Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2017
Он хотел поздороваться,
а услышал: «Прощай!»
«Это были последние его
слова. Последние звуки голоса… я навсегда сохранил в памяти по сегодняшний
день…»
Чтобы понять, почему
это прощанье так ранило душу, надо вспомнить, где и когда происходит действие.
Глухой ночью на 28
октября 1910 года у выезда из Ясной Поляны: живущий здесь обходчик случайно
видит, что из дома выносят и укладывают в пролетку вещи; он подходит, думая
помочь, и слышит от хозяина, уже сидящего в пролетке то, чего не должен слышать
никто (а завтра будут обсуждать во всех краях России и Европы): владелец Ясной
Поляны оставляет свое имение и покидает привычный образ бытия — навсегда.
Кто же этот Магомед,
первым услышавший роковое слово?
Магомед Эфендиев, который до конца дней своих свято хранил память о
годах пребывания в имении Толстого, издал в 1964 году свои записки в Дагестане
под названием «Я знал Льва Толстого и его семью». Для нынешнего переиздания
текст заново выверен по архивам, что исполнила теперь Евгения
Брешко-Брешковская, авторитетный толстовед и
вдумчивый редактор.
О последней,
прощальной, фразе этой исповеди я сказал… Теперь скажу
о первой фразе, которая меня поразила:
«Продолжение праздника
обещало быть веселым и интересным. Но случилось несчастье: в уличной драке был
убит наш зять Мисриханов. В село сразу же прибыли
участковый, наиб и начальник окружной полиции с отрядом полицейских. Убийц
арестовали, а с ними и меня как организатора стрельбы и нарушителя
государственного спокойствия. Нас отправили под конвоем в участковую тюрьму».
И об этом — таким же
тоном, как о празднике! Мое великорусское сердце сжимается от боли: ведь убили
же! Это же несчастье, чье-то горе непоправимое, а тут…
А тут — с такой же
непоколебимой эпичностью:
«Оказывается, в ночь
моего возвращения в дом сестры отец нашего зятя с сыновьями, находящимися в
селе (они были взяты сельчанами на поруки), убили кровника…»
Нет, в мое сознание это
никак не укладывается: там убили, тут убили… И так
эпически спокойно! С оглядкой на нас: вы там, может, сходите с ума от каждого
трупа, а у нас, у горцев, это тысячелетний образ жизни! Жизни, в которой смерть
— деталь векового обычая. И нечего вам лезть в наши тысячелетние традиции с
вашими законами!
Так ведь лезет же
российская полиция: пытается навести здесь свои порядки! И мальчишку, втянутого
в вековые кроваво-родственные разборки, тащит в тюрьму как соучастника:
выдернув из родного Дагестана, пускают по этапу в русскую провинцию. На
исправление!
Нельзя сказать, что
этот этап так ужасен, как грядущий Гулаг,
хотя разлука с малой родиной, естественно, переживается мальчишкой как беда! Но
он к этой беде привыкает: с интересом подсчитывает, сколько кандальников в
пешем строю связывают одной цепью… И следует этой вот
цепью в неведомую Тульскую губернию, учась у арестантов русской разговорной
речи и… проникаясь новым ощущением причастности к огромной, великой, бескрайней
русской реальности.
Проникаясь этим
ощущением, пятнадцатилетний лезгин добирается в Тульской губернии до
Крапивинского уезда, и тут происходит эпизод, определивший всю его дальнейшую
судьбу.
«…Почтовая контора была
расположена от станции недалеко, на расстоянии 150-200 сажен. Я помогал Юдину
грузить обширную почту. С работой мы управились быстро и уже садились в
коляску, когда я увидел, что Егор Иванович смотрит куда-то вдаль, где по
дороге, в клубах пыли, к станции мчались два всадника. Юдин схватил меня за
локоть:
— Что такое? — спросил
я.
— Ты слышал
когда-нибудь на Кавказе про великого писателя Льва Николаевича Толстого?
— Да, слышал. Там его
все уважают. А мне про него рассказывал в тюрьме политзаключенный Сергей.
— Вот он, с большой
бородой, Лев Николаевич Толстой, — сказал Юдин.
— А кто этот юноша в
кавказской форменной одежде, что стоит возле пролетки? — спросил Лев Николаевич
у Юдина, указывая на меня.
— Это юноша из далекого
горного аула Дагестана, — отвечал Егор Иванович.
— А как же он попал
сюда?
— Сейчас он мой
помощник по хозяйственным делам, а так он находится под надзором полиции.
Лев Николаевич с
интересом на меня посмотрел, а затем повернулся к Юдину.
