Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2017
Резван Хасанов родился в 1992
году в селении Кизляр Моздокского района Республики Северная Осетия—Алания. В
2014 году окончил Пятигорский государственный лингвистический университет,
факультет международных отношений. До этого нигде не публиковался.
Тазият1
1
Ранним утром
раздался звонок от отца. Он никогда не баловал меня звонками. В особенности теперь, когда в них отпала
всякая необходимость, поскольку я, завершив учебу в университете, третий месяц
безвылазно проживал с родителями в одном доме. Было ясно, что только
чрезвычайное событие могло заставить отца позвонить мне. Пока нажимал на кнопку
«ответить», я быстро перебрал в уме всех, кто потенциально мог умереть этой
ночью. Циничный рефлекс, развивающийся, когда долго живешь в окружении пожилых
людей, с недавних пор срабатывал у меня на автомате и начал принимать параноидальную форму.
Первой
вспомнилась соседка, парализованная слепая старуха, переехавшая сюда год назад
вместе с семьей младшего сына. Я видел ее лишь однажды, когда
брат потащил меня к ним на прошлый Курбан-байрам2 . Тяжело дыша
беззубым ртом, старуха полулежала на высоко поднятой подушке в окружении
многочисленных родственников и едва различимо своим тихим обреченным голосом
говорила о том, что многие забыли о скоротечности жизни. Больше я к ним
не заходил. Но всякий раз, когда перед их домом одновременно останавливались
машины всех троих ее сыновей, становилось ясно, что бабка совсем плоха. Мама же
моя последние две недели усиленно убиралась в доме и во дворе на тот случай,
если родственники потенциальной покойницы будут приходить к нам с тазията на перекусы.
В мыслях
замаячило еще имя двоюродного дяди с маминой стороны. Глубокий старик уже давно
и тяжело болел. К нему дважды приходил мулла, читал суры из Корана и
засвидетельствовал завещание; однако дядина смерть по каким-то причинам всякий
раз откладывалась.
— Вставай.
Расула убили.
— Кого? Какого
еще Расула?
— Опять до трех
ночи за компьютером сидел? Совсем не соображаешь? Расула, говорю, убили, дружка
твоего. Договорился, философ, тюкнули его.
Отец говорил в
своей привычной манере, чеканя слова. Оторванный ото
сна, я долго не мог взять в толк, что произошло: некто Расул, философ, много
болтал, за что в итоге поплатился жизнью. Из всех знакомых мне Расулов на
философа походил только один человек, но наши отношения c
ним давно перестали быть дружескими.
— Алиева Расула?
сына Мурата? — Отец утвердительно хмыкнул в трубку. — Кому понадобилось его убивать?
— Мало ли кому
не нравились его опусы про религию. За такое и убить могли. Да хоть эти…
Отец несколько
замялся и чуть погодя продолжил:
— Ну, ты понял,
кто. По телефону не хочу говорить. Сходишь на тазият и узнаешь все.
Признаться
честно, я совершенно не понимал, о каких опусах идет речь и кто мог из-за них
расправиться с Расулом. Но спрашивать отца обо всем этом не стал, заранее
предвидя его реакцию.
— Давай вставай,
Ибрагим, быстро. Нельзя спать, когда кто-то умер по соседству. Я в магазин поеду,
сегодня новый товар должны завезти, надо проконтролировать. А ты иди к ним,
нехорошо, если никого из нашей семьи не будет. Реализаторша3
к одиннадцати часам только придет. Я тогда сразу на кладбище подъеду. Думаю,
его после обеденного намаза будут хоронить.
— Погоди, а что
говорить-то надо? Просто так зайти? Дуа надо делать?
— Со своим
компьютером совсем от людей отвык, хайван4 и то больше тебя знает.
Подойдешь, значит, к их дому, там наверняка будут идти люди. Дождешься
кого-нибудь из старших и зайдешь следом. Все будут делать дуа5 ,
потом подойдешь к родственникам и скажешь слова соболезнования. И стой там,
если что, тебя молодежь подтянет, там всякие хлопоты возникают.
С этими словами
отец положил трубку, а я начал впадать в безнадежно депрессивное состояние,
неизбежное, если утро начинается подобным образом. Мое нутро отказывалось
понимать, зачем куда-то бежать сломя голову, будто в сложившихся
обстоятельствах я мог чем-то помочь. Но окончательно меня добивало осознание
того, что смерть несчастного не вызвала во мне ровным счетом никакой реакции,
хотя бы немного походившей на сочувствие. За последний год я так свыкся с
ожиданием чьего-то ухода из жизни, что смерть превратилась не более чем в
ритуальную процедуру. Конечно, Расул не был моим близким другом: школьный
товарищ, с которым, как это часто случается, пути разошлись сразу после
выпуска. Мы поступили учиться в разные города и за пять лет учебы виделись два
раза и не чаще этого переписывались в социальных сетях. И учитывая устоявшееся
во мне отношение к смерти, собственное равнодушие можно было бы как-то
внутренне оправдать. Но сколько бы я ни пытался погрузиться в метафизические
глубины, укрепляя в себе понимание ценности жизни, все выходило пошло до
тошноты. Я метался, как шарик для игры в пинг-понг, пытаясь заглушить
воспоминания, которых стыдился. Но словно бешеные псы они накидывались одно за
другим. Особенно я не любил вспоминать похороны бабушки. Ничто не ввергало меня
в состояние такого полного внутреннего хаоса, как воспоминание о том дне. И
ведь ничего дурного я не сделал тогда, я всего лишь плакал на похоронах. Но эти
слезы, этот мокрый поток, который я не мог остановить целый час, подобно
кислоте разъедали мое рациональное начало.
Я быстро оделся,
но вспомнив, что нужно чем-то прикрыть голову — на наших похоронах нельзя
стоять с непокрытой головой, — долго не мог решить, что надеть — кепку или
тюбетейку. Головные уборы я ношу редко, даже зимой предпочитаю просто накинуть
капюшон. Моя черная кепка, которую я надевал на все траурные мероприятия
последних пяти лет, как назло куда-то пропала. Пришлось рыться в старом мамином
сундуке, где хранилась отцовская коллекция тюбетеек. С каждым годом их
становилось все больше и больше наряду с четками — обычные подарки от
паломников, побывавших в хадже6. Отыскав
более-менее приличную темно-синюю тюбетейку из велюровой ткани, я спешно вышел
из дома.
Погруженный в
мысли о предстоящих похоронах, я еще долго стоял перед воротами, оглядываясь то
в одну, то в другую сторону, будто надеялся кого-то увидеть на тихой и
безлюдной улице этим ранним утром. За две недели, что я не покидал границ
своего дома, ощущение чуждости окружавшего меня мира только усилилось. Моя
родная улица, где я родился и прожил большую часть жизни, Срединная улица, как
называли ее все, подчеркивая центральность ее местоположения, показалась мне
столь покинутой и жалкой, как никогда прежде. Я смотрел по сторонам, вспоминая
эту улицу десятью годами ранее, и видел необратимость увядания, которым она
охвачена. Увядающим было абрикосовое дерево, навалившееся своими толстыми
ветками на высокий забор, который и сам изрядно покосился под многолетней
тяжестью, увядающим был дом напротив, который, сколько себя помню, всегда был
пуст и теперь медленно разрушался. Его окна были выбиты еще несколько лет
назад, а куски шифера сорвало с крыши сильным ветром. Теперь, когда в огородах
был собран урожай кукурузы, просматривались увядающие дома людей с вычищенными
дворами и старыми саманными сараями, откуда доносились истошные крики старых
петухов.
Я вновь
огляделся по сторонам и медленно зашагал по краю дороги, пытаясь не испачкать
замшевые туфли. Расул жил через три улицы от нас: его дом с просторным
внутренним двориком и высоким виноградником у самых ворот стоял рядом с
отделением почты.
Пытаясь отвлечься
от тяжелых мыслей, я вытащил из кармана телефон и зашел на страницу Расула в «фейсбуке». Судя по обновлениям, в последний раз он посещал
свою страницу год назад, когда выложил фотографию из Иерусалима. На ней Расул
был запечатлен внутри мечети: сидит на красных коврах. Я приблизил изображение
на экране и вновь вспомнил его красивое лицо с большими зелеными глазами. К фотографии прилагался небольшой комментарий:
«Мечеть Аль-Акса. Попасть сюда оказалось не так
легко. Охранники у ворот заставили читать суры из Корана. Забавно, прежде
никогда мне не приходилось доказывать, что я мусульманин. Разве знание сур
может быть доказательством того, что человек — мусульманин? Чувствую повсюду
Его присутствие. Хотел бы тут остаться подольше».
Фотография
Расула напомнила мне о том времени, когда мы вместе ходили к моему дяде на
уроки чтения Корана…
Нам тогда едва
исполнилось тринадцать. На дядиных уроках Расул был лучшим: у него был
красивый, полновесный, успевший заматереть за лето голос, и суры в его
исполнении звучали очень мелодично. Он был музыкально одарен и тонко
чувствовал, где нужно растягивать слова, а где произносить быстро, где какую
делать интонацию. Дядя был в восторге от него; меня же, ходившего через раз и
ничего не учившего, сильно ругал. Расул быстро запоминал суру за сурой и вскоре
мог уже читать «Амму»7 . Одурманенный
открытиями юношеской жизни, я забросил уроки. Расул же продолжил занятия и
вскоре начал молиться. Он ходил на кладбище на главные мусульманские праздники
и за каждую могилу, над которой читал «Амму», получал
небольшую плату.
А
ведь невозможно было предвидеть, что дядины уроки окажут столь серьезное
влияние на Расула, что в той тесной, душной комнатенке, где всегда стоял
специфический запах соленых огурцов и старых дядиных вещей, впитавших в себя
его пот и плоть, в маленькой детской голове происходило зарождение большой
силы, которая должна была определить все его существование. И со смертью
дяди нить, которая связывала Расула с миром намазов, стихов из зеленой книги и
хадисов, не оборвалась, а видимо, все больше и больше влекла его своим покоем и
степенностью — состояния, которые всегда были мне чужды.
Сколько
раз я задавал себе один и тот же вопрос: почему я, выросший в этой же самой
среде и посещавший те же самые уроки чтения Корана, я, видевший молящимися
бабушку, отца, мать и брата, слышавший каждые утро, обед, полдень, вечер и ночь
распевные звуки азана, не воспринял религиозность, не
испытал потребности в том, чтобы в земном поклоне преклонить голову перед Господом, в
существовании которого при этом никогда не сомневался? Почему даже со временем,
когда ломались старые юношеские взгляды и происходило духовное возмужание, а
мысли о смерти из редких и единичных превратились в
постоянные, я по-прежнему не испытывал в этом острой нужды?
