Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2017
Виктор Лихоносов. Тут и поклонился:
Эссе, письма, очерки. / Предисловие Валентина Распутина. — С.-Пб.: «Владимир Даль», 2016.
Классики
оберегают нас. И даже тех, кто их не читает.
Виктор
Лихоносов
У Виктора Лихоносова
вышла новая книга. Обширная (860 страниц) — она сразу напомнила мне те
дневники, которые вели мои дедушки: в общую тетрадь с записями мудрых мыслей и
домашних событий день за днем вкладывались календарные листочки от памятных
дат, лепестки цветов, газетные вырезки — и так до тех пор
пока тетрадь не разрасталась в книгу, которая ложится в ладони как заботливо
свитое гнездо.
В
«гнезде» у Виктора Ивановича — не только его давно ставшие классикой рассказы и
повести, но и «Записи перед сном» за полвека, очерки о любимых писателях,
исторические заметки, выписки из дореволюционных газет, рассказы стариков и
даже рукописи, не выросшие в художественную прозу, но любопытные для всякого,
кто хочет понять, из какого «сора растут стихи, не ведая стыда».
Какое долгое и отрадное чтение ждет меня по вечерам!
Тот, кто не читал
Лихоносова, не поймет моей радости (а не читавших уже целые поколения, ведь за
последние двадцать лет его книги издавались крайне редко). Но те, кто читал
когда-то «Люблю тебя светло» или «Осень в Тамани», «Чалдонок»
или «На улице Широкой», «Брянские» или «На долгую память», — те непременно
захотят вернуться к этой прозе, которая помнится не сюжетом, а вкусом слова.
Это как хлеб или
сметана из детства, которые люди всегда вспоминают, потому что им кажется, что
нынешний хлеб и нынешняя сметана, напичканные усилителями вкуса, как раз
настоящего-то вкуса и не имеют. Вот и литература, хоть она и пища духовная, не
может быть пресной, стылой и безвкусной. Усилители вкуса могут, конечно, ввести
читателя в заблуждение, но рано или поздно он очнется, отбросит «актуальные
тексты» и схватится за «Капитанскую дочку» как за материнский подол, чтобы
скорее вернуть слову тот вкус, который был в детстве.
Про «материнский подол»
у меня вырвалось, наверное, не случайно, ведь Лихоносов всю жизнь, от юности до
своих нынешних 80 лет, пишет о матери, о маме своей Татьяне Андреевне. Даже
там, где и слова о ней нет, таинственно угадывается ее присутствие.
Возможно, всегдашние
тоска, печаль и забота о матери и привели его к
писательству — как единственному способу поведать матери то, что не умел или не
успел ей рассказать.
Гибель отца на фронте
сделала Витю Лихоносова, тогда семилетнего мальчика, особенно нежным и
тревожным сыном. Рассказывал мне: «Вот какой-то день, матушка уехала выкапывать
картошку к деревне Ересной, а я, маленький, до вечера
жду ее. А в другой раз она поехала через Обь в центр, а я с крыши выглядываю появление пригородного поезда, боюсь, как бы чего
с ней не случилось. В этой тревоге — мотив моей жизни после войны без отца…»
Окончив
школу и поработав на «Сибсельмаше» зуборезчиком,
Виктор по совету докторов уехал учиться на юг, потом сам учительствовал на
Кубани, разлука с матерью затянулась на десятилетия, но без разлуки не было бы
этой с первых слов узнаваемой интонации его прозы — в ней и сострадание, и
покаяние, и желание проникнуться тем, что дорого матери — ее детством и
девичеством, историей ее родного села.
«В ту пору, когда я уже
вовсю печатался и перестал учительствовать, мне больше
всего хотелось, чтобы меня считала писателем моя малограмотная матушка. Не то
чтобы там хвасталась мною на каждом углу, а потихоньку радовала бы себя тем,
что не зря после гибели отца на фронте так старалась поднять меня, выучить и
вывести меня в люди…»
Почему так странно
названа новая книга Лихоносова — «Тут и поклонился»? Где поклонился? Кому?
Ответ — в одноименном очерке о поездке в Иерусалим в начале 1990-х годов.
