пожал плечами.
Чутье говорило, что делать так не стоит, однако причин он не видел. Сашенька не
поднимала головы от читалки. Лёнька по-прежнему метался от стены к стене и
участия в происходящем не принимал. Спиной Ганин ощущал, что остатки класса столпились
вокруг и ждут.
И вот почему бы не
сказать, что делать так не надо? Что я не хочу уходить, что я литературу жду, и
Санька ждет. Да и другие. Кроме Зайдуллина — почти
все. Выходит, это он один, он всех сблатовал. А
остальные промолчали. Спустили на тормозах. И где после этого наша свобода?
Мыши, блин. Серые.
Думая так и все больше
на себя озлобляясь, Ганин спустился на второй этаж и подходил к учительской.
Оставалось надеяться, что Кэпа не будет. Или что он с
ним не пойдет. Занят. Или сидит там с Машей. И тогда Ганин его сам не станет
звать. Ни за что не станет.
Он открыл дверь. В
кабинете была секретарша и какие-то учителя. Одного взгляда Ганину хватило,
чтобы понять, что Кэпа там нет.
— Максим, ты что-то
хотел? — Секретарша подняла голову от стола. Ганин извинился и вышел.
Можно было
возвращаться, и все бы было хорошо. Но вдруг, выворачивая на лестницу, он
столкнулся с Кэпом.
Сзади стояла Маша.
Стояла так, будто это не она. Прятала глаза. Ганин смутился и сказал:
— Константин Палыч, мы вас ищем.
— Меня? А что
случилось?
— Да наши мутят.
Поговорить с вами хотят. Такое дело…
— Хорошо, идем. Если
народу надо. — Кэп улыбнулся. Потом обернулся к Маше
и сказал: — Подождешь меня? Я сейчас.
Маша тихонько кивнула и
пошла в свой кабинет. Кэп сказал:
— Ну, веди меня к
народу.
И они вместе
отправились на четвертый этаж. Ганин принялся даже что-то объяснять, как вдруг Кэп остановился и поднял палец:
— Погоди. Что это?
Сверху
летели голоса: над основным хором прорывался визгливый альт Шатких и еще
чей-то, дерганный, психованный, не сразу узнать.
— Лёнька! — выдохнул
Ганин.
Но Кэп
уже сам все понял и мчал наверх, прыгая через ступеньки.
В тупике четвертого
этажа, окруженный классом, который пришибленно молчал, торчал Жуткий, как
покореженный гвоздь, и орал дурным голосом. Перед ним в окне, на подоконнике,
держась за раму, стоял Лёнька и тоже верещал, как заяц, громко и психозно. Понять, что они орут, было невозможно.
Оглушенный, Ганин даже не сразу заметил, что окно по-прежнему открыто. Что
Лёнька стоит в открытом окне.
Он почувствовал себя
маленьким, ничтожным, безвольным. Захотелось исчезнуть. Захотелось
раствориться, как во сне, открыть глаза — и этого нету.
Обернулся с надеждой на Кэпа — он-то взрослый, он
сейчас все быстро решит — и тут же стало стыдно: тоже мне, нашелся, маленький!
Но Кэп уже и правда
переломил первую оторопь и проталкивался в центр круга.
— Константин Палыч! — зашумел класс. В голосах слышалось облегчение.
— Так, что здесь
происходит, господа? Разойдись, — говорил Кэп
деловито, за плечи слегка отводя ребят в сторону, но глядел при этом только на обэжэшника. В упор. Как мангуст на кобру, подумалось
Ганину.
— Уголовники! Выродки! Я покажу вам! Я вас всех!.. — верещал в это время
Жуткий с безумным злорадством. Лицо его было искажено.
— Сам такой! Уголовник!
Садист! Идиот! Не подходи! — не отставал от него
Лёнька с окна.
— Видали! Видали! —
торжествующе потрясал кулаками обэжэшник. — В
колонию! В психушку!
— Константин Палыч, сделайте что-нибудь, они друг друга убьют! — визжали
девчонки. Сашенька стояла у стены, бледная, словно не живая, с плотно сжатыми
губами.
— Не подходи! Не
подходи, прыгну! — вопил Лёнька, и было ясно, что к нему
правда лучше не приближаться. Ветер вырывался из-за его спины. Ганин видел, как
посинели у него пальцы, но Лёнька явно не чуял холода.
— Андрей Петрович,
объясните, что здесь происходит? — Кэп положил обэжэшнику руку на плечо. Тот резко обернулся, присев, и
узнал его только через секунду. Глаза его сузились, лицо исказилось еще больше:
— А! Ты! Твои уголовнички! Распустились! — прокричал он Кэпу в лицо. — Все с вашим либерализмом! Либералы хреновы! Как росли бандитами, так и вырастут! Дебилы!
— Константин Палыч, скажите ему, что он делает! — причитал класс в
истерике.
— Андрей Петрович,
потрудитесь объяснить, — повторил Кэп строго.
— Объяснять ему! А я
еще погляжу, кто кому объяснять должен! Ты кто вообще? Кто? Амерекосец!
Пиндос засланный! Что, пнули тебя твои
америкашки? Домой прибежал! Вот оно твое, все твое
воспитание, полюбуйся! — Он размахивал кулаками в сторону Лёньки. Тот стоял уже
зеленый и только выдыхал со свистом: «Не подходи. Не подходи». — Окно! — визжал
Шаткий. — Окно видишь?
— Что — окно? — не
понял Кэп. — Окно цело.
— Открыто! Открыто
окно! А зима! Зимой! Открытое окно! В коридоре! Нельзя открывать! Никому нельзя
открывать! Это нарушение! Обезьяну можно научить не открывать
окна, а дегенератов — нельзя! Это саботаж! Выстудить
школу хотят! Чтобы трубы лопнули, да? Чтобы в школу не ходить, да! Уу, ур-роды! Директора! —
взвизгнул он вдруг с новым ожесточением и закрутился на месте.
— Нет ее! — загомонил
класс.
— Кто сказал? Кто это
сказал?!
— Она в ГорОНО, — задавленным голосом выдавил Синица и сумел
исчезнуть за спинами девчонок.
— В ГорОНО?
Хорошо. Хорошо же. — Шаткий вдруг притих. — Будем ждать. Мы подождем. А он
постоит. Директор придет и все увидит. Сама!
И он снова стал махать
кулаками на Лёньку, а тот вдруг зажмурил глаза, подался назад и с новой силой
заверещал:
— Не подходи! Не
подходи, прыгну!
Класс шарахнулся к
стенам. Кэп наоборот — дернулся вперед, а Жуткий
гадко захохотал:
— Прыгай, прыгай. А мы
поглядим. Прыгай давай. Ну, чего стоишь?
— Андрей Петрович, вы
хоть понимаете, что вы делаете! — Кэп тоже стал
выходить из себя. — Вы же взрослый человек! Давайте разбираться спокойно.
Но добиться чего-то от обэжэшника было нельзя. Совершенно не в себе, он то смеялся, то вдруг принимался повторять в невыносимой
злобе, с хрустом ломая себе пальцы:
— Уголовники. Бандиты. Идиоты…
— Константин Палыч, да что вы с ним говорите! — загомонил класс. — Он же
псих, его к школе за километр подпускать нельзя.
Но Кэп,
похоже, и сам уже понял, что с обэжэшником разговор
не получится и шагнул к окну:
— Леонид! Немедленно
слезай, не в игрушки играешь!
Жуткий
дернулся ему на перерез, хватая за руки:
— Он не слезет! Он
будет теперь сидеть и директора ждать!
Не обращая на него
больше внимания, даже не глядя, Кэп пытался
отделаться от его рук, обращаясь только к Лёньке.
— Леонид, прекращай
этот балаган. Слезай.
Он говорил спокойно,
протягивая руку, а Лёнька, как загипнотизированный, не сводил с него глаз. В
душе у Ганина появилась уверенность, что все кончится хорошо. Кэп с каждым шагом был ближе.
Но все разрушил Жуткий.
— Куда! — взвизгнул он.
— Куда?!
— Не подходи! — заорал
Лёнька, зажмуриваясь и подаваясь всем телом назад. Наваждение с него спало. —
Не подходи! Прыгну! Я серьезно — прыгну!
Он висел над пустотой,
держась за раму напряженными пальцами. Маленький, испуганный зверек.
— Не подходи! Не
подходи!.. — Константин Палыч, скажите ему!.. — Не
позволю! Не пускать! Арестованный!..
Все слилось в единый
гвалт и выкинуло Ганина из оцепенения. Он вдруг увидел, как Шаткий, будто
обезумевшая обезьяна, прыгнул к окну, и подумал: сейчас я его убью. Подумал
буднично и уже сделал шаг, но в этот момент Кэп, все
это время заслонявший Лёньку от Жуткого, развернулся и
с полного замаха съездил обэжэшнику по лицу.
Девчонки завизжали. Жуткий картинно пятился, теряя равновесие, но грохнулся
только у самой стены. Кэп стоял и тряс ушибленной
кистью. Бухнули ботинки об пол — это Лёнька на негнущихся ногах спрыгнул с
подоконника, впечатав пятки в пол и прыснул к
лестнице. Шаткий обескураженно
трогал челюсть, с недоумением рассматривал пальцы, на которых была кровь — Кэп разбил ему губу. Класс не дышал. Лицо обэжэшника вдруг озарилось каким-то безумным откровением:
— Уголовники, —
проговорил он тихо, злобно. — Уголовники. Мрази. Все.
Все. А ты…
— Жуткий — идиот! Жуткий — идиот! Жуткий — идиот! — разлетелось в этот момент звонко по колодцу
школьного двора — это Лёнька бежал, и орал, и звенел эхом на всех этажах.
— Милиция! — заверещал Шаткий, будто это ему придало сил.
Дальше все было как в
тумане. Шаткий не стал разбираться с Кэпом и ушел — в
трампункт поковылял, прокомментировал Зайдуллин, — а на всех напало веселое возбуждение. Класс
окружил Кэпа, обсуждал произошедшее,
спрашивал, не надо ли чего. Тот же был все еще изумленный, но уже спокойный.
Потом до всех словно что-то стало доходить. Притихли и, стараясь
не смотреть друг на друга, принялись разбредаться. Остался Кэп, все еще потиравший ушибленную кисть, остались Ганин и
Сашенька. Кэп подергал дверь в кабинет, досадливо
поморщился. Ганин догадался, спустился в учительскую, взял ключ. Маши там не
было. Ганин вспомнил о ней, когда заглянул туда, но потом подумал, что Кэп сейчас к ней все равно не пойдет — он не мог объяснить
почему, просто знал. Он бы на его месте не пошел.
— Спасибо, Максим, —
сказал Константин Павлович, когда Ганин вернулся и открыл кабинет.
Оставшееся время
разговаривали о пустяках. Когда прозвенел звонок, подтянулся класс. Вернулись
Светка с Михой, возбужденные,
смешливые. У Михи алели щеки и блестели шкодливые
глаза, у Светки раскраснелись губы — целовались на ветру. Они ввалились
счастливые, но почувствовали общее настроение и притихли.
— А чего все такие груженые?
— шепнула Светка, склонившись к Ганину. От нее вкусно пахло слоеным тестом и
морозцем. Макс только сморщился и отвернулся.
И все-таки урок был
сорван: Кэпа вызвали с середины. Пришла секретарша и
объявила, чтобы он пришел к Кисе, сейчас, срочно, а сама смотрела на него с
таким высокомерием, будто перед ней был преступник, государственный изменник,
вражеский шпион, которого вывели на чистую воду. Кэп
поднялся, по лицу было видно, что он этого ждал.
— Сидите тихо, я скоро,
— сказал и вышел.
На удивление, все и правда сидели тихо. К звонку Кэп
все еще не вернулся.
Почему-то никто и не
попробовал уйти. Только стали сдавать нервы.
— Айда
под дверью послушаем, — предлагал Зайдуллин. В голосе
его была тоска.
— Дурак.
У Кисы двери двойные, железные. Услышишь ты чего, — отвечал ему Синица.
Снова сидели и снова
ждали. Прозвенел звонок с большой перемены, кончилась первая смена. Кабинет
оказался не занят, но все-таки класс стал расходиться. Дольше всех держались Миха и Светка. У обоих были испуганные лица. Светка чуть не
плакала. Ганин велел Михе отвести ее домой и обещал
позвонить, как только что-то станет известно.
Они с Санькой ушли
последними.
Проводив Саньку, Максим
отправился к Лисуновым.
Дверь не открывали
долго. Он уже подумал, что никого нет, и хотел уйти, но тут в квартире что-то
громыхнуло, и он позвонил снова.
Лёнька открыл с такой рожей, будто громыхнула только что его голова.
— Если ты со мной
сейчас об этом заговоришь, я тебя спущу без лифта, — предупредил он.
— Ты псих
совсем, да? — поинтересовался Ганин.
— Я сказал.
— Ладно. Сказитель.
Войти что ли можно?
Лёнька мрачно
посторонился, поглядел, как Ганин разувается, и пошлепал по ступенькам наверх.
Дома он был один. Ни
Дани, ни матери, ни Ежа. Кругом бардак, будто банда вандалов пыталась что-то
найти в шкафах, не нашла и только выкинула все на пол. Одним из вандалов был
сам Лёнька, он все еще метался, что-то хватая, роняя, отбрасывая, что-то
разглядывая и откладывая в кучу. Куча уже сложилась порядочная. Рядом с ней
стоял пустой походный рюкзак. Ганин вспомнил, где видел его: с этим рюкзаком
приехал Даня из своего ашрама.
— Че,
уже в убежище собрался?
— Не. Рано пока.
— А куда тогда?
— В ашрам.
— На Алтай?
— Нет. Далеко до Алтая.
И денег нет. Ближе куда-нибудь. Они же в разных городах.
— Я не знал.
— Даня говорил, а я
сейчас поискал. Вон их сколько, видал? — Он потряс распечаткой со списком
адресов. Ганин с уважением покивал.
— Дане я сам расскажу.
Позвоню с дороги. Или оттуда уже. Да он что. Он поймет. Еще и порадуется. А вот
Ёж. И мамка…
Он замер, оглядел вещи,
вспомнил о чем-то и убежал. Вернулся с туалетной бумагой и положил сверху.
Получившаяся куча удовлетворила его полностью, и он принялся складывать все в
рюкзак, как попало, не разбираясь. Он торопился, то и дело вскидывался к часам на
мониторе. Наконец затянул рюкзак, уронил его на бок и сел верхом.
— Посидим на дорожку.
Мне бы на автобус только не опоздать. — Через секунду он вскочил и поволок
рюкзак на выход. Вышли вместе. Потопали на остановку. Ганину было по пути, а
выходило, что провожает. Было скользко, с Волги дул промозглый ветер. Лёнька
насуплено молчал. Ганин искоса поглядывал на него и качал головой.
На остановке Лёнька
стал пританцовывать — не то от холода, не то от нервов.
— Ну ладно, — сказал. —
Ты это, Кэпу от меня передай чего…
Скажи, так, мол, и так. Ушел исполнять долг перед Родиной. Молиться за
человечество. Становиться бодхисаттвой. Накануне
конца света… Ну, или чего-нибудь, ты найдешь, что
сказать, я верю в тебя. — Он пытался юморить, но
глаза были тусклые. Ганин покачал головой:
— Псих
ты все-таки, знаешь?
— Ага, — согласился
Лёнька. — Мне тебя тоже будет не хватать. — И осклабился. Подошла маршрутка, он
пристроился в хвост очереди.
Глава
10. Киса
За ночь все
произошедшее отстоялось в душе, отфильтровалось и перео-смыслилось. Поступок Кэпа
казался теперь Ганину героизмом. Он гордился им, немного завидовал и жалел
только, что вчера, еще вчера не сказал Кэпу об этом.
Спал Ганин плохо, встал рано, поел наспех и побежал в школу, чтобы пожать Кэпу руку, пока никого нет. Он знал, что у Кэпа есть привычка приходить сильно загодя.
Поэтому он был удивлен,
когда не обнаружил его в кабинете. Зато у запертых дверей толпилась половина
класса. Картина неприятно напоминала вчерашнюю: тот же тупичок, та же дверь, та
же духота и те же люди. Только одноклассники были
сегодня весело возбуждены, как будто тоже не спали ночь, гоняя в голове
произошедшее и болея за Кэпа. Синица и Зайдуллин, находясь в центре внимания, показывали всю сцену
в лицах. Что-то шевельнулось у Ганина в душе при виде этого, он спустился в
учительскую, взял ключ. Все вошли и расселись. В учительской не было ни самого Кэпа, ни его рюкзака.
— Придет, куда денется,
— пожала плечами Светка, когда Макс сообщил ей об этом. Оставалось ждать.
Звонок не заметили за общим гулом. Кэп все не появлялся. Уже стали бузить,
хотели послать гонцом Ганина, — как вдруг дверь отворилась и, прямая и строгая,
как древнегреческая галера, вошла Киса собственной персоной.
Все вскочили,
вытянулись у парт. Тишина сковала воздух. Киса смотрела долго. От напряжения у
Ганина даже затекла спина. Класс не смел шелохнуться. Наконец, вдоволь намучив
их, она сказала:
— Садитесь. Открыли
тетради. Пишем тему урока: «Разбор сложноподчиненных предложений с союзом если».
Зашуршали, зашелестели,
склонившись к самым партам, будто боясь высунуться над амбразурой. Принялись
писать, а исподтишка удивленно переглядывались: «Ты понимаешь, что происходит?»
— «Неа». — «И я». Не прерываясь, делая вид, что не
замечает брожения, Киса гнала материал без пауз, диктовала примеры из учебника.
Потом пошла к доске и стала чертить схему подчинительной связи. Класс
трудолюбиво чертил за нею, но недоумение нарастало. Санька все кивала Ганину
через ряд — чего? чего? — но он только пожимал плечами. Наконец она откинулась на
стуле и стала выжидать, когда Киса закончит черчение. Ганин понял: она что-то
решила.
— По этой схеме вопросы
есть? — обернулась директриса. Санька подняла руку: — Да, Диброва.
— Ксения Степановна, мы
бы хотели узнать, что с Константином Павловичем.
— Константин Павлович
нас покинул. По собственному желанию, — железным тоном ответила она. Но,
видимо, осознала, что оговорка вышла двусмысленной, и добавила: — Он здесь
больше не работает.
Класс приглушенно
загудел. Киса смотрела непроницаемо.
— Если данная схема не
вызывает вопросов, записываем предложение для разбора.
Гул стих, все сжались
над партами еще больше, хотя казалось бы — больше
нельзя. Уже не оборачивались, ни о чем друг друга не спрашивали даже глазами —
и так все было ясно.
Когда Киса снова
обернулась к доске, перед Ганиным шлепнулась бумажка:
«Это
несправедливо!!! Это произвол!!! Надо что-то делать!!!!!»
Санька сверкала
глазами. Ганин пожал плечами. На душе было противно.
Киса работала как
автомат. Ровно за минуту до конца урока свернула тему и дала домашнее задание,
а когда прозвенел звонок, без лишних слов вышла.
И тут всех прорвало:
— Не, ну надо, а! —
кричал Зайдуллин, усаживаясь на парте. — В натуре беспредел!
— А как могли так
быстро уволить? Я не понимаю, разве так можно, ведь так нельзя! — тараторила Кашкина.
— Все можно. Если очень
хочется, — мрачно бурчал Синица. Он вдруг стал тяжелый, мужиковатый, без
обычной своей спеси, будто постарел на десять лет.
— Блин, и что
теперь-то, что теперь? — слезливо спрашивала Светка.
— Да чего. Понятно все,
— досадливо махнул рукой Синица. — На инглиш-то идем?
— Погоди! — остановила
его Санька. — Надо что-то делать. Мы же не можем оставить так.
— А чего?
— Надо пойти к Кисе и
все ей рассказать. Она же ничего не знает.
— Щаз.
Ей Жуткий уже все вчера рассказал, козлина,
— сказал Зайдуллин. — Она ему верит.
— А нас она пошлет, —
мрачно предрек Синица. — Ай, ладно, вы как хотите, я пошел.
— Погоди! Ну куда? — крикнула Санька, но ее не слышали. За Синицей
потянулись девчонки, Зайдуллин, и так все ушли.
— Бли-ин,
— протянула Санька, глядя им в след. — Но ведь это несправедливо, как вы не
понимаете! Ну хотя бы попробовать. Надо ведь!..
Она посмотрела на Миху со Светкой, ища поддержку. Глаза у Широкова стали
испуганными:
— Меня там не было, я
ничего не видел, — забормотал он. Светка металась глазами между ними. — Ой, уже
семь минут как урок! — сказал он наигранно, посмотрев на экран мобильного. — Я пошел, — подхватил сумку и поспешно выскочил
из кабинета. Светка бросилась за ним, но от дверей обернулась:
— Вы идете?
— Дуй
давай, — махнул ей Макс. Светка скрылась.
Они остались вдвоем.
Санька не смотрела на
него, кусала губы. Макс боялся, что она сейчас заплачет. Но она не собиралась
плакать. Она подняла на Ганина решительные, злые глаза и спросила с каким-то
отчаяньем:
— Ну
хоть ты-то пойдешь со мной?
Я пойду с тобой куда
угодно, хотел сказать Ганин, но только кивнул устало:
— Айда.
Они спустились по
лестнице на первый этаж и свернули к кабинету директора. Это была тяжелая
красная дверь в тупике. Двойная железная дверь, и Киса за нею, как в сейфе.
Санька остановилась,
подняла руку, чтобы постучать, и замерла. Ганин ждал.
Санька постояла так,
собираясь с духом.
Потом опустила руку.
Потом развернулась и
быстро отошла к окну. Ганин следом.
Она стояла и ковыряла
подоконник. Смотрела перед собой. Ганин не видел ее лица, но он мог себе его
запросто представить — он мог себе запросто представить все, что она
чувствовала. И разделить с ней это. Только она не позволяла. Он уже хотел
тронуть ее за локоть, как она молвила глухо:
— Сволочь он. Лёнька —
сволочь. — И, подумав, добавила: — И все мы — тоже…
Рука у Ганина
опустилась, будто он получил по ладони. Он стоял, молчал, чувствуя, как жар
поедает душу.
— Кэпа
жалко, — сказала она и обернулась. Глаза у нее были блестящие, как холодный
камень в воде. — Связался с дебилами. Сволочами и дебилами. И
предателями до кучи. И трусами. Никто не заступился. Всем только себя жаль. Гады мы. Все — гады.
Она закрыла глаза.
Ганин, оцепенев, смотрел на нее.
— Чего молчишь? —
срывающимся голосом спросила она. — Сказать нечего? И Кисе смолчал. И там.
Когда все это происходило.
Ганин ощутил, что щеки
горят. Он подумал вдруг, что Санька видела, кто открыл окно. Но ни разу ему не
сказала. И Кисе не сказала. И Кэпу. Жар, удушающий,
колючий, затопил его с головой.
— У вас сегодня занятия
в группе вашей есть? — спросила вдруг Санька, хлюпнув носом. Быстро, судорожно
провела по глазам ладонью. Но глаза у нее были сухие. — Ну, Даня которые ведет.
Ганин кивнул. Санька
снова всхлипнула. Лицо у нее очертилось, скулы проступили резче, Ганин с
удивлением разглядывал ее, словно не видал никогда.
— Я с тобой пойду. Мне
ведь можно? Возьми меня.
— Хорошо. — Он снова
растерянно кивнул. Он впервые не понимал, что с ней происходит. — А ты с чего
вдруг… так?
— Я не вдруг, —
поморщилась она, достала платок и зло высморкалась.
Глава
11. Матерь мира
— Ой, — сказала Светка,
открыв дверь. — Санька. Ты тоже теперь ходить будешь?
Она ничего не ответила.
Из комнаты появился Миха, остановился у косяка,
положил голову Светке на плечо:
— Привет-привет!