Только однажды,
когда мне было шестнадцать лет, поддавшись уговорам брата, я решил попробовать
совершить молитву. Это был знойный летний день, я надел чистую одежду и
направился к виноградному навесу в спасительный тенек. В одной руке я держал
невысокую табуретку, зеленая краска которой высохла и осыпалась прямо на ходу,
в другой нес дедовский кумган — чугунный кувшин с
водой, предназначенный единственно для омовения. Еще один кумган
всегда стоял возле туалета на заднем дворе и постоянно должен был быть заполнен
водой; следить за этим было моей обязанностью. Слово «обязанность» мне не
нравилось никогда, и в меня не раз летели пустые чугунные кумганы.
Я уселся на табуретке, поставив кувшин рядом и, как полагается, тщательно
совершил омовение. Солнце пекло так сильно, что пока я домывал в последнюю
очередь стопы ног, прежде увлажненные части тела успели высохнуть. Оставив
табуретку и кувшин под навесом, я зашел в дом, постелил себе новый коврик,
который мама хранила для какого-то тяжелобольного родственника в качестве
подарка, надел белую узбекскую тюбетейку с золотистой вышивкой, положил на
коврик зеленые четки и встал ровно на край ковра.
Я делал все то же, что и остальные, как учили меня сначала дядя,
потом старший брат и, наконец, Расул; все точно так же, как было написано в
небольшой брошюре, которую брат принес из мечети. И каково было мое
разочарование, когда закончив, я понял, что не испытал во время этого действа
совершенно никаких чувств. Все, что я делал, все, что говорил, не тронуло меня.
Я задавался лишь одним вопросом: зачем я это делаю? Во всем этом было только
механическое следование инструкции и произнесение текста, значение которого мне
было совершенно непонятно. Между тем я жаждал испытать новое для себя
грандиозное чувство, ощутить через слияние тела и духа связь с чем-то
сверхъестественным. Я думал в молитве утихомирить свое томление и кипевшие
страсти, вместо этого — испытал странное чувство растерянности и непонимания. Я
произносил слова молитвы, а сам в это же самое время отгонял надоедливую муху,
в голове пробегал сонм мыслей, далеких от всего того, чем я был занят.
— Человеческий иман8, — часто потом повторял брат, — это удел
Аллаха. Одним он дает большой иман, другим маленький.
Ты думаешь, во время намаза ко мне не приходят всякие мысли? Это нормально,
братишка, у всех так; надо просто стараться быть сосредоточенным. Намаз — это
обязанность каждого мусульманина. Аллах сделал это долгом для нас. Только в
намазе наше спасение в Судный день.
Расул говорил
мне тогда примерно те же слова.
— Тут главное
практика. Поначалу мне тоже было тяжело сконцентрироваться. Намаз не
завершается четырьмя ракатами9 .
Во все остальное время ты должен готовить себя к часу намаза, должна быть
внутренняя работа.
Но уже тогда я
чувствовал, что мои мысли, мои мечты несут меня совсем в другие дали…
Дойдя до
пересечения улиц Срединной и Новой, я машинально свернул направо. Выключив
телефон, оглядел ту часть Новой улицы, где находился дом Расула, и был
несколько озадачен увиденным. Чем ближе я подходил, тем сильнее меня одолевало
сомнение: не была ли новость о его смерти чьей-то злой шуткой. Я хорошо знал,
как у нас проходят похороны, и не наблюдал вокруг ничего, что хотя бы отдаленно
их напоминало. Улица была абсолютно пуста: не было ни женщин с печальными лицами,
виновато выглядывавшими из-под платков темных оттенков, ни кучкующихся
серьезных мужчин в тюбетейках и шапках, ожидающих друг друга, чтобы пройти
внутрь двора, ни осторожно проезжающих машин, ни женского плача и причитаний —
ни одного свидетельства того, что где-то рядом тазият.
Новые металлические ворота, декорированные изогнутыми кусками металла и
увенчанные наверху острыми стрелами, были наглухо закрыты. Навес с
виноградником, каким я его помнил, все еще стоял, и виноград был собран не до
конца.
Я не знал, как
быть, и недолго думая, начал набирать номер отца. Вдруг щелкнул запор, с
тяжелым скрипом открылась высокая калитка, и через мгновение оттуда высунулась
чья-то голова. Незнакомец долго осматривал противоположную от меня часть улицы,
и я мог видеть только его затылок. Когда же он обернул ко мне испещренное
рубцами лицо, я узнал Ахмата, брата Расула.
Ахмат был старше
нас. Из-за разницы в возрасте мы никогда не были с ним в приятельских
отношениях. Но в школьные годы я часто у них бывал, и Ахмат хорошо меня знал, и
даже много раз справлялся обо мне у отца, когда я уже перестал тесно общаться с
его братом. Раньше он был военным, как и большинство мужчин в поселке. Но
отслужив пару контрактов и получив квартиру по военной ипотеке, Ахмат уволился
по болезни. Вскоре после этого начал делать намаз, отпустил небольшую бороду и,
как шутливо говорили его друзья, влился в ряды джамаата10.
Ахмат, глядя в
мою сторону, не замечал меня, как будто смотрел сквозь меня. У него было
сосредоточенное выражение лица, большие зеленые, как у Расула, глаза совершенно
не моргали и были полны решимости. Немного постояв, словно обдумывая дальнейшие
шаги, он вышел из ворот и двинулся в противоположную от меня сторону. Ахмат
успел миновать ворота соседей, когда из дома с криками «Ахмат, стой» выбежала
их мать. Тетя Зумруд, бледная, в длинном черном
балахоне и такого же цвета платке, догнавши, прижалась к сыну и со слезами
взмолилась:
— Ахмат, стой.
Не иди. Я тебя прошу.
Ахмат стоял,
пытаясь аккуратно высвободиться из крепких рук матери.
— Ана11 , возвращайся в дом.
— Не иди. Я тебя
умоляю. Они же посадят тебя, дурака. Если тебе дорога
воля матери, не иди.
— Ана, не говори так. Им не за что меня арестовывать. Я не
преступник. Ёу12 , —
обратился Ахмат к жене, — забери маму. Что ты стоишь? Забери ее.
Заплаканная Асият, жена Ахмата, подбежала к свекрови и стала тянуть ее
назад. Зумруд пыталась сопротивляться, но Асият, подчиняясь строгому взгляду мужа, схватила ее крепче
и со словами «пойдем, мама» повела в дом.
Ахмат решительно
зашагал прочь. Когда Асият и Зумруд
скрылись за высокими воротами, в растерянности я побежал за Ахматом.
Мое нежелание сюда идти с утра было настолько сильным, что я никак не мог
теперь вернуться домой, не узнав подробностей случившегося.
Он шел быстрым
шагом, не останавливаясь на мои оклики.
— Ахмат,
подожди, — крикнул я на всю улицу, устав от погони.
Беглец, наконец,
остановился.
— Чего тебе?
Пришел позлорадствовать?
— Разве есть
чему? — с трудом переводил я дыхание.
Ахмат
раздраженно уставился на меня.
— Так это
правда? Про Расула?
— Что именно?
— Его убили?
— Да.
Я замялся, не
зная, что сказать. Ахмат продолжал смотреть на меня своим тревожным взглядом.
— Мне очень
жаль, — выдавил я из себя наконец. — Прими мои
искренние соболезнования.
— Все лучше, чем если бы он остался жив. Ему бы не дали тут жить.
Ахмат заметил
мой недоумевающий взгляд.
— Ты тоже
думаешь, что это я его убил?
— Я не понимаю,
о чем ты? Конечно, нет. Я вообще не понимаю, зачем кому-то понадобилось убивать
Расула.
— Родители
думают, что это я его убил. Отец в ментовку
ушел с утра. Мама думает, что сдаваться, с чистосердечным.
Чтобы меня не посадили. Но я не убивал Расула.
— Почему они
решили, что это ты его убил?
— Мы поссорились
вчера. Сильно. Я его просил перестать высказываться в мечети. Не писать ничего
в интернете про религию, понимаешь. Он говорил, что это его личное дело, как
молиться, и никто не вправе ему запретить. В общем, мы сильно поругались. Потом
он выбежал из дома. А через два часа его нашли мертвым. Отец сказал, что он лежал
на обочине, недалеко от кладбища. Но я его не убивал. Я не убивал своего брата.
Я не мог.
— Я верю тебе,
Ахмат. Тот, кто знает, какие у вас были отношения, никогда не поверит, что ты
мог убить Расула. Что ты намерен делать?
— Я пойду в
отдел. Мне надо увидеться с отцом. Поговорить с ним.
— Я могу чем-то
помочь?
«Глупо с моей
стороны. Чем бы я мог помочь в этой ситуации? Молчал бы лучше».
— Нужно заняться
похоронами. Дома никого, кроме женщин, нет. Тебе надо съездить в мечеть, чтобы
сделали объявление по громкоговорителю. Пускай все знают, что тазият открыт. И еще, если тебя не
затруднит, нужно договориться с могильщиками. У нашего тейпа свои места на кладбище. Пускай выроют могилу
возле дедушки. Вот номер телефона Заура, он знает,
что делать.
Я вытащил телефон,
чтобы записать номер могильщика.
— Хотя нет,
оставь, — передумал Ахмат. — Сам позвоню. Просто в мечеть сходи. Спасибо тебе.
Я, как мог,
несколько секунд сочувственно смотрел на Ахмата, он ответил благодарным
взглядом, и мы разошлись в разные стороны.
2
Старая мечеть,
куда я направлялся без особого энтузиазма, находилась в верхней части поселка.
Просьба Ахмата объявить по громкоговорителю в мечети о смерти Расула застала
меня врасплох. Никогда прежде я не бывал в мечети и понятия не имел, к кому там
нужно обращаться с таким деликатным вопросом. Сам же старый обычай глашатайства с недавних пор казался мне совершенно диким. Я
не понимал, зачем, когда у всех есть телефоны, когда все родственники, друзья и
знакомые состоят в своих группах в «вацапе» и
мгновенно узнают любую новость, нужно в буквальном смысле кричать на весь
поселок, что умер чей-то сын или чья-то дочь. Но отказать Ахмату в ту минуту
было невозможно.
Я решил
сократить путь до мечети и, миновав Срединную улицу, свернул на проселочную дорогу,
которая тянулась вдоль подножия склона и упиралась в самом конце в пологий
пригорок. Я вытащил телефон и посмотрел на время, было только девять утра.
