Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2017
Габриэль Александр Михайлович — поэт. Родился в 1961 году в Минске. Окончил Белорусский национальный технический университет по специальности инженер-теплотехник. Автор 4-х книг стихов, в том числе «По прозванью человеки» (С.-Пб, 2015). С 1997 г. живет в США, в Бостоне. В журнале «Дружба народов» печатается впервые.
Факультет
Не веруй в злато, сказочный Кощей,
и не забудь в своём азарте рьяном
про факультет ненужнейших вещей,
в котором ты работаешь деканом.
Там старый велик, тихий плеск весла;
от дедушки — смесь русского да идиш…
Смотри, что отражают зеркала:
неужто то, каким себя ты видишь?
И связь времён не рвётся ни на миг
согласно философскому догмату.
Вот груда: со стишками черновик
и порванный конспект по сопромату.
А дальше — больше. Связка мулине
(зачем?) и писем, памятных до дрожи,
рисунки сына (явно не Моне)
и аттестат (на инглише, его же).
От вздоха, от тоски не откажись:
в любом пути есть время для антрактов…
Ведь что такое прожитая жизнь,
коль не набор бесценных артефактов?
От памяти почти навеселе,
вернись к себе, туда, где сопроматов
и писем нет. Лишь кофе на столе,
где рядом — Чехов, Кафка и Довлатов,
где в том углу, в котором гуще темь,
где воздух вязкой грустью изрубцован —
в нехитрой черной рамке пять на семь
на стенке фотография отцова.
Крокус
Ладно, червяк на леске, лопай свой чёрствый бублик…
Помнишь Союз Советских собранных в сплав республик?
Как далека Европа! Брежнев нахмурил бровки.
Мы — огоньки сиропа в дьявольской газировке.
Утром — батон да каша. Ярок на клумбе крокус…
Что ты так, юность наша, страшно смещаешь фокус,
что ты нас рвёшь на части, соль растворяешь в ранках,
сделав возможным счастье в полутюремных рамках?
Библией был и Торой в тесной тоске балконов
голос любви, в которой нет никаких законов.
В царстве тревог и гари песни какие пелись! —
«Lasciatemi cantare», «Living next door to Alice»…
Нынче ж серьёзней лица; свёлся баланс по смете.
Мы перешли границу, даже и не заметив.
Жизнь обернулась снами, ранящей вспышкой света…
Было ли это с нами? Было ли вовсе это?!
Время итогов веских, время осенней дрожи…
Где ты, Союз Советский, въевшийся нам под кожу?..
Что в ностальгии — проку? Даже на входе в Лету
сердце, как в марте крокус,
рвётся и рвётся к свету.
Квас
Солнце по небу плыло большой каракатицей
и, лениво прищурясь, глядело на нас…
Ты стояла в коротком оранжевом платьице
близ пузатой цистерны с названием «Квас».
Разношёрстные ёмкости, банки да баночки
были хрупким мерилом безликой толпе,
что ползла к продавщице, Кондратьевой Анночке,
кою взял бы в натурщицы Рубенс П.П.
Солнце с неба швыряло слепящие дротики,
ртутный столбик зашкаливал в адовый плюс,
и казалось: подвержен квасной патриотике
весь великий, могучий Советский Союз.
Сыновья там стояли, и деды, и дочери
с терпеливыми ликами юных мадонн…
И пускал шаловливые зайчики в очередь
в чутких пальцах твоих серебристый бидон.
Всё прошло, всё ушло… А вот это — запомнилось,
тихий омут болотный на всплески дробя…
Мне полгода тому как двенадцать исполнилось,
я на год с половиной был старше тебя.
И теперь, в настоящем — сложившемся, чековом —
голос сердца покуда не полностью стих…
«Где ты, где ты, Мисюсь?» — повторить бы за Чеховым,
но надежд на ответ всё равно никаких.
Только вот всё равно тени тают и пятятся,
лишь встаёт в эпицентре несказанных фраз
призрак счастья в коротком оранжевом платьице
близ пузатой цистерны с названием «Квас».
Март
Не так черны и безнадёжны тени,
не так уж зябко с раннего утра…
Религиозных птичьих песнопений
приходит к нам пора, мой друг, пора.
Почти весна. Простудные напасти,
колючий бриз, свирепые дожди…
Надрывные штампованные страсти
уже на низком старте, погляди.
Глядеть на небо больно, как в июле,
как будто мы — в касании, вблизи…
И яростные солнечные пули
взрезают лад оконных жалюзи.
Ни слова правды нет в погодной сводке,
но свеж и вкусен воздуха глоток.
И снега полинявшие ошмётки
улитками сползают в водосток.
Весна как жизнь. Дождись, ещё немножко,
своих надежд не отправляй на слом…
Жаль, время, как шагреневая кошка,
бесстрастно исчезает за углом.
Один день из жизни префекта
С холмов прохладной сыростью подуло;
в налоговой мошне — нехватка злата…
С утра несносна Клавдия Прокула:
не лучший день у всадника Пилата.
Чем дальше Рим, тем меньше в жизни смысла,
но сердце вечной жаждою томимо…
И небо серой глыбою повисло
над каменным мешком Ершалаима.
Он просто символ, безымянный некто,
слепое воплощение идеи,
но наделённый должностью префекта
кипучей и мятежной Иудеи.
Что ни твори — не избежишь урона,
и что ни день — здесь всяко может статься…
Нельзя ж упасть в глазах Синедриона
и двадцати полубезумных старцев!
В краях, где влага столь боготворима,
скорей бы рухнул вольный дождь на пашни…
Служаке императорского Рима
извечно будет сниться день вчерашний:
решений многотягостных пора и
умытые трясущиеся руки
да кроткий взгляд пленённого Назрайи,
всё знающий о предстоящей муке.