Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2017
Бирман Дмитрий
Петрович — поэт, прозаик.
Родился в 1961 году в г. Горький. Окончил Горьковский
инженерно-строительный институт и Нижегородский государственный университет.
Автор многих книг, в том числе «Как вкусно пахнет дождь» (2012), «Ежедневник» (2013), «Странные люди» (2016). В «Дружбе народов»
публикуется впервые.
Большие деньги
— Чем тебе помочь, Диман? — спросил он, когда мы выпили по три кружки пива, —
хочу долг вернуть.
Я посмотрел в «арийские»
глаза Феликса Кауфмана, когда-то поволжского немца, а сейчас самого что ни на
есть настоящего немецкого немца, и вспомнил, что он мне действительно должен…
Тогда, на памятном
комсомольском собрании курса, взгляд его был потерянным и тоскливым. После
драки в общаге (Феликс дал в морду хаму, пристававшему
к девушке) разразился вселенский скандал (папа хама оказался партийным
начальником), и «пьяницу-дебошира» должны были исключить из комсомола (а значит
— и из института).
Когда секретарь комитета
комсомола курса закончил скучно-обличительную речь и предложил голосовать за
исключение негодяя, ожидая всеобщего «за», я зачем-то
встал и начал говорить.
Суицидально пребывая в
спокойно-философском настроении после выпитого накануне, я предложил выразить
благодарность студенту третьего курса Кауфману за принципиальную позицию
настоящего комсомольца, который не смог остаться равнодушным к хамству, а как известно, от хамства до неуважения к коммунистическим
идеалам, то есть их предательства, всего один шаг.
Неожиданно зал поддержал
меня, а под секретарем комитета комсомола закачалось удобное кресло.
Феликс закончил институт,
поработал на стройке, а в 1986 уехал в Германию, где успешно натурализовался.
Язык он знал с детства, а «перестройка» и «ускорение» в СССР дали ему
возможность быстро заработать. На продуктах питания.
И вот сидит эта акула
капитализма напротив меня, очень мелкого предпри-нимателя
(хотя и слова-то такого тогда не было, говорили «коперативщик»,
добавляя к нему прилагательное на выбор), и хочет отдать давний должок.
— А давай, продуктов пришли! — сказал я,
перегнувшись к нему через стол и чуть пошатнувшись, потому что в пиво мы, как
полагается, добавляли водку.
— Давай! Каких?
— «немецкий немец» был серьезен и собран.
Тут мне вспомнилось, как в
возрасте лет четырнадцати я три часа стоял в очереди за ЭТИМ, а мне не хватило.
Вспомнил, как плакал от обиды и стеснялся своих слез.
Сурово, по-сталински,
глянул я на «гитлерюгенда» и отрубил:
— Ананасы!
«Новый немец» поднял на меня
осоловевшие глаза и забормотал:
— Ананасы консервированные,
банки по пятьсот грамм, в коробке двенадцать банок, на палете
сто ящиков, в контейнере двадцать палет. Получать в
Ленинградском порту. Деньги заплатить не позднее чем через три месяца после
получения!
Потом назвал сумму, от
которой я сначала зажмурился, а потом («Гитлер капут!») выпалил:
— Валяй!
Через месяц я встречал в
Ленинградском порту паром «Анна Каренина» с вожделенным грузом.
О мучительной процедуре
таможенной очистки и перегрузки ящиков даже вспоминать не буду.
В общем, сел я в грузовик
рядом с водителем и поехал в магазин «Елисеевский» на
Невском проспекте.
Захожу с банкой в кабинет
директора. Дама, очень похожая на Снежную королеву, и ее вертлявая
собеседница удивленно посмотрели на меня.
Нацепив на лицо доброжелательнейшую улыбку, я стал рассказывать про
чудесные дольки ананасов в собственном соку и предложил купить четыреста ящиков
за наличные.
Назвал им цену за банку,
зажмурившись в ожидании пощечины.
Холодная дама с холодными
бриллиантами на руках посмотрела на меня с холодной улыбкой и сказала:
— Юноша, а откуда в Германии
ананасы? Они же там не растут! Да и наличные расчеты у нас запрещены, правда,
Рая? — спросила она у вертлявой холодным голосом.
Когда я вышел из кабинета, мои щеки пылали от
стыда и злости.
— Суки фашисты! — выдохнул
я.
— Согласна!
— сказала вертлявая, выскользнувшая следом за мной из ледяного кабинета.
С теплой улыбкой она тронула
меня за локоть и шепнула на ухо:
— Возьмем пятьсот ящиков!
У заведующей секцией Раисы Фаридовны в подвале был склад товара и… денег, которые она
хранила в холодильной камере.
Четверо грузчиков, сплюнув
«приму» и поднявшись с корточек, быстро побросали ящики из грузовика на ленту
транспортера, который унес «стратегический продукт» в
чрево царства непорочной Снежной королевы.
Раиса притащила мне сумку,
полную денег, а сверху щедрой рукой добавила две бутылки виски, банку черной
икры и блок сигарет «Кэмел»…
В мгновение я стал богат! Правда, свербела гнусная мысль, «а выберусь ли я из этого подвала с
деньгами»? Однако обошлось, и вскоре мы с водителем мчались в родной город,
заедая виски черной икрой и покуривая «Кэмел».
Вернувшись домой, я сделал два важных дела.
Во-первых, рассчитался с «пьяницей и дебоширом» Феликсом Кауфманом.
Во-вторых, отвез огромный
букет роз и плотный конверт с деньгами Ленке Волиной, из-за которой напился
накануне того самого комсомольского собрания.
Рыцарь круглого стола
Мое детство проходило
сначала в коммунальной квартире, где на общей кухне толкались внушительными
попами четыре хозяйки, а потом в малогабаритной хрущевке
с кухней аж в четыре с половиной квадратных метра.
Моя детская мечта была
приземленной и неромантичной.
Я не хотел стать космонавтом
или продавцом газированной воды.
Мне не нравилась военная
форма.