Стояла сентябрьская сухая погода, какая обычно и бывает в этих местах. Воздух
горчил степной полынью. Ее серовато-зеленые кусты росли по краям дороги и
напомнили мне о времени, когда детьми мы прибегали сюда на ее сбор, как
обрезали крепкие стебли плохо заточенными ножницами, чтобы потом, связав
металлическими прутьями собранные стебли, сделать веники для хозяйства.
С тех пор как я
вернулся в поселок, я часто вспоминал детство. Как отец возвращался навеселе с
очередной свадьбы или дружеских посиделок и вставал на намаз. Он аккуратно
раскладывал коврик, надевал тюбетейку, клал на коврик дедушкины четки с черными
потертыми от времени бусинками, вставал на край ковра и начинал молиться. Вот
он держит большие волосатые руки на животе, быстро шепчет что-то, понятное
только ему одному, то и дело чешется или зевает, если прихватит поджелудочная, сильно рыгает, падает в земном поклоне,
прикладывая лоб к полу, сидит, подмяв ноги под себя. Потом опять встает, вновь
что-то шепчет, широко открывает рот в зевоте, издавая громкий, нисходящий
глубоко к диафрагме звук, вновь, покачиваясь, падает, вскидывает руки ладонями
кверху, будто что-то выпрашивая, а потом, в самом конце, смачно обтирает ими
лицо.
Если в это самое
время я оказывался поблизости, отец смотрел на меня пристально и говорил: «Если
сыновья встанут на джаназа-намаз13 ,
то покойный родитель попадет в рай». С тех пор как я вернулся домой, он начал
повторять эти слова чаще.
На середине
проселочной дороги я остановился, внезапно ощутив присутствие чего-то
знакомого; из чертогов моего разума один за другим извергались не то живые
картинки, не то голоса.
Я поднял голову
и увидел дядин домик. Он находился на самой вершине склона за высоким грушевым
деревом. В последний раз я был здесь пять лет назад, когда хоронили дядю. С тех
пор как он умер, дом опустел, дерево зачахло; уроки остались где-то далеко в
прошлом, его ученики ходили уже не сюда, а на кладбище, к могиле с невысокой
надгробной плитой, и там читали для него стихи из Корана, благодарные за то,
чему он их научил. Говорят, будто в этот момент душа покойника возвращается к
могиле и, усевшись на надгробной плите, слушает читающего. Вспоминая, каким
строгим был дядя на уроках, какими невнимательными были некоторые ученики,
наподобие меня, я представил, как дядя строго на них посматривает, делая
замечания за ошибки в произношении. И только один Расул никогда не допускал
ошибки.
Было время,
когда одному лишь дяде поручалось объявлять о чьей-то кончине. Люди говорили,
что дядин голос, в котором чувствовалась сила его духа, придавал родственникам
покойника то, что в народе у нас называют маслахат —
смирение, покорность перед божьим промыслом. Для человека непосвященного дядина
миссия могла бы показаться незаурядной, но для всех жителей поселка это было
самым обычным течением жизни.
Раньше я часто
думал о той самой непродолжительной минуте, когда во всю округу с высоты
красных минаретов спокойный и равнодушный голос произнесет звуки моего имени.
Он повторит его три раза подряд, с короткими паузами, чтобы было слышно в
каждом углу. Это ужасно короткое мгновение, когда звуки моего имени будут
отдаваться эхом, должно будет вобрать в себя всю мою жизнь и остаться самым
последним следом моего пребывания на земле. От этой мысли мне всегда
становилось не по себе, и я начинал представлять все это в комическом свете.
Мне воображалось, как в это самое время потрепанные женщины в платках будут
ехать в город на маршрутке и, заслышав голос, станут переглядываться и
спрашивать друг у друга, кого это прокричали. Среди взволнованных женщин
найдется одна, непременно маленькая полная баба с острым слухом, которая и
скажет, мол, тот и тот. Сидящие впереди мужчины вспомнят обо мне какой-нибудь
забавный, может быть даже неприличный, анекдот.
Все это казалось
так глупо теперь.
Добравшись до
пригорка, я огляделся по сторонам. Узкая заросшая тропинка, на которой я стоял,
вела к основной части верхнего поселка. Уже проглядывались край переулка и
крыши близлежащих домов. Склон казался не таким крутым, каким он кажется снизу.
Позади обратным ходом тянулась пройденная мною проселочная дорога, ее
неровность и пустынность стыдливо обнажились передо мной в новом ракурсе.
Никогда я не
умел глубоко оценить красоту того вида, который открывался передо мной. Любой
предмет, будь то картина всемирно известного художника или какая-нибудь
забавная безделушка, или пейзаж, или сооружение — все представлялось как нечто
цельное, лишенное особенных деталей. В сущности, я совершенно не видел картину
в ее разных проявлениях, все представало в каком-то механическом свете и
сливалось в один безликий комок. Я всегда страстно завидовал тем, кто умел
разглядеть детали, и удивлялся, как это возможно увидеть красоту здания в
какой-то особенной детали арки или барельефа. Перед моими же глазами возникало
только здание, и было неважно, какая ручка двери или какая у нее отделка, какой формы рамы, какая лепнина на
подоконнике. Целых два года я прожил в окружении гор. Два года я просыпался и,
выходя на балкон, созерцал Бештау и очертания Эльбруса, но никогда, сколь бы ни
тужился, никакого эстетического удовольствия от этого
пейзажа не испытывал. Я видел горы и ничего больше — весь этот вид ни капельки
не трогал моей души. Я ощущал себя слепцом.
Я стоял на
пригорке, и подумалось мне в ту минуту, что я же вырос в степи, вот в этой
пустынной степи, где почти ничего не растет, и видел вокруг себя одни лишь
однотипные кирпичные или мазанные глиной дома с шиферными крышами. Всю свою
юность я не видел ничего, кроме этого. И уж точно должен был бы заметить
контраст между тем, что меня окружало в мои детские годы, и тем, что щедро
открывалось перед моим взором в других замечательных местах. Я побывал за годы
учебы во многих чудных городах, чьи великолепие и самобытность восхищают тысячи
и тысячи эстетов, но нигде не мог разглядеть по-настоящему красоту, как будто
мой разум обуяла эстетическая тупость.
Мне стало вдруг
так жалко все то, что я видел вокруг себя. Скудность и убогость этого
крохотного склона, этой проселочной дороги с кустами полыни, пожухшей под
знойным солнцем, этих серых крыш вызвали во мне странное смешение отчаяния и
ненависти ко всему, к своим воспоминаниям, к своей жизни, в конце концов. Я не
хотел мириться с тем, что моя душа такая же жалкая, как и весь этот вид,
настолько убогая, что не способна видеть истинной красоты. Мой разум был
бессилен перед охватившим меня животным чувством. Оно буквально трясло мое
тело, и я побежал, побежал, сломя голову, подальше от этого проклятого места.
Я промчался по
пригорку, не останавливаясь, пока переулок окончательно не скрылся позади.
Главная улица, куда я вышел, простиралась от самого въезда в поселок и до
последнего дома, и переходила затем в трассу, которая вела в город. Старая
мечеть находилась в самом конце улицы, рядом с кладбищем. Кладбище тянулось от
мечети и до самого края поселка, охватывая большую площадь, которая несколько
возвышалась над основной частью улицы. Эта часть улицы была довольно необжитая
— напротив кладбища мало домов. Никому не хотелось жить с видом на кладбище.
Центральная часть улицы, да и всего поселка, начиналась через несколько сот
метров от мечети. Продуктовые магазинчики, загораживавшие здание администрации,
перемежались магазинами с исламскими товарами, парикмахерскими, готовой кухней
с маркировкой «халяль», шаурмой
и алкомаркетом. Кладбище было огорожено проволочной
сеткой, так что были видны могилы. Они стояли очень близко друг к другу, и
приходилось ступать на край чужой могилы, чтобы пройти к
нужной. Центральные ворота находились чуть дальше от дороги, требовалось
подняться по пригорку и выйти к самой возвышенной части кладбища.
Мечеть, хоть и
называлась в народе старой, была построена по проекту местного архитектора лет
двадцать пять тому назад — красивое кирпичное здание с белым куполом и двумя
минаретами. Мечеть была отделена от края дороги низкой оградой, покрашенной в
синий цвет. Перед самым входом приделано просторное крыльцо.
Калитка была приоткрыта.
Я никогда прежде не переступал порог мечети и потому входил с некоторым
волнением. Я снял обувь, оставил ее на ступеньках и прошел на крыльцо. Никого
не было видно. Дверь, которая вела непосредственно внутрь мечети, была
пластиковая, со стеклом. Я не решался открыть дверь и войти, и несколько
мгновений разглядывал внутреннее убранство. Зал мечети оказался довольно
просторным, хотя входной коридорчик, отделанный с обеих сторон деревянной вагонкой, мешал рассмотреть боковые стены. Возле
противоположной стены в самом центре находился высокий, красиво украшенный минбар14 . В углу стояли шкафы с книгами.
Наконец я открыл дверь и вошел, ступая по мягкому ковру. Внутри никого не
оказалось. Я посмотрел по сторонам, верхний балкон, где, по всей видимости, находилась
женская часть, также был пуст.
То, о чем я
прежде столько думал, состоялось так неожиданно и так прозаически. Мечеть
всегда воспринималась мною как особенное место, с особым духом. Но в ту минуту
я не успел ничего почувствовать. О том, что войдя в мечеть, мусульманин должен
сделать два раката15 намаза, я
забыл, да и не был к тому готов. И видя, что никого тут нет, я вышел обратно,
обулся и решил проверить задний двор. Я знал, что во дворе мечети живет
какая-то семья и что вроде бы хозяин дома является смотрителем мечети.
Действительно,
сбоку от мечети, в дальнем краю, мелькнула чья-то фигура. Я приблизился и
увидел крупного мужчину с аккуратно стриженой бородой, в длинной рубахе,
доходившей до колен, и в забавной вязаной шапке-тюбетейке. Мужчина стоял со
шлангом в руках и поливал карликовые кусты туи, которые, по всей видимости,
были посажены совсем недавно. Он был увлечен своим незатейливым делом и как
будто не замечал меня.
— Ассаламу алейкум, — сказал я,
пытаясь изобразить в своем голосе уважение к незнакомцу.
Мужчина повернул
голову и поднял на меня пристальный взгляд. У него были выразительные карие
глаза, а шапка была смешно сдвинута на широкий лоб.
— Ва алейкум ассалам.
