Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2017
В сложную историю
втянул меня журнал «Дружба народов», предложив сочинить какой-либо текст к
80-летию признанного классика современной русской литературы Андрея Георгиевича
Битова.
Писать про Битова, о Битове, для Битова — невозможно. Не получилось ни у кого, кроме,
пожалуй, Валерия Попова. У меня тоже, скорей всего, не получится… Ну да попытаюсь… Хочется и надо.
Дело в том, что
«БОЛЬШОЕ», как известно «ВИДИТСЯ НА РАССТОЯНЬИ», а я — так уж получилось —
последние сорок лет был близок с ним, хотя, бывало, не виделись мы неделями,
месяцами, а то и годами.
Близок не в том смысле,
что он — мой старший друг, товарищ и брат, каковым мне был, например, Василий
Павлович Аксенов. Битов, по моим наблюдениям, к себе никого
никогда не подпускает, и глуп тот человек, который самонадеянно полагает, будто
он Битова познал, изучил, или сдуру решит, что Битов
его вдруг ни с того, ни с сего одарил «людскою ласкою», взял в «свой круг».
Свой круг у Битова неизменен: Юз Алешковский,
Белла Ахмадулина, архитектор Александр Великанов, Резо
Габриадзе, этолог Виктор Дольник, Михаил Жванецкий,
певица Виктория Иванова, Отар Иоселиани, Грант Матевосян, Пушкин Александр
Сергеевич, фотограф Юрий Рост, Володя Тарасов — мирового класса барабанщик.
То, что некоторые из этих
личностей уже переместились в иной мир, — значения не имеет. Ведь жизнь, как
известно, вечна.
Я в сей круг не вхожу и
не лезу. Во-первых, другое поколение, он — мэтр, он мне рекомендацию давал в
Союз писателей СССР, откуда меня вскорости после
принятия выперли. А во-вторых… ну, не вхожу и всё.
Отношения у нас всегда были, есть и будут сложные. Начиная с посвящения мне
рассказа «Неистовый Орландо»
и заканчивая дракой неизвестно по какому поводу на ночной морозной улочке Переделкина в 1978, что ли, году. Битов, как бывший боксер,
бил хорошо, но я был младше его на 9 лет. Как, впрочем, и сейчас.
Близок лишь потому, что
близки мне практически все его строки. Начиная естественно, с
«Пенелопы», «Бездельника», которые были про меня. Были источником
радости для меня и моих товарищей. Что, дескать, смотрите-ка, кругом сплошной
Советский Союз, а в нем вдруг оказался такой замечательный Андрей Битов, по
образованию, кстати, тоже геолог. И заканчивая даже не «Последним из
оглашенных», а усложненной лексической невнятицей совсем новых его текстов —
высказываний, которые невозможно читать просто так, в которых нужно
мучительно искать сверхценный смысл. По ходу чтения то обретая его, то вновь теряя.
Ведь Битов — умнейший
человек, и это исключение среди крупных русских писателей второй половины ХХ
века. То есть я вовсе не хочу сказать, что Василий Аксёнов, Виктор Астафьев,
Фазиль Искандер, Василий Шукшин были глуповаты. Я о том, что создание прозы
поверялось у них данным им от Господа даром прозы. А у творца многих прозаических
шедевров Битова — даром ума и сопутствующей
этому уму рефлексии.
В этом есть что-то
мистическое, как при расставании души с телом. То есть душа, отлетая, находится
пока еще тут же, рядом, а телу уже каюк.
Как
упомянутому ХХ веку, бывшей советской Империи или докомпьютерному
человеку, только сейчас построившему «мы наш, мы новый мир», в котором сошли с
ума уже ВСЕ, и это демонстрируется городу и миру ежедневно — от Москвы до самых
до окраин типа Харькова, Вашингтона, Лондона и Донецка.
Битов за свою, дай ему
Господь продолжения, жизнь написал так много мучительно завлекательного,
яркого, сочного, сложного и простого, что все рассуждения о нем, попытки
растолковать суть его существования в пространстве и времени заранее обречены
на неуспех. Он многое, если не всё, в этой жизни уже предугадал и никогда не
скрывает своих предсказаний.
Выражаюсь я, скорее от
смущения, как-то неясно. Поэтому, чтобы пояснить эти свои смятенные фразы,
вспомню одну историю, произошедшую при мне в доме Беллы Ахмадулиной.
80-е прошлого века.
Выпивали тесной компанией. Какой-то посторонний, богатый кавказский врач в
восторге сказал своему кумиру Битову, с которым Белла
только что познакомила его:
—
Вы, оказывается, так молодо выглядите, я думал, вы гораздо старше, когда читал
мудрые ваши «Уроки Армении» и «Грузинский альбом».
Битов промычал что-то
неопределенное, а острослов Гриша Горин немедленно пояснил:
— Это потому, что он в
детском саду кушал хорошо.