Здесь все держались не
так, как в школе. Здесь все держались так, будто школы и не было. Не было
отвратительной сцены вчера. Не было Кисы сегодня. Не было и Кэпа.
Совсем. Санька поняла это не сразу. Она посмотрела на Миху,
как в классе, ничего не сказала и прошла в комнату.
Там сидели Серый и
Буян. Санька глянула на них с брезгливым изумлением, обошла их и опустилась на
краешек дивана. Ганин сел рядом. Он почти уже привык к парням, только общения
между ними не было никакого.
Санька ерзала, потом не
выдержала и подошла к стене. Остановилась у картины, сделала вид, что
внимательно разглядывает. На самом деле, было понятно, что она хотела бы отсюда
уйти, но раз уж решилась, готова терпеть все.
Ганин подошел и встал
сзади.
— Рерих, — сказал он
про репродукцию. — Называется «Матерь мира».
Санька кивнула.
— А почему у нее платок
на лице?
— Легенда есть, что
когда Матерь мира снимет платок и посмотрит вокруг, наступит конец света.
Санька снова кивнула.
— А почему тогда у нее
лицо прикрыто только наполовину?
Матерь мира и правда
будто бы подсматривала из-под своего платка. Губы ее и подбородок были открыты.
— Ей, наверное, уже
что-то видно, — сказала Санька, будто думала о том же.
— Не факт, — возразил
Ганин. — Может, у нее глаза закрыты. Так-то не разобрать. Сидит себе в
счастливом неведении. Сидит и ни о чем не знает.
— О чем? — спросила
Санька.
— Ну, ни о чем плохом.
Она ведь мать. А матери всегда переживают. Так что им лучше не знать иногда,
что на самом деле происходит.
— Ты так со своей поступаешь? — спросила Санька, обернувшись. Ганин
пожал плечами. Серёга с Вадимом уже тузили друг друга,
матерясь на весь дом.
И тут затряслись стены,
заходила ходуном лестница, прогремело в коридоре, а потом наотмашь шарахнула дверь, и в комнату ворвался Даня, грозный, как
карающий бог. Он ринулся, ничего не видя, к парням, похватал обоих за шкирку и
поволок, пиная под зад, на кухню. Все кинулись следом.
Даня метался по кухне, в руках у него был пакет, и он впихивал в глотку то
одному, то другому красный перец.
— Я вам покажу, недоумки, я научу вас, — приговаривал он. Красная пыль
стояла в воздухе, щипала нос. Парни плевались, отбивались, но Даня был силен и
беспощаден. Буян вырвался первым и дернул в ванну, врубил воду, плюясь, стал
умываться и полоскать рот. Серый упал на пол, забился к
стене, шоркая ногами.
— Сука! — ревел он. —
Убью, падла!
— Это я тебя убью, —
совершенно спокойно ответил Даня. — Еще раз такое услышу и на месте урою. Чтобы воздух не портил. — Серый плакал, чихал,
размазывая перец со слезами по лицу. Даня посмотрел на него сверху, а потом гаркнул во все горло: — А ну встать! Живо! Наверх! Я вас
научу, как правильно разговаривать!
И погнал всех в комнату
для занятий.
— Упали! Отжались! Раз!
Два! Три! Запомнили раз и навсегда: мат — это слова силы! Слова силы, понятно?!
Это магические формулы! Их демоны боятся! Они подавляют волю. Это оружие, если
хотите знать! Оружие древних магов! Десять, одиннадцать! Не останавливаемся!
Тринадцать! Что, сдохли? По мозгам получит, кто
встанет! Шестнадцать! Кто сказал — не могу? Сейчас один за всех отжиматься
будешь. Встали! Приседаем! Голову держим! Руки за голову. Я сказал куда руки!
Четыре, пять, шесть! И запомните раз и навсегда: пока вы никто, пока вы
плесень, мразь последняя, — вы не имеете на эти слова
права. Никакого, понятно? Пятнадцать, шестнадцать! И пока вы их
походя, занефиг делать говорите — они уничтожают вас.
Вас! Двадцать три, четыре, двадцать пять! Встали! Опаньки.
— Он только сейчас заметил Саньку. — Какие люди и без охраны. — Но тут же
отвлекся. — Поехали. Динамику сегодня веду я. Вместо Лёньки. Побежали!
Они потянулись по
кругу. Даня стоял в центре и продолжал свои внушения:
— Если вы хотите не
быть мышами и не жить в болоте, вы должны быть сильными. Сильными, понятно? Я
из вас хочу сделать таких. Не людей — богов! И вот тогда материтесь, сколько
влезет. Серый! Не сутулься, выше голову!
Серый огрызнулся. Даня
рассмеялся:
— Ага, злишься. Ничего.
Потом спасибо скажешь. Когда богом станешь.
— А что такое бог? — спросила Санька, не останавливаясь. Он была слишком тепло
одета, она же не знала, что сюда не надо одеваться так, и теперь взмокла, даже
волосы.
— Бог? — спросил Даня и
вдруг замер. — Ты спрашиваешь, что такое бог?
Он развернулся и
пошагал в другой угол комнаты. Все остановились, глядя на него.
— Действительно, что
есть бог? — спросил Даня театрально. — Светка, вот ты можешь мне ответить?
— Христос? — спросила
она, переводя дыхание.
— Ха — Христос! Христос
был крутым просветленным, да. Его можно уважать, он всего достиг сам. Но он не
бог. Его сделали богом. Смотрите: он очень всех тогда напугал. Сотворял чудеса. Воскрешал из мертвых. Это же страшно, он
шагал через законы. И что делают с ним? Его убивают. Смотрите-ка, как
интересно, — продолжал он, сам вдохновляясь от каждого слова, — в язычестве
боги живые, но Христос стал богом, только когда умер. Язычество кончилось, и
теперь наш бог — бог мертвый. Так кто нам дороже, человек живой или бог
мертвый? Выходит, бог мертвый. Бог мертвый — это готовая истина. А человек
живой — он что? Сомневается, ищет. Ему можно верить или не верить. Ему можно
довериться или уйти от него. А богу можно только поклоняться. Для этого создают
законы. Законы держат мышей в повиновении. Но я не хочу, чтобы вы были мышами. Я
хочу, чтобы вы были теми, кто вы есть на самом деле — богами! Абсолютно
свободными, наделенными безграничными возможностями. Вот кого я хочу из вас
сделать! А что чувствует бог, когда смотрит вокруг себя?
— Печаль? — сказала
Санька. Все обернулись на нее — даже Серый.
— Печаль? — переспросил
Даня.
— Во
многой мудрости много печали, — сказала Санька.
Даня посмотрел на нее и
сказал:
— Садитесь. Нет, лучше
даже ложитесь. Будем медитацию проводить.
Все стали разбирать карематы и укладываться на пол. Ганин заметил, куда легла
Санька.
На улице уже стемнело.
Даня зажег свечи и расставил по полу. Выключил свет, отошел к подоконнику. Там
у него были благовония.
Аромат поплыл по
комнате. Ганин чувствовал, что засыпает. Он так мало спал ночью и почти не спал
накануне, что сейчас ему стоило большого труда удержать сознание. И оно не
держалось. Поплыли образы, люди. Потом он увидел отца, отец был молодой, он
смеялся. Над головой его стояло безоблачное небо в блестящей лазури, и белая
ниточка — след от самолета — пересекала его, растворяясь. «Самолет, самолет,
унеси меня в полет!» — кричал Ганин маленький и бежал за этой ниточкой, зная,
что отец там и что он его никогда не догонит.
А потом он увидел
Саньку, и все пропало.
Она стояла вполоборота.
Вокруг была чернота. Она была маленькая, беззащитная. Сердце у Ганина сжалось.
Хотелось ее обнять, прижать. Он стал медленно к ней приближаться, боясь
спугнуть. Она была совсем рядом. Оставалось протянуть руку. Но как только он
захотел ее позвать, она поднесла палец к губам. Он понял, что она улыбается
тому, что видит. Ганин стал обходить ее, чтобы заглянуть в лицо, и тут понял,
что оно закрыто светлым, легким покрывалом, так что не видно глаз, одни губы, и
они смеются. Она глядела куда-то мимо. Чувствуя по спине холодок, Ганин стал
оборачиваться. И тут перед ним распахнулось окно, и он оказался на краю — на
краю черноты, безграничной пустоты и сияющих звезд…
Хлопнула дверь, по полу
потянуло. Ганин вздрогнул и проснулся. Было темно. Играла тихая музыка. Он
поднялся, сел и посмотрел туда, где должна быть Санька.
Ее не было. И Дани
тоже.
Он потихоньку вышел.
Спустился и оказался в темном коридоре. Свет долетал только из-за закрытых
дверей. В комнате журчал телевизор, Ёж что-то бормотал — похоже, он с ним
разговаривал. На кухне дверь была стеклянная, но стекло мутное, матовое. За ним
маячили два силуэта. Ганин узнал их и приблизился.
— Все люди даются нам
для чего-то, — услышал он. Говорил Даня. — Они приходят и уходят, когда нам
надо. Они приходят, чтобы чему-то нас научить. И уходят, когда больше нам не нужны. Всегда вовремя.
— Но сейчас не вовремя.
— Санька. — Сейчас просто несправедливость. Которую
можно было изменить, но никто не стал. Потому что трусы! Все испугались,
понимаешь. И я…
— Так вот почему ты
сегодня пришла! А то все отказывалась, отказывалась… — В голосе Дани Ганину
послышалась усмешка.
— Не поэтому. — Санька
вспыхнула.
— Да ладно. Я ведь все
понимаю. Ты же благородная душа. Из лучших. Только понимаешь — в нашей стране
таким людям сложно. Очень сложно. Потому что у нас здесь справедливости вообще
не бывает. Нигде и никогда. И это лучше сразу понять.
— Блин, но что
делать-то! — Наверное, она подняла на него глаза. — Как же жить? Я не понимаю!
— Просто. Надо понять,
что и несправедливости не бывает тоже, — сказал Даня с той усмешкой, которую
Макс у него не любил.
— Как так? —
растерялась Санька.
— Очень просто. Нет ни
справедливости, ни несправедливости. Все делается почему-то и для чего-то,
только надо относиться к этому, как к уроку. К новому шагу на пути нашего духовного
развития, на пути к просветлению. Остальное вообще не важно, я так считаю.
— Нет, я так не могу. —
Санька тряхнула головой. Ганин очень хорошо представил, как взлетел и упал
тяжелый хвост ее волос.
— Так может, в этом и
состоит твой урок? — Даня смотрел на нее хитро. Наверняка так смотрел, он
умеет.
— В чем?
— Чтобы принять. Все,
что случается. Чтобы понять, что нет ни справедливости, ни несправедливости.
— Не знаю, — сказала
Санька, подумав. — Кэп нас другому
учил. Он учил нас быть свободными. Не зависеть от чужого мнения. Думать самим.
Знаешь, как он говорил? Кто свободен, тот неуязвим.
Даня молчал долго.
— Красиво, — сказал он
потом. — И даже правильно. Осталось только ее достичь, этой свободы. И все
будет путем.
Глава
12. У Кэпа
Через два дня, после
школы, Ганин взял пакет с книгами и отправился к Кэпу.
Жил тот далеко. Жил он
на другом конце города, в таком месте, что и подумать нельзя оттуда каждый день
ходить в школу. Для Ганина школа — это что-то близкое, за углом. Хотя для
многих это не так, кого-то вообще на машине возят. А вон Зайдуллин,
к примеру, тоже каждый день мотается пешком из коттеджа, а это тут уже
недалеко. Но это потому что у него папа такой
принципиальный: типа, его сын должен учиться в лучшей школе города и ходить
туда ногами. Мужика воспитывает.
Ганин набрал на домофоне номер квартиры, но аппарат не отозвался. Похоже,
трубки у Кэпа не было. Ганин подождал, пока кто-то
выйдет, и поднялся на третий. Позвонил в квартиру. Изнутри не долетело ни
звука. Он еще раз сверился с бумажкой, куда переписал в учительской адрес.
Позвонил опять. Нет. Кэпа просто нет… Ганин еще
раз, на всякий, нажал на звонок, а потом вышел из подъезда.
День был тихий,
морозный. Белесое, холодное солнце слизало с асфальта ледок, по дорожкам весело
прыгали согретые воробьи. За городом, конечно, им было бы совсем не весело.
Земля уже смерзлась, деревья облетели. Волга стынет и засыпает, скоро уснет
совсем. Ганин так хорошо представил себе тяжелую коричневую воду, что
захотелось увидеть ее. Он обогнул дом и остановился.
Город здесь кончался.
Дом Кэпа имел форму буквы Г и прямым углом врезался в
степь, отделявшую город от Волги. С этой точки было хорошо видно, что город —
это полуостров, и река огибает его с трех сторон. Дом Кэпа
стоял так, что река была и спереди, и справа, и Ганин не знал, куда лучше
податься. В этих местах он бывал редко. В степи, поближе к городу, жались
коттеджи, но дальше и они кончались, и было видно, что там вообще кончается
все: пространство обрывалось яром, Волга текла глубоко внизу, а другого берега
не было видно за белесой полосой горизонта.
И тут он увидел Кэпа.
Точнее, оказалось, что
он все это время смотрел на него, только не узнавал. По березовой посадке от
берега трусила фигурка. Выйдя на проспект и заметя ее, Ганин с завистью
подумал, что вот-де, кто-то находит в себе силу воли бегать в любую погоду. А
он без волшебного пенделя со стороны Дани никак не
может себя заставить. Но фигура приблизилась, остановилась на светофоре, и
оказалось — Кэп. В спортивной форме, в наушниках,
лицо — красное. Далеко бегал. Глаза — веселые. Он тоже узнал Макса и стал ему
махать.
Зажегся зеленый, Кэп перебежал дорогу.
— Привет! — сказал,
снимая наушники. Там гудело что-то бодрое. — Вот не ожидал. Какими судьбами?
— Я к вам. Книги
принес. — Он показал пакет. — Набоков. Иванов.
— Иванов, Иванов,
сколько раз говорить, — со смехом поправил Кэп. —
Идем. Очень рад.
Ганин и сам видел, что
он рад и что он ни капельки не груженый. Другой бы на
его месте закис. Но Кэп не такой,
как все. А почему?
— Ты, само собой, уже
знаешь, что я у вас больше не работаю, — говорил он, пока шли к подъезду. Макс
кивнул. — Жалею вот, что не получилось попрощаться с классом. Ты им от меня
передай что-нибудь. В тот вечер Киса мозг долго мыла. А потом сказала, чтобы я
к школе ближе, чем на сто метров, не подходил. Как будто я террорист
какой. Вот и не подхожу. Я законопослушен. — Он усмехнулся.
— Прямо так и сказала?
— удивился Ганин.
— Ну, примерно. Но
смысл был такой. В тот вечер я узнал, что более злобных элементов школа еще не
видала. И школа же у нас не простая, ведущий лицей города, а не притон
какой-нибудь, и приняли меня только по старой памяти, и вообще из сострадания,
можно сказать, а я неблагодарная скотина. Как только меня земля носит, сам не
понимаю.
Он смеялся. Поднимался
на третий этаж пружинисто и легко, и Макс, не отдавая себе отчет, пытался
повторить его походку. Вот, казалось бы, Даня, думал он. Даня ведь тоже не
такой. В смысле, не мышь. Но все равно, он отсюда. Это видно. Он плоть от плоти
этого города. А Кэпа нельзя представить, что он здесь
жил. Он и говорит по-другому. И думает не так.
— Константин Палыч, а вы же тоже нашу пятнашку оканчивали?
— Да, я же говорил.
Заваливай. Тапочки дать? Где-то тут обитали.
Они вошли в квартиру. Кэп махом выскользнул из кроссовок, прошел на кухню, по
пути стягивая куртку. Зашипел чайник. Макс замешкался в дверях. Почему-то вдруг
стало неуютно. Ему еще никогда не доводилось бывать домой у учителей. А вдруг Кэп живет не один? Ганин огляделся, будто ожидал увидеть
кого-то — Тычу или Машу, или кого-то еще, он толком не знал, но все равно
неудобно. Нет, лучше не оглядываться.
— А что, Киса и тогда
директрисой была? — спросил, проходя на кухню.
— Ксеня-то Степанна? А то. Она — бессменный властелин нашего Мордора.
— А Жуткий?
— Был, разумеется. Он
достался не одному поколению мучеников.
— Сложно поверить.
— И не говори. Мне
самому не верится, что я так стар.
— Да нет, я… — Ганин
смутился. Кэп смеялся. — Просто сложно представить,
что вы выросли здесь, у нас, — сказал Макс. — Вы как будто неместный. Вы меня
извините.
Кэп
усмехнулся и вдруг продекламировал:
На краю света стоит
Город, где детство
прошло.
А может быть, и того
дальше.
— Красиво. Это чье? —
спросил Ганин.
— Чайник вскипел, пей
чай, — сказал Кэп вместо ответа. — Не стесняясь. Я в
душ заскочу. А то весь мокрый, аки мышь.
Было
похоже, что Кэп здесь не жил. И никто тут не жил.
Причем давно. Все вокруг было старым. Кухня такая, как и у них с мамкой нет —
стоит одна мойка без тумбочки, какие в этих квартирах с момента строительства
ставили, чугунная, белая, на ножке, плита маленькая, древняя, стол — и все.
Электрочайник вот новый, почему-то на полу. На столе — старая клеенка с
большими подсолнухами, на стене — часы с кукушкой и полка с иконами. У Макса
даже что-то хрустнуло в голове, когда он их увидел. Это совсем не вязалось с Кэпом. Квантовая физика — и полка с иконами.
— Что чай не пьешь? —
спросил Кэп, выходя из душа. Он был бодр, переоделся
в другую одежду, домашнюю, но тоже спортивную, и с мокрой головой. Вытирал полотенцем.
— Сидишь, как воробей. Ты прости, что я в таком затрапезном виде. Люблю
побегать. А ты как к этому относишься?
— К чему?
— К спорту.
— Положительно.
— А я так просто жить
без него не могу. Как Гайто Газданов
— никак не найду в себе равновесие между интеллигентом и боксером. Ты ведь Газданова читал?
— Нет. Кто это?
— Я тебе еще не давал?
Какой я паразит! Ничего, мы это исправим. Чай пей. Зеленый?
Ганин кивнул. Кэп поставил перед ним кружку, насыпал из пакетика с
иероглифами сухих листьев и залил кипятком. Остро пахнуло сеном, летом.
— Осматриваешься? —
спросил Кэп, поймав взгляд Ганина. — Здесь есть на
что посмотреть. Матушкина квартира. Я тебе потом комнату покажу. Там мебель
старая, еще девятнадцатого века, от деда. Мама ее всю жизнь возила за собой,
куда бы ни переезжала. А я вот теперь не знаю, что с ней делать. Пока все в
одну комнату стащил, сам в другой живу. Просто среди этого… Как-то
не могу я. Ну а что в школе? Как там?
— Да ничего.
Ганин замялся. Сказать:
плохо, — и соврать. Потому что ничего там не плохо. Обычно. Сказать: хорошо, —
и обидеть. Мол, без него все хорошо. А чего хорошего? Тоска одна. И Жуткий командует больше, чем прежде. Совсем слетел с
крючков.
Он так ему и сказал. Кэп покачал головой.
— Вот ведь. Не тонет. И
не проймешь его ничем.
— Да бесполезно, по
ходу, ага, — кивнул Ганин, дуя в кружку. Он уже дважды обжегся, пока пытался
хлебнуть кипятка.
— А знаешь, я не жалею
о том, что случилось. Ни капли. Это, конечно, было некрасиво. И необдуманно. Особенно что при вас — вообще непедагогично, со всех сторон
плохо. Я все понимаю. Но вот не жалею. Леонид был на взводе, а этот — не то не
понимал, не то ему в удовольствие. Я не знаю, но он вел себя как нездоровый и
невзрослый человек. Невзрослый, это точно. Лёнька-то,
к слову, сейчас как?
— Уехал. Из дома
сбежал. В тот же день.
— Да ладно? — поразился
Кэп. — А куда? Ты знаешь?
— Знаю примерно, —
кивнул Ганин.
— Так и куда? Ты не
подумай, что я пытаю. Мне просто хочется знать, что с ним все в порядке.
— Да в порядке он.
Остынет малость. В ашрам
подался.
— Это что, в Индии? — У
Кэпа даже брови поднялись.
— Почему? Нет, у нас
своих хватает. Я не знаю, куда точно. Данька должен знать. Его брат. Он сам
четыре года по ашрамам проездил.
— А зачем?
Ганин пожал плечами:
— Ну как… В поисках свободы.
— Свободы? Как
интересно. А что это для вас? Нет, мне правда очень
интересно.
Ганин напрягся. Что Кэпу интересно, что спрашивает он, не как обычно взрослые,
чтобы потом разоблачить тебя твоей же глупостью, Ганин видел. Но что ответить,
не знал. Он никогда об этом не думал. Что такое свобода? Не быть мышью, не быть
как все? А каким тогда быть? Он снова пожал плечами.
— Загадочные вы
какие-то, — сказал Кэп и поднялся. — Еще налить?
Ганин кивнул.
— А я вот думаю,
свобода — это знаешь, что? — говорил он, наливая снова кипятку. — Это когда ты
позволяешь другому человеку быть другим.
— В смысле? — не понял
Ганин. — А каким ему еще быть?
— Похожим
на тебя. Мы же обычно ждем, что все вокруг похожи на нас, и думают так же, и
того же хотят. А вот когда ты начинаешь понимать, что другой
— он именно другой, он и верить может не в то, во что ты, и думать не так, и
любить не тебя — и когда ты ему это позволяешь, признаешь за ним свободу выбора
и поступков, не хочешь его переделать или истребить — вот тогда и ты
становишься свободным.
— Но почему? — не понял
Ганин.
— Просто. — Кэп пожал плечами и улыбнулся. — Когда даешь свободу другому, обретаешь свободу сам. А когда пресекаешь чужую
свободу — лишаешь себя собственной. Аксиома.
— А если он, этот
другой, тебя бросил? предал? Ведь тоже можно сказать, что это был его выбор. И
что? простить? — спросил Ганин, чувствуя, что начинает волноваться от этого
разговора. Кэп перестал улыбаться.
— Выходит, простить.
По-другому никак.
— Однако вот Жуткому вы врезали. То есть вы его свободу — Лёньку затравить
— не признали. И что же теперь с вашей?
Кэп
посмотрел на него как-то очень внимательно и усмехнулся. Вроде: вот какие
вопросы ты умеешь задавать.
— Ну да. Я поступился
своей свободой. Но я знаю, ради чего это сделал. И я не жалею об этом, я уже
говорил.
— И как же вы теперь,
Константин Палыч?
— Слушай, давай без
этого, ладно? — поморщился Кэп. — Без палычей и без вы. Терпеть не могу.
Я бы и в школе всех по имени звал. Жить бы проще стало.
Ганин прикусил язык,
понимая, что теперь не сможет обратиться к нему никак.
— А чего — я? —
продолжал он. — Нормально. Буду уезжать. Я же так и собирался. Не совсем,
конечно, но примерно так. Думал, год поживу, все с квартирой решу. Другие еще
вопросы после мамы остались. Да и в школе поработать хотелось. Правда,
хотелось, Киса зря считает, что это каприз. Мне всегда было интересно: смогу
или нет? А когда приехал, мне Маша говорит, что место русиста освободилось. Ну,
Мария Владимировна, — уточнил он.
— Я понял, — сказал
Ганин.
— Мы с ней в одном
классе учились, — нашел все-таки нужным уточнить Кэп.
— В общем, она про вас мне сказала, я сразу к Кисе. Но раз так получилось —
значит, судьба. Я ведь как считаю: жизнь сама лучшим образом решит, где мы
нужнее. Она тебя за уши возьмет и вытянет туда, где тебе быть должно.
Надо только ей доверять. И тогда вся жизнь выстроится.
— Понятно, — сказал
Ганин.
— Что тебе понятно? —
усмехнулся Кэп.