— Вы не
подскажете, нет ли муллы в мечети?
— Мулла? В такое
время?
Бородач
усмехнулся и, положив шланг под куст, начал выдергивать мелкую травку.
— А зачем тебе
понадобился мулла? Жениться что ли собрался? Никях16 хочешь сделать, да?
Я отрицательно
покачал головой.
— Понимаете.
Меня, в общем, попросили. Нужно дать объявление по громкоговорителю. Человек
скончался.
— Скончался,
говоришь? Астагфиру Ллах17 ,
астагфиру Ллах. Вчера ведь
только двоих хоронили. Астагфиру Ллах.
— зацокал он, подправляя непослушный шланг.
— И кто на этот
раз?
Я сначала назвал
имя и фамилию покойника, а потом его отца. Услышав имена, мужчина перестал
выщипывать траву и оставался недвижим несколько секунд, будто вспоминал их.
— Убили
все-таки. Ай-ай-ай. Что же это делается? Аузуби Ллях18 . Что же это делается?
Братоубийство. Опять в девяностые годы катимся. Тогда из-за денег убивали друг
друга, теперь из-за веры.
Незнакомец
сложил в кучу всю травку и переложил шланг под другой куст.
— А ведь говорил
я ему. Расул, не надо, не лезь. Зачем тебе? Не слушался. Гордый был. Какие ваши
годы-то?! Ну чего вам не живется? Вон сходили бы лучше на дискотеку, к бабам бы
приставали. Какие у вас могут быть грехи, что ходите, замаливаете? Так сначала
подкопите грешков-то, подкопите. Молодость вам зачем?
Я в смущении
потупил взгляд. Незнакомец в охватившем его волнении качал головой и цокал, то
и дело упоминая Господа.
— Ты думаешь,
те, кто грозился его убить, святые всю жизнь ходили? Помню я, как раньше эти
шакалы валялись по улицам пьяные и отцов своих на три буквы посылали в лицо.
Теперь все важные сделались, теперь иман19
у всех до небес. Астагфиру Ллах,
Астагфиру Ллах.
— Так что? —
спросил я, помолчав немного. — К кому обратиться нужно? Ахмат очень просил
объявить.
— Ступай, сынок,
сейчас я умоюсь и сделаю все, как надо. Да упокоит Всевышний душу Расула, да
введет в рай раба своего; безмерна милость твоя, о, Аллах. Нехорошо все это,
нехорошо. Прекрасный был юноша. Замечательный. Нехорошо.
Я поблагодарил
моего спасителя и зашагал назад к выходу.
3
Я уже вышел за
ограду мечети, когда, издав неприятный скрежет, включился установленный на
минарете громкоговоритель. Через секунду низкий мужской голос объявил: «Алиев
Расул, сын Мурата скончался. Да смилостивится над ним Аллах и да простит его
грехи».
Он произнес это
три раза, с короткими паузами; я стоял и слушал, пока звуки окончательно не
стихли, и поплелся в обратную сторону. Я чувствовал себя опустошенным и шел, не
думая о чем-то конкретном, смотрел под ноги и не заметил, как впереди чья-то
машина начала съезжать на обочину. Заниженная «приора» белого цвета остановилась
прямо передо мной, из открытого водительского окна выглядывала рыжая голова Махмата, моего одноклассника. Рядом с ним сидел его
двоюродный брат Анзор и оживленно разговаривал по
телефону. Мага изнутри открыл заднюю дверь, приглашая в машину; недолго думая,
я сел. Мы пожали друг другу руки. Из слов Маги выходило, что он устраивается в
военную часть контрактником и теперь вместе с Анзором
едет в военкомат по делу.
Возвращаться
обратно на похороны мне не хотелось. Я подумал, раз лишь сейчас объявили в
мечети о тазияте, люди начнут собираться только через
час. А посетить военкомат мне и впрямь было нужно, уже несколько раз вызывали.
Я решил проехаться туда с ребятами, а потом вернуться обратно на похороны.
— Мне показалось
или ты из мечети вышел? Намаз начал делать? — спросил меня Мага, шумно трогаясь
с места.
Анзор продолжал
разговаривать по телефону, периодически почесывая заросшее щетиной лицо.
— Нет. Слышал,
что в мечети объявили только что? Я приходил по этому делу, просил объявить.
— Жалко Расула.
Сам себя в могилу свел. Почему тебя послали? Как ты оказался у них?
Я, пытаясь
перекричать Анзора, коротко рассказал про то, как
позвонил отец и сообщил эту новость, про то, как пошел на тазият
и встретил Ахмата.
— Да ну, бред, —
удивился Мага. — Ахмат бы никогда не убил Расула. Тут и дураку
ясно. Кто-то из джамаатовских сработал.
— По-братски, не
надо гнать на джамаат, — вмешался в разговор Анзор, выключая телефон. — Этот ваш Расул был самым
настоящим муртадом20 . Но парни его
не трогали.
— Ты же сам
как-то рассказывал, какие стычки были в мечети между вами и Расулом.
— Слушай, Мага.
Я тебе говорил, что парни пытались словом наставить его заблудшую голову. Ты Аташкиного брата знаешь же, Хасана? Он в Медине учился,
понимаешь, хафиз21 . Так вот, Хасан
объяснял Расулу за ислам, приводил доказательства из Корана и Сунны. А Расул,
как баран, одно и то же твердил; у него знаний вообще ноль было. Но никто из
наших ребят не собирался его убивать. Не надо делать из нас крайних.
Анзор говорил так
уверенно и с таким важным видом, будто лично отвечал за ту часть жителей
поселка, которых между собой все называли джамаатом,
подчеркивая их обособленность и собственную общность.
— Если дядя Халит узнает, что ты опять ходишь в зеленую мечеть, он тебя
выстегает, отвечаю, — сказал Мага, видимо, подметив те же интонации в речи Анзора. — Бороду он
твою сбрил уже, теперь под замок посадит.
— Если молчать
будешь, не узнает, — ответил Анзор. — Он думает, что
я хожу в старую мечеть, где суфисты сидят. Знаете, за
какие вещи загонял этот бедолага Расул? Аузуби Ллях, мне даже говорить
страшно.
— Не бойся,
говори. Я только краем уха все слышал.
— Всякую чушь
нес. Будто бы необязательно молиться на арабском языке. Тогда как в хадисах
ясно сказано, что нельзя совершать намаз на других языках. Он настолько был
заблудшим, что не верил даже в описание ада и рая, которое дается в Коране.
— Я слышал,
нельзя утверждать, будто что-то обязательно или необязательно. Это выводит
человека из ислама, — говорил Мага, переключая передачу.
— Он вообще этого
не понимал. Говорю же, муртадом был.
— Пахан одно время боялся, что я тоже с бородачами скентуюсь, — ухмыльнулся Мага. — Я когда из армии вернулся,
пустился во все тяжкие. С пацанами пропадали до самого
утра. Шастали в городе с бабами, бухали, гай-гуй22 же, наводили конкретно. Пахан две недели молчал, не говорил ничего. Прихожу, значит,
как-то под утро опять. Он такой на диване сидит и строго на меня смотрит. Я
думаю: «Все, сейчас ремень достанет». А он: «Слушай, парень. Ты можешь гулять с
пацанами, к бабам ходить, бухать. Сам был молодой. Но
если узнаю, что ты водишься с анашистами или же с джамаатовскими, я за себя не ручаюсь».
Мага смачно
выругался, то ли вспомнив разговор с отцом, то ли на объехавшую нас машину.
— Анзор, так что насчет убийства Расула? Кто это, по-твоему,
сделал? — спросил я.
— Это федералов
рук дело, сто пудов. Смуту хотят внести между братьями. Они с осетинами заодно;
те давно зарятся на нашу землю. Сейчас пару раз такие
дела организуют, скажут потом, что наш поселок — рассадник заразы, и пустят
весь народ по этапу.
— Ну, ты
фантазер, конечно, — сказал Мага. — Осетин еще сюда приплел.
— Вы вообще в
курсе, что Расул в Израиль ездил, — раздраженно продолжил Анзор.
— Сто процентов говорю, еврейским шпионом был. Сионисты — наши самые главные
враги.
— Вот им уж
точно до нас нет дела. Они знать не знают про наш поселок. Федералам это тоже
меньше всего надо сейчас. Еле-еле ситуация устаканилась.
— Ты, похоже,
забыл, как твой дед в поселке оказался. Забыл, как его Хуштовские
из Вознесеновки пацаном привезли под видом племянника.
Тогда как всех его родных вайнахов23
по этапу уже гнали в Среднюю Азию.
— То когда было?
Сейчас другие времена. Скажешь тоже. У нас каждый второй в поселке по контракту
служит.
— Кяфирам24 прислуживают, — не унимался Анзор. — Служба по контракту — это харам25 .
— Много ты
понимаешь. А ты что молчишь, Ибрагим? — обратился ко мне Мага. — Как думаешь, можно мусульманину
военным работать?
— Конечно можно.
— Еще один, —
отозвался Анзор. — Я всех знающих спрашивал. Все, как
один, сказали, нельзя. Эти деньги — харам.
— Харам — это сидеть на шее у родителей и ничего не
зарабатывать.
— Я же тебе
скидывал на «вацап» видео, там имам все четко
объясняет. Когда идешь служить по контракту, становишься как бы в зависимое
положение от государства. Тебе скажут, иди, убивай, ты и должен будешь пойти и
убить.
— Да никого я не
буду убивать. Я тут в районе хочу остаться.
— Я тебе говорю,
местный батальон без конца куда-то направляют. Когда в последний раз
перебрасывали ребят, думали, на Украину отправят. Многие тогда уволились,
побоялись. В Южную Осетию еще отправляли, когда с Грузией терки были.
— Мой сосед
контузию там получил, — сказал Мага. — Ему даже деньги выплатили, он потом
новую тачку купил и ремонт конкретный сделал в доме.
Одни ворота стоили двести штук. В Грозном заказывали.
— Слышал я о
нем, — отозвался Анзор. — Мунафик26
конченый. Говорят, он оттуда целыми бочками вино и мебель вывез. Парни
рассказывали, будто двумя грузовиками все доставили.
— Отвечаю,
капитальный красавчик, — рассмеялся Мага.
Впереди
показался пост ДПС. Несколько вооруженных полицейских стояли под небольшим
навесом, останавливая машины с номерами других регионов. Самодельные плакаты,
висевшие на стене продуктового магазина напротив, зазывали местное общество на
очередные свадьбы в банкетный зал «Азия».