Я не хотел быть
регулировщиком уличного движения с красивым жезлом в руке и звонким свистком во
рту.
Я мечтал… о большом круглом
столе!
Я видел этот стол — круглый,
— за которым собирается вся семья!
Тогда я наивно полагал, что
несколько поколений могут ужиться на одной кухне, конечно, если это не лаючие соседи, а дружная большая семья.
Коммунальная жизнь в те
времена была нормой, мои мама и папа мечтали об отдельной квартире, которая
была роскошью, а зачастую просто смыслом жизни.
А я… Я мечтал о большом,
круглом (не знаю почему, но обязательно круглом!) столе…
Прошло много лет… У меня на кухне стоит большой круглый стол, за которым
время от времени мы собираемся с компанией друзей.
С большой семьей как-то не
получилось…
Ушла бабушка, за ней дед и
мамина сестра, мои двоюродные сестры уехали жить в другую страну, а папин брат
в пух и прах разругался с моей мамой…
Время от времени, когда
уходит прочь дневная суета и дом погружается в сон, я выхожу на кухню и, не
зажигая свет, усаживаюсь за большой круглый стол и вижу то, чего уже давно нет,
и тех, кто уже давно ушел.
Я думаю, что мечтал-то
правильно, только, наверное, все же немного не домечтал…
Путешествие в детство
На улице с военным названием
Провиантская, в двух комнатах коммунальной квартиры на «элитном» втором этаже
двухэтажного деревянного дома (печное отопление, туалет в сенях, на кухне
четыре хозяйки), жили я, папа, мама, мамина сестра и мамин папа — мой любимый
дедушка.
Улица тогда была, как мне
казалось, длинной. Это сейчас на ней три кирпичных дома, и мало кто вообще
знает о ее существовании, а тогда…
Тогда, в моем детстве,
главной тайной внешнего мира был двор нашего дома. Там, во дворе, был еще один
дом, поменьше, на первом этаже жила семья Хабибулиных,
а на втором Рубинштейн.
Ленка Рубинштейн
рассказывала мне страшные истории, после которых я боялся подходить к их дому,
а Руслан Хабибулин выстрогал мне кривой турецкий меч,
который я всегда брал с собой в Путешествие.
Путешествие начиналось за их
домом, в огромном, как мне тогда казалось, саду. Какие там джунгли! В этом саду
моего детства было все! И закрывающие небо деревья с манящими плодами, и
непроходимые кусты, и притаившиеся за ними страшные животные (слова «монстр»
тогда я еще не знал), от которых я мог защититься своим деревянным мечом…
Главной целью моего
Путешествия был большой садовый стол. За этим столом летними вечерами
собиралась интернациональная компания из двух наших домов, которая пила чай с
вареньем, ссорилась, мирилась, праздновала и горевала. Этот стол представлялся
мне машиной времени, способной унести в мое взрослое светлое будущее…
Года через два мы получили
двухкомнатную квартиру в далекой новостройке, я пошел учиться в школу, а
дедушка стал приезжать к нам чаще, чем мы навещали его на
Провиантской. Загадочный сад стал забываться, стираться из моей памяти…
Я вспомнил о нем совершенно
неожиданно. Однажды вечером, измотанный и уставший, я присел на диван у
телевизора. По «Культуре» шел один из моих любимых фильмов — «Красное и черное»
Сергея Герасимова. В фильме есть сцена, в которой Жюльен Сорель (в исполнении
кумира восьмидесятых Николая Еременко-младшего) во время вечернего чаепития в
саду незаметно берет за руку госпожу де Реналь
(Наталья Бондарчук была чертовски хороша в
молодости!). Вот эти кадры и включили тогда мою «машину времени»…
Сначала показалось, что я
видел уже этот сад, этот стол, даже этих людей… Потом возникло ощущение тепла
и радости, какое бывает у проснувшихся детей, когда они открывают глаза… А
потом я вспомнил сад моего детства и мои Путешествия…
Много позже я понял, что
именного тогда и пришло в первый раз Вдохновение!
И я стал часто приезжать на
улицу моего детства и заходить в сад — маленький, со сгнившим столом и заросший
кустарником…
Потом дома снесли, построили
новые, из холодного кирпича, с безликими фасадами и асфальтированной площадкой
для машин на месте Моего Сада.
Но! Когда устает душа, тяжело
на сердце, не приходит Вдохновение, я приезжаю на улицу моего детства, выхожу
из машины и… снова вижу сад, стол, неторопливое чаепитие, слышу голоса тех,
кого уже давно нет, и с легкостью отправляюсь в Новое Путешествие.
Дядя Лёня
Лет с пяти, когда мы,
взрослые пацаны из песочницы, стали определяться с
планами на будущее, у меня уже было совершенно четкое представление, кем я хочу
быть.
Серёга мечтал о фуражке с
кокардой, толстому Женьке снилось, как он продает мороженое, Колян говорил, что уже умеет ездить на машине, а я… я
хотел быть дядей Лёней!
Дядя Лёня поселился в доме
напротив и сразу полностью завладел моим вниманием.
В нашем унылом микрорайоне,
полном серых панельных домов и неулыбчивых людей в серых пальто, появился
сказочный герой.
Ярко одетый, вызывающе
красивый и какой-то… свободный.
Конечно, все это я осознал
не сразу, но сразу же захотел быть таким же.
Лет в семь я понял, что он
работает врачом, потому что папа, когда мы как-то встретили дядю Лёню, спросил
его о средней температуре по больнице.
Смысл вопроса мне стал
понятен много позже…
Однажды мы с друзьями решили
препарировать (в то время, правда, я такого слова не знал) дохлую
лягушку. Колян положил ее на лавочку, а толстый
Женька принес из дома кухонный нож. Стояли мы, смотрели на нее, а решиться не
могли. Вдруг подошел дядя Лёня, взял из потной Женькиной руки нож, в два-три
взмаха сделал из лягушки демонстрационный материал и ушел. Мы были в шоке,
Женьку рвало, а Серёга добил нас неведомым словом: «Хирург!»