«…Тень русских
богомольцев, бабушки моей, учившей меня молитве "Отче наш", водила
меня по камням и ступенькам… Может, за то, что я душою живу во всех временах,
ангел выбрал меня на сочувствие праведникам…»
А вот как завершается
этот путевой очерк: «К тому часу открыли церковь Гроба Богородицы. Сорок восемь
ступенек ввели нас в пещеру. И в кувуклии, став на
колени пред решетчатой нишей, позабыв о присутствии молившейся сбоку эфиопки,
услышал я бабушкин и материн голоса: они меня учили молитве в Сибири — как
приходил Христос к Матери: "Мати моя, ты спишь
или так лежишь?"»
Мне жаль, что в свою
новую книгу Виктор Иванович не успел включить недавно написанную повесть
«Одинокие вечера в Пересыпи», заветное лихоносовское
повествование о любви материнской и любви сыновней.
Читая эту повесть в
журнале «Родная Кубань» (тираж 900 экземпляров!) я все вспоминал: а кто еще в
нашей литературе пишет сейчас о матери? Есть ли такие книги среди «лидеров
продаж», в коротких списках литературных премий? Так и не вспомнил. Подскажите,
если знаете…
«…На спинке стула
чистая, поглаженная рубашка, в широкий портфель матушка уложила с полсотни яиц,
в сумку поместила две банки с вареньем, обложила твердым вяленым судаком.
Матушка моя неутомимая! Всегда меня так провожала. А я грустил и был виноватым.
"Да не кури! Ну что ты себя гробишь!" — строжилась
она. Я шел в сад (зимой жалобно-голый, летом тесно-заросший, нежный), и все там
укоряло, спрашивало меня: зачем уезжаешь, оставляешь мать одну? на душе у нее
станет пусто, в огороде лишь ежик перебежит грядку да птичка с ветки сорвется:
нигде нету сына…»
Особенная бережность в
слове делает всякий рассказ Лихоносова музыкальной элегией, отчасти
колыбельной. И читателю уже не так важно, о чем рассказывает писатель, а важно
подольше слышать эту сыновнюю мелодию, будто Лихоносов выговаривает и твое
сердце, твою вину. И тут тебе становится легче, будто ты нашел брата, который
все о тебе знает, и не надо ему ничего объяснять.
Это может показаться
странным, но и сейчас Лихоносов чувствует себя не столько отцом и дедом,
сколько сыном. Возможно, поэтому в его рассказах всегда так много юношеского:
там есть и смущенная улыбка, и минутное самолюбование, и бравая самоирония, и
тот кислород, тот воздух, который позволяет его прозе так близко граничить с
поэзией. О каких бы грустных, суровых или трагичных вещах не писал Лихоносов, в
душе остается мир, радость и ощущение светлой таинственности бытия. Им легко
зачитаться. А зачитывались Лихоносовым люди, которым было из чего выбирать и с
чем сравнивать.
В новой книге
Лихоносова можно прочитать письма к нему легендарных литераторов первой русской
эмиграции Бориса Зайцева и Георгия Адамовича. Адамович, прочитав дебютный
сборник рассказов Лихоносова, первое, что подумал: «Надо бы показать ее Бунину,
— что он сказал бы?»
Бунина уже не было, но
жива была Вера Николаевна Бунина (в 1961 году она прислала
двадцатичетырехлетнему Лихоносову, мальчишке-студенту, свою книгу «Жизнь
Бунина»). А на авеню де Шале жил Борис Константинович Зайцев. И вот что старик
писал тридцатидвухлетнему Лихоносову: «Прочитал и порадовался: дарованию,
свежести Вашей и молодости. Это все в Ваших рассказах есть, и никакого
указательного перста… У Вас свежее и доброе дарование…»
Александр Трифонович Твардовский, прочитав в рукописи рассказ
Лихоносова «На улице Широкой», записал в дневнике (14 сентября 1968 года,
Пахра): «Встал до 4-х, пил кофе, курил… Стал читать Лихоносова и до конца не
мог оторваться. Какой молодец!.. Нет, этого уже не заставишь
"соображать", дозировать "светлое" и "темное",
приплетать "руководящую роль" там, где ее попросту нет…»
Виктор Иванович
рассказывал мне: «Когда Твардовский умер, я написал его вдове, Марии
Илларионовне, что Александру Трифоновичу я обязан самой
жизнью. Если бы в 1963 году он не опубликовал мой рассказ, я промыкался бы всю
жизнь и никогда не раскрыл бы ни своих способностей,
ни души…»
А как любил Лихоносова
Юрий Павлович Казаков — как младшего брата! Посвященная Казакову документальная
повесть «Волшебные дни» (ее тоже читатель найдет в новой книге Лихоносова) —
это и памятник дружеству, и, быть может, лучшее, что написано не только о Юрии
Казакове, но и вообще о доле русского писателя в двадцатом веке.