Проезжая пост,
Расул посигналил и небрежно махнул рукой, поприветствовав знакомого
патрульного. Затем мы въехали на мост, который соединял два противоположных
берега реки, и Расул с Анзором немного приподнялись и
прошептали «Бисмиллях»27.
— Ну, а ты чем
будешь заниматься? — спросил у меня Мага. — Ты же закончил уже университет?
— Да, закончил.
Не знаю, пока не решил, думаю.
Эта тема была
мне неприятна, и я совершенно не хотел обсуждать ее с Магой,
да еще в присутствии Анзора.
— А что ты не
остался там, в России? На твоем месте я бы в жизни сюда не вернулся. Конченая
дыра.
— Ну и вали
отсюда, — недовольно бросил Анзор.
— Было бы куда,
прямо сегодня двинул.
— Молодец, что
вернулся, Ибрагим — сказал Анзор. — Не слушай этого джахиля28. Одна грязь в этих москвах.
— Кстати, —
продолжал Мага, — в контрактники не хочешь? С высшим образованием можно сразу
контракт подписать, без срочки. Все равно другой
работы в районе нет. Если хочешь, могу поговорить со знакомым человечком. Он
мне тоже скидку сделал, обычно двести штук платят, чтобы устроиться в часть. Он
за сто пятьдесят тысяч отношение оформил. Сейчас там по мелочи осталось разрулить.
Я промолчал.
— Шакал твой
посредник, — ответил вместо меня Анзор. — Только на
Кавказе платят, чтобы военным устроиться.
— Ну а что ты
хочешь? Сто пятьдесят тысяч за полгода оправдаешь. Потом квартира по военной
ипотеке, зарплату стабильно поднимают. Я пару контрактов отработаю, пока
квартиру не получу. Потом хочу по болезни комиссоваться. Пахан
другой вариант предлагает тоже. На заочку пойти
учиться, пока будет первый контракт идти. А потом с высшим юридическим в ментовку и сразу офицером. У него
там кент29 один имеется.
— Что ни говори,
а военная служба — это харам, — не соглашался Анзор. — Другое дело — разведение бычков. Прибыльно и халяльно, что самое главное. Я тут с Зиявдином
говорил, он занимается этим уже три года. У него два мясных в городе, дом новый
строит, родителей уже второй год в хадж отправляет. Так вот, говорит, что
совсем не тяжело. Большого ухода за собой бычки не требуют, кормишь, короче,
два раза в день, цены на корма сейчас стабильно низкие, осенью закупаешь партию
молодняка, а к лету они уже откормленные, каждый по триста килограмм в среднем.
Знаете, сколько сейчас дают перекупщики за кило мяса? Двести пятьдесят рублей.
Итого, в чистой прибыли тысяч тридцать с одного бычка. За сезон, если держать
минимум двадцать голов, около шестисот тысяч навара.
— Ага, и во
дворе у тебя такая вонь стоит, что половину этой суммы
на освежители и порошки убьешь.
Мага громко
засмеялся, довольный своей шуткой. Анзор
покосился на него и хотел было что-то сказать в ответ,
но не успел. Мы прибыли на место. Районный военкомат располагался в старом
двухэтажном здании в центре города, на улице Кирова. Его кирпичную стену
украшал огромный плакат, на котором красовался бравый солдат в полном
боекомплекте. Плакат гласил: «Служба по контракту — выбор настоящих мужчин».
Напротив здания через дорогу был разбит небольшой сквер, носивший имя Пушкина.
В самом центре сквера был установлен бюст поэта, а по обеим сторонам — скамейки
для отдыха. Горожане любят тут отдыхать, щелкая семечки и разглядывая богато
украшенные витрины бутиков с диковинными иностранными названиями — «New look» и «Mens
style».
Показав
документы дежурному при входе в военкомат, мы прошли внутрь. Маге
нужен был какой-то специальный отдел — они с Анзором
поднялись на второй этаж. Я прошел по длинному коридору к нужному мне кабинету.
Немолодая, сильно накрашенная женщина сидела за письменным столом и что-то
заполняла. Я представился, на что она
многозначительно улыбнулась, будто уже долгое время ожидала моего визита.
— Необходимо
заполнить анкету призывника, — сказала она тонким девчачьим голосом, предложив
сесть и не переставая мило улыбаться. — Я буду задавать вопросы, а вы
отвечайте.
Я согласился, и
пока она доставала из ящика нужные бумаги, оглядел кабинет. Это было довольно
просторное помещение, имевшее типичный канцелярский вид — несколько столов с
компьютерами, два больших шкафа, где гнездилось огромное множество подписанных
папок с бумагами, плакаты, где разъяснялись права военнообязанного гражданина.
И даже несколько горшочков с цветами, аккуратно выставленных на подоконнике, не
способны были придать какой-либо жизни этому бумажному царству.
— Итак, фамилия,
имя, отчество… Значит, Камалов Ибрагим Бесланович. Прописку перепишу из копии паспорта. Так,
образование у вас высшее?.. Хорошо, иностранными языками владеете?.. Ага,
записала. В семье есть инвалиды? Оба родителя, значит. Сколько у вас детей в
семье? Значит, двое.
Женщина еще
долго задавала вопросы, некоторые из них показались мне забавными. Она то поднимала свой любопытствующий взгляд на меня, ожидая
ответа, то, услышав, принималась неторопливо писать своим ровным почерком.
— Где бы вы хотели служить, в каких войсках? —
спросила наконец она.
Я несколько
замешкался.
— А есть
вариант, что не хочу служить? — спросил я с некоторым задором в голосе.
Женщина оторвала
взгляд от анкеты и оценивающе посмотрела.
— Вообще не
хотите? Но тут такой вопрос в анкете, нужно заполнить его. Что же прикажете мне
писать?
— А есть такие
войска, чтобы были как-то связаны с моим профильным образованием?
— Не знаю,
может, написать — внутренние войска? Хотя подождите.
Она подняла
трубку телефона и набрала номер.
— Степан
Алексеевич, тут призывник один. Говорит, что не хочет служить. Да, так и
говорит. Вообще не хочет. Ага… Что делать?
Работница то и
дело улыбалась, качая головой.
— Хорошо.
Отправлю его к вам тогда… Ну что, молодой человек, проходите
в двадцатый кабинет.
Найти этот
двадцатый кабинет оказалось не так легко. Надо было выйти во внутренний двор и
идти несколько десятков метров вглубь, в сторону небольшого отдельно стоявшего
флигеля. У кабинета толкались несколько молодых людей с личными делами в руках.
Один стоял, переминаясь с ноги на ногу, совершенно босиком, в полосатых трусах
и с мусульманским амулетом в виде треугольного кожаного мешочка на шее. Двое
других о чем-то увлеченно разговаривали, прислонившись к стене. В это время из
приоткрывшихся дверей послышался раскатистый смех, и через мгновение показался
невысокий коренастый мужчина с добротным брюшком, одетый в деловой костюм
черного цвета и блестящие лакированные туфли. Его крупное мясистое лицо с носом
картошкой, густыми черными усами и такими же бровями поверх карих глаз
показалось мне знакомым. Пока я судорожно вспоминал, где его видел, к брюхастому подбежал парень в трусах и начал что-то говорить.
Мужчина внимательно слушал полуголого парня, искоса поглядывая на его амулет. В
какой-то момент парень, возбужденно о чем-то рассказывавший, обратился к брюхастому по имени-отчеству. Я разобрал обращение и тут
же вспомнил, где видел этого сияющего, довольного жизнью и собой человека.
Передо мной стоял депутат регионального парламента Алимбек
Идрисович. Мы познакомились на одном творческом
вечере, где я читал стихи Хетагурова. По моим подсчетам он отбывал уже
четвертый депутатский срок, и хотя в своей должности ничем особенно не
отличился, жители района, большинство из которых были аполитичны и мало
интересовались выборами, продолжали голосовать за него по старой памяти. Я знал
об Алимбеке Идрисовиче
немного. В особенности меня забавляло его увлечение Сталиным. Именно по
поручению нашего депутата плакаты с изображением вождя народов висели в городе
чуть ли не на каждом углу. На них Иосиф Виссарионович был похож на самого
обычного кавказского дедушку: он по-доброму улыбался, слегка наклонив голову,
будто одобряя, что брюхастый потомок так печется о его памяти.
Закончив
разговор с парнем, Алимбек Идрисович
посмотрел на часы и на мгновение о чем-то задумался, но заметив меня, широко
улыбнулся. Мы поздоровались, как у нас принято, приобняв
друг друга за пояс.
— Вспоминаю тот
вечер с превеликим удовольствием, — говорил он, несколько театрально растягивая
слова — Как же там было? «Весь мир мой храм, любовь моя святыня, Вселенная
отечество мое». Космополитизм форменный, но какой слог. Обожаю поэзию.
Пока мы стояли,
вспоминая литературный вечер, к Алимбеку Идрисовичу несколько раз обращались те двое парней с
личными делами в руках. Он слушал их неохотно, но всякий раз давал какие-то
советы и одобрительно гладил себя по животу.
— Если бы не
стал общественником, обязательно писал бы стихи.
— Одно другому
не мешает. К тому же, нынче писатели активно идут в политику.
— Это ничего, —
широко улыбался Алимбек Идрисович.
— Как там говорится? «Поэт в России больше, чем поэт». Главное, чтобы политики
не полезли в литературу. Тогда жди беды. Ну а ты что здесь делаешь, голубчик?
— Вызвали. К
Степану Алексеевичу.
— Тебя забирают
в армию?
— Пока что нет.
Я собираюсь поступать в аспирантуру.
— Правильно,
одобряю. И по какой теме хочешь писать?
— Думаю, по
партиям.
— Так я могу
быть твоим консультантом. Я партиец с сорокалетним стажем и знаю все о внутренней
кухне.
— Было бы
здорово.
— Хотя,
признаться честно, подумываю о том, чтобы выйти из партии. Ты знаешь,
разочаровался. Никакой политической самостоятельности. Жесткая партийная
дисциплина и вертикаль. Устал к тому же. Но держусь. Пока душа велит трудиться.
Кстати, работаешь где?
— Ищу себя, —
вырвалось у меня.
— Все понятно.
Из той же породы, что и мой сын. Я ему говорю, давай тебя в администрацию, в
город устрою. Или моим помощником. Не хочет. Ответственность, говорит, большая;
хотим путешествовать, жить в свое удовольствие. Какое же все-таки инфантильное
поколение мы вырастили. Ни стремлений никаких, ни гражданской позиции. Это все
проклятый капитализм, комфорт и сытость. Я не раз говорил на разных уровнях,
никто не хочет меня услышать, нужен новый мобилизационный проект. Ах, что
говорить, так я никогда не подготовлю себе преемника.
