Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2017
Писать
стихи я начала 20 ноября 1978 года, в 17 лет, 3 месяца, 21 день. Вот как это
произошло.
К
тому моменту я уже окончила школу и ни с того ни с сего поступила на факультет
журналистики МГУ. Родители отнеслись к этому настороженно — в нашей семье отродясь не было профессиональных гуманитариев, всё инженеры
да врачи. Но родной дядя в какой-то момент бросил свою инженерию и сделался
корреспондентом, а потом и редактором отраслевой газеты. И это несколько
примирило родителей с моим неожиданным журфаком.
Поступление
в Московский университет (чудный запах библиотеки, мраморная лестница, на
которую с птичьим звоном падали элементы стеклянной крыши, памятник толстощекому
Ломоносову во дворе) было для меня безусловным счастьем. А вот необходимость
писать заметки (для подтверждения своего журналистского статуса) в разные
многотиражки — безусловной тоской и скукой. Тем не менее я проявляла упорство и
однажды, как и все журфаковцы того времени, оказалась
в редакции легендарного «Московского комсомольца». Он в ту пору славился не
только своей невероятной смелостью и популярностью, но и благосклонным
отношением к таким вот нештатным недокорреспондентам,
как я. (Не могу не поделиться: первым моим опубликованным материалом была
глубокомысленная заметка о достоинствах и недостатках сухопутного разведения
нутрий!!!)
Так
вот, иду я по коридору «Московского комсомольца», задыхаясь от торжественности
момента — и одновременно пытаясь хоть на минуту забыть о своей через пень
колоду написанной информашке о пользе школьных
завтраков. Вид при этом имею, судя по всему,
испуганный и озабоченный. И в самом деле, гадкие газетные задания —
единственное, что меня в моей жизни не устраивает. Но, к
несчастью, именно они необходимы для того, чтобы весь этот прекрасный
сверкающий мир с его журфаком, Ломоносовым,
«Московским комсомольцем» и прочими атрибутами овеществленной мечты не рухнул
однажды с жалобным звоном, как самый ничтожный элемент стеклянной крыши.
В
общем, иду. И даже не думаю о том, чтобы обрести какой-нибудь иной, более что
ли законный повод для пребывания и в редакции, и в Университете, и, по сути, на
белом свете. Как вдруг!!!
Судьба
нечасто так явственно, рискуя быть замеченной, вмешивается в ход событий.
Подобное случается всего несколько раз в жизни. Например, когда пишешь свое
лучшее стихотворение — и внезапно замечаешь тень иной руки, водящей
твоим пером по бумаге. А в тот раз судьба явилась в виде очень странной
компании разновозрастных людей, не объединенных, казалось, ничем, кроме общей,
крайне неуместной здесь праздности. Честное слово, они шли, «играя и свистя»!
Они были довольны и никуда не торопились, эти несомненные прощелыги
и пьяницы, этот «паноптикум ужасный» — и одновременно
горстка небожителей. Они были свои в этом раю! Но даже самый каверзный ум не
заподозрил бы их в причастности к журналистике.
Словом,
это оказались члены литературной студии «Публицист». И писали все они, вопреки
намерению руководства выращивать журналистскую смену, исключительно стихи.
Стихами был пропитан сам воздух редакции, а особенно кабинет, где заседало
литобъединение. Тем более что где-то по периметру ходил молодой еще Александр
Аронов, похожий на помесь Отелло с котом Бегемотом. Иногда он врывался в
студийское помещение и страстно читал что-нибудь вроде «Если любит Регина меня,
То какая же это Регина!..» или «Аскет, понятно, небогат, Его совсем не знает
слава…»
Но
это было потом. А тогда, в легендарный день 20 ноября 1978 года, в тот темный и
слякотный московский день, который я с тех пор помечаю в календаре как
праздничный, ко мне просто подошли и спросили: «А ты пишешь стихи?» И я, не
задумываясь, выдохнула: «Да».
Уже
позже, дома, я с ужасом и неожиданным облегчением поняла, что выхода нет — надо
писать стихи. Села к столу, взяла шариковую ручку и тетрадку в клеточку и
быстро сочинила несколько стихотворений. Вот самое первое:
Жил-был
попугай.
Большой
попугай.
Говорящий,
к несчастью, довольно редко.
Но
однажды случайно открылась клетка,
И
в чужие края улетел попугай.
Жил-был
воробей.
Смешной
воробей.
Какой-то
чудак заточил его в клетке.
Но
упорхнул воробей и с ветки
Высмотрел
в луже съедобных червей.
Людям
не спится.
Серы
их лица.
Каждый
надеется, что не забыт,
Что
неожиданно в клетку влетит
Какая-нибудь
сумасшедшая птица.
И
жизнь сразу обрела смысл и логику. Тот же журфак из
просто нарядного и что ли престижного места превратился в факультет с
уникальной библиотекой и еще более уникальным кругом общения. Между прочим,
журналистика очень выручала меня потом, уже после 1991 года, когда литературные
публикации и внутреннее рецензирование перестали кормить. (И до сих пор
выручает, поскольку на жизнь я зарабатываю в основном редактурой.) И в
«Московском комсомольце» моя роль наконец определилась:
вместо заметок там начали печатать мои стихи, а потом и прозу.
Вот
только с литературной студией «Публицист» общение как-то не сложилось. (Хотя,
конечно, собирательный Мавр в лице ее членов сделал в моей жизни свое дело, за
что ему большое спасибо.) И с другими литобъединениями тоже не сложилось. Нет,
я некоторое время ходила в различные более или менее серьезные литературные
кружки и даже съездила на все полагавшиеся тогда молодому писателю совещания. Но групповая форма занятий литературой
оказалась не для меня. Как не для меня оказались и всевозможные литературные
группки и группировки, невероятно тогда расплодившиеся. Говорят, в коллективе
легче самоутверждаться, пробиваться и все такое. Но
сам факт возникающей в нем, зачастую совсем не литературной, субординации (а она обязательно возникает в
коллективе) для меня, как выяснилось, неприемлем.