В 1963 году именно
Казаков отнес рассказы безвестного учителя из Анапы в «Новый мир». «Витя, —
писал Казаков осенью 1964-го, — каждый ваш рассказ написан "изо всех
сил", в охотку, с удовольствием, если не с наслаждением, все они — история
вашей жизни, вы потом это поймете…»
А как ревниво приглядывался к Лихоносову Сергей Довлатов… В повести
«Заповедник» его герой берет в руки книжку Лихоносова, чтобы непременно
«срезать» своего слишком удачливого, как ему казалось, сверстника. «Между делом
я прочитал Лихоносова. Конечно, хороший писатель. Талантливый, яркий,
пластичный. Живую речь воспроизводит замечательно… И
тем не менее, в основе — безнадежное, унылое, назойливое чувство. Худосочный и
нудный мотив: "Где ты, Русь?! Куда все подевалось?.."»
Что бы сказал Довлатов
сейчас? Стал бы называть неизбывную лихоносовскую
ностальгию худосочной и нудной? Ведь и его, Довлатова, проза читается теперь с
ностальгией — только не по дореволюционной России, а по брежневскому Советскому
Союзу. И для сегодняшнего читателя, глотателя текстов
с экрана, и герои Довлатова, и герои Лихоносова — одинаково мифологичны.
Те, кому сегодня тридцать лет, не встречали в жизни ни довлатовских
очаровательных балбесов и маргинальных умников, ни лихоносовских целомудренных чалдонок
и тиховейных брянских старичков. Все они стали для молодых вполне сказочными
персонажами.
Так равно зарастают
быльем и те идейные окопы, что яростно копали на поле русской словесности
«либералы», и те, в которых оборону занимали «почвенники». Все это для молодых
— дела давно минувших дней.
Поймет ли нынешний
читатель, что навсегда развело в 1980-е годы Лихоносова и Астафьева? Почему
столько горечи во всех лихоносовских упоминаниях о
Викторе Петровиче, который еще в 1967 году с радостью приветствовал появление в
литературе нового имени (в письме критику Александру Макарову): «Читал я
Виктора Лихоносова две книжки. Повесть "Тоска-кручина" просто
ошеломила меня и боевитостью, и мастерством, совершенно удивительным для
молодого писателя. Очень большой и серьезный художник растет, если его не заломают…»
Кто сейчас, распахнув
том Лихоносова на самой середине, на «Записях перед сном», поймет, к какому это
Виктору Петровичу обращается автор 10 сентября 1990 года: «Ты делаешь вид, что
выходишь из компании Бондарева и Распутина, ну и конечно (я знаю о твоей ненависти)
вытираешь ноги об А.Иванова и какого-нибудь провинциального писателя-дуролома,
но на самом деле исторически ты уходишь от А.Хомякова и И.Киреевского,
К.Леонтьева, И.Ильина, Б.Зайцева и И.Шмелёва… Что с тобой случилось, Виктор
Петрович? Прости, но я думаю, виновато твое безбожие. Ты в Бога веришь
литературно, как-то от ума, хотя ты в своей жизни страдал столько, что душа
твоя только в Боге могла бы и успокоиться… Россия погибает, и ты с Б.Можаевым оказался среди тех, кто ее не любит. Нам это ясно.
По крайней мере, твоим младшим братьям (В.Белову, В.Распутину, В.Крупину и
др.). Мы тебя и вспоминаем всегда как родного старшего брата… »
Пишут ли сейчас русские
литераторы друг другу о судьбах России и судьбах литературы, о Боге и безбожии?
Считают ли друг друга братьями?..