— Что вы говорите,
понятно. Хотя я не совсем с этим согласен.
— Да? А как же?
— Мне кажется, надо
самому что-то делать.
— И это правильно. Куда
ж без этого.
Он смотрел на него
мягко и улыбался. Почему-то Ганин подумал вдруг, что отец был Кэпа старше. Ганин вспомнил о нем, и вспомнил, для чего на
самом деле пришел, и обозлился на себя. Потому что понял: он не сможет об этом
сказать. Про окно, что это он открыл — Кэпу сказать
не сможет. Да и сдалось ему это окно? Кэп уже и
думать о нем забыл. Окно его не тяготило. И никто его не тяготил.
Ганин поднялся.
— Я пойду, Константин Палыч.
— Костя, — сказал Кэп. — Просто Костя, ага? Я теперь тебе не учитель.
Ганин через силу кивнул
и поплелся к двери.
— А
правда, что вы меня между собой Кэпом зовете? Это
почему? Captain типа?
— Да нет. Это К.П. Ну,
Константин Павлович.
— Ах, аббревиатура!
Класс. Мне нравится. — Он вдруг о чем-то вспомнил, ушел в комнату и вернулся с
книгой.
— Вот, возьми. Газданов.
— Да мне пока не надо.
Я еще из тех не все дочитал. «Лолиту», например. Потом занесу.
— И не вздумай! Это
тебе. На. Я потом и остальное отдам. Разберусь только, что к чему, и все тебе
отдам. Вряд ли я с собой книги повезу. Мне еще надо понять, что с семейной
мебелью делать, а книги у меня и свои есть. Дома.
Ганин чуть было не
спросил, где это, дома, но сдержался — он и так, будто в обуви влез на чужой
диван.
Он поспешил пожать Кэпу руку и вышел.
На улице был темно,
сыпал холодный дождик, и даже вроде как белые пушинки крутились. Ганин
нахохлился и пошел быстрее, стараясь ни о чем не думать. Слушать свою музыку —
и ни о чем не думать. Ни об окне, о котором так и не сказал. Ни о Кэпе. Ни о странной его свободе. Ни о чувстве вины, от
которого мутило.
И неожиданно понял, что
выскочил к кривому санькиному дому и увидел, как она
сама выходит из подъезда. Даже не удивился. Просто выключил плеер. И она не
удивилась, будто его и ждала.
— А не поздно? —
спросил он. — Ты обычно в темноте одна не гуляешь.
— Так мы разве к Дане
не идем?
— К Дане? С чего бы?
Сегодня четверг.
— Ты что, забыл?
Сегодня наставники приезжают. Он всех звал.
Ганин стоял и хлопал
глазами. Он и правда забыл. Совсем.
— А я думала, ты за
мной зашел, — усмехнулась она, видя его недоумение.
— Так и есть. За тобой.
Глава
13. Гуру
В комнате яблоку негде
было упасть. Они заметили Светку с Михой у стены и
стали пробираться туда, переступая через ноги. Чуть в стороне сидел Волк вместе
со всеми своими девицами, в том числе Санькой номер два. Она Ганина не заметила
не то намеренно, не то по-настоящему, она говорила с Буяном. Макс удивился, что
они знакомы. Серого не было видно.
Санька умудрилась
притиснуться между Светкой и Санькой номер два, а Ганину не досталось там
места. Пришлось садиться к стене, рядом с Буяном, на корточки, по-пацански. Пожал ему руку и отвернулся, чтобы не
встретиться глазами со второй Санькой. Но та его игнорировала. Зато первая оказалась
неожиданно так близко, что ее светлый хвост лез Ганину в глаза, а он дышал ей в
шею.
— Кого ждем? — спросил
он, не обращаясь ни к кому, но вроде как спрашивая у Светки.
— Гуру из главного ашрама с Алтая, — ответила она. Санька выпрямилась и сидела
с напряженной спиной — она тоже почувствовала, что он слишком близко. Ганин
заметил, как у нее покраснела шея под завитками легких волос. Теплая волна
стала подниматься и у него.
Но тут слева
шевельнулись. Ганин дернулся и резко отстранился, ощутив на себе чужое
внимание: Санька номер два наконец узнала его, глянула
едкими глазами и отвернулась. Ганин мысленно плюнул ей вслед, но чудо было
разрушено, легкий аромат пропал. Оставалось сидеть и, как все, пялиться на пустое кресло у противоположной стены, в котором
предполагался гуру. Как он должен был там оказаться, Ганин не знал. Вероятно,
свалиться с потолка. Место ожидаемого приземления было отмечено красным знаком рериховского триединства — черное покрывало с этой вышивкой
лежало на сиденье. Ганин ощутил, как накатывает раздражение…
Они прошли к креслу:
гуру и девушки магическим числом пять. Ровесницы Дани, выглядели они чуть
интересней, чем у Волка, но все равно Ганин почувствовал разочарование — он
опять ждал каких-то богинь, но их, видимо, не водилось даже на Алтае. Одеты все были в черное, у наставниц и волосы крашены басмой,
распущенные, как у фурий. А гуру стрижен бобриком и виски седые.
Квадратная челюсть, кирпичное лицо. Он был похож на физрука, такой тип:
крепкий, поджарый, сбитый, шея короткая, грудь широкая, хоть сейчас в спортзал.
Только глаза — хитрые, колкие, игольчатые. У физруков не бывает таких
пронзительных глаз.
Он сел в кресло, две
девушки присели на подлокотники с обеих сторон, две стали к стене позади, одна
опустилась на пол у его ног. Они были пластичны и томны, в их движениях была
какая-то гаремная грация. Расселись и долгим взглядом обвели публику. Они
прекрасно знали, что их оценивают тоже и умели себя подать. Ганин напрягся.
Зная правила общения в этой компании, он ждал, что они сейчас начнут орать, или
заставят всех раздеться, или разденутся сами, или чего еще похлеще.
Но они просто смотрели, и время шло, и гуру смеялся своими холодными глазами, и
ничего больше не происходило.
А потом он подался
вперед и сказал так:
— Мир во зле лежит. А
все почему? Нам любви не хватает. Забыли мы любовь. Потеряли. Запутались сами,
и ушла она от нас. Не умеем мы больше любить — беззаветно, безответно. И за это
страдаем.
Ганин как-то сразу
расслабился и попробовал удобней устроиться у стены. Стало ясно, что ничего
жесткого происходить не будет, а ничего нового он не услышит. Ганин решил, что
пришел зря, если бы не близость Саньки, если бы не пушистый ее хвост в самое
лицо, вообще была бы тоска.
Когда он включился в
следующий раз, речь шла о конце света. Как гуру-физкультурник сумел на это
вывернуть, Макс не отследил.
— Человечество
обречено, — вещал тот. — Наши адепты давно получают информацию о грядущей
катастрофе. Вы могли слышать, об этом говорят постоянно. Но
светлые архарты долго отводили карающий жезл от
Земли. Только это стоит огромных усилий, а люди не оправдывают такой
защиты. И вот теперь пришли последние времена. Нас всех ждет переход в новую
расу. — Здесь Ганин не выдержал и фыркнул. Сидящие впереди люди с неодобрением
покосились на него. Санька передернула плечами. — Трансмутировать
смогут не все. Все будет зависеть от уровня личной силы. И от того, есть ли в
вас любовь. Во многом от этого. Только как понять, любовь у меня или это мне кажется Мы хотим получать удовольствие от всего, и от любви
в том числе, нас так приучили — что мы должны получать от жизни удовольствие. —
Он вперился в слушателей колкими глазами. — Только
любовь не такая. Настоящая любовь безличностна. Вот я
люблю женщину. Я люблю одну женщину, другую, третью. Вы скажите, это не любовь.
Но это не так: это и есть истинная любовь, потому что я вижу, что все эти
женщины суть одно проявление Вселенной, и только это я люблю во всех женщинах.
Во всех.
— Софистика, —
пробормотал Ганин еле слышно. Он надеялся, что долетит до Саньки. Но долетело
до Саньки номер два, она обернулась и посмотрела такими глазами, будто бы он
выдал редкостно скабрезное, замысловатое ругательство.
— А какой будет конец
света? — поинтересовался кто-то таким тоном, будто хотел узнать программу
передач на завтра. — Уже известно? — и с надеждой добавил: — Атомная бомба?
— Известно, — кивнул
гуру. — И давно. Упадет звезда. Метеорит огромного размера. Все живое сгорит,
из океанов выпарится вода, черный смог поглотит солнце и небо, а когда все
остынет, наступит мертвая зима…
Мертвая зима наступила
в комнате — люди молчали, не то сомневались, не то переживали. Добившись
эффекта, гуру перешел к описанию курса, с которым он приехал. Ганин больше не
слушал. Он откинулся к стене и через полуприкрытые
веки смотрел на узкую, красивую Сашенькину спину. Где твои крылья, которые… Интересно,
о чем она сейчас думает?
И вдруг она поднялась и
тихонько скользнула вдоль стены из комнаты. Даня, стоящий у двери, вышел за
нею. Ганин замешкался — он попытался вскочить, но свело ногу. Хромая,
подпрыгивая, спотыкаясь о людей, он протиснулся
наконец на выход.
Они говорили, но
замолчали, стоило ему появиться. Возникла неуютная пауза. Потом Санька снова
обернулась к Дане:
— Дело не в этом. Я
просто уверена, что это ничего не меняет. Глобально. В целом.
— Думать надо в первую
очередь о себе, — сказал Даня.
— Это не то, —
поморщилась Санька. — Короче, я решила, я ходить не буду.
— Как знаешь, — сказал
Даня, и Ганину впервые померещилась обида в его голосе. Санька надела пальто. —
Если ты задержишься минут на десять, я тебя провожу, — неожиданно сказал Даня.
— Они скоро закончат. А сейчас я не могу отлучиться.
— Да ладно, —
отмахнулась она. — Тут идти-то…
— Я провожу, — сказал
Ганин, будто материализовался из пустоты. Во всяком случае, так он
почувствовал, когда они оба на него посмотрели.
Даня ничего не сказал.
Санька застегнулась и вышла, не дожидаясь его. Ганин кое-как влез в ботинки,
нырнул в рукава куртки и вылетел из квартиры.
Двери лифта схлопнулись, когда он подбежал.
Не медля, он пустился
вниз по лестнице с шестнадцатого этажа, перепрыгивая через полпролета. Вылетел
из подъезда, поскользнулся на дорожке, огляделся — Санька ушла недалеко.
Он догнал ее и
пристроился к шагу.
Шли молча. Ганин искоса
за ней наблюдал. Дошли до кривого дома, поднялись на лифте. Остановились у ее
двери. Санька теребила ключи, но не открывала и не смотрела на него. Ганин
хотел провалиться на месте, но никак не мог развернуться и уйти.
— Спасибо, что
проводил, — сказала она наконец. — До завтра.
— Пока, — кивнул Ганин
и не двинулся. И она стояла. На миг ему показалось, что она скажет сейчас:
«Зайдешь?» Хотя он знал, что уже поздно, что ее непонятно
как и отпустили в такое время, и о гостях речи не может идти. Но ему хотелось
этого больше всего на свете — примерно так же, как поцеловать ее.
Она отвернулась и стала
открывать дверь. Ганин дождался, пока она войдет, и только после этого
отправился домой сам.
— Пришел? — спросила
мамка с порога. — А я и не заметила, как ты исчез. Где был-то? Девочку провожал?
Ой, да не смотри ты волком! Хорошая девочка. Как зовут хоть?
Ганин молчал.
Разувался. Мамка была говорливая и что-то жевала.
— А я тоже вот
только-только. Чай попьешь со мной? Горячий как раз. И конфеты есть, — щебетала
она. Ганин поднял глаза и всмотрелся. Такой довольной он ее сто лет не видал.
Алкоголем уже почти не пахло.
— Деньги откуда-то
взяла? — спросил он.
— Ага. Живем.
— Мне куртку надо
покупать. Вообще-то зима.
— Купим, все купим.
Сейчас все пойдет по-другому, я тебе обещаю.
— С чего бы вдруг? —
буркнул Ганин, проходя. Мамка увязалась за ним.
— Слушай, это не гуру,
это просто чума! Ты зря ушел, он такую практику давал под конец! Меня проняло.
И сразу в мозгу что-то щелкнуло. Я к нему потом подошла. Думала, с тобой, а
тебя нет. Он обещал, если будем вместе ходить, дать несколько настроек для
прочистки семейной кармы. Ты собираешься? Давай-давай!
Под ее разговор, как
под звуки воды, Ганин завернул на кухню. На столе были
кружка с горячим чаем, хлеб, сыр, вареная колбаса и гора конфет в ярких
обертках. Он взял одну, сунул в рот и пошел в свою комнату.
— Денег нет, — бросил
мамке. — Чтобы нам с тобой вдвоем ходить, нет денег.
— Ты рассуждаешь, как
мышь, — сказала мамка, и Ганин чуть не поперхнулся. — Деньги появятся, думать о
них не стоит. Будешь ходить — и они сами появятся, вот увидишь. Поэтому ты
давай, подумай хорошенько.
Ганин почувствовал, что
теряет чувство реальности. Поэтому решил с мамкой не спорить и не отвечать.
Зашел в свою комнату и закрыл дверь. Она постояла за нею, потом крикнула:
— Да, я за интернет
заплатила! — и ушла.
— Очень кстати, —
буркнул Ганин и включил комп.
Он давно хотел накачать
новой музыки, а то все уже навязло в ушах. Нырнул в сеть, но прежде чем забить
нужный поиск, набрал «Апокалипсис звезда Полынь». Открылась Библия онлайн. Он принялся было читать «Откровение», но в голову
лезло что-то другое, и тогда он снова вернулся к поиску и набрал: «Не искушайте
малых сих». Цитата оказалась неточной, тот же сайт предложил другой вариант.
Ганин щелкнул ссылку и попал на Евангелие от Матфея:
«В то время ученики
приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном?
Иисус, призвав дитя,
поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не
будете как дети, не войдете в Царство Небесное…»
«Потому, потому что мы
пилоты, небо наш, небо наш родимый дом…» — распевала мамка,
ходя по квартире. Ганин покосился на закрытую дверь и продолжил:
«…а кто соблазнит
одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему
мельничный жернов на шею и потопили его во глубине
морской. Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому
человеку, через которого соблазн приходит».
«Первым делом, первым
делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом…»
Глава
14. Ложная личность
Было темно, по потолку
ползли светлые полосы фар. Макс проснулся от звонка в дверь. Еще ничего не
соображая, слушал, как мамка пошла открывать. Вот открыла — и радостно
выдохнула, а потом принялась расспрашивать полушепотом, теребить пришедшего. Ей в ответ что-то недовольно бубнили. От
удивления Ганин стал просыпаться окончательно. В коридоре шоркали, шептали.
Наконец в дверь постучали, и мамка объявила торжественно, как церемонемейстер:
— Максим, к тебе
пришли. Леонид!
Тут же дверь открылась
и моментально захлопнулась — Лёнька просочился внутрь и спрятался от мамки.
Щелкнул выключатель, свет резанул Макса по глазам.
— О, Леонидос! Morituri te solutant!2 —
прикрываясь рукой, сказал Ганин со всем возможным пафосом. Голос вышел со сна
хриплый.
— Чего? — не понял
Лёнька. — Обалдели вы здесь все в конец.
Он прошел и уселся на
стул.
— Как ты выжил, как ты
спасся, каждый лез и приставал, а начальник только трясся и чинарики
стрелял, — использовал Ганин другую цитату, но и тут не был узнан. Лёнька
смотрел тускло и выглядел потерто. — Давно в наших
краях?
— Вчера.
— Молоток. И как оно, в
обители трудов и чистых нег?
— Чистых нег, — фыркнул
Лёнька. — Пошутил, ага. — Глаза у него бегали, губы шевелились. — Сам-то как? С
Санькой у тебя чего? Нормально?
Ганин выпучил на него
глаза. Никогда раньше Лёнька его об этом не спрашивал, а тут так сразу, с
порога.
— Я просто подумал: вот
конец света случится, а у нас с тобой даже девушки еще по-нормальному
не было. Так и помрем все из себя чистые, как агнцы. Противно. — Он вздохнул.
Ганин хмыкнул, успокоившись.
— Что-то ты какой-то… Не такой. Как будто за тобой гнались.
— Нет. Не гнались. Так
уехал. Голый, зато живой.
— Что, все так
серьезно?
— Ай! — Лёнька
отмахнулся и сморщился. Ему не хотелось об этом говорить. Но уже через секунду
не выдержал: — Туфта все эти ваши ашрамы!
Мы тут думаем, что там тебя свободным сделают. Хренушки!
На фиг мы им свободные сдались. Это еще хуже, чем
социум. Это вообще мозгомойка. Я всю их систему
понял. Это пирамида, МММ, знаешь?
— Слышал.
— Ну вот. Только не за
деньги. Там кто выше, тот со всех под собой получает. Всякие там гуру,
наставники. Поэтому им чем больше лохов, тем лучше. И
чем лучше удалось мозг промыть, вообще красотень.
Чтоб не рыпались, чтоб их место занять не пытались. Поэтому там хуже, чем в
социуме. Ты хоть из кожи вылези, а не получишь никакой свободы.
Он говорил громко,
размахивал руками и кривлялся. Он был не в себе. Но
вдруг как-то резко выдохся и снова рухнул на стул.
— Ты это все за неделю
узнал? — спросил Ганин.
— И не только это, —
буркнул Лёнька.
— Да ты крут, чувак!
— Нифига
я не крут. Был бы крут, не сидел бы с тобой тут.
— Ну как же нет: все
понял, уехал…
— Это ни о чем. Оттуда
можно уехать, но уйти нельзя, понимаешь? Это система. Секта.
— А ты не знал? —
усмехнулся Ганин. — Раньше чем думал?
— Чем, чем. Мало ли
чем.
— Ну а как же Даня? Он
ведь тоже уехал.
— Даня хитрый. Он там
сам место занять хочет. И правильно делает. Или ты становишься всем, или тебя дрючат не по-детски. А только выйти оттуда нельзя. Туда кто
попал — все. Оттуда только со смертью выходят.
— Ну и что делать?
— Чего-чего. Тикать
надо. Из этого социума, от этих всех сект, от конца света — от всего!
— Погоди! — Ганин
сделал большие глаза. — Не двигайся. У меня сбой в матрице: мне кажется, это
все уже было.
— Нихрена
у тебя не сбой! — завелся Лёнька. — Я тебе это уже говорил. И что? И снова
скажу!
— А ты в курсе, что у
вас наставники с Алтая? Семинары проводят, деньги гребут, все дела.
— В курсе. Их Ёж уже из
дома попер. И правильно сделал.
— А, ну да, ты же
теперь у нас просветленный, тебе конец света — нипочем.
— Придурок. — Лёнька вскипел. — Кто тебе такое сказал?
Я сказал? Когда я сказал, что конец света мне нипочем?
Он прыгал и готов был
Максу вмазать. Тот смеялся:
— Куда тикать-то?
— Да хоть куда. Не
решил я пока. Главное, подальше.
Он снова утих, будто
выключился. Ганин посмотрел на часы и стал одеваться.
— Ладно. Я про ашрамы всякие не знаю, но вот что я тебе сейчас скажу:
пришло время в школу тикать. И тебе тоже.
— Ты что, опух? —
Лёнька вскинул на него глаза. — Чтобы я туда еще хоть раз пошел?..
— Значит так, — перебил
его Ганин. — Сейчас ты захлопнешься и будешь слушать.
Меня не волнует, останешься ты на уроки или нет. Но в школу ты сейчас со мной
пойдешь. К Кисе.
— Чего?! К какой еще
Кисе? Я?
— Ты. К простой Кисе.
Ксении Степановне Соколовой. Придешь и расскажешь, как все было. И что Кэп не виноват. И что Жуткий на
тебя орал. И что ты готов был спрыгнуть, если б не Кэп.
А я скажу, что окно открыл.
— Да ты того совсем? Не
пойду я! Да я совсем что ли…
— Лёнище,
я второй раз не повторяю, — сказал Ганин устало. — Ты пойми: из-за тебя
человека уволили. А мы все зарылись, как последние гады.
И не вякнул никто. Все маленькие оказались и скромные.
Я понимаю, тебе плевать. Тебе подавай свободу и духовное развитие. А Кэп хотел здесь остаться. И теперь ничего у него не
получится.
— При
чем тут я? — спросил Лёнька слабо. — Ну при
чем? Это карма.
— Ну, считай, сейчас я
тебе буду кармой.
Он не сводил с него
глаз. Лёнька трусил.
— Ну как? — крикнул он.
— Ты хоть представь — как я там появлюсь?
— Ногами. Как все. А в
скит свой ты как бежать собрался?
— Да что ты все
заладил, скит да скит! Куда я один? Для этого нужны люди, чтобы спасаться.
Нельзя одному-то.
— Ладно, — неожиданно
для самого себя сказал Ганин. — Сейчас ты со мной к Кисе идёшь, а потом я с
тобой в скит еду.
— Чё,
правда? — Лёнька опешил. Ганин колебался секунду:
— Слово пацана. Ну,
долго будешь лупиться? Идём. Чем раньше, тем надёжней
Кису застанем.
Глава
15. Медаленосный
— Сань! Сань, стой!
Можно с тобой?
Он догнал ее у ворот
школы. Замешкался в раздевалке — а она уже ушла. Последнее время с ней такое
бывало, она будто избегала его. Но Ганин старался об
этом не думать.
Остановилась и
обернулась. Смотрела, как он догоняет.
— Куртку новую купил? —
спросила, пока он влезал в рукава.
— Ага. Мамка деньги
получила за отца. За полгода сразу. А мне давно надо.
— Да понятно. Зима. А я
все дивилась, что ты в кожанке ходишь. Думала, закаляешься.
Она смеялась над ним, и
Ганин улыбнулся тоже. Пошли, он застегивался на ходу, но запутался и выронил
пакет.
— Черт.
Пакет порвался, книга и
тетрадь поскользили по гололеду. Врезались в сугроб.
Ганин пустился подбирать.
— Черт, — повторил,
отряхивая книгу. Это была не его, Кэпа.
— Что читаешь? —
спросила Санька.
Он повернул к ней
обложку. «Лолита» — и веселый розовый бантик. Не то бантик, не то губки
бантиком. Санька презрительно наморщила носик.
— На порнушку потянуло?
Ганин вспыхнул:
— Вот еще! Ты же не
читала.
— Не читала, — кивнула
она. — И не буду.
— Мне Кэп дал. И нечего такие глаза делать! Как будто это не знаю
что. Хорошая книга. Отличная! — Ганин чувствовал, что готов спорить до дрожи.
Но Санька опять смеялась над ним:
— Кэп
говорил, нам рано пока.
— Это он Михе сказал. И правильно. А мне сам дал.
— С чего бы вдруг?
— Ну, видимо… Ну… Доверяет, в общем. И что это вообще такое — если ты не
читала, зачем говорить? Повторять чужие слова. Самой надо думать. А то в чем
она тогда, твоя свобода?
Он запнулся. Санька
тоже смотрела с недоумением. Оба перебрали и поняли это.
Она первой сказала:
— Извини.
— Да ладно, —
отмахнулся Ганин. — Проехали. Это ты меня извини.
Санька развернулась и
медленно пошла со школьного двора. Макс — следом.
— А ты книжку-то у Кэпа когда взял? — спросила она.
Как она ни скрывала, в голосе звучало болезненное любопытство.
— Я к нему ходил, — ляпнул Ганин и сам себе удивился. Санька быстро глянула на
него, но тут же отвернулась.
— И чего? Как он? —
спросила безразличным тоном.
— Да нормально. — Ганин
пожал плечами. — Бегает. Уезжать собирается.
— Куда? — не поняла
Санька.
— Домой, — так же
безразлично, подражая ей, ответил Ганин.