— А по какому же делу
он находится под стражей? — спросил он.
— По делу за соучастие
в убийстве кровника, — ответил Юдин.
— Вот как! —
неопределенно произнес Толстой. — А он может говорить по-русски, если я с ним
поговорю?
Егор Иванович кивнул
головой и повернулся ко мне.
— Магомед! С тобой
хочет поговорить великий русский писатель Лев Николаевич
Толстой.
Я стоял молча. Конечно,
я слышал о Льве Николаевиче Толстом. О нем много говорили политические, с
которыми мне довелось сидеть, что есть такой писатель граф Толстой, который
часто помогает арестантам, защищает их права.
Знал я и от тюремных
стражников, что Толстой пишет книги, которые читают люди во всех странах мира.
И вот теперь я растерялся и не мог вымолвить ни слова.
Тогда Лев Николаевич
подошел ко мне, поздоровался за руку и спросил:
— Вы из какой
местности?
— Я — из Дагестана.
— Кто вы: аварец, кумык
или лезгин?
— Лезгин, — ответил я»…
Что, Толстой вот так
выспрашивает обо всех, кого полиция гонит мимо Ясной Поляны? Нет, конечно: на
всех внимания не хватит. Но 15-летний юнец — в горской одежде. И этого
достаточно, чтобы Толстой замер, прислушиваясь к своим чувствам…
Русско-кавказская драма
— тема всей его жизни. От «Казаков» застрельных — к
хрестоматийному «Кавказскому пленнику» — и до многострадального «Хаджи-Мурата»…
Когда дело касается
кавказцев (дополняет комментатор), Толстой замолкает и вслушивается в себя…
Что же до юного
лезгина, то его Толстой немедленно извлекает из ведения полиции, оформляя на
имя своего сына Андрея Львовича поручительство, и зачисляя Магомеда в штат
Ясной…
Судьба определяется.
Теперь он живет поочередно то у Толстого (где
выполняет поручения самой графини Софьи Андреевны), то в имении Андрея Львовича
(с которым находятся у него точки содружества, например в охоте).
У юного горца
обнаруживается талант рисовальщика — Татьяна Львовна дает ему уроки, и он
оставляет нам несколько картин, в которых увековечено его общение с Толстыми.
Главное же: он
старательно записывает все встречи с великим писателем, не прибавляя ни слова и
не упуская ни вздоха…
И эти записи
драгоценными зернами входят в русское толстоведение.
Я воспроизведу один
эпизод.
«Вдруг нам навстречу
выехал на повозке яснополянский крестьянин. Он остановил свою лошадь около
большой кучи сухостойного дерева, которую он собрал в толстовском лесу. Не видя
нас, он начал ее грузить на свою телегу. Но груз был большим и тяжелым.
Вдруг крестьянин
заметил Толстого и быстро, кланяясь, подошел к нему и стал просить прощения за
порубленный сухостой.
— Простите, ваше
сиятельство, — говорил он быстро и низко кланяясь.
— Ничего, ничего,
Василий. Я помогу тебе погрузить, а то дрова тяжелые, — сказал Лев Николаевич и
слез с лошади, и мы с доктором тоже слезли и стали помогать
Василию грузить дрова на телегу.
— Скорей поезжай, чтобы
управляющий тебя не увидел..
Василий постарался
уехать побыстрее. А мы опять сели на своих лошадей, и,
оборотясь ко мне, Толстой сказал:
— Магомед! Скажи черкесу-объездчику,
пусть он не обижает крестьян за порубку сухого леса.
До самого дома Лев
Николаевич не произнес больше ни слова. Около конюшни мы простились. Он поехал
дальше в усадьбу».
Что же, Толстой
так-таки и не знает о запрете крестьянам собирать сухостой в его роще? Если он
и не был инициатором такого запрета, то уж наверняка о нем осведомлен. И что
же? Толстой предпочитает, чтобы крестьяне нарушали запрет!
И то, что Толстой после
этой сцены замыкается и не говорит больше ни слова, — показательно. И для
характера Толстого, и для ситуации. Можно вырабатывать для человечества пути
противления или непротивления злу, но когда дело доходит до конкретных лиц,
интуиция немедленно берет свое.
Книга Магомеда Эфендиева неотменимо входит в
круг чтения русских людей, на Толстом воспитанных. Я думаю, что каждый раз,
открывая исповедь лезгина, спасенного Толстым от полицейской опеки, русский
читатель ощутит не холод прощанья (с которого я начал), а тепло встречи. И
скажет:
—
Здравствуй, Магомед!