Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2017
Артур Доля. Ленинский проспект: Роман. — М.:
Издательство «Э», 2016.
Земную
жизнь пройдя до половины…
Первая
строка «Божественной комедии» определяет в романе Артура Доли если не все, то
очень многое — его жанр, его стилистику, взгляды его героя. «Ленинский
проспект» является читателю сквозь увеличительное стекло мироощу-щения
человека, находящегося в зените своей жизни и пытающегося разобраться в тумане
печали, счастья, горя и бессмыслицы, явленных ему
возрастом.
Но
речь не об усталости, а о широте охвата. Герой, земную жизнь
пройдя до половины, покупает из жалости томик Вергилия у нищего интеллигента,
пытающегося распродать домашнюю библиотеку возле продуктового магазина, и
вонзается с этим провожатым под мышкой в Москву двадцать первого века, как
вонзается в нее Ленинский проспект. И все книги, которые он
читал и понимал по-своему, все, что он видел и чувствовал, все шоферы,
режиссеры, политики, гении, бомжи, модели, композиторы, продавцы мороженого,
дворники, индийские боги, русские поэты, старушки у подъезда, ларечники,
картежники и картежные масти, освободившиеся уголовники, верные жены и
проститутки, римские легионеры в форме охранников, продавщицы парфюмерных
магазинов, все люди бесчисленных профессий, званий и взглядов, которых он встретил то ли в пространстве московской топонимики (необъяснима
ее могучая поддержка!), то ли в пространстве мировой культуры, то ли на пути к
не подозревающей о его существовании красавице Маше Оболдиной,
которая в детстве хотела, чтобы мама назвала ее Суламифью,
— все это становится личным пространством читателя, его, читательскими,
мыслями, знаниями, чувствами и встречами. Способность достигать такого
эффекта — важнейшая способность автора, и Артур Доля демонстрирует ее в полной
мере.
Это
тем более значимо (а может, и удивительно), что роман сложен во всех
отношениях.
Сложна
его структура: путешествие в пространстве свободно переплетается с путешествием
во времени (воспоминание об «Улиссе» Джойса здесь неизбежно, но не навязчиво),
и от читателя требуется поэтому способность к быстрой внут-ренней перемене, то есть читательский опыт и
внутренняя свобода, позволяющая не пропустить каждый из многочисленных
переходов.
Сложна
его стилистика: он много-голосен,
и голос семилетнего мальчика, которого мама поставила в очередь за
марокканскими апельсинами на Черемушкинском рынке, звучит иначе, чем голос
фотомодели, а между тем оба этих голоса вместе с десятками других существуют в
романе на равных и сменяют друг друга неуловимым образом.
Сложна
его стилистика: любое событие из разряда абсолютной повседневности
подсвечивается в нем событиями, из такового разряда выпадающими. Вот, к
примеру, герой ожидает на Ленинском проспекте автобус, застрявший в пробке в
нескольких десятках метров от остановки:
«Ничего
не смоет ливень, никого, только пробка расширится, как сознание, поглощая новые
сотни машин (ом мани падме хум, ом мани падме
хум, ом мани падме хум): Комсомольский станет
как Ленинский, Манежная площадь как Комсомольская, Тверская улица как Манежная
площадь. Все вернется к началу, все станет одним; один сизый дым.
Вот
родословие Сима: Сим
был
ста лет, и родил Афраксада,
через
два года после потопа.
По рождении Афраксада
Сим
прожил пяьсот лет и родил
сынов
и дочерей.
Афраксад
жил тридцать пять
лет
и родил Салу.
По
рождении Салы Афраксад жил
четыреста три года и
родил
сынов и дочерей.
Сала
жил тридцать лет и
родил
Евера…
Петра,
Никиту, Андрея, Николая, Анатолия, Ибрагима, Михаила, — могу продолжать без
остановки, — Степана, Марка, Павла, Афанасия, Ивана, — хочу продолжать, но
кто-то дышит в ухо перегаром, и некуда отодвинуться, кто-то распространяет
благовония типа Chanel №5 с Черкизовского
рынка, и некуда отодвинуться, кто-то (чесночный дух!) оберегает себя от
лукавого, и некуда отодвинуться. У меня не
поворачивается язык продолжать утверждать, что кто-то кого-то родил; один сизый
дым, как выделанная шкурка кролика.
Когда-то
наша природа была не такой, как теперь».
Поразительно,
как в эту сложную стилистику вписываются десятки простых житейских историй, из
которых роман соткан в той же мере, в какой соткан из множества культурных
кодов, соеди-нившихся в
пространстве Москвы в целом и Ленинского проспекта как ее символа в частности.
Органичная цельность этой ткани очевидна. Вот друг детства
Гамлет, он волшебно умел плеваться, попадая с трех метров точно в цель,
отправился воевать в Карабах вместо учебы в Кембридже и погиб, а друг его
Пеликан написал о нем балладу, но она не прозвучала, потому что у Пеликана еще
не было наработанных связей, а через полгода после этого герой, проезжая в
троллейбусе, увидел Гамлета живого и невредимого возле
универмага «Москва», понятно, что это был не он, но как две капли воды, и это
был первый двойник, увиденный им в жизни, и, может быть, он возник возле
табачного киоска не просто так, чтобы купить сигарет, а с какой-нибудь вестью,
впрочем, когда герой выскочил на следующей остановке «Университетский проспект»
из троллейбуса и бегом вернулся к тому табачному киоску, то никого, хотя бы отдаленно напоминающего Гамлета, там не оказалось,
а отчима Гамлета по фамилии Нечуйветер, того самого,
который предлагал отправить пасынка учиться в Кембридж, взорвали в машине в
девяностые и похоронили на Армянском кладбище, хотя в нем не было ни капли
армянской крови, и все это действо, от которого невозможно оторваться
вследствие его увлекательности, образует в романе главу, которая называется
«Есть многое на свете, друг Горацио».
Роман
увлекает не сюжетом, не приемом, не психологией персонажей — он увлекает
единством всего этого. Единство же обеспечивается тем, что автору равно дороги
все герои без исключения — великие, нелепые, прек-расные, глупые, пустые, утонченные. И когда в
финале главный из них, альтер эго автора, все-таки
встречается со своей Беатриче, Машей Оболдиной, и любовь выходит на поверхность повествования в
самой ясной форме, — читателя должно охватить счастье. Пламенеет в сумерках
Ленинского проспекта алое сердце в витрине магазина, оглядывается на него
героиня, еще не подозревающая, что встретила свою судьбу… «Отлично! вот теперь
правильно», — завершается роман. И читатель получает подтвеждение
того, о чем постепенно догадывался на протяжении сотен страниц: весь этот
сложный конгломерат основан на любви, подсвечен любовью, движется ею как море,
Гомер и Ленинский проспект. В этом и есть сила его воздействия.