Санька помолчала. Потом
сказала:
— Хорошо ему. Уедет в
Штаты. Он ведь, кажется, там последнее время жил? Машу с собой заберет. Хорошо,
когда есть куда уезжать. Отсюда.
Ганину послышалась в ее
голосе зависть. Он даже попробовал внимательней в нее вглядеться, но Санька
шагала с непроницаемым лицом. Макс подождал, может, она еще что-то скажет, но
Санька, похоже, больше не собиралась об этом говорить.
— Лёнька из ашрама вернулся, — отчего-то перевел он тему.
— Знаю.
— Откуда? — удивился
Ганин. В школу Лёнька еще не приходил. А занятий у Лисуновых
не было, пока шли семинары.
— Даня сказал. — Санька
небрежно пожала плечом. Ганин не сразу нашелся, как продолжить — он и не думал,
что они общаются помимо занятий.
— В общем, тут тема
такая, — сказал потом. — Лёнька говорит, линять надо. В смысле, из социума.
Чтобы избежать апокалипсиса. И прямо сейчас. Пока мы… ну это… чистые.
Девственные… Ну ты понимаешь.
Он жестоко смутился.
Даже сам от себя не ожидал. Пока обдумывал, как будет это все ей говорить, речь
казалась ему складной, четкой, практически боевой. А на деле сбился после
первого слова. Первого важного слова. Санька посмотрела на него как-то странно,
он не смог понять ее взгляд, но ничего не сказала.
— В общем, он
предлагает всем уехать. С Даней. С Буяном. Короче, нашей группе. В январе.
— Никуда я не поеду, —
отрезала Санька. — И тебе не советую. ЕГЭ на носу, поступать надо. Это Лёнька
школу бросил, а нам нельзя.
Ганин чуть не ляпнул, что когда Лёнька ходил к Кисе, обещал ей вернуться.
Не сейчас — после каникул. Не то потому и обещал, что собирался сбежать. Не то
за язык что-то потянуло. Но он смолчал: пока с Кэпом
ничего не решили, они с Лёнькой договорились не рассказывать об этом походе. А
Киса обещала решить тоже только после каникул.
— А ты понимаешь, что
если апокалипсис случится, никаких тебе ЕГЭ и поступлений? — спросил он. И даже
сам удивился, какой едкий у него голос. Ну зачем? Ведь
это же Санька.
— Я все прекрасно
понимаю, — сказала она. — А еще понимаю, что это безумие. И играть в эти игры я
не собираюсь. Про конец света говорят каждый год. И что? Взять так вот и все
бросить? Бежать в тайгу? И где после этого твоя свобода, что ты не думаешь
своей головой?
Ганин чувствовал, что
его трясет. Он знал, что она права, что с каждым ее словом согласен. Но что-то
подмывало спорить. И перебороть это он не мог. Уже набрал воздух, чтобы
ответить, но тут она его перебила:
— Знаешь, что я думаю?
Что апокалипсис этот — внутри нас. Каждый день. Постоянно. Что это мы
становимся хуже — и все. Теряем что-то живое. Какую-то чистоту, не знаю. Но вот
когда до конца потеряем — тогда все. Станем, как эти ваши мыши. Без души. Без
интереса в жизни. И это постоянно происходит. А я для себя этого не хочу.
Они уже стояли возле
кривого дома. Санька смотрела мимо него — на дерево, на двор, на скамейку, на
которой он летом распевал песни. «Где твои крылья, которые так нравились
мне». Все там будем, — хотел сказать Ганин и почувствовал, как сжалось
сердце.
— Ты Дане об этом
скажи, — выдавил он. — Посмотрим, что он ответит.
— А я и сказала.
— И что?
— Он согласился со
мной. Он и сам думал об этом. Вернее, ему недавно открылось. В медитации. И он
собирался нам рассказать. На ближайшем занятии. Поэтому бежать не имеет смысла,
ты Лёньке передай. От себя не убежишь.
— Хорошо. А чего нам
тогда делать? В свете открывшегося в медитации.
— Даня посоветовал
заниматься йогой. И тантрой. Чтобы усмирять
сексуальную энергию. В нашем возрасте это особенно полезно.
Ганин тупо смотрел на
нее и делал большое усилие, чтобы не отпала челюсть. О чем еще, интересно, они
общаются с Даней, если он ей такое говорит? Но Санька уже входила в подъезд. Он
вдохнул глубже, почувствовал, какой морозный воздух, и крикнул:
— Погоди! А Новый год!
Ты Новый год где праздновать будешь? Лёнька предлагает
— вместе. Чтобы намерение объединить. И победить… этот… апокалипсис.
Он сбился. Санька
остановилась в дверях.
— Я не знаю пока. Мне
надо спросить у родителей. Если отпустят.
— Так спроси.
— Хорошо. Как приедут.
Они в отпуске сейчас. В Таиланде.
Тут уже челюсть упала
окончательно. Так вот в чем дело! И поздно ходит по вечерам. И домой не
торопится после школы. И на мобилу ей не звонят, не
теребят — ты где и когда вернешься. Ганин почувствовал
обиду.
— И чего молчала? —
спросил и ощутил себя идиотом: а с чего бы ей ему
докладывать? Он ей кто? родственник? парень? Так — одноклассник. После выпускного забудет, как зовут.
— Они завтра приезжают.
Вечером, — сказала она. — Почти ночью.
Макс не слушал. Он
злился. Со злости пинал ледяной нарост на тротуаре.
Она вдруг отпустила подъездную дверь, подошла и остановилась:
— Знаешь что. Я тут
подумала. Максим, приходи ко мне сегодня. Ночевать.
Ганин пронес ногу мимо
наледи и с размаху чуть не упал. Посмотрел на нее ошалело.
Но она не смеялась. Она ждала ответа.
— Одна что ли боишься?
— спросил он и чуть не съездил сам себе по уху: ну что ты болтаешь, балда! И залопотал как можно быстрее: — Да, конечно, приду,
я могу, конечно, ты же знаешь. Когда? В смысле — во сколько? В смысле, я могу
хоть сейчас. Если хочешь. Мне домой не обязательно.
— Нет, — она покачала
головой. — Сейчас не надо. Ты к восьми приходи.
И она вошла в подъезд.
Ганин постоял, глядя, как медленно закрывается за ней тяжелая подъездная дверь,
и рванул домой, будто им выстрелили.
Глава
16. Жажда
Но зачем он пришел, он
не понял. Делать все равно ничего не мог. На часах было три, а значит,
валандаться целую вечность. Мамки дома не было. Или была, но он не заметил.
Есть не хотелось, и все же он завернул на кухню, сделал себе чаю и бутер, пока наливал в стакан кипяток, заметил, что дрожат
руки, подумал, отчего бы, вспомнил отчего, подумал, что же он будет делать там,
с ней — забыл о чае и вышел.
Тут зазвонил телефон, и
он подпрыгнул. Обнаружил себя в коридоре шнурующим ботинки. Зачем — вспомнить
не мог. Плюнул, разулся и пошел снимать трубку.
Звонила Светка. Просила
прийти помочь отцу в гараже. Это обещало убить день до вечера. Макс было согласился, но тут же подумал, что дело может
затянуться, а потом Светкины родители позовут есть, будут пичкать его и
расспрашивать о матери, а дядя Дима станет говорить о командировке, об Америке
и о Европе, голосом отца и в манере отца, а это будет уже слишком, и он будет
ерзать и глядеть на часы. Он так хорошо все это себе представил, что отказался.
— А чего так? —
удивилась Светка.
— Я занят, — сказал
Ганин, но это прозвучало неубедительно. Светка стала наседать. Ганин
откручивался, но на десятом заходе сдался и сказал, что идет к Саньке.
Он не сказал:
«Ночевать». Он сказал: «В гости», — но Светка каким-то чутьем все поняла —
оказывается, она знала, что у Дибровой родителей нет.
— Так нечестно! —
заявила она. Оказалось, она уже уговаривала Саньку позвать их с Михой. — Я ей сейчас позвоню. Я ее уломаю. — И все
возражения Ганина потонули в коротких гудках.
Идиот!
Он вломился в комнату и рухнул на матрас мордой вниз,
хотя хотелось повеситься. Светка позвонила минут через пять:
— Все путем, уговорила.
Теперь осталось, чтобы у Михи предки не взбрыкнули. В
случае чего он скажет, что к тебе, лады? Ну Максик, ну ты чего, в самом деле? Мы же не помешаем. Мы в
другой комнате. Не жмотничай:
у Дибровых три комнаты, можно еще кого-нибудь
позвать, места хватит. — И положила трубку. Ганин сидел и представлял трехкомнатную
квартиру в разрезе и в каждой комнате — по два человека. И все видно, чем
заняты. Ему стало противно.
Он переоделся, взял
деньги, оставшиеся после покупки пуховика, и потащился к Лисуновым.
Даня был все эти дни на семинарах. Лёнька оказался один, но сидел хмурый.
Оказалось, столкнулся с Ежом. Слушать его излияния об этом Ганину не хотелось.
Они лениво позанимались йогой, лениво порезались в танки, но время все не шло.
День был резиновый. Ганин потащился на улицу, и Лёнька за ним.
И тут Макс будто
очнулся: он понял, что за глупость совершил — избавиться от Лёньки было
невозможно. Его охватила паника. Он стал метаться по городу, придумывая себе
дела, но Лёнька всюду намерен был следовать с ним — как Пятачок, он был
совершенно свободен. Наконец, Макс не выдержал и вывалил Лёньке, что сейчас
идет к Дибровой.
— Отлично, — сказал
тот. — Я с тобой.
— Лёнчик, — как можно
более проникновенно произнес Максим. — Леонидос.
Друг. Пойми: она только меня пригласила. Как это будет выглядеть, если я с
тобой припрусь?
— Да что я, у Дибровой не был? — Лёнька решительно отказывался понимать.
Про «ночевать» Ганин дал зарок не говорить под расстрелом. Оставалось махнуть
рукой: авось, отвяжется сам.
Но чем больше они
мотались, тем яснее становилось: не отвяжется. На душе было все гаже, и ближе к
семи, чувствуя себя почти говном,
Ганин зашел в магазин, оставил Лёньку на входе и купил бутылку красного —
одному ему алкоголь продавали, а вот с мелким Лёнькой никогда. Уже отходя от
кассы, он увидел его, что-то дернуло — вернулся и купил вторую. Денег больше не
оставалось. К Саньке шел, чувствуя себя говном
окончательно.
Миха
со Светкой уже были там, поэтому Лёнька ни о чем не догадался. Светка, увидев
его, покрутила Ганину у виска. Санька ничего не сказала, взяла вино и отнесла в
комнату. Потом достала фужеры и порезала сыр.
Вечер начинался
культурно. Квартира у Дибровых и правда была большая,
но забились все в Санькину комнату, крохотную и уютную. Ганину всегда было
хорошо там, наверное потому, что она совсем не
походила на его собственную пустую нору с матрасом на полу. Здесь, у Сашеньки,
был порядок. Комната была заставлена мебелью, но ничего
лишнего: старый лакированный письменный стол, книжный шкаф, рядом — платяной, а
напротив — глубокое кресло, в котором так удобно сидеть, поджав ноги, возле —
узкая Сашенькина кровать. Два ковра — на стене и на полу, такие
немодные, мещанские, но и они были здесь уместны, от них комната напоминала
шкатулочку, обитую внутри бархатом. В таких хранят
ценные маленькие вещи. То, что Сашенька обитала именно здесь, росла здесь,
думала, читала, слушала музыку, взрослела, все здесь — это было так правильно,
будто бы относилось к базовым вещам мира.
Ганин сидел в кресле,
не торопясь, смакуя, попивал вино, смежал глаза и думал о Саньке. Он расслабился
и больше не пытался представить, что будет и как все это случится. Санькина
серо-белая кошка сидела у него над головой, на спинке кресла, и дремала.
Тем временем вечер
переходил в фазу веселья. Первая бутылка была выпита и оказалась под столом.
Ганин, не допивший и бокала, не заметил, как принялись за вторую. Включили
музыку из интернета, стали прыгать. Миха со Светкой
то и дело выбегали из комнаты, а возвращались красные. Ганину показалось, что
Лёнька в какой-то момент спросил Саньку, где ее родители, но она ему не
ответила. Светка иногда подбегала и дергала Ганина, пытаясь вытащить прыгать со
всеми, но он отказывался: ему было слишком хорошо, да и музыка играла чужая,
вся разная, ее то и дело переключали, потому что список не настраивали. Тогда
он не выдержал, подошел и вставил в компьютер свою флешку.
В последнем месяце лета
я встретил тебя,
В последнем месяце лета
ты стала моей,
В последнем месяце лета
речная вода
Еще хранила тепло
июльских дождей, — запело из колонок.
— Это кто поставил?
Макс, ты что ли? Макс, ты старпер! — завизжала
Светка.
— Ништяк! — кричал Миха. —
Оставь! — сцапал ее за руку и принялся отплясывать в центре комнаты. Светка
пьяно смеялась.
Первая любовь была
слепа,
Первая любовь была как
зверь.
Ломала свои хрупкие
кости,
Пока ломилась сдуру в открытую дверь.
Свет выключили, теперь
только тени прыгали перед Ганиным. Потом Светка затащила Саньку в угол и что-то
стала ей шептать. Угол был возле Макса между креслом и кроватью, Светка так и
крутила своей короткой юбкой у него перед носом, совершенно не замечая этого.
Она о чем-то Саньку просила, но та отнекивалась. Светка изображала отчаяние.
Наконец Санька сдалась. Она сказала громко: «Ну
хорошо! Но только чтобы мои ничего не узнали». В этот
момент музыка кончилась, и получилось ну очень громко. Светка с радостным
писком полезла с Санькой обниматься. Тут Ганин не выдержал и щипнул ее за
ляжку.
— Идиот!
— взвизгнула она, обернулась и врезала ему. Но не сильно — по-братски. Ей тоже
не было больно, Ганин знал: пальцы проскользили по
колготкам.
Светка упросила Саньку
положить их с Михой. Макс догадался, потому что
Саньки сразу после этого в комнате не стало, а когда она вернулась, то
объявила, что их постель готова, можно идти спать. Она сделала это как-то
нарочито грубо, в отместку. Всем стало неудобно. Спать, разумеется, никто не
торопился. Зато до Лёньки стало что-то доходить.
— Все, что мы делаем,
должно быть нашей духовной практикой! — заявил он. — Времени нет
просто так разлагаться. Надо использовать каждый момент. Сань, у тебя
свечка есть? Тащи, будем энергетические удары отрабатывать.
Санька принесла.
Подсвечника не нашла, поставили в горлышко бутылки, еще наполовину полной.
— Надо тушить ударом, —
объяснял Лёнька. — Не воздухом, а энергетическим ударом. Это древняя китайская
практика.
Ганин знал этот прием,
Даня их учил. Он тоже поднялся и подошел к остальным. Лёнька пыжился,
концентрировался, делал резкий выпад кулаком с криком: «Хо!» — но пламя только
колебалось. Затушить удалось с десятой попытки, когда все стали терять интерес.
Лёнька и сам, казалось, не поверил, что у него получилось. Тогда зажгли свечку
снова, он ударил — и затушил сразу.
Тут все оживились,
стали просить научить. Лёнька показывал. Ганин не пробовал. Он ходил позади, и
тревога снова охватывала его.
Тут список замкнулся, и
песни пошли по кругу. Лёнька вздернулся:
— О! Сделай погромче! — закричал он, бросил Миху
со Светкой заниматься одних, а сам прыгнул в центр комнаты и стал кривляться,
как припадочный, подпевая изо всех сил:
И мы вошли в эту воду
однажды,
В которую нельзя войти
дважды,
С тех пор я пил из
тысячи рек,
Но не смог утолить этой
жажды.
Он прыгал перед
Санькой, та смеялась, глядя на него. И вдруг разразилась испуганным криком: это
Лёнька, как подрубленный, кинулся на колени и проорал:
— Прекраснейшая, я хочу
тебя, стань моей!
На Санькин крик наложился визг и смех Светки: Миха
задел свечку, бутылка опрокинулась, покатилась по столу, разливая вино, и упала
на пол.
— Туши, туши! — вопила Светка, но огонь уже сам потух. Ганин щелкнул
выключателем. Все стояли, щурясь, и только тут сообразили, что Лёнька до сих
пор на коленях, с лицом серьезным и отчаянным, тянет руки к Саньке, а она
кричит тоже совершенно серьезно:
— Уйди! Уберите его!
Вон! Пошел вон!
Первой очнулась Светка.
— Сань, Сань, ты чего?
— бросилась к ней, за руку повела из комнаты, обнимая. — Тихо. Успокойся. Это
же Лёнька, он дурной.
— Вон! Уберите его, —
не унималась Санька, рыдая ей в плечо, а Лёнька не сводил с нее глаз, и такого
жуткого лица Ганин у него не мог вспомнить.
Он подошел, тронул его.
Тот не пошевелился. Макс потянул:
— Э-эй. Вставай. Пойдем. Слышишь, Лёнь?
Тот не ответил. Ганин
почти силой поднял его и повел к выходу. Он стоял у двери и не шевелился,
безвольно уронив руки. Ганин достал его куртку, напялил
на голову шапку, подставил ботинки. Уже хотел опуститься на колени, чтобы его
обуть, но Лёнька очнулся, наклонился и стал обуваться сам. Ганин посмотрел, как
медленно он это делает, и тоже оделся.
Вышли. По дороге
молчали. Лёнька был все еще как не живой.
Ганин довел его до квартиры,
и только у двери Лёнька сказал:
— Спасибо. Пока.
— Да ладно, чего, —
сказал Макс. — Ты давай, это. Валерьянки выпей что ли. Или после вина нельзя?
— Пока, — повторил Лёнька и хлопнул дверью.
Ганин постоял, послушал, а потом отправился обратно.
Дверь в квартиру не
была заперта, как он ее и оставил. Ганин посетовал на Санькину неосторожность,
тихонько открыл и вошел. В прихожей было темно, но из-под Санькиной двери
долетал свет: там горела свеча. Ганин послушал: было тихо. Привыкнув к темноте,
он различил Санькину серо-белую кошку. Сложившись в комок, она сидела под
дверью в гостиную. Она сидела с таким видом, будто готова была не сойти с места
всю ночью. Ганин понял, что Светке с Михой постелили
именно там. Вместе с этим пониманием пришло и другое: что Санька не спит,
Санька ждет его.
Он разулся, разделся и
почувствовал, как сильно замерз. Пальцы одеревенели. Он пошел в ванную и долго
мыл руки, отогревая в теплой воде. Свет не зажигал, но и в темноте различил
свои глаза в зеркале. Они показались ему чужими. Потом он тщательно вытер руки
и пошел к ней.
Она сидела перед столом
и смотрела на свечу, опять стоящую в бутылке. Вино вытерли, но запах остался.
Постель была разобрана. Санька сидела в пижаме с каким-то детским рисунком:
веселящиеся разноцветные звери, кто именно, Ганин не разобрал. Она не
обернулась, когда он вошел, и он еще больше поверил, что она его ждала.
Целовались долго,
жадно. Пахло вином, во всем мире пахло терпким, красным вином, и голова
кружилась от этого запаха, голова кружилась. Губы у нее были мягкие, теплые.
Санька закрыла глаза и как-то ослабла вся, ему казалось, он держит ее на руках.
Он же не закрывал глаз, он боялся, что все исчезнет, если закроет. В голове
колотилось дыхание, как при боли или при беге. Он обнял ее сильнее и стал
целовать лицо, глаза, шею.
И тут она сказала:
— Макс, ты пьяный.
Но он не понял, что она
говорит с ним, и не отвечал.
— Макс, мы с тобой
пьяные оба. Макс, ты меня слышишь? Максим? Макс!
Она, только что бывшая
призрачной и невесомой, сотканной из слабости и винного пара, вдруг обрела
плоть, вывернулась и толкнула его.
— Максим, ты слышишь
меня? Так нельзя, слышишь? Я не хочу! Не хочу, чтобы было так!
Он отшатнулся, стоял и
смотрел на нее.
— Так нельзя! Нам —
нельзя. Ты же не хочешь быть, как все? Как мыши — не хочешь? Нам — нельзя!
Совсем! Им можно — им, им! А мы другие. Нельзя. Никогда. Никогда!
Кажется, она уже
ревела. Ганин стоял и молчал.
— Иначе случится… будет с нами… тоже… конец света, понимаешь?
Случится — вот тут, тут. — Она ударяла себя в грудь. — Если так. Если мы будем…
как все. Мы должны по-другому. Иначе уже ничего не будет.
— Не будет ни
Европы, ни Америки, ни Царскосельских парков, ни
Москвы, — проговорил Ганин. Она с недоумением замолчала. Потом всхлипнула и
сказала:
— Уйди. — И села, будто
не могла больше стоять. — Пожалуйста, уйди. Я не хочу.
Он вышел.
Кошка сидела на посту
все в той же позе. Она не пошевелилась, когда он прошел мимо. При рассеянном
свете от свечи он пытался зашнуровать ботинки. Санька вышла, щелкнула
выключателем. Ганин быстро обулся и поднялся:
— Спасибо, — сказал
запоздало.
Она не ответила, на
него не смотрела. Глаза у нее были сухие.
— Закрывайся, — сказал
он.
Она кивнула.
…И только в лифте он
понял: на ее пижаме плясали разноцветные бегемотики.
Глава
17. Накануне
Проснувшись, он с
удивлением вспомнил, что когда шел ночью домой, думал не о себе, не о Саньке и
даже не об этих бегемотиках — он думал о Светке с Михой, а именно: «Лишь бы у них тоже ничего не получилось».
Но у них получилось. Он
узнал об этом через полчаса — Светка позвонила и все сама рассказала: как это
было прекрасно, да как романтично, да как просто, легче, чем она себе
представляла. И как бегали с Михой потом в ванну
тайком, боясь, что разбудят их с Санькой.
А его, оказывается, и
не было. Когда он ушел? Светка не слышала совсем ничего, она как отключилась
Ганин не сразу понял, о
чем она. Ночью он не спал, дочитал «Лолиту» и заснул около восьми утра. В
голове у него мешалось. И когда, наконец, в сознании увязалось что к чему, он
подумал: хорошо, что она всего лишь позвонила. Хорошо, что сама не пришла. Он
не знал, что бы сделал с нею тогда.
— Слушай, Светка, ты
совсем офонарела, нет? Я
тебе что, подружка? Я тебе, может, Танюшка какая, что
ты мне такие вещи рассказываешь?
— А чего? — не поняла
она. — Не подружка. Но ты ведь хуже — ты свой. И ты меня на две недели старше,
должен защищать.
— В смысле? Ты мне
предлагаешь теперь подкараулить Широкова и объяснить ему популярно, что он на
тебе должен жениться как честный человек?
— Ой, ну нет. Все
должно быть по любви. Я прямо тебя не понимаю. Ладно, у вас-то с Санькой как?
Он не выдержал —
выругался.
— Все, молчу, молчу. Я
вообще по делу звонила. Не хочешь по-дружески говорить, давай по-деловому.
Понимаешь: нам с Михай теперь друг без друга нельзя.
Никак.
— Это с чего вдруг?
— Вот когда ты это на
себе испытаешь, ты поймешь. Объяснить это невозможно! — с сериальным пафосом
ответила Светка, чем обезоружила Ганина: крыть ему было нечем. — Мы должны быть
вместе, — продолжала она, но тут заученные слова кончились. — А сейчас каникулы
начнутся, курсы там всякие, учеба, все дела. И нас никуда не пустят. Ты должен
придумать что-нибудь!
— Почему вдруг я?
Широков тоже парень, пусть он и выдумывает, ему это надо.