Алимбек Идрисович вздохнул и о чем-то задумался, часто моргая. Я
сдержанно улыбался и молчал.
— Кстати, что
там известно по поводу убийства в поселке?
«Уже все знает»,
— подумал я.
— Не могу
сказать ничего конкретного.
— А это правда,
что убитый был проповедником?
— Не знаю.
— Не нравится
мне все это. Весьма опасная складывается ситуация. Надо будет подключить ДУМ и
КДМ, ты же понимаешь, межконфессиональное согласие, все дела. Дело-то
резонансное, да еще перед самыми выборами. Кто-то искусственно раскачивает
ситуацию.
Пухлое лицо Алимбека Идрисовича сделалось
серьезным.
— Ладно,
голубчик, — сказал он, прощаясь со мной. — Если возникнут какие-то проблемы,
обращайся. Степан Алексеевич — мой должник.
Депутат спешно
удалился.
— У нас в России
все хотят служить, — с недовольным видом проговорил Степан Алексеевич, когда я
оказался в его кабинете.
Это был высокий
худощавый мужчина лет сорока пяти на вид, в дешевой клетчатой рубашке с
короткими рукавами, в очках и с бородой в стиле Ван Дейк. В том, как он
вальяжно сидел, откинувшись на стуле, в его презрительном взгляде угадывались
обычные для такого рода чиновников самодурство и
важничанье. Ругаться с такими людьми крайне неприятно, и я стал объяснять, что
собираюсь поступить в аспирантуру.
— Мне положена
отсрочка. А в случае защиты и военный билет.
— Это я здесь
решаю, кому положена отсрочка, а кому нет, — отрезал Степан Алексеевич. — Ведь
ты же грамотный парень. С высшим образованием. Неужели ты не понимаешь, какая
тяжелая политическая обстановка в мире? Кругом враги. НАТО — у самых наших границ. На Украине —
фашисты, бандеровцы, будь они неладны. Но Крым,
конечно, наш. Дудки им, а не Крым. Ты, кстати, что оканчивал? Может, тебя на
флот?
—
Инженер-технолог, — зачем-то солгал я.
— Прекрасно,
армии нужны технари. Нужно новую технику осваивать. Кругом враги. А ты
говоришь, служить не хочу. Надо, сынок, надо. «Есть такая профессия — родину
защищать». Слышал эту фразу?
— Слышал.
— Ну и хорошо.
Значит так, напишем, что хочешь служить во внутренних войсках. В начале октября
получишь повестку на медкомиссию. Если принесешь справку из аспирантуры,
посмотрим, подумаем. Все, свободен.
Я покинул
кабинет, несколько расстроенный, и пошел обратно к выходу. Армия, замаячившая
передо мной, могла кардинально поменять жизнь. Странно, что я совсем забыл о
таком существенном обстоятельстве.
Мага стоял уже
на улице и разговаривал с каким-то незнакомцем. Я пожал ему руку и, сказав Маге, что буду ждать возле машины, пошел на стоянку.
— Кто это был? —
спросил я, когда он вернулся к машине.
— Один тип из
города, вряд ли ты его знаешь. Прикинь, он женится на Мадине.
— Это та, с
которой ты встречался когда-то?
— Да, после меня
она с кем только не общалась. Он вообще не знает про ее похождения, рассказывал
мне, какая она скромная. Бувахаа, — громко засмеялся
Мага. — Как думаешь, рассказать ему о ней?
— А что это
изменит?
— Я с тебя
удивляюсь. Помнишь, я пару лет назад с Фатимой общался? Звонит мне как-то пацанчик один. Говорит, так и так, общаюсь с Фатимой,
жениться собираюсь, но прежде хочу за ее прошлое узнать. Спрашивает, было ли у
меня с ней что-то. Я сказал, что целовались пару раз. Так он в тот же вечер с
ней разошелся.
— А этому почему не рассказал все тогда?
— А он не
спрашивал. Раз так, зачем говорить? Кричит, свадьба без алкоголя будет, его
пахан в том году в хадж ездил. Они хотели еще и без музыки сделать, чисто мавлид30 прочитать. Но родственники
невесты настояли, мол, без свадьбы не отдадим. Я с них кайфую.
Мага широко
улыбнулся и сильно замахнулся ногой, имитируя удар о колесо. Я включил подсветку на телефоне, была половина
одиннадцатого.
— Ты закончил
свои дела? — спросил я. — Нам же надо возвращаться в поселок. По ходу тазият уже открыли.
— Да, сейчас
поедем. Этот черт, посредник, обещал подъехать.
В этот момент у Маги зазвонил телефон. Он отошел от машины и недолго с
кем-то разговаривал. По выражению его лица было понятно, что он чем-то
недоволен.
— Посредник звонил, — сказал Мага, возвращаясь.
— Говорит, что не сможет подъехать.
— А ты через
кого устраиваешься на работу? — поинтересовался я.
— Да есть тут
один тип. Алимбек зовут.
— Алимбек Идрисович? депутат который? — удивился я.
— Ну да. А ты
что, знаком с ним?
— Вообще-то я с
ним разговаривал пятнадцать минут назад.
От моих слов
Мага весь напрягся, глаза заметно округлились. На мгновение мне даже
почудилось, что его рыжие волосы начинают темнеть.
— Где? — в
нетерпении спросил он.
— Да тут, в
военкомате.
— Вот же ссука, — прошипел Мага и уже по-настоящему, со всей силы пнул колесо.
«Да уж, —
подумал я про себя, — действительно».
— Он уже два
месяца обещаниями меня кормит, — продолжал Мага, гневно расхаживая вдоль
машины. — Говорит, то ли военком, то ли его зам, какой-то Степан Алексеевич, из
отпуска никак не выйдет.
Я посмотрел на Магу и решил, что лучше не
говорить ему, что видел Степана Алексеевича.
— А ты уже отдал
ему деньги? — спросил я после короткой паузы.
— Конечно. Всю
сумму. Сразу же. Вот же тварь. Ну ничего, расскажу отцу
все, он эту гниду по стенке размажет.
Взбешенный Мага вновь
отошел звонить.
Пока он деловито
разговаривал по телефону, я стоял около машины, не зная, куда себя деть.
Оставшись наедине, я вновь проникся беспричинной грустью и уже думал о том, что
участь Расула не так плоха и что преждевременная смерть могла бы оправдать и
мою собственную несостоятельность в жизни. Размышлять на этот счет было
одновременно и притягательно, и столь же омерзительно.
Мага по-прежнему
разговаривал по телефону. Устав от ожидания, я стал прохаживаться вдоль машины.
В какой-то момент я остановился у края дороги и
всмотрелся в безыскусную аллею. Около Пушкина я увидел Анзора. Он стоял, облокотившись о бюст, и с кем-то
разговаривал. Незнакомец был высокий, довольно тучный молодой человек,
напоминавший огромного медведя. Несмотря на свой устрашающий вид, незнакомец
был явно чем-то напуган. Он держался робко, опустив голову, точно невеста в
прежние времена, в то время как Анзор беспорядочно
взмахивал свободной рукой, как будто за что-то отчитывая.
Сколько бы я ни
вглядывался в испуганное лицо незнакомца, я никак не мог вспомнить, где его
раньше видел.
В этот момент
подошел Мага. Он показался несколько успокоившимся.
— А с кем это
разговаривает Анзор? — спросил я.
Мага бросил взгляд
на противоположную сторону улицы.
— А, этот чудик.
Коля.
«Коля, Коля», —
повторял я про себя до тех пор, пока имя и медвежья внешность незнакомца не
совпали. Это был странный парень, который часто приходил со своим отцом в
отцовский магазин. У обоих были огромные ноги, сорок восьмого размера, и моему
отцу всякий раз с трудом удавалось подобрать им подходящую обувь. Я же
воспринимал их как городских сумасшедших. От них всегда плохо пахло, и когда
они приходили в магазин, я сбегал на склад, чтобы их не обслуживать.
— А откуда Анзор его знает? — поинтересовался я у
Маги.
— Коля ислам
принял.
— Что? — На
секунду я обомлел. — Он принял ислам? Он же немного того, больной.
— Да, я сам,
когда узнал, в шоке был. Оказывается, Анзор с
каким-то своим другом обхаживали этого бедолагу
несколько месяцев. И в конце концов надоумили его
принять ислам. Теперь этот Коля ошивается у нас в
поселке. Давай подойдем.
Мы перешли через
дорогу и спустились по ступенькам к аллее. Заметив нас, Анзор
тут же прекратил разговор. Коля при виде приближающихся людей еще больше
съежился. Он был похож на нашалившего ребенка.
— Ассаламу алейкум, Коля, —
поздоровался Мага.
Следом за ним я
брезгливо протянул руку. Коля, не глядя на меня, испуганно пожал ее.
— Какой он тебе
Коля? — недовольно буркнул Анзор. — Его имя Исмаил.
Да, Исмаил?
— Меня зовут
Исмаил, — пролепетал тот в ответ, не поднимая взгляда.
— Он наш брат по
вере, мой ахи31 , — продолжил Анзор.
— Берите с него пример. Человек не пропускает ни одной пятничной молитвы. Машаллах.
Коля-Исмаил чуть
приподнял голову, посмотрел на Анзора послушным
взглядом и тут же потупился.
— А давайте
проверим, кто из вас троих лучше знает про ислам? — неожиданно предложил Анзор.
— Ты что,
смеешься? — ответил Мага.
— Что, слабо? —
скривил довольную улыбку Анзор. — Вот вы его больным
считаете, а он знает больше, чем вы. Вот смотрите. Исмаил, скажи, что такое
ислам?
— Покорность, — затараторил Коля, подобно ученику перед доской, — предание
себя Аллаху.
— Молодец, ахи.
А теперь скажи: сколько столпов в исламе?
— Пять столпов. Шахада, намаз, закят, пост, хадж.
— Правильно,
Исмаил, Машаллах. А на такой вопрос ответь: для чего
Аллах создал человека?
— Чтобы он
поклонялся своему Творцу, совершал ибадат32 .
— Видите? —
просиял Анзор. — Ахи, скажи, сколько раз в день ты
делаешь намаз?
— Пять раз.
— К чему ты
стремишься больше всего на свете?
— К довольству
Аллаха.
— Машаллах, ахи.
Анзор довольно
улыбнулся, неуклюже приобнял Колю и сказал ему:
— Ладно. Иди
теперь домой. Вечерком наберу тебя.