Так вот, я не хотел быть
хирургом, как дядя Лёня. Я хотел стать дядей Лёней-хирургом!
Лет в двенадцать я
окончательно убедился в правильности своего выбора, потому что увидел, как моя
мама, здороваясь с ним, чуть сморщила нос. Она всегда делала так, когда ей не
нравилось мое поведение, и, конечно, дядя Лёня стал просто моим кумиром!
В четырнадцать я дико
завидовал джинсам «Вранглер», которые были в нашем
микрорайоне только у него. А с каким шиком он ходил в чуть сдвинутой на лоб
фетровой шляпе!
В шестнадцать я вдруг понял,
что дядя Лёня просто красавец!
Высокий, широкоплечий, с сильными руками и уверенной походкой, а рядом —
очередная красотка. Надо сказать, что этот мужчина с большими серыми глазами,
смуглой кожей, тщательно постриженными усиками и гривой густых черных волос,
привлекал внимание женщин. Правда, по какой-то неведомой мне тогда причине
дольше трех-четырех месяцев они с ним не оставались. Было это постоянной темой
разговоров микрорайонных бабушек, раздражителем для
наших мам и предметом зависти наших пап.
В общем, человек-загадка
стал моим идеалом. И моей тайной. Никогда и никому я не рассказывал о своей
мечте.
После окончания школы папа
настоял, чтобы я пошел в строительный институт, я не возражал, потому что знал
— не поступлю, буду дядей Лёней-врачом.
Поступил. Но дядя Лёня стал
для меня… запасным вариантом.
Ну, например, когда на
первом курсе обиделась на меня Светка и перестала разговаривать, я думал себе:
«Да и ладно, вон дядя Лёня каждые три месяца женщин меняет».
Или на втором, когда половина
группы в джинсах, а у меня нет — так не беда, хожу себе в папиной фетровой
шляпе, чуть сдвинув ее на лоб, как дядя Лёня.
В общем, жил я себе с этой
палочкой-выручалочкой, институт окончил, в другой город по распределению уехал,
потом женился, потом мир вокруг стал совершенно другим…
И вот мне уже за пятьдесят,
и папы, увы, нет, ладно мама, слава Богу, жива. Сидим мы как-то у нее, чай пьем
и учебу мою в институте вспоминаем. И тут я про дядю Лёню спросить решил.
— Слушай, мам, а помнишь,
дядя Лёня в доме напротив жил, ты все морщилась, когда с ним здоровалась, а
папа про среднюю температуру по больнице спрашивал?
— Конечно, помню, — отвечает
мама, — красавец-мужчина!..
— Так чего же ты морщилась?
— спрашиваю.
— Понимаешь, сынок, все же
надо иметь особенное свойство психики и характера, чтобы работать
патологоанатомом…
Я ехал домой в автомобиле,
медленно и без музыки, с полным ощущением того, что жизнь прожита зря…
А потом прибавил газу,
включил радио и улыбнулся, радуясь, что так и не стал дядей Лёней!
Место силы
Во дворе нашей школы стоял
турник. Такая п-образная железяка, которую лет сорок
тому назад ставили во всех школьных дворах для массового оздоровления и «физкультуризации» трудящихся (что, кстати, само по себе
очень неплохо). На самом деле, железяк было три — для
малышей, подростков и старшеклассников. Каждый год турники (мы их называли
«перекладины») шкурили, красили, и энергичная детвора принималась лазить по
ним, время от времени сваливаясь в песок, который был уложен вокруг турников
«для мягкости».
Я уже не помню, кто первым
начал приходить летними вечерами на турник и болтаться на нем, пытаясь
изобразить некие гимнастические фигуры. Точно помню, что это был вызов.
Тогда, в далекой юности,
считалось особым шиком расположиться на огромной «пришкольной» территории в
высокой траве с бутылкой красненького и гитарой. По
сигаретному дыму, поднимающемуся над лебедой, можно было определить, где и
сколько компаний отдыхает после тяжелого дня тягучих летних каникул. И вдруг…
Через неделю рядом с
турником начали собираться человек семь. Каким-то непостижимым образом стало
интересно, кто, извиваясь червяком, подтянется большее количество раз, а кто
сумеет сделать «выход на руку», «выход на две», «склепку», «краба»…
Эти словосочетания и обсуждение
успехов или неуспехов на турнике наполнили нашу жизнь новым содержанием и,
главное, изменили наши отношения.
И вот уже здесь каждый вечер
стало собираться человек двадцать-двадцать пять. «Ботаны»
(впрочем, такого термина тогда еще не было) и «хулиганы», старшеклассники и
выпускники, которые, готовясь к институтским экзаменам летнего семестра,
приходили «на перекладину» отдохнуть от зубрежки.
Термин «на перекладину»
прочно утвердился в нашей жизни. «На перекладине» назначали
«разборки» и свидания, устраивали «показательные выступления» и соревнования.
Неожиданно «ботан» Олег Пятаков стал героем
«перекладины», и «хулиганы» перестали отбирать у него деньги, а «толстый Костян», головная боль учителей и гроза микрорайона,
похудел в стремлении сделать «склёпку обратным хватом».
Когда меня спрашивают о
ярких воспоминаниях юности, я, конечно, рассказываю об учителях, надеждах,
мечтах… Но если начистоту, то само яркое воспоминание
— это встречи «на перекладине», а мечта — крутануть «солнышко» и не сорваться.
Школьный турник стал
знаковым местом. Окончив школу, мы еще лет пять собирались «на перекладине»,
красили эту стареющую железку и болтали о жизни. Я знаю, как минимум, восемь
пар, свадебное шествие которых началось «от перекладины».
Прошло тридцать пять лет.
Каждый год двадцать второго июня, в день очередного выпускного, мы собираемся
«на перекладине». Седые юноши, многие из которых уже стали дедушками, скидывают
пиджаки, галстуки и возвращаются в юность, лаская мозолистыми ладонями старую железяку.