— Слушай, Максик, но ведь ты же почти всегда один, мамки нет. Может,
мы… Может, мы у тебя будем встречаться? Ну, ты бы мне ключи дал, мы бы
по-быстрому забегали вечерком — и все. Мы быстро, мы ничего после себя не
оставим. А для родителей я уже все придумала: мы же на курсы будем ездить, а на
мосту все равно пробки, никто не догадается, если мы задержались. Или можно
сказать, что были у тебя, что ты мне, к примеру, с химией помогаешь. А, Максик, ну хороший…
Ганин слушал ее и
чувствовал, как все сильнее трясутся руки. Что на такое отвечать, он просто не
знал, подобная наглость со стороны Светки до сих пор не наблюдалась. Но она все
ныла и ныла, и наконец Ганин не выдержал и сказал:
— С чего ты взяла, что
мамки не бывает дома?
— Ну как же, ты сам все
время так говоришь. Тебя спросишь, как она, а ты: отсутствует.
— Блин, ты правда дура или притворяешься?
— выдохнул Ганин с каким-то даже облегчением. — Да бухает она, разве не
понятно? Неделю бухает, неделю дома. А ты не вкурила
до сих пор?
— Макс! Максим, ну
прости меня! Максим!..
Ганин молчал. Губы у
него дрожали, сказать он ничего не мог. Он и сам не ожидал, что его это так
зацепит. Думал, что ему это давно все равно, привык не обращать внимания. А
вот, оказывается, нет.
Светка все звала и
звала, и самое правильное сейчас было бы положить трубку, но у него рука будто
отнялась — он слушал и молчал.
— Ну, Максик, прости меня, я дура, дура, знаю, ну прости…
— Да, дура, — сказала он, и его отпустило.
— Ну
все. Не сердись, ладно?
— Ладно.
— Мир?
— Мир. Пока.
— Погоди! Максим: а
если на Новый год?
— Чего на Новый год?
— На Новый год она ведь
куда-нибудь уйдет точно, ты к Лёньке, а мы бы у тебя.
Ганин даже задохнулся.
Испугался, что сейчас серьезно на нее сорвется, закрыл глаза и досчитал до ста.
Все это время она что-то в трубку нудила. Наконец он выдохнул и сказал:
— А Новый год мы вместе
встречаем, ты разве не знала?
— Кто — я? Нет. А кто
сказал?
— Лёнька. И Даня. Ну,
чтобы вместе противиться апокалипсису. Правильное намерение создавать, —
выпалил он, не думая.
— Правда? Уии! — Она так завизжала, что у Макса стрельнуло в ухе. — А
где?
— В домике в лесу.
Лёнька нашел. Тридцать первого едем. Чтобы не в городе и без взрослых.
— А домик большой? А
денег надо много?
— Бесплатно. Это домик
лесника. Он уезжает. К жене, в деревню. Лёнька завтра получает ключи.
— Ой, клево как! А отдельная комната там
есть? Ну, чтобы нам с Мишей. Ну, или вам с Санькой…
— А ты чего губу
раскатала? Тебя теперь никто не возьмет, — сказал он мстительно.
— Почему? — Светка
опешила.
— А с чего вдруг?
Выживут только чистые. И это не про тех, от кого пахнет шампунем. Понимать
надо.
— А мы что? Мы теперь
грязные что ли? Мы не подходим теперь, значит, да? Да ты бы знал, ты бы только
знал, как это клево! Как это
классно — когда любишь! А вы, вы! Ханжи, вот кто!
С ней случилась
истерика. Она ревела в трубку, как белуга, не могла остановиться. Ганин слушал
со спокойным злорадством. Наконец, выдержав характер,
успокоил ее, обещав, что никому ничего про них с Михой
не скажет, и Даня возьмет их на Новый год.
— Правда? — хлюпая,
спросила Светка. — Обещаешь?
И была в этот момент
такой беззащитной и горькой, как одинокий ребенок, что Ганину стало ее всерьез
жалко. Ему показалось, что она стоит на палубе корабля и темная вода уносит ее
безвозвратно. А он на берегу. Провожает ее взглядом и ничем не может помочь. И может
там, куда плывет этот корабль, ей будет лучше, может, там счастье, недаром же
все уплывают туда, один за другим — но никто не знает этого твердо, ясно только
одно: ее путь уже начался, в отличие от его, Ганина, который стоит на берегу и
провожает чужой корабль.
А она хочет, чтобы он
помог ей, защитил. Она — его, кто еще не повзрослел, не переступил. Смешно.
Он вздохнул и ответил:
— Обещаю.
Глава
18. Дома
Ночью на тридцать
первое декабря он не спал — читал «Ночные дороги». Потом вышел в интернет и еще
час виртуально бродил по Парижу, забивая названия улиц, включал 3D изображения,
фотографии, рассматривал дома и людей. Лег утром, проснулся около трех.
Мамка была дома.
Вернее, он это не сразу
понял. Сперва вообще ничего не понял. Только учуял
запах, какого у них сто лет не бывало. Ладно, не сто. Но года четыре, без отца
— точно. Не стало его — и запаха не стало, не для кого пироги печь.
Как был, в одних
трусах, Ганин выскочил на кухню. Мамка, в переднике, с кухонным полотенцем,
ворочала здоровые противни — с плюшками и рулетом. Огромный рыжебокий
пирог уже остывал на столе. Ганин сразу понял, что с капустой — начинка его
распирала.
— Проснулся? — спросила
мамка. — Это я так грохочу, да? Разбудила тебя.
— Пора уже.
— Да куда — пора? Не в
школу. Сегодня праздник, не спать до утра.
Такой он ее не помнил —
уютной, теплой. Вкусно пахнущей. Домашней. Глядел, и будто сердце оттаивало.
Что с ней стало? когда?
— Мам, мы сегодня к
Лёньке, — вспомнил он. — Нормально?
— Конечно. Вот, пирогов
возьми.
— Ага. А ты?
— Я — так. У меня тоже…
будет куда пойти. Не переживай за меня.
Она на него не глядела
— убирала посуду, гремела сковородами. Он пошел умываться и услышал в спину:
— Чай приходи пить. С
рулетом. Лимонный!
Они пили чай и болтали.
Такого не было сто лет. Ну, четыре года — точно. За окном хлопьями падал снег.
Ганин лопал пироги и купался в небывалом уюте. Что-то
в нем робко, совершенно по-детски начинало верить в чудо и праздник. А потом он
вдруг вспомнил, что забыл: елку. Вряд ли Лисуновы ее
купят. А елка необходима, какой Новый год без свежего лесного духа? Вот у них с
мамкой нет елки, и ощущения Нового года нет. Просто сидят, чаи гоняют.
Он глянул за окно: уже
собирались сумерки. Идти в лес надо было как можно скорее, а то никакой елки не
найдешь. Он извинился перед мамкой, собрался и пошел.
— Не прощаюсь! —
крикнула она, когда он выходил за дверь. — Может, еще встретимся.
Ганин очень жалел
потом, что не остановился и ни о чем у нее не спросил.
Чтобы добраться скорее,
он сел на тралик. Доехал до остановки, где осенью
ждал Кэпа с классом, и потопал по плохо чищеной
дороге, мимо цыганского поселка — в лес. Город оставался за спиной, словно
уходил под воду. Ганин шагал и кожей чувствовал, что он один, совсем один
сейчас, что все люди сидят в своих нарядных квартирах, суетятся, строгают
салаты, — а он вот топает по лесу, воздух темнеет, и мягко падает снег. И от
этого чувства ему было как-то странно, по-звериному приятно.
Он вдруг остановился и
посмотрел наверх. Черные сосны упирались в молочное небо. Они стояли как стены,
как стражи. Где-то среди них спала зимним сном разбитая Башня — как древний
великан. А еще дальше был яр с золотым песком, где летом они прыгали и зарывали
Саньку. И были еще блоки старой пристани, с которой удобно нырять, и была
где-то здесь поляна, на которой пахло малиной, хотя самой малины они не нашли.
Санька сказала тогда: «Это клопы». — «Малиновые же все равно!» — бесился
Лёнька, и они с Санькой стали его этой малиной дразнить. Кругом спал мир
любимый, хорошо знакомый, исхоженный и изъезженный, летний, спал под снегом, но
он был — его только мир.
И от этого счастливого
чувства Ганин вдруг завыл. Он не хотел, а все выл и выл, не тоскливо, а от
счастья, хотя выходило грустно. Но ему было хорошо, и он выл, прыгая из сугроба
в сугроб, счастливый, как лопоухий щен.
Подул ветер, сосны
затрещали и закачались. А потом стали сыпать ветками, пушистыми, зелеными, —
они метили прямо в него. Ганин понял, что происходит, прекратил выть и бросился
их подбирать.
Выходил он из леса с
охапкой, замерзший, но довольный. Выходил с другой стороны города, по прямой. Попал к кладбищу. Город, светящийся, играющий
огнями в морозном дрожании воздуха, казался отсюда волшебной шкатулкой. Ганин
постоял, полюбовался на него, — а потом свернул на кладбище.
Он шагал мимо заснеженных
могил и ничего не чувствовал. Ему просто было сейчас хорошо, и этим не жалко
было поделиться даже с ними, мертвыми и чужими. «Город Макондо»,
— вспомнил он снова и посетовал, что так до сих пор про него и не прочел.
Кладбище было и правда небольшое, но ведь не потому, что в городе не умирают —
просто здесь не хоронят, все ведь приезжие, все откуда-то, вот и отца нет
здесь, а значит, его самого, Ганина-младшего, ничто не держит в этом квадратном
городе, под этим плоским небом. Он почувствовал себя от этой мысли таким
свободным и пьяняще счастливым, что, как только вырвался на укатанную дорогу,
пустился по ней бегом, теряя свой веник.
Глава
19. Конец света
Завалился он замерзший,
заснеженный, с охапкой лапника. Открыл ему Буян. В квартире стоял крик —
ругались все вместе, и кто на кого орал, было не понять. Буян отсиживался под
вешалкой на тумбе для ботинок.
— Леший, — фыркнул он.
— Ты чего столько приволок?
— Квартиру украсим.
Игрушки нацепим. Красиво чтобы. — Ганин свалил ветки на половик. Запахло хвоей,
как он и хотел. — А что происходит?
— Не слышишь? Лаются, — равнодушно сказал Буян.
— Давно?
— Я пришел — уже.
— А повод?
— Ёж, по ходу, не знал
ничего про праздник. Эти придурки
ему не сказали. Данька вот сегодня объявил, он пошел орать. А Лёнька — мол, мы
в лес уходим. Тут и Данька оказался не в курсах. И тоже в ор. Уже на
Лёньку. Ну и понесла. А ты чего смотришь? Мы же в лес идем или ты тоже не того?
Ганин хлопал глазами —
про лес и палатку он напрочь забыл. Вылетело из
головы. Думал, скинуть лапник и бежать переодеваться. Ну и за пирогами.
— Вона ты почему
деревьев натащил, — догадался Буян.
— А девчонки? Девчонки
пришли уже?
— Да нет ни одной.
В этот момент сверху
слетел Лёнька. С искаженным лицом, лохматый, в лыжных
штанах и свитере. Он повторял одно ключевое слово в разных комбинациях:
— Придурки! Все придурки!
Семейство придурков! Ганин!
Валим на фиг от этих придурков!
И стал одеваться с
такой поспешностью, будто за ним гнались.
— Погоди. Куда валим?
Еще девчонки не пришли.
— Не придут они! Придурки!
— Кто?
— Никто! Светка
звонила. Ее, видите ли, Мишенькины родители к себе
встречать Новый год пригласили. Ну она и понеслась,
задрав хвост. Коз-за.
— А Санька?
— Ей Даня звонил. Она в
час придет, говорит. Ну и хрен с ними со всеми. Пусть приходит в час, пусть
совсем не приходит! Справимся без них. Я же говорил, пора валить.
Он это все проорал на
лестницу, как в трубу. Там в ответ что-то упало и покатилось, заорал Ёж,
заплакала мать.
— А Даня? — спросил
Ганин.
— Предатель он. И он не
пойдет. Сказал, что я предатель. Что я ему группу порушил. И больше он со мной
не хочет иметь дело. Дома он остается, короче. В тепле. У мамки под крылышком. Придурок он, вот и все. Чего
стоишь? Берите кто чего, и айда!
Он кивнул на кульки в
углу — небольшой рюкзак, набитый в шарик, палатку и пакет. И уже наклонился,
чтобы что-то взять, как по лестнице загрохотало, и Лёнька резко обернулся,
будто ожидал нападения.
Скатился Ёж. Злобный,
страшный. За ним, цепляя за руки, бежала мать Лёньки. Наверное, она думала, что
Ёж идет его убивать. А он и правда потрясал уже
кулаками, но запнулся о ветки, чуть не рухнул. Развернулся и убежал в комнату.
Мать — за ним. Донеслись ее рыдания и крик Ежа:
— Пусть уходит! Не сын
он мне! Нет у меня больше сыновей! В кого? В кого такие уроды,
я спрашиваю?!
Лёнька, ошалелый и притихший, открыл дверь и кивнул Максу с Буяном,
чтобы уходили. Лицо у него было бледное. Буян тут же вышел, а Ганин все торчал
в дверях и не мог уйти. У него в душе словно что-то
рухнуло. В голове был гул, он почти не понимал, что происходит. Понял только,
что успел разуться, но так и стоит в пуховике, и ему смертельно жарко.
В дверь влезла голова
Буяна. Кивнула на выход, делая страшные глаза. Макс согласился: идите, я скоро,
— снял пуховик и прошел на кухню. Там был домашний телефон.
Он боялся, что Санька
не станет с ним говорить. Почему-то ему вдруг показалось, что она не хочет с
ним общаться. Но она взяла трубку и тут же принялась объяснять, не дожидаясь
его вопроса:
— Слушай, ну я правда не могу. Ты пойми: предки специально из Тая вернулись, чтобы на Новый год вместе быть. Им это
важно. А я к вам приду, я же сказала. После часа.
Ганин слушал и думал,
что ему тоже важно, что он бы тоже вернулся из Тая, из Штатов, да хоть с края света — чтобы быть с ней. Но
он молчал, кивал и говорил только: «Ага. Ага».
— Мы в лес идем, —
спохватился потом. — Ты позвони Лёньке на мобилу, я
не знаю, куда мы пойдем. Ты Лёньке позвони, мы объясним.
— Хорошо, поняла.
— Мы тебя встретим. Ты
только позвони.
— Да поняла я, не
переживай…
— Где? где они? ушли? —
на кухню ворвался Ёж. Ганин понял, что с Санькой больше не поговорить, и
поспешил попрощаться. — Где?
— Ушли? — Мать влетела
за ним. Ёж увидел, что опоздал, и тяжело опустился на табурет. — Ушли и ничего
не взяли. Максим! — заметила она. — Максим, ты ведь туда? Погоди, я сейчас.
Пакет. Я уже собрала. Еда, носки шерстяные. Погоди, я сейчас.
Она убежала, причитая.
Ганин не слушал ее. Впервые в жизни он жалел, что у него нет своего мобильного.
Куда бы Санька могла звонить. Или писать эсэмэски. И
он бы ее тогда точно встретил. А то где она станет плутать, ночью, в лесу,
одна?
— Ты же Ганин? —
обратился вдруг Ёж, поднимая тяжелую, набрякшую злобой голову. — Ганина, Игоря,
сын?
Макс кивнул
— Отец
у тебя — какой был, а! Знал я ведь твоего отца. Настоящий
мужик. А ты чего с моими якшаешься? Идиоты же, что тот, что другой. — Макс
вгляделся в него внимательней. Но Ёж не был пьяным. Усталым — да, но не
пьяным. — Ты же нормальный парень. Мать одна, поди?
Думаешь, ей каково? А ты? Работаешь хоть?
— Кто меня возьмет? Я
несовершеннолетний.
— Захочешь — возьмут.
Надо будет — возьмут. Ты искал? Меня вот хоть попроси. Я бы тебя на стройку
определил. Я не бригадир, но с бригадирами работаю. Взяли бы. Пусть не
строителем. Пусть так. Но руки всегда нужны. И деньги платят. С руками ты
мужик. А ты этих, — он кивнул на второй этаж, — ненормальных слушаешь.
Вернулась мать, стала
совать Ганину в руки пакет.
— Вот, бери. Тут вещи
всякие, носки. Чтоб не замерзнуть. Еда. Поешьте нормально. Все ж праздник. Ну давай, иди. Они тебя ждут. Иди.
Она почти силком пихала
Ганина к двери. Он все чувствовал взгляд Ежа. Уже уходя, обернулся, поздравил с наступающим. Вырвалось само, он почти не хотел. Мать
Лёньки сперва улыбнулась, но тут же разревелась и
ушла. А Ёж кивнул и сказал:
— Прижмет — приходи.
Работать надо, будешь с деньгами. С деньгами ты мужик…
Ганин не стал больше
слушать и закрыл за собой дверь.
Ветер стал сильнее. Он
бросил Ганину в глаза ворох снежной пыли, как только тот вышел из подъезда.
Стало заметно холодней. Парни его ждали: Лёнька нарезал круги, Буян сидел по-пацански на спинке лавочки. Лавочку было почти не
разглядеть под сугробом. Глянув на них, Ганин захотел вернуться домой. Где
мамка и пироги. Но он вспомнил про Саньку, кивнул парням, и они отправились.
Вышли на Бродвей и пошли к Волге. Несмотря на праздник, народу на
проспекте почти не было — не то всех разметало ветером,
не то сидели по домам, ожидая полуночи. По освещенному проспекту они быстро
добежали до степи, а там ступили во тьму и бело-черную круговерть.
Дорога, по которой
Ганин возвращался в город совсем недавно, исчезла. Они двинулись напрямую;
степь, бело-черная, как само небо, выглядела инопланетно;
небо клубилось над ней. Ресницы быстро облепило снегом, и продираться
приходилось не только сквозь тьму и ветер, но и сквозь сами глаза. Шли почти
наугад, благо блудить здесь было негде — впереди чернела полоса прибрежного
леска, сзади — огни Города. Ганин думал, как же пойдет Санька. Но может,
уляжется пурга? Или он ее встретит. Только бы позвонила.
— Лёнька, ты трубу
взял?
— Какую трубу?
— Мобилу.
— Вроде была.
— Точно? Посмотри.
— Да взял, взял. Чего
тебя вдруг шебануло?
— А я говорю: посмотри.
Вдруг надо вернуться. Лучше отсюда.
— Да ты шиз вообще! Сдалась тебе эта труба!
И все же остановились.
Лёнька присел над рюкзаком, стал искать. Буян повернулся спиной к ветру, прыгал
и дул себе за шиворот. Ганин стоял как истукан.
— Вот она, твоя труба,
— сказал Лёнька, поднимаясь.
— Работает?
— Работает.
— В карман положи,
чтобы не замерзла.
— Чего?
— Батарея не замерзла
чтобы, баран.
Лёнька промолчал, сунул
мобилу во внутренний карман пуховика и потопал
дальше, нахохлившись. Ганин подумал, что со спины он очень похож на Ежа.
Наконец дотопали до леса. Здесь ветер стал тише, деревья мешали.
— Туда, — махнул Лёнька
направо. — Нам надо выйти за город.
— Зачем? — спросил
Ганин.
— Чтобы быть как можно
дальше от людей.
— А чего тут нельзя?
— Да хорош трепаться! Айда уже, я поляну знаю,
— сказал Буян и пошагал первым. Он был замерзший и злой.
Шли по кромке леса, укрываясь
за деревьями от ветра. Летом и не замечали, как проходили этой дорогой; теперь
же все шли и шли, а город плыл и плыл по правую руку и не хотел исчезать. Не
отпускал, маячил в периферийном зрении. Там стали взрываться петарды. Лёнька
сказал:
— Скоро уже. Опоздаем. Буйный, где поляна твоя?
— Да тут, — отозвался тот, не оборачиваясь.
Это «тут» оказалось еще
в получасе ходьбы. Город за это время все же подвинулся назад, тьма стала
такая, что глаза наконец привыкли, и снег словно бы
засветился, пространство раздвинулось. Лес кончился. Теперь всюду была только
степь, в ушах гудело не то от ветра, не то от стучащей крови.
— Вон! — махнул Буян и
стал ломиться влево через кусты.
Вышли на открытый,
утюгом упирающийся в реку яр. Мир предстал необъятный и черно-белый.
Пространства как будто не было; вернее, его было так много, что разум
отказывался воспринимать. Была ли река или вокруг был уже только космос —
неясно. Один ветер со всех сторон и снег.
— Конечно, надо было
выпереться на самый ветродуй,
— сказал Лёнька. — Сопли еще не все смерзлись?
Вместо ответа Буян
шмыгнул носом.
— Айда.
— Лёнька махнул рукой; они вернулись обратно за кусты, и он скомандовал: — Тут
ставить будем.
— Тут дорога, —
напомнил Ганин.
— Один фиг, — сказал Лёнька. — Оно даже и лучше. Для наших целей.
Все, я сказал. Ставь.
И принялся расчехлять
сверток с палаткой. Молния смерзлась, поддалась не сразу. Наконец выпал тент,
основа и громыхнули стойки. Принялись собирать.
Двигаться приходилось
через силу. Сейчас, когда они больше никуда не бежали, тело остывало и
шевелиться не хотело, берегло тепло. Собирать палатку в варежках было неудобно.
Они возились, пихались, Лёнька раздраженно командовал. Наконец, собрали дуги,
повесили на них основу — и перед ними предстал небольшой шатер, ниже их.
— Это что за фигня? — изумился Лёнька.
— А говорил, на
десятерых, — усмехнулся Буян.
— Да мне так сказали, я
сам, что ли, выдумал!
— Без лоха и жизнь
плоха, — сказал Буян и начал ржать. Лёнька глянул на него и бросился смотреть
вокруг — вдруг чего потеряли? Ганин молчал. Он думал, что ничто не бывает
случайно. И не зря с ними больше никто не пошел.
— Ну чего стоим? Давай
накрывать тентом, — сказал Лёнька зло. — Снегом занесет.
Быстро натянули тент.
Купол стал темным. Полезли внутрь. Ганин, вспомнив свои зимние походы с отцом,
стал окапывать палатку, чтобы снизу не задуло. Однако быстро выбился из сил,
почти не получив результата. Плюнул и тоже полез внутрь.
В городе стреляли.
— Раздевайся в
предбаннике! — послышался командный голос Лёньки. — И обувь там оставь. А то потает все, утонем.
Ганин послушно снял
пуховик и ботинки и нырнул внутрь. Ожидал — в тепло. Но тепло в палатке не
было. Только тесно. А без куртки — дубак.
— Сейчас согреемся. У
меня свечи, — сказал Лёнька и вылез по пояс, стал копаться в рюкзаке.
— Надули тебя с этой
палаткой, — сказал Ганин, осматриваясь. — Мало что на двоих. Она еще и летняя.
Лёнька не отозвался.
Вернулся, застегнул полог, поставил на пенку пять маленьких плоских свечек.
— Сейчас засветим, —
сказал и принялся щелкать зажигалкой. — И будет теплей.
— Леонидос,
боюсь спросить, а у тебя еще мельче свечек не было? — спросил Ганин, глядя на
крошечные, трепещущие огонечки.
— Это нормальные. Они греющие.
— Греющие,
ага. Ты смеешься?
— А чего тебе надо?
Собирался бы сам, раз такой умный! — вспылил Лёнька.
— Увянь, Леныч, — оборвал его Буян. — Мы сюда лаяться
пришли, или как?
И они замолчали. Сидели
и смотрели на почти прозрачный огонь. Вокруг гудело. Ветер хлопал тентом,
норовил сорвать их маленький мир. Огоньки горели и не тухли.
— На всю ночь не
хватит, — сказал Ганин.
— Еще есть, — буркнул
Лёнька.
Они впали в оцепенение.
Двигаться не хотелось, только смотреть на огонь. Был ли вокруг мир, или пала
уже звезда Полынь, сгинуло все в бело-черной круговерти, и это мертвая зима,
последняя зима вокруг, — они не знали.
Петарды слились в один
гул.
— Полночь, по ходу, —
сказал Буян. — Ну что, с концом света всех?
Ему не ответили. Ганин
закрыл глаза. Вокруг выло, город трещал, а с Волги шла оглушающая, все
превозмогающая тишина.