И тут же быстро
рассказал следующий анекдот:
— Офицеры приходят к генералу.
Отдают честь. «Товарищ генерал, ваше задание выполнено». — «А я ведь вам ничего
не приказывал». — «Так мы ничего и не делали».
— Ну почему? Почему не
я это сочинил? — вдруг возопил Битов в напускном, а возможно, что и в подлинном
отчаянии.
И я, кажется, только сейчас начинаю понимать
смысл этого отчаяния. Которое заключается в том, что Битов пишет и знает, что
именно он пишет.
Тогда как в прозе
упомянутых выше других классиков элемент незнания того, что они делают,
превалирует над выверенностью замысла, сюжета,
фабулы, словосочетания, сути содеянного и его места на карте литературы —
отечественной и мировой.
Я, впрочем, на этом
своем утверждении не настаиваю, потому что кто я такой, чтобы Битову определения давать? Без меня таких
определяльщиков в его биографии было предостаточно.
Начиная с того «совецкого», который пустил в
обиход на заре его писательской юности малокачественную
фразу «За Битова двух небитовых
дают», и заканчивая тем окололитературным шустряком, который в прошлом году среди прочего оскорбительного
вранья публично сообщил, что Битов деградировал, что его уже много лет никто не
видел трезвым.
Битов — великий
человек, который к своим восьмидесяти годам сделал всё, что положено мужчине
(дерево, дом, сын).
Который стоял у истоков
Русского ПЕН-центра и первым
забил тревогу, когда правозащитная ПИСАТЕЛЬСКАЯ организация стала, вопреки
постулатам Джона Голсуорси, превращаться в митинговое политическое сообщество.
Битов написал столько
книжек, что тот, кто прочитает их от корки до корки, имеет весомый шанс
поумнеть, избыв юдоль печали и воспарив над взбаламученным, мусорным морем мира
сего.
Битов поставил памятник
«Чижику-пыжику» в Санкт-Петербурге и «Зайцу» — в селе Михайловском.
Битов в шестнадцать лет
получил значок «Альпинист СССР».
Битов свободно говорит
по-английски.
Битов является
вице-президентом Международного ПЕН-клуба и почетным
президентом Русского ПЕН-центра.
Битов — кавалер всяких
орденов и лауреат множества премий.
Битов — почетный доктор
Ереванского государственного университета и почетный гражданин города Еревана.
Первые воспоминания
детства у него связаны с блокадной зимой 1941/42 года.
И если меня спросят,
имея в виду Андрея Георгиевича Битова:
—
Что у тебя общего с ним? — то я не стану поминать альманах «МетрОполь»,
годы испытаний и потерь, встречи и разговоры в Москве, Питере, Берлине,
Лондоне, Софии, общие дела — как мы, например, с помощью школьной линейки
делили с неизвестным мужиком на троих во время сухого «горбачевского» закона
бутылку 0.75 водки в магазине «Рыба», что существовал до новых времен на улице Краснопрудной, около «Трех
вокзалов», где он, коренной ленинградец, живет уже столько лет, что у него на
подоконнике выросло дерево.
А отвечу, как скромный
персонаж замечательной пьесы Людмилы Петрушевской «Чинзано»,
повествующей о выпивающих людях Империи:
— Общего у меня то, что
я люблю его.
А уж любит ли он меня —
не суть важно.
P.S. Для придания
убедительности моим словам присоединяю к тексту свидетельство БЕЛЛЫ
АХМАДУЛИНОЙ.
Отступление о Битове
Отрывок из цикла «Глубокий обморок»
Когда
о Битове…
(в
строку вступает флейта)
я
помышляю… (контрабас) — когда…
Здесь
пауза: оставлена для Фета
отверстого
рояля нагота…
Когда
мне Битов, стало быть, всё время…
(возбредил Бриттен, чей возбранен ритм
строке,
взят до-диез неверно,
но
прав) — когда мне Битов говорит
о
Пушкине… (не надобно органа,
он
Битову обмолвиться не даст
тем
словом, чья опека и охрана
надёжней,
чем Жуковский и Данзас) —
Сам
Пушкин… (полюбовная беседа
двух
скрипок) весел, в узкий круг вошед.
Над
первой скрипкой реет
прядь
Башмета,
удел
второй пусть предрешит Башмет.
Когда
со мной… (двоится ран избыток:
вонзилась
в слух и в пол виолончель) —
когда
со мной застолье делит Битов,
весь
Пушкин — наш, и более ничей.
Нет,
Битов, нет, достанет всем ревнивцам
щедрот,
добытых алчностью ума.
Стенает
альт. Неможется ресницам.
Лик
бледен, как (вновь пауза) луна.
Младой
и дерзкий опущу эпитет.
Сверг
вьюгу звуков
гений «динь-динь-динь».
Согласье
слёз и вымысла опишет
(всё
стихло) Битов. Только он один.