Пётр и Павел
«Питер Блад,
бакалавр медицины, раскуривал трубку, стоя у окна…»
Так, или примерно так,
начиналась книга Рафаэля Сабатини «Одиссея капитана Блада».
Найденная в груде
макулатуры, собранной пионерами в светлом порыве помочь стране, любимая книга
моего детства уносила меня в неведомые дали…
Корсары, Барбадос, Ямайка, Арабелла…
Детская фантазия рисовала
картины битв и любви. Они были то приторно-романтичными, то зловещими (особенно
после того, как я узнал, что «Блад» в переводе с
английского означает «кровь»).
Я даже вырезал из дерева
трубку и попытался курить ее, набив табаком из папирос «Беломорканал», которые
стащил у папы.
Крепкий табак вызвал кашель,
головокружение и тошноту, а папа терпеливо прочитал мне лекцию о вреде курения
и взял слово, что я больше не притронусь к его папиросам.
Я попытался отрастить
волосы, как у отважного капитана, но завуч по воспитательной работе, которая
каждое утро проверяла на входе в школу чистоту обуви и длину шевелюры (страна
боролась с мерзким явлением «хиппи!), отправила меня в парикмахерскую, где в
знак протеста я постригся наголо.
Арабеллой мне мнилась первая красавица класса Ольга Морковина, которая,
после того как я начал разговаривать с ней на «вы», категорически отказалась со
мной общаться, решив, что я над ней издеваюсь.
Я перечитывал книгу восемь
раз.
Каждый раз открывал что-то
новое для себя и, наверное, изменялся сам.
Герои пиратских времен не
представлялись мне людьми далекими и нереальными, я видел их лучшие черты в
моих друзьях, ну а плохие, безусловно, приписывал врагам.
Особенно странным и
неожиданным может показаться, что рядом с моим кумиром, капитаном Бладом, был… Павка Корчагин!
Да-да, тот самый несгибаемый
коммунист, борец за правду и справедливость из романа Николая Островского «Как
закалялась сталь».
Каким-то непостижимым
образом в голове десятилетнего мальчика эти выдуманные герои оказались рядом.
Мама крайне удивилась, когда
застала меня за чтением «Как закалялась сталь», и строго заявила, что мне еще
рано читать такие книги, что я в них ничего не пойму. Интересно, что бы она
сказала, если бы узнала, что я уже прочитал «Декамерон» Бокаччо,
который она тщательно прятала в шкафу под постельным бельем?
Так вот, мне казалось, что
горящий взгляд Павки в исполнении Василия Ланового,
вполне мог бы принадлежать Питеру Бладу, когда он
отдает команду «на абордаж!»
Как ни странно, но романтика
строительства узкоколейки была не менее притягательной, чем романтика пиратской
жизни…
Много лет спустя я перечитал
обе книги, и они показались мне наивными и уже не такими неинтересными.
А вот разочарования не было,
потому что никогда и никто не убедит меня, что Павка Корчагин — это
собирательный образ, а корсара Питера Блада вообще не
было!
Герои моего детства
по-прежнему где-то рядом, тем более что моего лучшего друга зовут Павел, а сына
Пётр!
Сладкая жизнь
Волшебная кладовка моего
детства находилась в туалете.
Однажды папа, работавший на
стройке прорабом, принес нечто, завернутое в мешковину, и бережно положил на
пол, гордо посматривая при этом на маму.
— Купил? — спросила мама настороженно.
Папа опустил глаза и
отрицательно мотнул головой.
Ночью, когда мне полагалось
спать, я почти не дыша прислушивался к разговору за
стеной.
— Ты завтра же отнесешь обратно! — громким
шепотом выговаривала мама. — Еще не хватало не спать
из-за унитаза!
— Это не унитаз! — горячо шептал в ответ папа.
— Это компакт-бачок! Он крепится на унитаз, я его поставлю, а старый,
подвесной, вместе с трубой уберу, вот и будет место для маленькой кладовки! Я
тебе уже сто раз об этом рассказывал! Ты же сама хотела шкафчик в туалете!
— А я не хочу, чтобы в доме были краденые
вещи! Я же тебя просила его купить! — тихо возмущалась мама.
— Да нельзя купить! Невозможно! — задыхался от
возмущения папа. — И он не краденый, а списанный!
Я слышал, как папа вышел на
кухню, налил в кружку воды, шумно выпил, потом зашуршал, доставая папиросу из
пачки «Беломорканал» и, щелкнув зажигалкой, закурил.
— Форточку открой! — прошипела мама, вышедшая
следом за ним.
Так в нашей «двушке» появилась кладовка.
Папа установил бачок, в
освободившейся над ним нише сделал полки из толстой фанеры, а из старого шкафа,
который давно стоял у бабушки в сарае, смастерил вполне себе симпатичные
дверки.
Мама очень любила кладовку.
Она застелила фанерные полки аккуратно нарезанной
клеенкой и почти каждый день протирала дверки.
Лично меня в кладовке
интересовала только верхняя полка. Именно туда мама (наивно полагая, что это
лучшее место) прятала от меня сгущенку.
Нет, мое детство не было
«холодным и голодным»! Просто наидефицитнейшее тогда сгущенное молоко
покупалось «по блату» и хранилось до праздников, чтобы можно было сделать торт.
О, мамины «наполеон» и
«зефирный»! Когда я вспоминаю их вкус, мой рот наполняется сладкой тягучей
слюной, а в ушах звучит мамин голос: «Сынок, не торопись! Никто у тебя не
отнимет!»
С появлением кладовки
началась моя сладкая жизнь.
Шесть банок сгущенки были
надежно (по мнению мамы) спрятаны на верхней полке. Почему шесть? Ну давайте посчитаем. Новый год, Восьмое марта, Первое мая,
и наши три дня рождения. Шесть главных праздников в году, когда мама ваяла свои
шедевры. Банки стояли в два ряда, по три в каждом.