Наверное, он заснул.
Потому что когда Буян зашевелился, вздрогнул всем телом. Свечи уже прогорели в
своих железных блюдцах, но не тухли. Стреляли реже.
— Давайте жрать, — сказал Буян. — А то перли
все на себе, как ишаки. Да и праздник вообще-то.
И он стал открывать
полог.
— Лень, сколько
времени? — спросил Ганин. Лёнька хлопал глазами, приходя в себя. Видимо, тоже
заснул.
— Телефон там. В
куртке. Эй, ну чего? — спросил Буяна. Тот все возился с молнией.
— Да з-заело, — прохрипел он. — Смерзлось. Свечку дай.
Ганин подал ему свечу.
Буян продолжал возиться и кряхтеть, за его спиной не было видно, что он делает.
Лёнька ерзал, пытаясь заглянуть. Ганин не лез, дул себе на руки.
— Только не спали
нас, слышишь? Близко к тенту не подноси, — давал советы Лёнька.
— Не учи ученого, — отмахнулся
Буян. — Готово!
Молния разъехалась с
неприятным звуком. Буян высунулся наружу, но сперва
достал не пакеты, а куртки. Оделись. Куртки задубели,
в них стало еще холоднее. Застегнулись, и Буян вылез опять, а Лёнька достал
телефон. Он тряс его, нажимал на все кнопки, а Ганин смотрел обреченно. И когда
Лёнька пробормотал наконец: «Блин, не работает», — не
удивился. Только равнодушно сказал:
— Я убью тебя,
лодочник.
Буян снова возился с
молнией.
— Блин, сломалась, по
ходу.
— Дай сюда, — бросился
Лёнька, отодвинул Буяна плечом и стал налаживать сам. Буйный увидел выпавший из
пакета с едой шерстяной носок и натянул на ногу.
— Черт. Ну все: двери у нас нет, по ходу. Считай, сидим, как на
улице, — констатировал Лёнька, возвращаясь в круг.
— И связи нет тоже, —
сказал Ганин спокойно.
— На кой тебе связь? А
вот замерзнем мы как собаки.
— Да ладно. Еще тент
есть.
— Блин, может, что-то
еще можно? — Лёнька дернулся назад, но Буян остановил его:
— Забей. Все равно еще
сто раз вылезать. Пусти лучше. Мне вот уже надо. Мочевой пузырь сжимается на
морозе.
Он отодвинул Лёньку и
вылез вперед ногами. Похрустел снегом подальше от палатки.
Лёнька достал
бутерброды, и Ганин вспомнил о пирогах. Но теперь от этой мысли теплее не
стало.
— Разбирайте, — кивнул
щедрый Лёнька, когда Буян вернулся. — Там шпроты еще. И салат.
Ели молча. Все
замерзло, вкуса не чувствовалось. Буян поглядывал как-то нетерпеливо.
— Мужики, а пить будем?
— сказал, наконец. — Я взял.
— Да ты что? — с
негодованием взвился Лёнька. — Мы не мыши!
Ганин прыснул.
— Так и че? Я ж не предлагаю надраться. Но в Новый год — как без бухла?
— Повторяю: это мыши
пьют и трахаются. А мы — не мыши.
— Мы птицы, — сказал
Ганин. — Мы пьем амброзию и созерцаем, как пчелки летают с цветка на цветок.
Лёнька бросил на него
презрительный взгляд.
— Бли-ин!
— взвыл Буян, поняв, что Лёнька не шутит. — Связался я с вами. Теперь уже и в
Новый год не выпить! Да что же это?
Он надулся. Но через
секунду спросил опять:
— А для сугреву?
— Сейчас будет чай, —
непроницаемо сказал Лёнька.
— Ну
вы блин… уроды… моральные, — выдавил Буян и отвернулся. Лёнька достал газовую
горелку и баллон и стал собирать систему. Ганину стало Буяна
жаль.
— Не хныч, Буйный, — сказал он. — Чай
правда согревает лучше водки. Водка — это спирт с водой. Она расширяет сосуды.
Эффект ненадолго, а потом мерзнешь сильней. А чай — другое дело, он греет через
желудок.
— На-ка лучше, —
примирительно сказал ему Лёнька и протянул котелок. — Снега черпани.
— А чего сразу я?
Крайний что ли? — окрысился Буян.
— Не крайний, а
ближний, — сказал Ганин. — К выходу.
Обиженно сопя, Буян
котелок все же взял, высунулся из палатки и вернулся с полным
снега.
— Надеюсь, не оттуда,
где ты ссал? — пошутил Ганин.
— Очень смешно, —
скривился Буян.
Лёнька напряженно
возился с горелкой. Искра получалась, но газ не хотел гореть.
— Баллон замерз. Свечку
дай.
— Что-то мы все
проблемы решаем свечкой. Это подозрительно, — заметил Ганин. Он впал в
философское настроение.
— Ты уверен? — спросил
Буян.
— Уверен. Надо
прогреть. Или сидим без чая.
Ему дали свечу. Подняв
баллон под потолок, Лёнька стал его греть свечой, не переставая нажимать пьезорозжиг. Искра чиркала, но газ не горел. О других
свечах они позабыли. Вдруг ахнуло, и по полу растеклось жидкое пламя, озарив на
миг и палатку, и лица. Буян завизжал, но Лёнька быстро сообразил и выдернул
шнур из баллона. Огонь исчез, они погрузились в кромешную темноту.
— Бли-ин,
— выдохнул Буян. И снова: — Ну бли-ин.
— Слов ему явно не доставало.
— Тепло, — блаженно
протянул Ганин. И правда, воздух успел прогреться.
— Сжарились бы сейчас,
вот было бы тепло! — взвизгнул Буян. — Лёнька, ты отмороженный!
— Это я? — не вытерпел
тот. — Это ты отмороженный! Хрен ли орать, аж уши
заложило! Видишь же, все под контролем.
Ганин слушал, как они
орали друг на друга, и ему вдруг стало смешно. От глупости всей этой,
несуразности. Он стал посмеиваться, потом тихонько похрюкивать, потом не
выдержал и принялся гоготать.
— Вот, накатило, —
сказал Буян. — Макс. Эй, Макс! Ты чего?
— Да вы только
представьте, как мы со стороны выглядим! — еле справляясь с приступами смеха,
проговорил он. — Пришли, блин… отроки. Новый год справлять. Ой, я не могу!
Он хохотал, держась за
живот. Лёнька уже тоже посмеивался. Буян слушал их с недоумением, а после и сам
стал фыркать, и наконец все трое катались по дну
палатки, подначивая друг друга, и не могли перестать.
— У меня сок есть.
Может, вместо чая?
— Да твой сок сейчас
топором колоть можно.
— Или хрустеть! Как
сухарем!
— А чего, круто, тепло
ведь. Лёнька, признайся, ты знал, как надо греться?
— Знал, знал! Он все
знал!
— Так может повторим?
Остановиться не
получалось. Наконец, стеная, Буян прохрипел:
— Ой, не могу я, хоть
режьте. Мне надо опять.
И полез
наружу, не обуваясь.
И тут же раздался его
голос:
— Бли-ин,
мужики! Айда сюда! Тут такое!
Толкаясь, Лёнька и
Ганин полезли за ним. Вылезли из палатки — и замерли.
Вокруг тоже был купол.
И звезды.
И тишина.
Ветер стих — они и не
заметили. Тучи разметало, и небо светило на них своим белым шлейфом, протянутым
от горизонта до горизонта. Как мост, как дорога между мирами, звезды висели над
ними, как и сотни, тысячи и миллионы лет назад. И ни одна из них не была
Полынь, хотя каждая имела свое имя.
Как три истукана, они
торчали, задрав головы, и любовались небом.
— Конус времени, —
пробормотал Лёнька. — Каждая звезда — конус времени. Когда-то давным-давно
загорелась. А мы вот сейчас на них глядим.
— Эгей! — раздался в
стороне голос Буяна. — Эгей! Я один! На всем свете я один! Ле-ле-ле-ле-ле!
Они проломились через
кусты. Он носился по белому, выглаженному ветром яру, орал и прыгал, валился в
снег, выныривал, плевался и снова прыгал, теряя носки.
А под яром лежала
Волга, белая и будто не живая, и терялась в черноте, в небытии, будто
пространство кончалось, и что там — еще никто себе не помыслил, а потому ничего
и не было, а был здесь самый край света.
— Вот козел, — сказал
Лёнька беззлобно, глядя на Буяна. — Горный. Наевшийся
конопли.
И выдав такой сложный
диагноз, он прыгнул за ним сам, а потом вдвоем они навалились на Ганина, и
радовались, как дикари, пока не получили по мозгам оба, — и опять прыгали, и
снова валялись.
До рассвета пытались
спать. Не получалось. Было тесно и холодно. И ничуть не тепло оттого, что
тесно. Лежали, как селедки, один к другому. Один шевельнется — другой
дергается. Измучившись, забывались, но тут кто-то снова начинал двигаться, и
все повторялось опять.
Наконец, когда через
тент стало видно, что вокруг не так-то темно, решили возвращаться.
И началось страшное:
оказалось, что влезть в промерзшую обувь невозможно. Ноги схватывало, как
колодками. Замерзшие ступни и пальцы жгло. Парни шипели, орали, прыгали на
одной ноге. Буян упал в снег и задергался, воя.
— Собирай палатку!
Собирай палатку! Собирай палатку! — твердил Лёнька непонятно кому, морщась и
шипя.
Наконец кровь в ногах побежала,
и появилась возможность ходить. Собрали вещи, свернули карематы,
сняли тент — и тут стало ясно, что палатку не собрать: она стояла колом и
хрустела, дуги трещали и норовили сломаться.
— Дерьмо,
а не палатка, — констатировал Буян.
— Блин, а ведь не моя. Молнию и так порвали. Если сломаем, как мне ее
отдавать?
— Не будем ее
сворачивать, — сказал Ганин. — Донесем так. Дома оттает.
Как бы ни глупо это
звучало, другого варианта не было, и все согласились.
И вот они тронулись в
обратный путь, промерзшие, сутулые, скуля от боли в пальцах ног, обвешенные
пакетами и неся попарно палатку. Они были похожи на французов под Москвой, или
на тех, кто выжил после апокалипсиса, и палатка качалась между ними, как
палантин, будто бы там ехала невидимая и невесомая княжна, какая-нибудь Матерь
мира.
А когда они подошли к
Городу, солнце поднялось и высветило его. Со всеми проспектами и домами, с
башнями в шестнадцать этажей, он лежал перед ними, сияющий, распахнутый
лазурному небу, задавленный стужей, лежал как новый, обретенный заново Город. И
ангелы трубили с башен его, но никто не мог оценить эту красоту — город спал
беспробудно, пустынный и дикий, будто людей не осталось.
— На краю света
стоит город, где детство прошло, — вспомнил Ганин. — А может, и того
дальше, — добавил тише.
— Чего? — не расслышал
Лёнька.
— Так.
Они вошли и двинулись к
дому, не выбирая дороги, прямо посреди проезжей части Бродвея. Все равно их
процессию никто не мог сейчас остановить.
— Буйный, — сказал
Ганин, когда они уже подходили. — Меня давно интересует один маленький вопрос.
— Чего еще? — напрягся
тот.
— Вот вы меня, когда с пацанами били…
— Блин, ну кто старое
помянет, а!
— Погоди. Я не про то.
Вы меня когда били, ты все твердил: «Это тебе от
Саньки». Это про кого? Ты уже тогда Саньку знал?
— Да я ее сто лет знаю,
— ответил Буян. — А чего?
— Ничего. Как-то
странно получается.
— Чего странного? Это
она же нас тогда на тебя натравила. Обидел ты ее. Поучить, мол.
Ганин даже остановился.
— Даже так?
— Ну да. Она такая, она
чего захочет…
— Погоди. А мы с тобой
об одной Саньке говорим?
— Наверно. Не знаю.
Санька Соболева.
— Какая еще Соболева? Я
про Диброву.
— Да ты чего? Диброва — это же… А Соболева — да. Ну, это та, которая
сейчас с Волком.
— Ах, эта…
— Ну. Она в пятнашке тоже училась. Только после девятого ушла.
— Вона что. Ты бы так
сразу и сказал.
Ганин чувствовал, что
его отпускает тянущая тоска. На сердце стало легко, он был счастлив, свеж,
продут ветром и готов к новой жизни.
Так они и вошли к Лисуновым.
В квартире было тихо.
Пахло майонезом, жареной курицей и алкоголем. А еще — сосной: лапник не лежал у
дверей, пахло из комнаты. Хоть пригодился, подумал Ганин.
— Тсс, — зашипел Лёнька
и кивнул Буяну на кухню, — понесли туда.
Они протиснулись через
дверь с палаткой, развернув ее трижды так и эдак,
чтобы прошла, и Буян сдавленно пискнул:
— Жрачка!
А Ганин стоял на пороге
и думал о Саньке.
Потому что она — здесь:
на вешалке висела ее шубка. Поверх остальной одежды.
Значит, не обманула.
Пришла. Не дозвонилась Лёньке и осталась здесь.
Ему стало тепло и
вместе с тем как-то сладко-грустно. Он подумал, что
быть она может только наверху, в убежище, в комнате, где они всегда занимались.
Развязав непослушными пальцами шнурки, он стянул ботинки, морщась от боли, и
поднялся.
Наверху тоже было тихо.
Он даже подумал: слишком. Послушал — никто не говорил, не звучала музыка. Но он
все же решился и приоткрыл дверь.
Яркий свет нового дня
заливал комнату. Ганин сперва даже ослеп, но потом
предметы стали проявляться. На полу стоял чайный столик, неубранная утварь,
несколько сгоревших свечей. Лежали какие-то тряпки. Спальное место у стены было
разобрано.
В этот момент там
пошевелились, и Ганин увидел Даню. Он не спал, подперев голову рукой, глядел на
него. И Санька — Санька была рядом с ним. Ее светлая головка покоилась на его
согнутом локте. Она спала. Тихий покой отражался на ее лице. Даня медленно
поднимал другую руку, чтобы не разбудить Саньку — и в следующую секунду Ганин
шарахнулся в коридор и захлопнул дверь: в нее прилетела подушка.
— Эй! — раздалось
сзади: он налетел на Лёньку. — Чего там?
Ганин обернулся.
Видимо, глаза его были в тот момент такие, что Лёнька сделал шаг в сторону.
Ганин его не узнавал.
— Чего там? —
заволновался Лёнька. — Ты чего?
— Иди, — глухо сказал
Ганин.
— Да ты…
— Иди!
Он толкнул его в грудь
так, что Лёнька решил не сопротивляться. Пихая, Макс спустил его с лестницы и
завалился на кухню. Буян жрал салаты сразу из трех
тарелок, где ложкой, а где прямо руками.
— Буйный, — сказал
Ганин. — Ты говорил, водка есть?
Буян чуть не подавился.
— Есть, а чо?
— Чо,
чо. Забухаем?
— Я не понял. — Он
выпучил глаза. Лёнька сзади подавал какие-то знаки. Буян посмотрел на него и не
понял совсем ничего.
— А то чего мы все по-сухому? — продолжал Ганин. — Новый год или как? Все уже было.
Конец света отпраздновали. Правильно? — Он резко обернулся к Лёньке. Тот даже
присел под его взглядом. — Правильно, спрашиваю?
—
Не, Макс, я, ты же знаешь, мне нельзя, водка — это не…
— Айда,
айда, — приговаривал Ганин, выжимая его грудью из кухни. — Уже можно, Лёньча. Уже все было. Уже все. Нам теперь можно.
— Ништяк, — сказал Буян, вприпрыжку выходя следом.
Через минуту их в
квартире не было.
Они шарахались по
городу часа два. Выпили водку, подцепили каких-то корешей
и догнались пивом. Но не то от холода, не то от
отчаянья, а хмель Ганина не брал. Он, правда, начал выпадать из реальности, не
то отключался, не то временами засыпал, — но все же не чувствовал себя пьяным и
никак не забывал себя, отчего его брала злоба.
В конце концов Лёньку вырвало, и, зеленого, не стоящего на ногах,
было решено волочь его домой. Шли, шатаясь, и орали с Буяном жуткими голосами:
— Мама — анархия, папа
— стакан портвейна!
Лёнька мотался между
ними, как на рассвете палатка: такой же безжизненный и легкий.
Так добрались до
подъезда, и тут Ганин понял, что сейчас они оба уйдут, а он один потащится
домой. Он посмотрел на дверь подъезда, он задрал голову и проследил все
шестнадцать этажей, он нашел балкон, с которого летом прыгнула девочка, и
понял, что трезв, он чертовски, предательски трезв, и
что же он скажет мамке, когда придет трезвый и пахнущий водкой?
Ему вспомнился день,
когда в город вернулся Даня. Как они сидели на кухне, а Санька — к нему спиной
и упиралась головой ему в живот, а перед нею все текла, закручиваясь спиралью и
исчезая сама в себе, тугая, золотая медовая струя. И пахло августом, пахло
блинами, а Санька вся утонула в Дане, за его руками не было видно ее лица, а
ведь он только приехал, они еще ничего не знали о нем.
Голова закружилась.
Ганин закрыл глаза.
— Лёнька, — позвал, не
оборачиваясь. Он знал, что тот сидит на засыпанной скамейке, куда его усадили,
и уже приходит в себя. Лицом сер, губа отвисла, но соображает. Буян обнимал его
за плечи, как лучшего друга. — Лёнька, а как зовут Ежа? Ну
ведь не Ёж же на самом-то деле.
— На фиг
тебе? — мрачно ответил Лёнька.
— Как на фиг? Живет человек. У него имя есть. А я не знаю. Или ты у
нас Ежович?
— Сам ты Ежович. Даниил он, — отозвался Лёнька.
— Прямо вот так? — не
понял Ганин.
— А чего?
— Так что, как Даньку?
— Нет. Он — Даниил, а
Данька — Данила. Вроде как попроще.
— То есть Данька —
Данила Даниилович?
— Ну. А тебе зачем?
— А ты — Леонид
Даниилович, — сказал он и открыл глаза.
Потому что пискнул домофон.
И потому что из
подъезда вышла Санька.
Они столкнулись лицом к
лицу. Она спокойно посмотрела на него. Потом аккуратно его обошла. И двинулась
к своему дому. В новой шубке. В сапожках. В юбочке. Девочка-снегурочка.
Ганин проводил ее
взглядом. А потом громко, на весь двор, на весь бухой город крикнул:
— Мы-ышь!
И тут же что-то
опустилось ему на плечо. Потом его легко, как пушинку, развернуло, мелькнуло
перед глазами лицо Дани, Данилы Данииловича — холодное, трезвое — а земля уже
скользила из-под ног, и Ганин летел в сугроб.
Хорошо, что так,
подумал, глядя в небо. Хорошо, что мягко. А то мог бы об асфальт темечком.
На разбитой губе
становилось солено и горячо. По телу растекалась мягкая нега. Перед глазами
улетали в небесную даль балконы, бесконечные балконы, одинаковые балконы, и все
не было среди них того, с шестнадцатого этажа.
Глава
20. Мамка
Начало третьей четверти
ознаменовалось триумфальным возвращением Кэпа.
— Константин Палыч! — осклабился Синица, когда тот вошел в кабинет
десятого января. — Вы снова с нами?
— Ур-ра!
— заорал Зайдуллин. — А мы думали, нам хана.
В школе он стал героем.
Учителя смотрели с уважением. Старшеклассницы бегали за ним табунами. Тыча красилась, как на разведку в джунгли, и ревновала его
ко всему движимому и недвижимому. Маша цвела, как пион, и в журнале по
английскому пропали тройки. Сам Кэп тоже казался
довольным, уроки превращал в театр, их ходили смотреть из других классов в
замочную скважину. Тайна его возвращения так и осталась тайной, и она как будто
связала их с Ганиным.
Но Максу было в тот
момент все равно. Он жил так, будто оглох и ослеп. В школу ходил только потому,
что больше некуда — ну и еще из-за Кэпа, конечно.
«Это все Санька? Из-за нее, да?» — допытывалась Светка, но Макс только мотал
головой, как конь, чем только больше убеждал ее в верности своего предположения.
Но Саньки для него как будто не стало, говорить он про нее избегал, даже имени
не произносил, а в классе не общался и не здоровался.
О том же, что была у
него другая беда, он никому не рассказывал: после Нового года мамка не
появилась и что с ней, он не знал.
Сперва
он ее исчезновения даже как будто не заметил. Сетовал, что она опять сорвалась,
но не сильно — хватало своей боли, чтобы еще думать о чужой. Мамка, случалось,
исчезала на неделю, и он ее никогда не искал, знал, что вернется. Но кончились
каникулы, а она все не объявлялась. Тогда он обошел ее знакомых, о ком знал и
мог вспомнить. Они отнекивались, открещивались, никто мамку не видел давно, еще
до праздников.
Задним умом Ганин стал
соображать, что в квартире было слишком чисто, когда он пришел в себя после
Нового года — а когда это было? вечером первого? или второго? Казалось, мамка
отдраила всю квартиру, а сама ушла. На кухне остались пироги, холодильник был
забит едой — Ганину хватило на две недели, а с пельменями в морозилке так и на
месяц.
Но хуже было то, что
она оставила ему деньги. Он нашел их на своем столе, под книгой Газданова. Положила так, чтобы нашел обязательно. Это было
слишком: они с мамкой всегда прятали деньги друг от друга, а не подкладывали.
Тогда Ганин решил, что
это подарок. На Новый год. Даже расстроился: сам он ей не подарил ничего, у
него не было такой привычки — делать ей подарки. А потом, сложив это все, он
стал догадываться, что она не пропала. Что она ушла. Но куда? И когда вернется?
Ганин ничего не понимал, а потому продолжал ее искать, как будто так ничего и
не понял. Он не хотел думать, что она его бросила.
Только через две недели
вошел в ее комнату. Раньше что-то не пускало. Комната была темная — шторы
опущены. Кровать заправлена, белья нет. Шкаф оказался почти пустой. Там были
только летние ее вещи — два платья, туфли, пиджак, в котором она ходила еще на
работу, когда эта работа была, и летная форма отца. Он ее помнил. На полке
лежали документы: его свидетельство о рождении и свидетельство
о смерти отца. Все. Паспорт она забрала.
Он сперва
унес документы и спрятал у себя среди книг. Потом вернулся, снял форму и
перенес в свой шкаф. Он не знал и не думал зачем. Просто надо же было что-то
делать.
Шел февраль, а зима
была никакая — кислая, талая. В наушниках играл Цой.
Поэтому Макс не сразу услышал, когда его окликнули на улице. Вынул наушник,
только когда дернули за рукав. Обернулся — отец.
То есть не его,
конечно, а Светкин отец, но ведь недаром они братья и всегда были похожи так,
что маленький Ганин был уверен: у них со Светкой папка один на двоих и зовут
его Игорь-Дима.
— Макса! Ты куда так
чешешь, своих не узнаешь?
— И если есть в
кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день, —
пропел наушник так громко, что Ганин смутился и выключил плеер. Дядя Дима
рассмеялся и приобнял его:
— Макса! Вымахал-то
как! — Отстранился и взглянул с такой гордостью, что Макс смутился: так на него
сто лет никто не глядел. — А чего небодрый такой? Куда чесал? Или ты по сердечным делам? Если так —
задерживать не буду, понимаю, все понимаю. — Ганин растерялся окончательно, а
дядя Дима смеялся, будто этого и хотел. — Чего же ты не зайдешь никогда? Я уже
Светку задергал. Скоро опять на три месяца улетать, а тебя все нет и нет. А
она: «Не знаю, чего с ним, не знаю». Да я что, не вижу, у нее самой уже весна.
— Он весь светился. Счастливый, здоровый человек. Ганин даже стал завидовать. —
Так что, я тебя правда отвлекаю? Или зайдешь? Пойдем посидим. А то потом-то ведь не скоро.
