В переводе Георгия Кубатьяна
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2017
Кубатьян Георгий (1946 г.) — поэт, переводчик, литературный критик. В 1968 г. окончил Горьковский университет. Автор нескольких книг стихов, переводов, литературоведческих и критических статей. Лауреат премии журнала «ДН» (2010). Живет в Ереване.
Мкртчян Шант (р. 1953) — поэт, переводчик, директор издательства Союза писателей Армении. Автор нескольких книг стихов и переводов поэзии И.Бродского, Т.Венцловы и др. Лауреат ряда литературных премий. Живет в Ереване.
Сафарян Эдуард (р. 1950) — поэт, прозаик, полковник полиции. Родом из Карабаха, один из активных участников карабахского движения и самообороны. Автор нескольких книг стихов и прозы. Живет в Ереване.
Шант Мкртчян
Ars poetica
Как я вас любил, мои сирены,
с вашим лёгким славным волшебством!
Мне, юнцу, казались вы смиренны
и бессрочна жизнь, пока живём.
Ваши любострастные сопрано
слух ласкали мне, хоть и не впрок.
(Или это мне поведал спьяну
племени забытого пророк?)
До сих пор я никому не выдал,
как хмелел от ваших голосов.
О, я вовсе не возненавидел
ваш, мои сирены, сладкий зов…
Мореход и щелкопёр-писака
вас порочили наперебой,
будто вы — из церкви зла и мрака,
ну а сами — бабник, лорд, плейбой.
(За наветчиком следите в оба,
честный малый клеветать не рад;
ясно, это те, в ком дышит злоба
и клокочет виртуальный ад.)
Вот и я, бывало, сквозь метели
продирался, гвалт и свист погонь;
словно травы, строки шелестели
на сердце и теплился огонь.
Нынче — музу хоронить. Мороки!
Ваша скорбь — сплошная фальшь и ложь.
Стиль и вы? Вы и святые строки? —
исподлобья взгляд и в рёбра нож…
Нет, из недр добывший долгожданно
золото
себе не изменял,
и с костром на площади Джордано
Бруно схож и даже кардинал.
Жизнь полна потерь и обретений,
и, привязан к мачте, вновь и вновь
слышу голоса, но вы как тени,
вы как детская моя любовь.
Как я вас люблю, мои сирены,
на море, на суше и везде;
пусть и вправду наши чувства бренны,
чудо длится от беды к беде.
Посмертное изображение поэта
Жижа тьмы воскресает, и свет
оживает уже блик за бликом.
Ритм не должен угаснуть, о нет,
в половодье словесном безликом.
Ты сжимаешь в горсти черноту,
унимая душевный свой морок,
тень едва различаешь — не ту,
не того, кто когда-то был дорог.
Облик строк твоих чуть нарочит,
мнится, что твоя песенка спета,
ибо грех показанья строчит
из-под дула дотошного света.
Видишь ли, глядя с берега вниз,
в водах потусторонних неистов,
ты себя, постаревший Нарцисс,
в окруженье желтеющих листьев?
Помнишь детские краски свои?
Так возьми их, небесных и звёздных,
с ядом перемешай и свари
в каменистых, базальтовых росах.
Как уж время тогда потечёт,
уподобятся ль омуты броду,
уравняются ль нечет и чёт
и заменит ли реквием оду?
Всё кончается. Происки тьмы
не дадут ей победы над честью,
но в борьбе против дьявола мы
покрываемся сызнова шерстью.
Жижа тьмы воскресает, и свет
оживает уже понемногу.
Ритм не должен угаснуть, о нет.
Слово — бог. Вознеси его к Богу.
Эдуард Сафарян
* * *
Как розу сорвали в саду с куста,
так, не одолев недуг,
уходят и люди, но неспроста
витает окрест их дух.
И чуждый вроде бы бытию,
неуловим и незрим,
оставшихся сплачивает в семью
и силу дарует им.
О да, морская вода солона
и жажды не утолит,
слеза и того солоней, ан она
врачует нас и целит.
И всё на свете свой дух и след
имеет и там и здесь,
не каждый родившийся — сердцевед,
но сердце у каждого есть.
И дух человечий всего вокруг
чудесней меж дивных див;
когда мне внятен один лишь звук
из многих, то он правдив.
* * *
Мама вздремнула под тутой
в переплетенье теней,
и сновиденья с их смутой
кажутся будущим ей.
Очи у матушки гаснут,
меркнут, и всё же они,
даже закрытые, ясно
видят грядущие дни.
Что мне почёт и палаты!
Славы не надобно мне!
Только бы, мама, спала ты
и улыбалась во сне.
* * *
Я был ребёнком с тонкой выей,
босой голодный голубок;
в мои минуты роковые
меня спасал всевышний Бог.
И в юности, когда особо
был обморок любви глубок
и душу рвали боль и злоба,
меня спасал всевышний Бог.
А нынче старость у порога.
Устал, и всё не по уму.
Я с Богом или же без Бога
остался, так и не пойму.
Я блудный сын Твой. Даль затмилась.
Прости меня. Я трепещу,
и чтоб не впасть к Тебе в немилость,
я сына своего прощу.
* * *
У дедовского дома во дворе
базальтовое кресло было — место,
где вправе был сидеть о той поре
глава или старейшина семейства.
Хозяин очага, он выносил
решения, был справным и умелым,
уклад села крепил что было сил,
и уговор всегда венчался делом.
Настал и мой черёд воссесть на трон
базальтовый, явить, чего я стою,
за что почтён, насколько умудрён,
и подновить старинные устои.
Но не могу смириться и унять
печаль и скорбь — она вовек близка мне, —
что нет отца и надо мне занять
отцово место на премудром камне.