Из «Записей перед
сном», лето 1994 года: «Наше литературное бытие убито не демократией (даже), а
графоманами. В общественно-политическом смысле графоман — всегда предатель. У
него одна вечная задача: выкрутиться, спастись. Если за крик "моя
Россия!" дадут 40 тонн бумаги, он пристроится к этому крику. Одновременно
графоман и за демократию… Графоману даже не снилось, что для его широкого
кармана наступят такие золотые времена. Но в беседе с патриотами он скажет: "Какое
проклятье! Жить невозможно! Что они наделали, эти Гайдары!" В жадности
своей он не различает позиции газет и бежит в любую, где возьмут его объедки.
Еще мгновение — и графоман присвоит себе все…»
Из записей 1998 года:
«Я давно это знал: как только они почувствуют безопасность, тотчас вылезут из
кустов и завопят: мы страдали за Россию, и вот эти — наши враги! …Что-то с
нами случилось. И прежде всего то, что называется классово-гражданской войной.
Она продолжается. В эпоху застоя и в годы реформации страны она покоилась на
бытовом житейском уровне. Идеологией партии прикрывалась бездарность и нечисть; нынче они же прикрываются несчастьем народа. Но
сами живут прекрасно. Пусть расскажут, как им это удалось. Да ведь ничего не
менялось: связи и партийное кумовство остались. Еще тысячу раз погибнет жизнь,
родная страна, а связи, блат, коррумпированная спайка только окрепнут. В
статьях и речах виноватыми у них будут олигархи и дерьмократы, а в жизни — русская совесть. Ее они,
когда окончательно придут к власти, примутся истреблять…»
Ноябрь 2003 года:
«Пишите, пишите! Пишите по роману в год, успевайте написать еще и повесть и
сунуть десяток статеек, участвуйте в дискуссиях, забивайте своей фамилией, как
гвоздями, газеты, прыгайте на телевидении… Какая жадная бессовестность — все
время надоедать собой, почти требовать, чтобы твои глупости и ложь читали,
слушали, ожидать благодарности, похвалы…»
Завершу эти выписки из
«Записей перед сном» одной из первых записей, сделанной в Новосибирске в
декабре 1954 года восемнадцатилетним Лихоносовым: «Я сижу и жду почтальона, я
подписался на "Литературную газету", и мне теперь по случаю 2-го
съезда писателей носят ее каждый день. Печатают речи писателей, и газета
толстая, по 10-12 страниц… Вот уже три часа дня, четыре, стемняется,
эх, уже сегодня почтальона не будет… А буран все сильнее, снежная пыль над
крышами, над трамвайной линией. Долго ждать. Опять надо ложиться спать, а
завтра с утра опять томиться и выглядывать, — то сам выбегу к воротам, то маму
попрошу. Она уйдет за хлебом в магазин за бараками. Я забудусь у теплой печки с
книжкой, и вот входит. Вдруг подает мне "Литературку"
как самый лакомый гостинец. И улыбается. Хвать! — и я уже изучаю все страницы.
Как интересно! Все подчеркиваю…»
Что это? Из какой
жизни?.. Да сейчас хоть все писатели мира соберутся и станут говорить речи —
кто их будет читать? В какой стране какой юноша будет
ждать их с нетерпением? Какая мать принесет сыну газету как самый долгожданный
гостинец?
Лихоносов комментирует
эту свою стародавнюю запись: «Я бы и сейчас хотел пережить то волнение, ту
жажду новостей из великой, но незнакомой мне Москвы, где в Колонном зале
собираются каждый день боги — писатели, а я, бедный, даже в институте не учусь,
а всем завидую, всем, кто обрел себя…»
Прошло 60 лет — целая
жизнь! — но каким-то чудом Лихоносов не растерял того мальчишеского
благоговения перед напечатанным словом, перед писательством. Может, потому и не
изверился в своем читателе: он и сегодня живет где-то в райцентре или в
станице, на окраине большого города или в заполярном поселке. Нельзя обижаться
на людей только потому, что они теперь никому не докладывают, какого писателя
любят.
«Подбитая, как птица,
страна все равно читает. Ничто, возможно, не кончится, и будут читатели,
которых не собьют ни телешоу, ни Интернет…» (из записей 1996 года).
…Незадолго до своего
ухода Татьяна Андреевна сказала сыну: «Умру, так напишите на доске, что я
"мать писателя"».
Сейчас на ее могиле
стоит белый камень с плачущим ангелом и еле приметной надписью: «Мать
писателя».