Солнечным зимним утром,
когда папа и мама были на работе, а у меня начались школьные каникулы, я взял
табуретку и аккуратно достал заветную банку (разумеется
из второго, дальнего ряда).
Дальше — дело техники. Я
пробил, нежно постукивая папиным молотком по папиной отвертке, два аккуратных
отверстия в крышке.
Да-да! Это очень важно!
Именно два! Дело в том, что когда ты начинаешь наслаждаться райским вкусом,
высасывая сгущенку из одного отверстия, воздух, поступающий через второе,
позволяет, не отрываясь, поглотить все содержимое за раз.
Я развалился на диване,
включил телевизор — показывали любимый польский сериал «Четыре танкиста и
собака».
Когда банка опустела, я,
тяжело вздохнув, аккуратно поставил ее на место.
Международный женский день
прошел безоблачно. Папа подарил маме три гвоздики и духи «Быть может». Кроме
того, он приготовил на завтрак мои любимые картофельные оладьи. Мама, загадочно
улыбаясь, пошла в туалет и вышла оттуда со странно оттопыривающимся карманом
халата. Потом она разрезала на половинки зефир, чтобы вечером, за чаем, мы
насладились нежнейшим тортом.
Катастрофа случилась в
апреле, за день до маминого дня рождения.
Были приглашены гости, папа
купил (конечно же «по блату») копченую колбасу, майонез, шпроты, банку
растворимого кофе и шампанское. Мама хлопотала над селедкой «под шубой», чтобы
за ночь она как следует пропиталась, и делала заготовку
салата «оливье», который следовало заправлять майонезом перед самой
подачей.
Когда я ужинал гречневой
кашей с молоком, а папа задумчиво курил у открытой форточки, мама (как всегда,
с загадочным видом) пошла в туалет, чтобы достать заветную банку сгущенки.
Когда она вышла, на ней не
было лица. Словно новорожденного, она держала четыре банки сгущенки.
— Петя, Петя! — простонала мама, глядя на
папу, а потом повернулась ко мне, и я увидел, как слезы текут по ее щекам.
Папа бросился к ней, не
понимая, что случилось, увидел банки, которые мама обреченно прижимала к груди
и… засмеялся.
В каждой крышке было по два
аккуратных отверстия.
Папа пошел к соседям и
попросил у них взаймы банку сгущенки. Так что день рождения прошел на
соответствующем уровне.
Куда после этого случая мама
стала прятать сгущенку, я не знаю до сих пор.
До сих пор, четыре раза в
год, когда домашние спят, я беру банку сгущенки, протыкаю в крышке два ровных
отверстия и удобно устраиваюсь на диване.
Я закрываю глаза и вижу, как
январское солнце светит сквозь тюлевую занавеску, как польская собака помогает
танкистам, как протирает дверки кладовки мама, которая, слава Богу, жива, и
смеется папа, которого, увы, уже давно нет.
Горелый
Он всегда возвращался домой
в шесть часов вечера. Шел не торопясь, сутулый, ростом
с пятнадцатилетнего пацана. Иногда он что-то напевал или бормотал. Черные без
седины волосы зачесаны назад, черный костюм и белая рубашка без галстука.
Соответственно сезону добавлялось черное демисезонное пальто с черным шарфом или
черное зимнее пальто с черной кроличьей шапкой. Да — еще перчатки! Вне
зависимости от сезона, он носил черные перчатки.
Мы, первоклашки, практически
жили на улице, где нас интересовало все и вся.
Сначала мы называли его
«Чёрный человек».
Пару раз кто-то из особо
смелых ребят пытался с ним заговорить, но он молча шел
и что-то бормотал. Когда мы стали постарше, то стали понимать, что Чёрный
человек всегда был… выпивши. Именно выпивши. Мы, десятилетние пацаны, стали презирать его и называть «Горелый».
Узкие щелки глаз без ресниц,
ввалившийся нос, бесформенные губы. Страшная маска вместо лица. Совершенно
невозможно было понять, сколько ему лет.
Горелый жил в доме напротив. Зимой мы кидали в его окно снежки и ждали,
что он отодвинет занавеску. Нам было интересно посмотреть, в чем он ходит дома,
так как мнения разделились. Сенька Стукин говорил,
что Горелый носит дома черный халат, а Миха Лягин утверждал, что Горелый дома ходит голым.
Кто из них был прав, мы так и не узнали. Окно всегда было наглухо занавешенным.
Даже летом.
Середина июля. Мне
двенадцать лет. В ожидании ужина я сижу на лавочке и смотрю по сторонам. Вдруг
я увидел Горелого. Он шел
качаясь и, как обычно, что-то бормотал.
Он был сильно пьян. Его
рука, в черной перчатке, сжимала горлышко открытой бутылки водки. Он
остановился, запрокинул голову, сделал глоток, помотал головой и увидел меня.
Время — удивительная вещь.
Иногда оно летит так быстро, что мы не успеваем за ним, а иногда минуты
ожидания превращаются в часы.
Прошло много лет, а я как
сейчас вижу тот июльский вечер, лавочку, съежившегося от страха мальчишку и
Горелого, который сидит рядом и говорит, говорит…
У него был приятный баритон
и больная, обожженная душа. Он пил и говорил, вернее рассказывал. Я не все
понимал, но — война, танк, Прохоровка — запомнил навсегда. Что-то было о любви,
друзьях, жизни.
Был мат и слезы, которые он
вытирал, сорвав перчатки, и я увидел обожженные кисти рук, пальцы без ногтей.
«Тридцать лет, — кричал он,
— тридцать лет я живу во сне!»
Мне было очень страшно.
Потом стало жалко его. Я попытался забрать уже почти пустую
бутылку, и он отдал, не сопротивляясь.
Пришла мама, взяла нас за
руки, привела домой и усадила за стол. Накормила, напоила чаем и велела мне
проводить дядю Толю (тут только я узнал, как его зовут) до дому.
Вечером папа рассказал мне о
Курской битве, о сражении под Прохоровкой и о командире танка дяде Толе.