И он потащил Ганина к
себе, а тот не сопротивлялся. Он любил дядю Диму, и сейчас просто поплыл, куда
понесло.
Тетя Ира всплеснула
руками, стала журить, что давно не был, затолкала на кухню. Дядя Дима приволок мешок подарков, накопленных со всех командировок,
пока Ганин не приходил. Мешок оказался тяжелым. Ганин разглядел там джинсы,
рубашки и даже белье.
— Да он из этого вырос
уже, поди, — смеялась тетя Ира, а Ганину кидала: — Ты
бы еще подольше не приходил.
Макс ухмылялся, ел суп.
Светка маячила у двери, а когда ей в третий раз досталось, что не могла зазвать
брата, разозлилась и ушла. Дядя Дима все что-то рассказывал, тетя Ира смеялась,
вместе они подкладывали Максу, решив накормить до отвала, и ему казалось, будто
он вернулся с другого конца земли, и здесь его ждали.
Он боялся, что его
начнут расспрашивать о жизни, о мамке, о планах на поступление — и он бы не
знал, что отвечать. Но родня оказалась чуткой. Вопросов почти не задавали,
больше говорили сами, а когда глаза у Макса от сытости посоловели,
дядя Дима турнул от компа Светку и стал показывать
фотки из командировок.
— Сам куда после школы?
— спросил невзначай. — Может, как отец, в летное?
Здоровье как? Ну, физуху подтянешь. ЕГЭ сдашь?
— Да куда я денусь?
Конечно, сдам.
— Слышь,
Светка! Вот как надо отвечать! — обрадовано обернулся к ней дядя Дима. Та
только фыркнула, не отрываясь от смартфона: она строчила со скоростью пулемета,
и Ганину не надо было спрашивать, кому она пишет.
Если б он не ушел, то
уснул бы прямо там — пригретый, заласканный. Но он ушел. Топал по городу, сытый
и капельку пьяный от семейной любви. «Ты нас не забывай, все-таки не чужие, — качал головой дядя Дима, провожая его. — И если
чего вдруг надо, ты всегда…» Макс кивал, хотя точно знал, что с тем, что его
сейчас тяготило, он не пойдет ни к кому, даже к дяде Диме.
Еще за дверью, отпирая,
услышал, что телефон в квартире звонит. Ему давно никто не
звонил, и он подумал, что это Светка — наверное, он что-то у них забыл, вот и
трезвонит. Он запутался в ключах, долго возился, но когда вошел, телефон
еще звонил. Он снял трубку. И похолодел до корней волос.
— Максим? Максик, сын, это ты?
— Мама… Ма! Ты где?
— Максик,
привет. Все в порядке. У меня все в порядке, Максим, ты меня слышишь?
— Мама, мама, где ты?
— Максим, я звоню… ты меня прости. Я — чтобы извиниться. Что уехала так,
ничего не сказала. Но мне было на тот момент нельзя. Мне и сейчас еще не очень,
но Индра говорит — чтобы совсем отпустить, порвать кармическую
зависимость, он сказал…
— Мама! Какой еще
Индра? Мам!
— Максим, ты слышишь
меня?
— Да я слышу, слышу.
Какой еще Индра? Где ты?
— Я же вот, видишь, все
думала… Думала: вот мне хорошо, я себя нашла, а он там
как? Я знаю, Максим, ты уже самостоятельный. Я тебя вырастила, больше я тебе не
нужна. Ты уже сам все можешь, как отец стал. А я тебе все дала, поставила на
ноги. У меня перед тобой кармических долгов нет. Но я
вот это все знаю, а все равно думаю: вот я счастлива, а как там ты?
— Мама, скажи, где ты?
У тебя все хорошо?
— Все хорошо, сын. У
меня все хорошо. Я себя нашла. Ты только послушай. Ты теперь вот что: ты на
меня в федеральный розыск подай. Тебя тогда в армию не заберут. Тебе не надо
туда, у тебя голова, ты поступай. Это я дура, а ты в
отца, у тебя голова, тебе надо учиться. А я тебе все дала, все дала…
— Ма-ма,
— простонал Ганин обвисая на трубке. — Ну что ты
говоришь, какая голова? Ты лучше скажи, что с тобой, где ты? Что ты делаешь
там? Вернешься когда? Ты бы знала, как я тут. Как я всех твоих алкашей на уши
поднял. Как морги, больницы все обзвонил. Я ведь и подумать не мог, что стану
так из-за тебя переживать. Как же так, мама, а? Как же так?
И еще, и еще — он
многое мог бы ей сказать, но знал, что не скажет никогда, ни сейчас, ни в
будущем, поэтому молчал, как оглушенный, слушал про документы на квартиру, про
деньги за отца, про заначку, приклеенную скотчем ко
внутренней стороне матраса, — и молчал, молчал. А когда она попрощалась
и когда он вдоволь наслушался коротких гудков, — понял, что ничего он
все это время не молчал, а повторял, как рыба, одними губами: как же так, мама,
как же так…
Его вдруг охватила
жажда деятельности. Он забегал по квартире, не зная, куда себя пристегнуть. В
голове не было ни одной мысли, вернее, их был миллион, но он не мог поймать ни
одну, чтобы обдумать. Он бросился мыть посуду и разбил тарелку. Стал мыть пол,
опрокинул ведро. Хотел вынести мусор, но поскользнулся в луже и грохнулся,
больно ударился локтем, объедки разлетелись по коридору.
От удара он пришел в
себя. Успокоился. Вытер воду, убрал мусор и домыл посуду.
И вдруг обнаружил себя
снова с трубкой в руках. Он звонил — сам не зная кому. Только когда услышал
голос Санькиной мамы, понял, что именно это ему сейчас нужно.
— Здравствуйте, а Сашу
можно? — и пока ее звали, сердце в нем обрывалось с каждым ударом. А вдруг не
подойдет, вдруг не подойдет, вдруг…
Все это время он не
обмолвился с Санькой ни словом. Да она как будто и не замечала его. Ходила с
независимым лицом, на них с Лёнькой не глядя. Она словно повзрослела, стала
далекой и чужой. А еще — красивее в сто раз. Какой-то загадочной, мудрой
красотой. Светка перед ней заискивала, другие девчонки из класса стали
набиваться в подруги — перемена была слишком заметна. «Все-таки мышь», —
бормотал Лёнька с горечью, глядя ей вслед, а Ганину не хватало духу, чтобы
что-то ему ответить. Из школы она уходила поспешно, и они с Лёнькой знали, куда
она спешит: Даня жил теперь у бабушки, за рекой, он совсем разругался с Ежом, и
Санька после уроков ездила к нему. Когда она проходила мимо, Ганин чувствовал
себя так, будто ему заново отрезали уже отрезанную руку.
Несколько дней назад
именно с этим чувством он торчал в коридоре на перемене, один в тупике, с
блуждающими глазами, напевая что-то. Подошел Кэп. Не
то Макс выглядел так тоскливо, не то он давно догадался, только поговорив
немного о пустяках, вдруг сказал:
— Ты только не думай,
дружище, что тебя сейчас никто понять не может. Понять тебя можно, вот только
помочь — нельзя. В любви, как и в смерти, человек беззащитен. А еще и в том, и
в другом одинаково одинок.
— Одинок? — Ганин
удивился. Ладно — в смерти, но в любви? Он всегда думал, что любовь и есть
попытка преодоления фатального одиночества. Он так Кэпу
и сказал. Или если не так, то почти так.
— Попытка. Именно что,
— согласился Кэп. — Только одиночество — суть нашей
жизни. Это лучше сразу знать. И привыкнуть, — добавил он. Ганин кивал — но не
мог согласиться. Все сердце его, все существо и вся молодость сопротивлялись
этому. Если это так, то зачем жить, подумал он тогда.
И сейчас, держа у уха
трубку, думал то же самое. И еще — что сейчас все это ей скажет. Что не верит в
такую любовь, которая одиночество. Что не верит, не хочет. И что все — ради
нее. И только для нее. И что…
А вдруг не подойдет?
Вдруг не…
Он слышал, как в
квартире у Дибровых говорили: «Саша, это тебя». —
«Кто?» — «Кажется, Максим». Санька молчит. Опять ее мама: «У него такой голос
странный. Он не болен?» Санька: «Откуда я знаю». И пожимает плечами. Ганин так
и увидел, как она это делает, а сама идет, и вот уже берет трубку, и вот уже
говорит слегка удивленно:
— Алло?
— Привет, — сказал он и
почувствовал, что горло перехватило. Закрыл глаза, взял себя в руки. — У меня
тут эта… Мамка в ашрам ушла, — понес вдруг, чего сам
от себя не ожидал. — На Алтай. Ее наставники сдернули. Ну, которые приезжали.
Говорит, навсегда. — Он подождал, послушал. Санька молчала. — Да фигня-война, прорвемся, — перешел вдруг на совсем уж фальшиво-бодрое. — И не такое бывает. Я тут эта. Я знаешь,
что подумал? Хата пустая теперь у меня. Приходи ночевать.
И закрыл глаза. Как
перед ударом. Приготовился и ждал.
— Ганин, — сказала
Санька. И замолчала. Наверное, кусала губу. А потом: — Ганин, ты думаешь, с кем
говоришь? Ты куда звонишь вообще, понял? Пас-скуда!
И шарахнула
трубкой.
Он ушел в комнату и лег
на матрас. Его трясло. Он замерз, простыл, заболел. Да. Это все бред, ему все
приснилось. Да. Этого не было. Ничего — не было. Да. А был жар. Болезнь. Ведь
он совсем не этого хотел. Никогда не посмел бы он это сказать и никогда не
хотел услышать такое, а значит — все бред, морок и бред, и только тень несозданных созданий колыхается во мне, но ведь если звезды
зажигают, значит, король умер, да здравствует король, слава тебе, безысходная
боль, morituri te solutant…
Он натянул одеяло по
самые уши и пролежал без сна, глядя на потолок, слушая бесов у себя в голове. А
на следующий день пошел к Лёньке, дождался, когда вернется с работы Ёж, и
попросил устроить его на стройку. Это оказалось несложно. Сложнее было
вспомнить, что Ежа зовут Даниил Алексеевич.
Глава
21. Темная вода
И вот жизнь
выгладилась. Без углов, без трещин, он катился по ней, как по ледяной горе, и
вкатился в апрель, даже не заметив. Вечерами работал, домой приходил и падал.
Дни превратились в один, и он привык к этому и уже не удивлялся, что не
замечает, как недели сменяют одна другую. Для него все как-то притупилось,
школа вообще отошла на второй план. Он там ни с кем больше не общался, даже
словно не замечал. Началась череда предэкзаменационных тестов, все волновались,
всех трясло. Ганина это как будто не коснулось. Он чувствовал себя взрослым.
Даже не просто повзрослевшим, а каким-то обремененным. Он без эмоций делал в
школе все, что было нужно, а потом шел на работу и совершенно так же делал все
там, механически, без мыслей. Только слушал музыку по дороге домой.
Весна была в этом году
ранняя. Уже к середине апреля снега как ни бывало.
Пробилась трава, на асфальте досыхали последние лужи. Волга играла солнцем,
плескала о берега. Правда, Ганин всего этого не видел, ледоход пропустил, а
пожалел об этом только когда понял, что уже совсем потеплело.
Это было воскресенье.
По воскресеньям, когда ни школы, ни работы, он отсыпался. Проснувшись днем,
вышел на кухню, подошел к окну и вспомнил про Волгу. Вдруг захотелось увидеть
ее жгуче, как любимую сестру, почуять запах большой воды, услышать плеск о
мокрый песок.
Опустил глаза — к его
подъезду подруливали два велосипедиста.
Выглядели они браво: в
новых костюмах, перчатках и шлемах на головах. И все же не узнать их было
невозможно. И Ганин сразу узнал. Узнал — и отошел от окна. Но потом вернулся.
Дани уже не было.
Санька стояла одна, держала оба велика за рога. Солнце
припекало. Она сняла шлем, положила на седло. Ганин видел ее светлую голову, ее
легкий хвост. Она не смотрела наверх. Лица ее он не мог различить, а потому не
мог догадаться, о чем она думает.
В дверь позвонили.
Ганин пошел открывать не сразу. Сначала отправился в комнату и натянул штаны.
Потом завернул в ванную и обстоятельно умылся. Хотел даже почистить зубы, но
передумал. Позвонили опять. Он прополоскал рот, расчесал волосы и отправился к
двери. Глянул в глазок. Даня стоял на площадке. Он чуял, что Макс дома. Звонить
не звонил, а просто стоял и ждал. Под мышкой у него был шлем.
Все эти месяцы Ганин
Даню не видел. Он уже стал забывать все, что было, терять за полосой одинаковых
дней. И когда открыл, совершенно не знал, что ему сказать.
— Привет, — сказал
Даня. Кажется, он улыбался, но в темноте площадки лица было не разобрать. —
Пустишь?
— Не знаю, — ответил
Ганин честно. — Зачем?
— Поговорить. Или нам
уже не о чем разговаривать?
Ганин пожал плечами.
Минуту назад он думал именно так. Теперь же чувствовал, как все в нем по
привычке начинает поддаваться Дане. Хотелось его послушаться. Хотелось
впустить. Но он стоял и глядел в пол.
— Мы тут покатушки решили устроить, — сказал Даня. — Сезон, так
сказать, открыть. Поедешь с нами?
Макс посмотрел на него.
Он не шутил. Он и правда его приглашал. Зачем?
Он так и спросил.
— А почему бы нет? —
ответил Даня. — Мы недалеко. По взлетке, до Зубовой. Потусим и назад. Чаю сварим. Погода отличная. Весна. Чего
киснуть в четырех стенах.
Ганин слушал его и не
узнавал. Даня ли это говорил — без намеков, без подтекста, без наигрыша? Он не
давал задание силы, он просто звал покататься. Таким Ганин его не знал. С ним
будто что-то случилось, его будто помыли, прополоскали
и чистеньким отпустили в мир. И теперь с ним можно просто дружить. Ходить в
походы и кататься на великах. Теперь он будет своим
парнем, а не гуру и не учителем. Но так ли это? Могло ли так быть?
— Ты что, секту
забросил? — спросил он.
— С чего ты решил? —
удивился Даня.
— Так. Показалось.
— Ну, мне просто
надоело. Устал, как Христос, проповедовать о свободе шлюхам
и мертвецам.
Ганин про себя
присвистнул. Но Даня, хотя и смеялся, а все-таки не шутил.
— Ты хочешь сразу стать
богом?
— Не знаю. Посмотрим.
На миг выглянул прежний
Даня — и скрылся.
— Знаешь, я с вами не
поеду, — сказал Макс.
— А зря, — сказал Даня
равнодушно. И сразу же развернулся и стал спускаться, насвистывая что-то громко
и мелодично. Не стал его уговаривать. Не стал вообще больше об этом говорить.
Развернулся и ушел. Красивый, легкий, успешный,
уверенный в себе. Бог.
Ганин стрельнул к окну.
Он видел, как Даня
вышел и забрал у Саньки свой велик. Надел шлем. Наверное, они о чем-то
говорили. Ганин открыл раму, но все равно ничего не услышал: береза перед окном
шкворчала шалыми апрельскими воробьями, дул ветер,
шумели машины. Санька тоже была готова. Даня по-хозяйски чмокнул ее в губы.
Потом они развернули своих коней и укатили.
Из лужи взлетели
голуби. По площадке гулял косолапый малыш. Береза у окна качалась, она была еще
лысая, у нее все было еще впереди.
Ганин отлип от стекла и
поставил кипятиться чайник.
Потом пошел в ванну и
почистил зубы.
Потом вернулся в свою
комнату, взял с полки первую попавшуюся книгу и открыл. «Я хочу домой», —
сказала книга. Он посмотрел на обложку — это были старые норвежские сказки.
Он опустился на матрас
и сказал вслух:
— Идиот.
А потом снова:
— Какой же я идиот!
И это была сущая
правда. Ведь они приезжали мириться. Они хотели его позвать, чтобы помириться.
И кто? — конечно, Санька. Даня бы не стал. Он слишком гордый, да и не видит за
собой вины. Это Санька придумала. Это Санька его простила.
А он идиот. Максим — идиот.
Он вскочил. Сначала
захотелось спрыгнуть с балкона, потом он увидел там велосипед. Втащил его в
комнату, застряв в проеме, осмотрел со всех сторон и вытер пыль. Откопал на
антресоли насос и накачал шины до треска. Проверил цепи, покрутил педали,
смазал маслом. Покопался в шкафу, нашел джинсы с отрезанными по колено
штанинами, в которых рассекал летом, натянул застиранную футболку и вывел
своего коня.
Улица кипела солнцем.
Все было в легкой зеленой дымке, асфальт парил, а ветерок с Волги гнал холод и
пробирал до костей. И все звенело, пело, свистало на разные голоса: апрель,
апрель, апрель.
Вцепившись в руль,
подпрыгивая на парапетах, Ганин летел через город. Он был ветром, он был
стрелою, он был охотником, бегущим за оленем. Перед глазами маячила взлетка — прямая, уводящая к
самому горизонту, — хотя видеть ее он, конечно, еще не мог: он летел к ней
через весь город, дворами, наперерез, летел и вожделел, как к девушке или к
свободе.
И за одним поворотом
вдруг наскочил на девчонку. Вывернул руль круто влево, свалился сам, а она
отлетела в кусты, сверкнув попой из-под короткой юбки. Раздался звонкий девичий
мат.
— Это кто тут не умеет
ездить? — перевел для себя Ганин. Он ободрал ладони и колени. Поднимал велик и смотрел, как из кустов выходит Санька.
Санька номер два.
— Вот те на, — признала она его. — Ты? Олень, — фыркнула.
Ганин примиряюще улыбнулся. Она тоже. Возмущение сменилось в ее
глазах хитрыми искрами.
— Че,
больно покоцался? Покажи. Фигня, до свадьбы заживет. Ну, давай, плати, что ли.
— За что? — удивился
Ганин.
— Как за что? За наезд.
Да ладно, не думай, я так. Просто гульнем вместе.
Ставишь ты. Деньги есть?
— Нету.
— А на пивасо?
Ганин развел руками,
чуть не выпустил руль.
— Ты крысой-то не будь.
— У меня нет денег. И
пиво я не пью.
— Правда что ли? — Но
она уже поняла, что он не врет. — А чего тогда? — она растерялась. Это выходило
за рамки ее картины мира.
— Хочешь, я тебя
покатаю, — предложил Ганин, хозяйским жестом показывая на велосипед.
Она взглянула на него
так, будто он предлагал ей изысканное и не знакомое до сих пор извращение.
Потом оценила транспорт:
— Прям
так что ли? А как?
— На раме.
— Правда?
Глаза ее стали
разгораться — они были у нее прозрачные, эти глаза, в них было видно все, что
она думает, как через витрину. Наконец они вспыхнули:
— А поехали!
— Так. Держись здесь, —
говорил Ганин, усаживая ее. — Да не хватайся так, слегка. Все, нормально?
Сидишь?
— Ай, мама, я боюсь!
— Да не ори ты, не едем
же пока!
— А я уже боюсь, ай,
мамочка!
— Ты глаза открой.
— О-ей-ей!
Ганин плюнул, встал на
педаль, толкнулся и поехал.
Санька визжала и драла
руль, как клещами. Хохотала и что-то приговаривала. Теперь было не до узких
дворов, где отовсюду норовила вырулить машина. Они выехали на проспект. Сперва Ганин не торопился, но потом осмелел, да и Санька
хорошо держала равновесие. Еще бы только не визжала так, аж
уши закладывало.
Ветер бил в лицо.
Санькины короткие волосы трепались Ганину по глазам,
щекотали в носу. Санькина короткая юбка хлопала ее по ляжкам, хлопала его по
ляжкам, и он летел все быстрее, чувствуя, как разгоняется вместе с великом кровь.
— Мы рождены, чтоб
сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор! — орал Макс,
вставая на педалях.
— А-а, идиот, руль держи!
— Да замолчишь ты
когда-нибудь, сирена!
Город летел навстречу,
он звенел, он зеленел, он пах весной и Волгой и изумленно оглядывался, когда
они вывернули и полетели по взлетке.
— Мы куда? — завопила
Санька еще истошней.
— Вперед! Только
вперед!
— Ты куда меня везешь?
Мы так не договаривались!
— Внимание! Включаю
третью космическую. Покидаю околоземную орбиту.
— Поворачивай!
Но Ганин и не думал об
этом, он крутил педали так, что самому становилось страшно, велик
звенел и трещал, он летел, как выпущенный из пращи. Санька перестала визжать,
только орала:
— Поворачивай!
— Руль отпусти, дура!
— Поворачивай,
слышишь?!
— Не трогай руль, я
сказал! Разобьемся!
Они завиляли. Ганин
стал сбрасывать скорость, но остановить разгон сразу не мог — боялся, что
перевернутся. Машины стали им сигналить.
— Поворачивай! Домой!
Стоять! — как собаке, кричала Санька, не выпуская руля. В последний момент
Ганин успел увидеть летящий на них красный бампер, всем весом лег на руль
вправо — и они полетели в кювет.
Земля была мягкая,
влажная. Похлопав глазами, Ганин понял, что цел. Поднялся и увидел торчащую
неподалеку попу, а еще дальше крутилось колесо велика.
Все не могло остановиться.
— Я же сказал,
разобьемся, — сказал Ганин беззлобно, когда Санька сумела сесть. Она открыла было рот, чтобы ответить, но он ее перебил: — Не
извиняйся, я сам знаю, что ты дура. Скажи спасибо,
что жива.
Велику
повезло меньше: руль выбило, переднее колесо погнулось. Починить это Ганин мог
только у дяди Димы в гараже. Пока он осматривал машину, Санька номер два, на
удивление присмиревшая, стояла в стороне и мялась. Ганин это заметил:
— Ну чего еще? Говори
сразу. Только денег у меня нет. Как и бухла.
— Да не, — поморщилась
Санька. — Я не про это. Я того… У тебя помыться можно?
А то как я так домой-то? Мать подумает, я неизвестно
где была.
Ганин посмотрел на нее
и стал ржать: она и правда выглядела как кикимора, из волос торчала трава, сама
вся грязная, и одежда, и руки-ноги, а юбка порвана.
— Я упала с сеновала,
тормозила головой. Ладно, — согласился он. — Только учти, что нам через весь
город пешком топать. Конь наш двинул кони.
Санька тихонько
кивнула.
Шли дворами. Санька
молчала и не поднимала глаз. Даже как будто пряталась за него. Не то боялась
встретить знакомых, не то просто так.
Дома он сперва умылся сам, потом дал Саньке чистое полотенце и
запустил ее в душ. Пока вода шумела, достал перекись водорода, обработал
ссадины. Потом вскипятил чайник и заварил чай. Санька вышла как раз тогда, когда
все было готово.
Она вышла в том же
полотенце, которое он ей дал. Оно ей слегка прикрывало зад, и Ганин ощутил, как
что-то ударилось в голове и застучало от мысли, что на ней сейчас только оно и
есть.
— Можно? — спросила она
и села на табуретку. Закинула ногу на ногу.
— Ага, — выдавил Ганин,
с трудом отрывая от этой ноги глаза. — Чай. Будешь?
Санька кивнула.
Пили молча. В голове
бухала кровь. С мокрыми волосами, чистая, свежая, тихая и даже как будто
скромная, Санька номер два возбуждала гораздо сильнее, чем осенью на пляже,
когда стояла перед ним почти голой. И в то же время образ этой наготы маячил,
застилал настоящую Саньку, Ганин пьянел от мысли, что знает, какая она под этим
полотенцем, и старался не поднимать на нее глаза.
— А ты тут, выходит,
живешь? — спросила она.
— Да. А что?
— Пусто как-то. Это
почему?
— Так исторически
сложилось.
— Поня-атно,
— протянула она.
Снова замолчали. Ганин
стал злиться на себя. Чай был пустой, перестоял и горчил.