Коля-Исмаил
медленно повернулся и пошел прочь, подобно дрессированной собачке, исполняющей
очередную команду хозяина.
— Зря ты с ним
так, — сказал я Анзору. — Он же больной.
— Сам ты
больной, — ответил Анзор.
— Ээ, полегче.
Я стал
надвигаться на Анзора, но Мага, вытянув вперед руку,
остановил меня и угрожающе посмотрел на своего кузена.
— В нем джин
сидел, — словно отряхиваясь, продолжил Анзор. — Но
теперь он делает намаз, и его рассудок вновь проясняется.
— Доиграешься
ты, — сказал Мага. — Мы в поселок едем, ты с нами?
— Нет, у меня
тут еще дела. А вы что, собрались на похороны этого муртада?
— Не твое дело,
— ответил Мага.
Мы сухо
попрощались с Анзором и
пошли обратно к машине.
— Вот же хайван, — сказал Мага, когда мы уже перешли дорогу. — За
веру кричит, а сам каждый вторник к замужней женщине таскается.
4
Беспрерывный ряд
глухих заборов, перемежавшихся высокими воротами, тянулся на всю улицу. Мы с Магой возвратились в поселок, припарковали машину у
фонарного столба недалеко от дома Расула и уже некоторое время, молча, наблюдали
в окно. Не знаю, как мой приятель, но у меня не было никакого желания идти на тазият. Последнее время я всячески избегал общества людей,
мне было невыносимо изображать дружелюбную улыбку, выслушивая какой-нибудь
вздор и, что еще хуже, отвечать на пошлые вопросы касательно моего будущего.
Мага с его легким нравом был одним из немногих, общение с кем меня не тяготило.
Похороны же
наводили на меня тоску и раздражали воображение. Прежде я имел такое мнение:
раз это тазият, то все собравшиеся должны быть
преисполнены сакральными мыслями. Мне было неприятно, что люди ведут
посторонние разговоры, что их мало трогает предстоящее действо. Больше всего
мне было жаль родных усопшего — собравшиеся мешали им
нормально проститься с ним. Снующие беспрерывной очередью соболезнующие мужчины
и женщины, бесконечное чтение дуа, за которым не было
возвышенных чувств. Все это казалось мне неправильным, сплошным лицемерием:
приходить на тазият не из высокого чувства сожаления
и сочувствия, а из примитивного соображения родства и общинности.
Но все это
только глупый идеализм, не имеющий ничего общего с реальностью. Узы родства,
чувство принадлежности к общине оказались гораздо более сильными мотивами моего
поведения, чем я предполагал.
Наконец мы
надели наши головные уборы и вышли из машины. Большие
ворота были открыты теперь настежь. Ни я, ни Мага не хотели брать на себя
ответственность и выступить в качестве провожатого друг для друга. Было
неудобно заходить без старшего мужчины, отдавать «салам» и ждать, пока
какой-нибудь старик в кругу тазията скажет «аминь», и
все начнут читать дуа, подняв кверху ладони.
К счастью,
ожидать пришлось недолго. Из подъехавшей машины, к моему удивлению, вышел тот
самый незнакомец из мечети, объявлявший по громкоговорителю о кончине Расула.
Как шепнул мне потом Мага, незнакомца звали Мовлади. Мы слегка наклонили
головы, приветствуя друг друга как старые знакомые. Мага вежливо приобнял Мовлади за пояс. На голове Мовлади высилась
серовато-зеленая каракулевая папаха; она придавала ему особую солидность. Мы,
двигаясь по левую сторону и чуть-чуть припаздывая на пару шагов от Мовлади,
прошли во внутренний дворик.
Большой
кирпичный дом начинался сразу за воротами и касался плоским козырьком длинных
виноградных лоз. На просторном крыльце толпились женщины в однотипных
просторных платьях. На их лицах, обрамленных темноцветными платками, читались
одновременно тревога и любопытство. Женщины успевали перешептываться,
практически не глядя друг другу в глаза, постанывали, прикрывая рот уголком
платка, оценивающе присматривались ко вновь входящим.
Мужчины стояли
отдельно от женщин в глубине внутреннего дворика под складным навесом. Эти
тяжелые металлические конструкции, которые собирались в навес, сдавали в аренду
несколько семей в поселке. Раньше без них не обходилось ни одно событие, будь
то свадьба или похороны. Собравшиеся на тазият
мужчины кучковались
небольшими группами и оживленно переговаривались, из-за чего стоял раздражающий
гул. В самом центре на длинной скамье, устланной мягкими ковриками и одеялами,
восседали три аксакала в грубых каракулевых папахах и с деревянными тростями в
руках. Приметив нас, все несколько притихли. Мовлади, остановившись у края
навеса, приветствовал собравшихся мужчин словами «ассаламу
алейкум»; те в ответ хором: «ва
алейкум ассалам». Старики
переглянулись, решая, чья очередь зачинать дуа. Тот,
который сидел посередине, воздел свои тощие морщинистые руки к небу, звонко
произнес «аминь», и все принялись читать дуа. Мне
всегда было интересно наблюдать за людьми в этот момент. По тому, как человек
стоит во время дуа, как он расставляет свои руки,
можно многое узнать о его характере и даже о социальном статусе. В частности, я
давно про себя отметил, что чем дальше человек держит ладони друг от друга, тем
большее самомнение он имеет. Я же всегда держал ладони, соединив вместе. Но,
правда, к моему наблюдению это не имело никакого отношения; я держал их так,
как учил когда-то дядя, воображая, что в руках — вода. Стыдно признаться, но
сам я часто только делал вид, что читаю дуа, а на самом
деле просто стоял, соединив ладони, не произнося при этом
никаких сур и думая вообще Бог знает о чем, ожидая, когда остальные
закончат.
Послышалось
протяжное «ва ляд дооллиин33 »,
и все стали старательно обтирать лицо руками. Я слегка коснулся подбородка и
вместе с Магой начал обходить весь круг собравшихся
мужчин, здороваясь с каждым отдельно.
Ахмата я
приметил не сразу. Он стоял с краю, опустив глаза, в черной сетчатой тюбетейке
и делал дуа вместе с остальными. Отец семейства, дядя
Мурат, тоже был тут, значит, никакого ареста не было. Он казался невозмутимым,
его каменное лицо не выражало никаких чувств. Он стоял в окружении нескольких
мужчин и периодически кивал, тем самым благодаря
пришедших за соболезнования.
Завершив круг
приветствия, мы с Магой принялись вместе с другими
молодыми ребятами натягивать тяжелый армейский тент. Пока я держал края тента,
Мага, стоя на стуле, туго привязывал веревки к металлическому каркасу навеса.
Вскоре Мага
совсем исчез из виду. Не зная, куда себя деть, я встал между двумя отдельно кучковавшимися группами мужчин. Троицу слева составляли
высокий усач в кожаной кепке, толстый лысый мужик в высоко сидящей тюбетейке и
хорошо одетый молодой человек лет тридцати с аккуратной щетиной и c электронными четками на пальце, которые походили на
гигантское кольцо.
— Видел? Ахмат
здесь. А я слышал, будто бы он и убил своего брата, — говорил усач.
Под навесом
стоял гул, и стоявшие в одной группке едва ли могли слышать, о чем говорили
соседи.
— Я тоже слышал,
что они повздорили друг с другом, — подхватил молодой. — Покойный, говорят,
всякие небылицы плел, шейхом себя объявил.
— Да это вранье все, — забубнил толстяк. — Я хорошо знаю Ахмата, он
не то что брата, курицу не может зарезать.
— Кто же тогда
убил?
— Будто ты сам
не знаешь, кто?
— Ну так Ахмат же тоже из их партии. Слушайте, говорят,
таблетки какие-то есть, они пацанам дают, чтобы к себе
переманить.
— Ерунда все
это. Мне говорили, покойный с ними все время спорил; ни одного дня, чтобы они
не ругались в мечети.
— А вы не видели
его записи? — спросил молодой парень. — В «вацапе»
мне скидывали. Субхан Аллах, за какие вещи он
говорил.
— Я слушал пару
записей. Это он, конечно, ерунду нес. Пайхамар34
указал, как нужно все делать. А все эти разговоры — чушь.
— Да, это все бида, нововведения. Это харам.
— А мне тут
кое-кто насвистел, будто бы покойный на федералов работал. Слышали же про сына Умалата? Его задержали на прошлой неделе, наркотики
подкинули в машину и увезли. Говорят, будто покойный настучал.
— Больше верь
всяким бабским сплетням.
— А что там за
история с каким-то русским парнем, который ислам принял? — поинтересовался у
собеседников молодой парень. — Говорят, на прошлой пятничной молитве Расул чуть
не подрался с джамаатовскими из-за этого.
— Да, я был в
тот день в мечети, — подтвердил толстяк. — Расул вздумал обвинять джамаатовских, что они заставили этого Колю принять ислам.
Этот парень и впрямь какой-то дурачок.
— Да нормальный
он, — не соглашался усач, — просто пугливый немного. У него кто-то даже
спрашивал об исламе, он все правильно ответил.
Некоторое время
все молчали.
— Когда уже
понесут хоронить? — спросил усач. — Спина болит стоять.
— Да уже должны
скоро. Мовлади пошел обмывать.
— Еще быка даже
не резали, так что через час, а то и два, не раньше.
— Пойдемте,
отойдем. Курить охота.
Троица медленно
покинула навес. Мне стало неловко стоять в одиночестве, и я придвинулся
к стоявшим справа двоим незнакомцам. Они обсуждали поездку в хадж.
— Из поселка две
группы отправляются, — рассказывал высокий коренастый мужчина своему гладко
выбритому соседу в белой тюбетейке. — Одна группа вылетает прямым рейсом
Грозный—Медина. У них считается дорогой тур, двести пятьдесят тысяч на
человека. Там гостиница будет ближе, и еще их будут возить на автобусе по зияратам35. А вторая группа сначала прилетает в
Иорданию, а оттуда на автобусе до Аравии, почти сутки добираться. По деньгам
дешевле выходит, конечно.
— Хаджибекир советует ехать туром подешевле.
Говорит, никакой разницы нет, гостиница одна и та же, в долине Мина36
в тех же палатках живут.
— Да, это все
так. Но если давление скачет или ноги больные, лучше, конечно, прямым рейсом.
— А с собой сколько нужно брать примерно?
— Все зависит от
того, будешь сувениры там покупать или нет. Я с женой ездил. Она на одни
подарки семьдесят тысяч потратила. Понакупила всякого
шмотья женщинам, платки, четки, какие-то безделушки детям. Финики разных сортов
мы привезли. Таких у нас нет.