На следующий день я все
рассказал ребятам во дворе. Мы договорились теперь называть дядю Толю
уважительно «Танкист».
А через месяц он умер.
Узнали об этом только через неделю — соседи почувствовали запах.
Его провожали в последний
путь в закрытом гробу. Перед гробом несли три подушечки, на которых лежали его
боевые награды. В том числе звезда Героя Советского Союза.
Когда меня спрашивают: «Кто
ваш кумир? Кто, по-вашему, человек года? Кто, как вы думаете, лучший по… (неважно, по чему)?», я называю
какие-то имена и фамилии.
Да, это имена достойных
людей. Но!
Каждый раз я вспоминаю моего
кумира, человека года и моей жизни.
Человека в черном, Горелого, Танкиста. Дядю Толю.
Запах свободы
Я влюбился сразу и навсегда.
Она была на год старше, училась в десятом классе и за то, чтобы носить ее
портфель, сражались главные мачо (правда, это слово
тогда никто не знал) нашей школы.
Каждое утро я прибегал в
школу за час до начала уроков, вставал недалеко от входной двери и ждал.
Суетилась малышня, носились
пятиклассники, входили серьезные и деловые старшеклассники, но я не видел ни
их, ни моих одноклассников, которые, посмеиваясь, хлопали меня по плечу.
Я ждал. Она появлялась в
белом сверкающем облаке, оно светилось и… пахло. Это был запах чуда… Чудо
звали Инна.
После того как она
проплывала мимо меня, я погружался в глубокие раздумья.
Как? Как и, главное, чем я
мог заинтересовать ее?
Я, среднестатистический
ученик, не отличник, не спортсмен?
В общем, через месяц мучений
меня осенило! Я должен сразить ее наповал тем, как я буду одет и, главное, как
я буду пахнуть!
С одеждой решилось само
собой. Старинный папин друг, дядя Веня, привез из командировки на Кубу (о, как
же тогда это было круто!) удивительно модные вельветовые брюки.
Они были последним западным
шиком. Широкие темно-синие и желтые полоски чередовались, создавая атмосферу
солнца и океана. Я тут же примерил и упросил маму немедленно подогнуть их по
моему росту.
Теперь осталось придумать,
чем я буду пахнуть. Выбор был не очень большим. Одеколоны «Тройной» и «Шипр» я отмел сразу, а «Саша» мне был не по карману.
Собственно, и выбирать больше было не из чего. Немного помучавшись, я уговорил
папу позвонить дяде Вене и спросить, нет ли у него какого-нибудь волшебного
запаха. В результате я стал обладателем крошечной пробирки, которую мне с
улыбкой вручил дядя Веня со словами, что это самый модный кубинский запах.
Я летел домой на крыльях
любви (которая теперь-то уж наверняка станет взаимной!), зажав в кулаке
волшебный элексир счастья.
Мой триумф был назначен на
двадцатое мая.
Ранним
солнечным утром я принял душ, впервые побрился папиным станком с бритвой
«Нева», надел бесконечно-модные вельветовые брюки в сине-желтую полоску, белую
рубашку навыпуск, папины белые парусиновые туфли (на два размера больше моего),
полил из пробирочки расчесанные на идеальный
пробор волосы дурманящим запахом острова Свободы и с гордо поднятой головой
двинул в школу уверенным шагом победителя.
Надо сказать, что в нашем
микрорайоне на окраине города люди не очень привыкли видеть с утра экзотические
персонажи, которые вышагивают в самой модной одежде и пахнут самым модным
запахом.
Сначала я относил их
удивленные взгляды на то, что они были поражены, как же я все-таки красив.
Потом, когда шедшая мимо бабушка сплюнула и перекрестилась, насторожился.
О, как я запомнил двадцатое
мая, конец учебного года в девятом классе!
В тот день дежурила по школе
завуч по воспитательной работе Агнесса Павловна Бельдюкова.
Она первой увидела меня, когда я взлетел на школьное крыльцо и уверенно
распахнул входную дверь.
Она схватила меня за руку,
зажала в углу входного холла и прошипела: «Ты что в пижаме в храм знаний приперся?! Совсем с ума сошел?!»
Я, конечно, представлял, что
такое пижама, но у меня ее никогда не было, а спал я, как все нормальные люди,
в трусах и майке.
«Агнесса Павловна… я…
дядя Веня… Куба…», — выдавливал я из себя в полном ступоре.
«Да ты еще и накурился с
утра! Дышать нечем! — вдруг взвилась Агнесса Павловна. — Вон из школы! Чтобы
вечером с родителями пришел!»
Откуда же… ну откуда я мог
знать, что запах острова Свободы — это запах моря, солнца и… сигар…
С тех пор я побывал во
многих странах, покупал одежду в бутиках, а на полочке в ванной комнате у меня
неплохая коллекция мужских ароматов.
Инна, моя любовь, к счастью
не видевшая моего позора, уехала в Москву, поступила в институт и навсегда
исчезла из нашего микрорайона.
Река времени все унесла,
выровняла и стерла.
Вот только я никогда в жизни
не надевал пижам и терпеть не могу запаха сигар!
Муза
Она жила в доме напротив.
Окна в окна. Рыжая, полногрудая и крепконогая.
Утром она причесывалась,
стоя у окна. Волосы были рассыпаны по ее спине, ночная рубашка открывала моему
жадному взору круглые плечи и сильные руки, усыпанные веснушками.
Она раскрывала занавески,
брала в левую руку зеркало, в правую — то расческу, то пинцет для выщипывание бровей, то пудру, то помаду.
А вот ресницы она не
красила. Вообще непонятно, как у рыжей и голубоглазой женщины могли быть
черные, густые и длинные ресницы.
Потом она уходила вглубь
комнаты, исчезая из поля зрения, и возникала у кухонного окна с чашкой кофе и
сигаретой. Она задумчиво смотрела в никуда, выдыхая дым в открытую форточку.
