Название новой книги замечательного казанского поэта Алексея Остудина — «Вишневый сайт». Сколько в нем всего упаковано: и радость открытия благо-уханного многоцветного мира, и искро-метное сопряжение смыслов — консер-вативно-старомодных с сиюминутно-актуальными. Смысловая плотность, утрамбованная в существительное & прилагательное, не удивительна, ведь, по определению Остудина, поэзия — проза в джипеге.

Правда, при чем тут к обеду жди Пегги меня? Какое приращение смысла чеканной формулировке дает рифма джипеге — Пегги? Уж не из тех ли Остудин авторов, кто словечка в простоте не скажет? Или ему тошно быть понятым социумом, и он, как истовый авангардист, создает нарочито непонятные тексты, ввергая читателя в великую печаль скрести в затылке, где и так полно уже царапин?

Вовсе нет, Остудин владеет приемами нарративной поэзии. Взять «Пастораль» — о том, как молодой лейтёха — весь в ремнях, что твой Лаокоон! — на побывке ухаживает за девушкой. Все в этой поэтической миниатюре точно, зримо — выписано «со стеклянной ясностью»: раздражение половозрелой Иры робостью кавалера, камеры слежения прошлого века — взгляды едкие старух, наконец, нелепо-благородный способ произвести впечатление на подругу:

 

Он присел под ивой на газету,

веки опустив, её позвал: и легко, почти

                                                одномоментно,

разобрал наган свой и собрал.

 

В этом же ряду «Слепой», при чтении которого чувствительно пощипывает в носу, «Склероз» — ласкающий зарисов-ками старой Казани, а от «Урока неж-ности» вообще в горле.сom.

Тем не менее поэт предпочитает «гнутую речь», перенасыщенную метафорами и комбинаторикой, более того — спуская язык с поводка, позволяет словам случайно уподобляться чуть ли не по эстрадному приколу. Взять финальную строку стихотворения «Бла-благодать»: За это поменять мне разрешит конвой / бутылку божоле на ящик «Боже мой» — таков итог живописания райски изобиль-ного сада, где из помойных ям растут иконостасы, на золоте едят и пьют на лебеде… Чем не повод погрузиться в бесконечное бла-бла по поводу блаженной райской полноты Бытия — вот ты какой, парадиз, в узорчатом переплетении противоположностей! Так приливная волна медитативного раздумья подхва-тывает читателя со смысловой отмели — французское «божоле» и русское «боже мой» становятся окказионально одно-коренными.

Так что не стоит бездумно усмехаться над остудинскими перлами: джаз на грани фолка, с паршивой овцы файф-о-клок, к диете непричастный оборот, что там у нас на Тибет?, качает права-мурава, не выпускай из рукколы салат, любви все возрасты попкорны, свой в доску для разделки — немного усилия, настройки на волну-резонанс автора, и будет тебе борщастье, дымящееся в тарелке (или — счастлифчик). Правда, настроиться на Алексея сложно — все равно что рычаж-ком лампового приемника пеленговать радиохулигана.

И вообще, пусть тот первым бросит в Остудина камень, у кого в закромах духовной пищи уцелело что-то, кроме толкового словаря («Метафизика»). Согласимся, нынче спектакулярность превысила всякую меру: политика, экономика, религия, право, искусство — за что ни возьмись — все фикции. Единственная несомненная реальность в этой кунсткамере фальшивок — для поэта даже не он сам, а язык — настоящий русский, разноцветный (на охоту за ним поэт призывает отправиться А.Кабанова в стихотворении «В разведке»).

По сути, Остудин — первопроходец постконцептуалистского поэтического высказывания, время которого наступило после доказательства в 80—90-х необос-нованности властных претензий любого текста. Он чурается центонов, аллюзий — всякой культурной рутины, ловит себя за миг до роковой ошибки — клишированной интонации — за рваный воротник («Када не павизёт»).

Творческое кредо поэта — тактика «Тик-так»; поскольку шагать вперед — не хватит равновесья, для него предпоч-тительнее уподобиться маятнику (в одноименном стихотворении):

 

Набивший шишки, сам себе пятак,

я — диск на деревянной пуповине,

каким-то чудом не застрявший в глине…

 

Вот почему высокий градус лирического воодущевления Остудин, как правило, подмораживает иронией или буддийской отрешенностью. Возьмем, к примеру, «Память» с ее нагнетанием благолепия: в воздухе зреет неги нуга, пустые стога — половинки песочных часов — тянут время; поэту мнится, что эти ощущения навеки отпечатались в его сердце: Верил, что зарубил на носу. Однако… вышло — след от оправы очков.

 Метавысказывание поэтического сборника «Вишнёвый сайт» — семи циклов из 343 стихотворений — венчает неевклидова эквидистанта — то бишь равноудаленность от «радостей и бедствий человеческих»: в «Мисс доброй надежды» — от вечно увлекающей женственности (тут главное — Скользя в пустоту на последнем ребре, не сморозить слов нежности), в «Я иду гулять!» — от удали юности понтовой. В «Рецепте невесомости» альтер эго автора — мужик, которому давно всё похер, отдыхающий под ватником на потрескивающей охрой скамейке. В «Кризисе жанра» морозм крепчает — много стихотворений о лютой стуже: «Хулутно, плят!», одним словом. «Время пеликанов» — попытка замереть на пике склона лет в ожидании искры в зазоре моторной свечи или… дороги к храму.

А зачем Остудину дорога и храм, если они не приводят его в место рождения Будды? Цикл «Дорога на Лумбини» ошеломляет радугой кругосветных впечат-лений: Непал—Вьетнам—Китай—Париж —Лондон—Венеция—Кёльн—Куба—Рио-де-Жанейро—Грузия—Крым— оторвись, на Руси — не убудет!

Действительно не убудет, потому что Алексей завершает цикл воспеванием Турксиба, бухты Золотой Рог, Байкала, Курил, «северов» — Нарьян-Мара, Сале-харда, Богандинки, а также Санкт-Петербурга, Липок и Тарусы, российской провинции как таковой, которая:

 

с изжогой от могучего простора,

с пунктиром вместо линии судьбы —

по-прежнему стихи растит из сора,

и Сороса выносит из избы.

 

Такой вот «тик-так»: гражданин мира Алексей Остудин нежно любит свою неказистую Родину. Знаково, что в коротком перечне его учителей стихотворного мастерства есть Павел Васильев — родоначальник «героического периода» в русской советской литературе. Но только попробуйте записать Остудина в «державники», в седьмом финальном цикле «Када не повизёт» он вас жестко одернет:

 

Кому показалось, что вашим и нашим служу?

Какую ищейку сбивает со следа свеченье

планктона, в котором я прутиком жизни вожу…

 

Таким образом, его эквидистанта (этим математическим термином названо одно из стихотворений) никакая не буддийская отрешенность, а страх впадения в постыд-ную биомеханичность пафоса:

 

Горло, хоть маслом касторовым смажь,

если и пискнет чего за отчизну —

яблочко сдавит какая-то фальшь.

 

Поэзия Остудина — при кажущейся затейливости — вовсе не дамское рукоделие, а самурайское ежесекундное сопротивление рутине, шаблону и фальши. От ментального хлама он освобождается в каждом стихотворении, как самурай — от собственных кишок. Боевыми трофеями этой затяжной войны — шедевральными строками, которые прочно врезаются в память, — он щедро делится с вдумчивым читателем.

Муэдзин с минарета кричит, словно пробует бриться на ощупь («Намаз на хлеб»), — это не след от оправы очков, это навсегда!