— Хоть бы музыку
включил. Музыка есть у тебя? — попросила она.
— Есть. В комнате.
— Ну
пошли в комнату.
Они и пошли. Пока Ганин
включал компьютер, Санька осматривалась. Прикрыв дверь, она заметно осмелела.
Не то стала приходить в себя, не то до этого опасалась, что дома еще кто-то
может быть.
— А здесь ты спишь, да?
— Ага.
— Что, прямо на полу?
— Почему на полу? —
Ганин даже обернулся. — Это же не пол, матрас.
— А где кровать? Ты
случаем не йогин?
Она смеялась. Ганин
снова отвернулся к монитору. Скрипнула дверца шкафа, Макс не успел сообразить,
как Санька уже говорила:
— Ой, а что это у нас?
Это чье, твое, да? А, не, ты же у нас еще маленький. Отца?
Он обернулся — она
стояла, держа в одной руке фуражку, а другой — рукав кителя.
— А папик
наш — летчик, да?
— Летчик, — кивнул
Ганин, чувствуя, как его физически коробит от того, что Санька номер два
прикасается к этим вещам.
— Летчик-налетчик, —
сказала она.
— Был — летчик, —
зачем-то сказал Ганин.
— А куда делся?
— Разбился. В рейсе.
— Что, с людьми? — Она
обернулась и сделала большие глаза. Рукав отпустила, но фуражку все еще
держала.
— Нет. Они пустые шли.
Возвращались. Только экипаж.
— И давно?
— Четыре года назад.
Пять почти.
— Ах ты
батюшки, так ты рос без папки. А мне идет? — Она вдруг напялила фуражку на
голову, изогнулась, отклячив попу и
держась за козырек, и сделала губки трубочкой.
— Отдай! — сказал Ганин
и встал из-за компьютера. Кровь опять застучала, только теперь от злости.
— Да чего? Я просто
померю. Что, и померить нельзя?
— Отдай!
Он шагнул к ней — она
засмеялась и отскочила. Подняв фуражку над головой, травила его, как собачку,
приговаривая: «Ап, ап!»
Ганин злился и прыгал, повторяя: «Отдай!» Она отскочила на матрас, он шагнул
туда же и зажал ее между стеною и шкафом так, чтобы уже не сбежала. А она и не
собиралась, она сама вдруг шагнула на него, накрыла ему голову фуражкой,
прижалась всем телом, обвила руками и прильнула к губам.
Ганин задохнулся.
Козырек сполз на глаза, он погрузился в темноту, а когда Санька отступила —
сдернул фуражку и с шумом глотнул воздух, будто бы вынырнул из глубины. Санька
смотрела на него и смеялась. Ее прозрачные глаза были полны темной, тяжелой
воды. Полотенце уже сползло с нее и лежало у ног, как чужая кожа, а она опять,
как тогда, под яром, стояла перед ним нагая, худющая, в смешных мурашах. Только теперь он чувствовал себя совершенно
беспомощным перед ней.
Дав ему рассмотреть
себя, она снова прижалась, и руки стали блуждать по его телу, скользить по шее,
по плечам, по спине. Нырнули под футболку.
— Испугался, маленький,
— бормотала, дыша ему в лицо. — Испугался. Думал, я папкину
фуражку отниму. Да нужна она мне — играйся на здоровье. Ты же такой еще
маленький, разве тебя можно обидеть?
Ганин ничего не
отвечал, он, казалось, одеревенел и только чувствовал ее холодные, тонкие
пальцы на своей коже, и как она щекотала его, играла с ним, и страх,
скованность, охватившая тело, вытеснялись какими-то животными силами.
— Ну
давай, давай же быстрей, а то мамка придет, атата по
попе будет, — бормотала она, стягивая с него футболку.
— Она не придет, —
ответил Ганин неожиданно для себя. Голос у него был охрипший.
— Да неужели? А где же
наша мамка? — Ее пальцы уже расстегивали пуговицу на его джинсах.
— Уехала, — ответил он,
и сам не знал, зачем ей об этом сказал. Но его уже тянуло, засасывало в пелену,
из-за которой он плохо различал ее лицо, как будто зрение ему изменяло. Как
тогда, на вышке.
— Ах
ты бозе мой, как нам повезло-то. Как нам повезло — ни
мамки, ни бати, — засюсюкала она. — Так ты сирота,
маленький? Или ты просто уже не маленький? Живешь один, как большой. Да ты и правда большой. Ай-яй-яй, какой
большой.
Ганин вдруг понял, что
не может этого больше выносить, не может терпеть ее голоса, слышать его. Слепая
волна бешенства охватила, он рванулся вперед, всем телом — а она вдруг подалась
под него мягко, с животной радостью, как тяжелая, темная вода, которая
втягивает в себя, сколько ни бейся.
— Большой. Какой
большой мальчик. Ну давай же, давай, — шептала она и
тянула его, брала его всего, управляла им и вела, и Ганин с ужасом понимал, что
не может сопротивляться, не может и не хочет, что уже падает, врывается во
что-то горячее и темное, как небесная пустота, — и увидел почти наяву, как
уплывает, отчаливает от берега теперь и его корабль, и никого нет на берегу,
кто бы его провожал.
Он проснулся от
телефонного звонка. Проснулся и не сразу понял, где он. В комнате было темно.
За окном капало — прошла гроза, а он и не заметил. Пахло дождем, мокрым
асфальтом и еще чем-то, смутно знакомым. Рука у него затекла: на ней лежала
Санька номер два и сладко спала.
Телефон не затыкался.
Аккуратно, чтобы не разбудить Саньку, Ганин вытащил руку и побежал в коридор.
Кто звонил, он сразу не разобрал. И чего от него хотят — тоже. И о чем вообще речь — какая дорога, какие велосипеды, какая авария? Потом
показалось, что речь про него, что кто-то видел, как
они навернулись на взлетке, и только тогда узнал —
звонил Лёнька, плакал в трубку и плевался.
— Да все нормально,
живой я, — стал заверять Ганин. — Оба живы. — Спросонок ему показалось, что
Лёнька знает про Саньку номер два, во всяком случае, он говорил про нее тоже.
Лёнька на секунду
заткнулся, спазматически сглотнул и сказал:
— Да при
чем тут ты? Ты-то — с чего?
И не выдержал,
захлебнулся снова слезами и словами, и начал по кругу — про дождь, про взлетку, про мокрый асфальт:
—
Уехали, уехали, сволочи, уроды, недобитки, а ведь
можно, можно было бы, если бы скорая, если бы сразу, вовремя, но ведь уехали, падлы, уехали!
А Ганин слушал. И
больше не перебивал. Потому что понял, что речь не о нем. И не о Саньке номер
два. А речь о Дане. И о другой совсем Саньке.
—
Уехали, уехали, и не остановился никто, выродки,
взяли бы, или скорую, еще ведь живые, понимаешь, живые были, и спасти было
можно, а теперь? Уехали. Сбили — и уехали, сволочи…
И вдруг, когда Ганин
все понял, когда сложил эти сопли, слезы и слова, —
что-то в голове у него замкнуло.
— Что, правда? — сказал
и стал повторять, как заведенный, все ускоряя и
ускоряя: — Что, правда? Что правда, что правда, что
правда, что правда?..
— Нет, бля, вру я! — не вытерпел Лёнька и кинул трубку.
И все пропало. И время
пропало, и мир, и все остальные города. Остался только он — Макондо,
город, где никто не умирал.
И он ли это стоит в
степи, истукан истуканом, оставшийся от сгинувших кочевых племен, стоит и
качается, и повторяет про себя: город Макондо, город,
где никто до сих пор не умирал.
Думает, что про себя. А
на самом деле — вслух. И кто это, кто орет ему в самое ухо:
— Плачь! Плачь, Ганин!
Не стесняйся, так надо! Я приказываю: плачь!
Кэп.
Орет и трет ему щеки.
Хоронили на третий
день. Там, в степи, у Волги. Лёнька — тухлый. Ёж — без лица. Мать Лёньки… Ее не
запомнил. К Дибровым не подошел. К Дибровым он не мог заставить себя подойти — все равно, что
на другой край света.
А за спиною был город,
и имя ему было Новый, а иных имен не было у этого места.
Разве что — Макондо. Город без лица.
Плачь же, плачь,
сияющий город. Вот взошла на небе звезда по имени Полынь, и стали горькими
темные воды в реке, и явились из вод ея три зверя,
лев, орел и вол, исполненный очей, и вопияше: пал,
пал Вавилон, город великий, ибо никто в нем до сих пор не умирал.
Не станет ни Европы, ни
Америки…
Летом было жарко, душно
и пыльно, а во дворах цвели белым и сладко пахли жасмины.
Купаться ходили ночью.
Стоило выйти в степь,
за полосу асфальта, и жара отступала. Степь дышала, живая, томная, как
девчонка, спящая на твоем плече после первой любви.
А река была черная, как
любая ночная река.
Не станет ни Европы, ни
Америки, на Царскосельских парков, ни Москвы…
— А-а! — Санька
смеялась, и визжала, и цеплялась за руки, за мокрые его плечи, но скользила,
вся тоже мокрая, и не могла вырваться, как русалка, пока он заносил ее на
глубину. — Отпусти! Отпусти, не надо, я боюсь!
— Да чего страшного?
Днем не боишься.
— Днем — другое. А сейчас — глянь, какая тьма. Там, в глубине. Даже
звезд не видно.
И правда, вода была
плотная, в ней не отражались даже звезды, и не играла она волною — таинственная
вода.
— Страшно, — сказала
Санька шепотом, вглядываясь. — А вдруг Китеж всплывет?
— Какой еще Китеж?
— Не знаю какой. Но ты
только представь — плывешь, а он вдруг раз — и весь перед тобою: и улицы, и
церкви, и купола.
Потом над морем ласково
протянется прозрачный всепрощающий дымок…
Болтала ногами, держась
за его плечи, а он обнимал ее за талию, не чувствуя под ступнею дна, висел над
пустотою, и ни о чем не думал тогда, и ничего еще не жаждал, и не желал.
И Тот,
кто мог помочь и не помог…
А потом она толкнулась
от него и легла на воду — легкая, сияющая, — и светлые ее волосы полоскались
вокруг головы.
А где-то вне их системы
Наблюдатель Номер Два улыбнулся и закрыл глаза.
И Тот,
кто мог помочь и не помог…
— Плачь, Ганин, Ганин,
плачь, ты слышишь меня, плачь, Максим!
…в предвечном
одиночестве останется.
… … …
…
Koda
Кто-то настойчиво
просился в дом.
Ганин проснулся, лежал
и слушал. Комнату заливало утро, но было ясно, что еще рано. А если учесть, что
притащился он на рассвете, значит, спал примерно два часа. Неудивительно, что в
глаза как будто песок насыпали. Он решил не вставать, отвернулся к стене и
завалил голову подушкой.
Но просились изо всех
сил. Наплевав на звонок, колотились так, что стены тряслись. Чертыхнувшись,
Ганин поднялся и поплелся к двери. С размаху прилип к глазку, но ничего не
увидел.
— Кто? — спросил
хрипло.
— Пожарная команда, —
ответили снаружи. — Открывай: горим.
Максу понадобилось
полминуты, чтобы узнать голос Буяна.
— Открывай, а то с
косяком вынесу! — пригрозил он.
И появился в глазке сам
— мелкий, нахальный, веселый, показывал ему третий
палец. Буяну легче было открыть, пока он не перебудил весь дом.
— Ну
ты, блин, забаррикадировался, будто сопрут тебя, — говорил он, проходя и не
разуваясь. — Че, живой? е, а у тебя тут чего? Или
правда обокрали?
Он с недоумением
оглядывал совершенно пустую кухню, где стояла только походная газовая горелка и
две табуретки. Потом пробежал по другим комнатам, сопровождая осмотр самыми
живыми комментариями. Все комнаты были пусты, в углах пылились стопки книг и
пакеты с одеждой, как будто здесь готовились к переезду. Ганин, зевая, стоял у
стены, меланхолично за ним наблюдая.
— Ты чего, ты так и
живешь? Всегда что ли? Я с тебя фигею ваще! — выдал наконец Буян.
— Да я вижу, — сказал
Ганин и прошлепал босыми ногами на кухню. — Чаю будешь?
Под окном в коробке у
него была посуда. Он достал две кружки, залил воды в котелок и поставил на
плитку. Потом достал мешочек с какой-то рубленой зеленью и насыпал щепотку в
кружку.
— Будешь? — уточнил
опять прежде, чем сыпать во вторую.
— Это что? чай? —
спросил Буян, брезгливо косясь в пакет.
— Ну да. — Ганин
понюхал тоже.
— Не похож. Хвоей
пахнет.
— Так лиственница.
Крапива еще. Ну, прости, брат, весна, ничего путевого не растет, — сказал, видя
недоумение на лице Буяна. — А это хорошо. Витамины.
Вадька позырил еще, потом махнул рукой:
— А, валяй. Авось, не
пронесет. — И опустился на табуретку. — Ну ты ваще, как после войны. Я и не думал, что так люди живут.
— Подлец
человек ко всему привыкает, — изрек Ганин, взял с подоконника зажигалку и
сигареты, кивнул Вадьке: — Куришь?
— Нет, ты че, я завязал, — вылупил он на
него глаза. — А ты? Начал?
— Как видишь, — сказал
Макс меланхолично, затягиваясь.
— Это на стройке своей
что ли?
— Ага.
— Так там и работаешь?
— Ага. А ночами
сторожу.
— А все-то у тебя где?
Продал что ли?
— Неа.
— Ганин мотнул головой, морщась от дыма, и закашлялся. Затушил сигарету, открыл
форточку, кашляя, стал разгребать руками дым. Вадька усмехался. Ганин налил
себе воды из-под крана, выпил залпом и только потом смог снова говорить: —
Мамка кредитов набрала, оказывается, приходили имущество описывать. Что смогли,
увезли. Хорошо, я комп сам продать успел. Больше
ценного-то и не было.
— Охренеть.
А квартиру как?
— Никак. Я на нее в
розыск подал, меня не имеют права попереть. Мне
восемнадцать только через месяц.
— Блин. А дальше?
— Прорвемся. — Ганин
пожал плечами.
Вода в котелке
зашумела. Макс разлил кипяток по чашкам и сам сел напротив Буяна. Тот лупил на него глаза.
— Ладно, колись, чего
пришел?
— А ты эта… Школу
заканчивать собираешься? — выдал Буян. Ганин усмехнулся как-то нехорошо.
— Сдалась она мне.
— Ну как… все же… образование.
Все же эта… человек, типа.
— Типа, — усмехнулся
Ганин еще неприятней.
— Не. Ты так не говори,
— не унимался Буян. — Я вот тоже. Дальше учиться буду, я решил. В десятый
пойду.
— Ты? — удивился Ганин.
— Ага.
— Тебя Киса не возьмет.
— А мне до Кисы что? Я
имею права. Тесты сдам, куда она денется. Не может не взять.
Ганин почуял злость и
тоску и отвернулся к окну. На улице рассветало утро, хлопали дверцами машины,
разъезжались люди. Нет, он ошибся, не было еще восьми, часов семь, не больше, а
значит, он и часа не спал.
— Пей чай, — кивнул на
чашку. — Остывает.
И сам глотнул так, что
обжегся. Буян шумно пригубил, из уважения.
— Ты за школу зря. Ты
возвращайся. Еще ЕГЭ успеешь сдать. Не начали пока.
— Да ну их, — буркнул
Ганин. — Меня Киса не пустит, я сколько пропустил.
— Что тебе все — Киса,
Киса! Не имеет права не пустить, ЕГЭ — для всех, общий экзамен. А Киса, если
хочешь знать, очень даже пустит. Она тебя вообще ждет. Она меня, если хочешь
знать, к тебе сама и послала.
— Да ладно? — удивился
Ганин и поднял на него глаза. Буян прикусил язык.
— Ну ладно, не она, это
я так…
— А кто?
— Да ну…
— Нет уж, колись.
Лёнька? Мамка Светкина? Нет, она тебя не знает. А кто?
— Кто-кто! Догадаться
не можешь. Кэп твой, вот кто! — выпалил Буян и
отвернулся.
— Да ладно? — изумился
Ганин.
— Чего ты все — ладно,
ладно. Без ладно прохладно, — буркнул Буян, злой, что
раскололся. Зато Ганин почувствовал, что его отпускает.
— А чего ему до меня?
— Чего, чего. Видать,
надо. Он нас всех на уши поставил, только ты ведь весь такой… неуловимый. Ему
не открыл. Лёньчику не открыл. Приходили они.
Ганин почувствовал, что
краснеет. Он знал, что они приходили — и Светка, и Лёнька. При Светке его не
было дома, нашел записку на двери. До Лёньки ему было пофигу.
А вот когда пришел Кэп, было обидно. Но он выдержал.
Он решил сбежать ото всех — и сбежал. Он хотел, чтобы о нем забыли, выкинули
его из жизни, как и он пытался всех и все выкинуть. А
оно не забывалось и не выкидывалось.
— Сначала вообще
думали, ты того… ну мало ли, чего человек над собой сделать может. Потом Ёж
сказал, что ты живой, на работу ходишь. Значит, нормально, деньги есть, что-то жрешь. Думаем, оклемаешься, вернешься. А тебя все нет и
нет. Уж май кончается, ты хоть в курсе?
— В курсе, — буркнул
Ганин. Ему было стыдно.
— Ладно, — сказал потом
Вадька, поднялся и поставил кружку в раковину. — Пойду я. Ты давай тут эта…
совсем-то не разлагайся. И приходи. Ждут тебя все.
И ушел, хлопнув дверью.
Ганин глотнул еще свой взвар, потом вернулся на матрас.
Но заснуть он уже не
мог. День разгорался, день начинался буйный, радостный, конец мая, самый тот
день — самый тот, чтобы жить, чтобы чуять себя здоровым, молодым и сильным. Он
закрыл глаза. Ему казалось, что он был болен или не жил все это время. Сколько
прошло? месяц? Нет, сорок дней. И все это время он желал только одного — чтобы
о нем забыли. А теперь, лежа с закрытыми глазами, чувствовал, как с каждой
минутой возвращается к нему жизнь, от которой он отрекался. Он этого не хотел,
но она брала свое, брала — и выкинула его из постели.
Он залез в холодный душ
и жестко растерся полотенцем. Расчесал мокрые волосы и надел лучшую свою одежду
— в чем ходил в школу. Потом почистил ботинки, допил одним глотком чай, сунул в
карман на автомате сигареты и зажигалку, подумал, выложил зажигалку и выкинул
сигареты, — и пошел.
Он шел, куда несли
ноги, — но они его принесли к школе. Он даже не удивился. Утро и правда было каким-то пьянящим. Уроки уже начались.
Последние уроки — нервные, с предвкушением свободы, с чувством накатывающего
будущего, ветреные, самые пустые и самые-самые, но без них нельзя, без них
ничего не сложится. И их у него не будет. Ганин бродил под окнами, как больной,
который только-только начинал выздоравливать. Наконец, он остановился под
нужным окном.
Шла литература. 11б
склонился к партам. Он видел Светку и Миху. Конечно,
Светка сидит теперь с Михой, с кем же еще. Он видел
Синицу и Кашкину. Синице что-то прилетело в висок, он
обернулся и грозил кулаком — Зайдуллину. Как дети,
они были как дети. Ему казалось, он глядит в свое прошлое, как в кино. По ряду
шел Кэп и что-то читал, книга — на отлете. Добрался
до Синицы, положил ему руку на затылок — и обратно, к доске. Что он читает
сейчас, в этот день, в этот почти последний школьный день? Идет без
проволочек и тает ночь, пока… Я вернулся в свой город, знакомый до слез…
Колотушка — тук-тук-тук, спит животное паук… Пушкин! Тайную свободу пели мы вослед тебе… Рой цитат
голосом Кэпа налетел так, что
закружилась голова, пришлось закрыть глаза. Рой покрутился — и исчез в сиянии
утра, замешкалась только одна, и он не сразу узнал, откуда она выпала:
Возлюбленная нами, как
никакая другая, возлюблена не будет.
И тут услышал, что его
зовут. Откуда-то издалека, голосом Светки. Потом сверху загремело — и он открыл
глаза.
Окно распахнулось, и
сразу прорвались голоса:
— Макс! Ганин! Максим!
Они все столпились у
окна — весь класс, такие по-дурацки счастливые, светящиеся, еще совсем дети. Он
видел Светку и Миху. Он видел Лёньку, Синицу, Зайдуллина, старосту Аллу, видел Пахоменко
и Клюкину, Ингизову и
Алёхина. Они улыбались ему, как с общей фотографии на выпуск, и звали к себе. И
Кэп стоял, улыбался тоже, но молчал. Просто смотрел и
молчал. И Ганин был ему страшно за это благодарен.
— Ганин! — кричала
Светка. — Ганин, иди сюда!
— Га-нин! — скандировали голоса. — Га-нин!
— Ага. — Он кивнул. —
Сейчас.
И сорвался, и со всех
ног побежал.
Он слышал, как они
кричали, и старался бежать все быстрее, но голоса не отставали, летели и летели
вслед. Преследуемый ими, он обогнул школу, пронесся дворами и вылетел на
Бродвей. Он пересек перекресток с Ленкомом,
разогнался и пустился по прямой. Он летел, пока были
силы, а потом перешел на ровный, спортивный бег, и добежал до леса уже так — в
хорошем, рабочем темпе.
Голоса отстали только в
степи, а он остановился у самой Волги. Солнце еще стояло низко над Городом,
тень от яра лежала на воде. Река сонно, размеренно шлепала о песок, в
прозрачной голубизне с посвистом метались ласточки-береговушки, а где-то за
горизонтом разгорался туманный, далекий берег — и предчувствие жаркого дня
висело над водной гладью, как сон. Переводя дух, Ганин стоял на обрыве и
смотрел вниз, будто здесь и правда закончилось все, от
чего он пытался убежать. Будущее его лежало впереди, чистое и ровное, как река,
но он пока его не видел и не осязал — он видел только мокрый песок, след от
прибоя и ласточек.
Вернулись, подумал он с
умилением и тихо улыбнулся им.
А потом снял ботинки,
закатал брюки и, утопая в холодном песке по колено, спустился к реке. Под яром
разделся и вошел в воду. Кожа сразу пошла мурашками, а дух захватило, как
только он окунулся и поплыл, разгребая воду большими взмахами. Но долго
проплыть не удалось. Как бы ни хотелось, он не сумел, развернулся и вышел на
берег.
И тут с ним что-то
случилось. Он замер и не смог сделать больше ни шагу. Опустился на песок, в
холодную полосу прибоя, и стал колотить по воде руками. Горло его перехватило,
грудь душило.
— Все, все, все! —
твердил он в припадке, не зная, о чем говорит.
— Все, все, все, — и
чувствовал, что кончилось, прошло, пережил он и пересилил.
И вот сидит он в
прибое, голый, новый и совсем уже взрослый — другой. Другой — но такой же, как
прежде, как был до этой весны — живой. Сидит и твердит:
— Все, все, все! — и
вдруг с новым спазмом в горле, глотнув воздуху и выдохнув одним махом: —
Прощаю!
И опять колотил по воде, не чувствуя холода и
не зная, с кем говорит. Но твердил и видел перед собою и
правда все — и Кэпа, и мамку, и Даню, и Саньку, и эту
больную весну, и лживую зиму, и конец света, один на всех, и свою любовь, одну
на все времена, и — прощаю! прощаю! — кричал им.
А когда поднялся и
вышел из воды, шел по берегу другим человеком, шел и бормотал то, что
неожиданно всплыло:
— Не было ни земли, ни
неба, только тьма и океан велик, и одна утка Итма
металась, не зная, где себя угнездить.
И был в тот момент
совершенно, абсолютно свободен.
_____________________
1 Возлюбленная нами, как никакая другая
возлюблена не будет! (лат.)
2 Идущие на
смерть приветствуют тебя (лат.).