Докурив сигарету и поставив пустую чашку на подоконник, она растворялась до
следующего утра.
Каждый раз, наблюдая это
действо, я хотел спуститься вниз, выйти из подъезда, попытаться заговорить с
ней или пойти следом, чтобы узнать, где она работает.
Каждый раз, когда она плавно
опускала сигарету в пепельницу, делала последний глоток кофе и растворялась, я
бросался к письменному столу и начинал писать. Стихи. Они рвались наружу,
царапая изнутри грудь и полностью подчиняя меня себе.
Однажды, жаркой июльской
ночью, я проснулся от жажды и пошел на кухню попить воды. Сделав несколько
глотков, я поднял глаза и увидел свет на ее кухне. Абсолютно голый мужчина
стоял спиной к окну и тоже пил воду.
Я был раздавлен. Я поклялся
себе, что утром прослежу за ней и найду повод для знакомства.
Я не увидел ее утром
следующего дня. Она пропала. Исчезла. Растворилась.
Я не находил себе места, у
меня пропали аппетит и сон.
Зато как много я стал
писать! По три-четыре стихотворения в день.
Они были о
далеком и близком, неизведанном и странном, о том, что заставляет кипеть кровь
и леденит душу.
Тогда я думал, что они о
смерти.
Теперь считаю, что они о
любви.
Через неделю я снова увидел
ее. Она наливала вино из бутылки в стакан и, чуть запрокидывая голову, пила. Ее
движения были легки и неторопливы. Когда бутылка опустела, она повернулась
лицом к солнцу.
Я спрятался за занавеску,
мое сердце разрывало грудную клетку и стучало в висках. На нее было невозможно
смотреть.
Тогда я подумал, что она
очень устала.
Теперь я думаю, что это были
боль и страдание.
Я начал писать поэму. Моя
разорванная в клочья душа требовала слов и рифм.
Лихорадка охватила и не
отпускала меня, пока не была поставлена последняя точка.
Я решил
во что бы то ни стало прочитать ей мою поэму.
Я был уверен, что она все
поймет. Я не сомневался, что после прочтения она снова станет прежней и
позволит мне быть рядом.
Еще через неделю, возвращаясь домой тихим ясным вечером, вдыхая аромат
свежескошенной травы и разглядывая яркие точки неведомых звезд, я увидел ее
спящей на лавочке у подъезда дома, на который я смотрел каждое утро и
каждый вечер.
Юбка задралась, обнажив до
трусов ее крепкие ноги, блузка была расстегнута, и белый бюстгальтер едва
удерживал грудь, которой, видимо, было очень тесно.
Одна туфля валялась рядом, а
у скамейки аккуратно стояли пустая бутылка и стакан.
Кашель начал душить меня, я
бросился прочь и нос к носу столкнулся с нашим соседом, очень известным и уже
очень пожилым профессором философии.
Он взял меня за плечи и
спросил: «Что случилось?»
Тут только я понял, что не
кашель, а рыдания сотрясают меня. Торопливо и не очень вразумительно я
рассказал ему все, что мучило меня и не давало покоя.
Даже начал читать ему свою
поэму, но сбился и умолк.
Профессор взял меня под
руку, и мы пошли под его неторопливо-рассудительную речь.
У нашего подъезда он
остановился, посмотрел на меня с мудрой, доброй улыбкой и спросил:
— Кстати, молодой человек, а
вы знаете, что такое катарсис?
Позвольте, ну откуда же я
мог знать это слово?
В свои-то тринадцать лет!
Джинсы
На свете много удивительных
и замечательных вещей. Нужных и не очень. Понятных и странных. Красивых и
своеобразных.
В одна тысяча девятьсот
семьдесят восьмом году самой желанной, важной и недостижимой вещью для меня
были джинсы.
Да, джинсы, в которых ходили
кривоногие ковбои в далекой Америке и которые в СССР тогда только начали
появляться.
Мы знали их в лицо.
Поименно. По отстрочке определяя фирму.
От их названий веяло
радостью и свободой: «Супер Райфл»,
«Вранглер», «Левайс».
Мы смаковали эти чуждые
советской идеологии слова, а Галина Сергеевна, наш классный руководитель,
пренебрежительно скривившись, втолковывала нам, что предмет нашего поклонения —
это просто рабочая одежда.
Нам было, если честно, глубоко
наплевать. Мы до судорог хотели эту рабочую одежду, даже если ее до нас уже
долго носили заграничные пролетарии.
Тем более что
ношеные, «тертые» джинсы стоили значительно дешевле «новья»,
за которое нужно было отдать целое состояние.
Я не мог и мечтать о новых
джинсах, а вот на «тертые» упорно копил.
Лето после окончания
девятого класса я провел во вспомогательном цеху макаронной фабрики, постигая
высокое искусство подготовки листов картона к изготовлению из него упаковочных
коробок.
Через два месяца ударного
труда меня выгнали за пререкания с вечно пьяным мастером цеха. Получив честно
заработанные тридцать рублей, я загрустил. Моя мечта находилась от меня на
расстоянии в двадцать рублей. Кстати, огромные по тем временам деньги для
школьника!
До весны последнего,
десятого, учебного года я брался за все, что угодно, лишь бы приблизить
желанный миг обладания чудом.
Я помогал дворнику убирать
снег и заливать водой каток, в зимние каникулы разгружал хлеб в булочной и даже
продал Юрке Дяхову любимую серию марок эмирата Оман с
картинами великих мастеров, на которых, по странному совпадению, были
изображены раздетые женщины.
Таким образом
я заработал еще пятнадцать рублей, но этого было опять недостаточно.
Я пребывал в
отчаянии…
Если честно, дело было в
том, что я влюбился в конце девятого класса. Перед самыми каникулами, когда
стало уже тепло и девчонки надели юбки одна короче другой, оказалось, что Ольга
Макова стала ослепительно хороша. Тогда у меня и созрел план, как завоевать ее
внимание.
Теперь мой план был близок к
провалу: Ольга после десятого класса хотела ехать в Москву, поступать в МГИМО,
а там уже разве ее чем-нибудь удивишь?..
Из предсуицидального
состояния меня вывел Андрюха Ветров, единственный мой друг, который не только
знал про мой план, но и сам ждал джинсы, которые обещал ему привезти папа из
загранкомандировки к окончанию школы и вступлению, так сказать, во взрослую
жизнь.
В середине апреля, накануне
моего дня рождения, он ворвался в нашу малогабаритную хрущевку.
— Во, Диман!
— кричал Ветров, потрясая чем-то упакованным в плотную бумагу, перевязанную
бечевкой. — Забирай, отдают за сорок пять, только там молния сломана!
— Тетя Маша! — тут же взял
мою маму в оборот Андрюха.— Вы же сможете молнию заменить, правда? Вон
машинка-то у вас стоит, я давно заметил!
— Дядя Петя! — это уже папе.
— Что, Диман давно так на диване валяется?!
Ответы Ветрову
были не нужны. Пока я нехотя вставал с дивана, еще не осмыслив сказанное
другом, он развязал бечевку, эффектно разорвал бумагу и, как фокусник, разложил
передо мной… джинсы.
Это были «US TOP» — «Вершина Америки»,
пошитые, как потом выяснилось, в Бразилии.
— А-а! — заорал я, метнулся
на кухню, достал из жестяной банки в красный горошек, на которой было написано
«сода», заветные сорок пять рублей и сунул их Ветрову,
вырвав у него из рук долгожданное чудо!
Андрюха очумело
молчал, мама растерянно смотрела то на меня, то на Ветрова,
а папа довольно усмехнулся и пошел курить на кухню.
С того самого момента мне,
как принято сейчас говорить, «поперло»!
Я надел джинсы с любовно
замененной мамой молнией на «последний звонок», который закончился для меня
первым поцелуем с Ольгой Маковой.
Я был в них на вступительных
экзаменах и поступил в институт!
Я хорошо учился и был любим,
я легко шел по жизни уверенной походкой победителя в «тертых» джинсах, плотно и
надежно обтягивающих мой костлявый зад.
На третьем курсе я их продал
и купил «Вранглер», новые, с так любимыми мной
«хулиганскими» карманами.
И вот что интересно. Вадик
Галкин, друг моих друзей (ему «US TOP» были проданы уже за шестьдесят рублей),
через двадцать пять лет стал вице-президентом ЛУКОЙЛа.
Иногда, когда становится
тяжело, когда кажется, что жизнь зашла в тупик, я
задаюсь одним и тем же вопросом: «Если бы я тогда не продал джинсы, стал бы я
вице-президентом ЛУКОЙЛа»?!
Письмо самому себе
Ну, здравствуй, мой далекий,
хороший, честный и чистый Я!
Прошло каких-то тридцать
пять лет, и я решил написать тебе письмо. Тебе, только что окончившему школу и
радостно стоящему на пороге новой, взрослой, неведомо-притягательной жизни.
Начал писать это письмо и
вспомнил, как мама говорила тебе, пятилетнему, одевая зимой в детский садик:
«Сынок, не ешь желтый снег!»
А ты его и не ел. Ты просто
всегда любил собак.
Вот так и я, сегодняшний,
хочу предупредить себя «тогдашнего» от того, за что через тридцать пять лет
будет стыдно, неприятно, больно…
Увы, даже предупрежденные (а
значит вооруженные чужими знаниями), мы любим
совершать свои ошибки.
Странные, глупые, смешные,
но свои!
Так вот, мой любимый Я,
прояви характер и все же попробуй поступить в Ленинградский государственный
университет на факультет журналистики! Не слушай двоюродного дядю, который
проработал там двадцать лет и отговорил тебя. Отговорил, потому что в твоем
паспорте, в еще не отмененной «пятой» графе, была записана «не та»
национальность.
Не слушай его, доверчивый дурачок! Через пятнадцать лет люди с «не той»
национальностью будут очень востребованы, а еще через пять лет у выпускников ЛГУ появятся очень неплохие перспективы в Москве!
Мой влюбчивый Я, не верь
улыбчивой Ленке и не трать на нее три года из замечательных пяти студенческих
лет!
Не трать
нервы (они ох как тебе еще пригодятся) и не думай, что Серёга ей «просто
друг». Все будет противно-банально. Ты застанешь их у
нее дома, зачем-то ударишь Серёгу, который ответным, хорошо поставленным ударом
отправит тебя в нокаут, после которого останется горбинка на носу… Кстати,
мой впечатлительный Я, видел я эту Ленку через десять лет после того, как ты
ушел с залитым кровью лицом. Она растолстела, поглупела (или
ты поумнел) и смотрела на меня (тебя) таким нежным взглядом, что, казалось,
повяжи ей бантик, погладь по голове, и она, замурлыкав, долго и преданно будет
тереться о твою штанину.
Знаешь, мой любимый Я, жизнь
твоя будет очень непростой. Я бы даже сказал, что ты проживешь несколько жизней
за эти каких-то тридцать пять лет. Ты будешь учиться и
работать, будешь любить и будешь любимым, будешь бесконечно счастлив и
переживешь горе, которое чудом тебя не убьет, а значит, сделает сильнее, ты
будешь начинать с нуля несколько раз, однажды Бог убережет тебя от суицида, а
через десять лет после этого пошлет тебе ту, которую ты видел только во сне…
Мой далекий, хороший,
честный и чистый Я! Ты здорово прожил эти тридцать пять лет! Не слушай меня,
сегодняшнего, иди вперед, совершай ошибки, трать нервы
и здоровье, смейся и плачь… только не садись в ту машину…
Благодаря Тебе я,
сегодняшний, именно такой, каким бы Ты хотел видеть себя через тридцать пять
лет. Спасибо тебе, мой юный и мудрый Я!
Хочу, дописав это письмо,
положить его в конверт, запечатать, а на конверте написать: «Открыть через
тридцать пять лет».