— Ох, эти
женщины. Покупать я там ничего не буду. Только финики. Я люблю их по утрам
есть. Ничего не ем на завтрак, только один финик и водой запиваю. Может еще
какие-нибудь картины красивые куплю, с каллиграфией.
— Обязательно
нужно лекарства везти с собой туда. Все в том году сильно простыли, там же
кондиционеры везде работают. Перепады температур.
— А воду зам-зам37 сколько разрешают
везти?
— Зам-зам с
собой в самолет не разрешают. Нам по туру полагалось. Каждому по пять литров,
уже в аэропорту по возвращении раздали бутылки.
Разговор моих
соседей прервал один из аксакалов, призвав всех делать дуа.
Новые соболезнующие продолжали подходить небольшими
группками. Закончив чтение дуа, я в очередной раз,
внутренне раздражаясь, обтер руками лицо.
«Когда же все
это кончится, скорее бы уже домой», — думал я.
В этот момент
кто-то легонько хлопнул меня по плечу. Я обернулся и увидел Магу.
— Пойдем, надо
помочь.
Мы покинули круг
тазията, обошли навес и через открытую калитку попали
на задний двор. Еще когда мы приближались, оттуда доносились истошный рев и
топот копыт. Пройдя несколько шагов вглубь, я увидел огромного черного
широколобого быка, который суетился у высокого орешника. Животное было
привязано к стволу дерева толстой веревкой так низко, что не могло поднять
голову, а только возбужденно топало копытами, фыркало и тяжело мотало своей
огромной мордой, рассекая воздух небольшими серыми
рогами.
Рядом ловко
управлялся высокий сухопарый мужчина в кирзовых сапогах, толстая подошва
которых была вся испачкана коричневатым навозом вперемешку с прилипавшей
соломой. Подойдя ближе, я узнал в забойщике Ильяса,
приятеля моего отца.
— Обвяжите
передние ноги быка вот этой веревкой, — скомандовал он, когда мы подошли.
Благо, веревка
лежала ближе к Маге. Видимо, он сразу заметил мой
потерянный взгляд и, недолго думая, взял в руки веревку и полез под ноги быку.
Пока я стоял, вдыхая специфический запах и полный сожаления, что не ушел с
похорон раньше, Мага туго обвязал передние ноги быка концом веревки. Оставшуюся
часть он протянул из-под быка и бросил на землю. Я хоть и не участвовал прежде
в забое быка, но сообразил, что, ухватившись за эти веревки и потянув на себя,
нужно будет свалить быка на землю.
В это время,
когда Мага возился с передними ногами, Ильяс успел
произвести ту же операцию с задними ногами и еще перевязать голову быка ниже
глаз, приложив к его широкому лбу поперек рогов какую-то жердь, настолько
длинную, что она выпирала через всю голову животного. Сам же бык стих и уже не
мог ни топать копытами, ни истошно мычать; даже фыркать ему стало тяжело, так
как голова была обвязана до самой пасти. Единственное, что он мог сделать, так
это махать своим длинным грязным хвостом. Огромные влажные глаза быка сверкали,
как два стеклянных шара. Казалось, он все понимает и согласен принести себя в
жертву.
— Что стоишь,
хватайся за веревку, — сказал мне Ильяс.
Мы с Магой ухватились за веревки, торчавшие из-под обвязанных
ног быка. Ильяс поднял хвост быка высоко вверх и
начал тянуть его в противоположную сторону.
— Тяните, —
крикнул он нам.
Я стиснул зубы и
изо всех сил принялся стягивать веревки. Невероятное зрелище. Мне казалось, что
бык вырвется и в ярости набросится на своих обидчиков. Но он немного потоптался
своими связанными ногами и с грохотом рухнул на левый бок, подняв клуб пыли.
— Поворачивайте
туда, к кибле38 , — руководил Ильяс, хватаясь за жердь, привязанную к голове быка.
«Так вот зачем
нужно было это приспособление».
Мы, по-прежнему
держась за веревки, принялись тащить быка за связанные ноги и с огромным трудом
повернули его в нужном направлении — могучей шеей к кибле.
— Свяжите теперь
ноги вместе, — сказал Ильяс, подтачивая друг о друга
два огромных ножа с черными рукоятками.
Маге вновь пришлось
приседать и связывать быку ноги. Я стоял в некоторой растерянности, не зная,
что делать: присесть и помочь Маге связать или же стоять и смотреть, как
истукан.
— Иди сюда,
будешь держать голову.
— Так? — спросил
я, хватаясь за жердь.
— Никогда не
видел, как забивают быка?
— Видел.
— Ну вот и подсаживайся прямо на него. Так ты не удержишь.
— Давай вместе,
— вызвался помочь Мага.
Мы кое-как
придавили голову притихшего животного к земле. Я старался при этом отвести
глаза. Момент, когда огромный нож, подобно скрипичному смычку, скользил по
бычьей шее, был мне физически неприятен. Я инстинктивно опустил подбородок,
закрывая горло от воображаемого ножа.
— Посторонись
немного, а то зальет кровью, — сказал Ильяс Маге.
Все произошло в
одну секунду, я услышал только хруст и последовавший непродолжительный хрип,
вырвавшийся не из пасти, а из перерезанного горла. Густая бордовая кровь била
фонтаном. Ильяс пытался направить кровяной поток в
огромный алюминиевый таз, подложенный под шею, но капли окропляли землю вокруг.
Когда животное перестало подавать признаки жизни, мы отпустили его голову; Ильяс убрал в сторону таз, заполненный до краев красной
пенистой кровью.
— Развязывайте.
Я наклонился,
чтобы развязать быку ноги; в этот момент в моей голове причудливо всплыло одно
жуткое воспоминание, которое преследовало меня с самого детства. Как странно, в
памяти мало что сохранилось о ранних годах моей жизни, какие-то обрывки, пики
болезненных эмоций на фоне сплошного беспросветного тумана. Одним из таких
пиков и было это воспоминание. Я возвращался домой от бабушки и наткнулся на тазият. От женщин я слышал, что умерла молодая девушка. В
открытые ворота я увидел большое скопление мужчин, которые готовились вынести
носилки. Много раз до этого я уже видел эти деревянные носилки, как толпа
мужчин под распевные песнопения несла их в сторону кладбища. Детьми нас
волновала эта процессия, нам нравилось подкрадываться и наблюдать, пока голос
муллы окончательно не стихал и отставшие от основной группы мужчины не
скрывались из вида. То, что они несли на носилках, казалось мне чем-то
огромным, я еще не знал, что покойника, помимо белого савана, заворачивают в
ватное одеяло зеленого цвета. И вот молодую покойницу должны были уже понести.
Но тут мое внимание привлекли огромные окровавленные куски туши, которые лежали
на клетчатой клеенке перед самыми воротами. Мое детское воображение решило, что
все эти куски принадлежали покойнице. Я не мог понять, как молодое красивое
существо могло превратиться в такие страшные куски мяса и жира, разбухшие
толстокожие пузыри. Конечно, со временем я понял, что это была туша быка, его
внутренности. Но тогда я был раздавлен мыслью о том, во что превращается
человек, когда умирает.
— Чего стоите?
Надо быстрее разделать, — оборвал мои странные мысли Ильяс.
Он сделал
несколько надрезов в разных частях туши и вручил нож Маге. Тот принялся снимать
шкуру, начав с конечностей.
— Придерживай, —
сказал мне Мага, сняв небольшой участок.
Я наклонился и
взялся за скользкую, теплую и неприятную на ощупь шкуру. Мага на удивление
ловко работал, будто всю жизнь только и делал, что разделывал бычков. Острием
ножа он аккуратно отделял шкуру от розовато-красного мяса.
— Чего там
говорят? Знают, кто убил? — заговорил Ильяс, не
переставая работать ножом.
— Всякое
говорят, кто его знает, — ответил Мага.
— Жалко парня,
такой молодой был. Это ж как обидно, двадцать два года растить. И на тебе,
такое несчастье. Как на убой растили.
— Часто вы
забиваете быков? — поинтересовался зачем-то Мага.
— Сейчас не так
часто, как прежде. Бывало — каждую ночь.
— Почему ночью?
— Когда
привозили, тогда и забивал.
— А на сколько
кусков нужно будет разделить мясо?
— Сколько
скажут, столько и сделаем. Надо будет вам раздать, перед тем как на кладбище
пойдете. Остальное мясо уже на поминки оставим, на четвертый день.
— И могильщикам
еще полагается.
— Разделывай давай, а то не успеем, — поторопил Ильяс разговорившегося Магу.
Когда вся шкура
была окончательно снята с туши, Ильяс оттащил ее в
сторону, разложил на чистой траве и обильно засыпал солью. Я набрал воду в кумган39 и лил, пока Мага мыл руки.
— Ты на кладбище
хоронить пойдешь? — спросил меня Мага, оттирая кровь с пальцев.
— Пойду, как-то
неудобно уходить.
— На джаназа встанешь?
— Нет, я же не
делаю намаз.
— А я хочу
начать. Знаешь, бросить курить, пить. Жениться на хорошей девушке без прошлого,
устроиться в часть наконец и нормально зажить.
— Дай Бог, —
только и нашелся я сказать.
— Правда, таких, как Анзор, я не понимаю.
Мол, военным нельзя работать. Фанатиком тоже не надо становиться. Кто тебе
мешает намаз делать и служить? Мы родились в этой стране, это наша родина. Я
так считаю, главное — что у тебя внутри. Борода — это еще не все. Можно не
пропускать ни одной молитвы и быть при этом плохим человеком. Что толку от
этого? Лучше тогда вообще не делать, чем такое лицемерие.
— Согласен, —
отвечал я на длинную тираду Маги. — Полей мне тоже.
— О смерти думаю
много в последнее время, — продолжил Мага. — Вся эта суета, движухи
— вижу уже, что все это ерунда. Хватит, нагулялся. Надо остепениться уже. Вон,
у Бесика уже ребенок, а он на год младше нас с тобой.
А ты когда планируешь жениться?
— Не знаю.
— Девушка есть?
— Нет.
— Ты смотри, как
Тимур, не вздумай на русской жениться. Отец его из дома выгнал, мать в слезах.
Говорят, этот хайван40 теперь в
городе где-то живет с тещей.
Мага начал
рассказывать о своей матери, которая больше всего на свете боится, что сын
женится на русской. Ее страх связан с какой-то семейной историей, Мага даже
упомянул об этом, но я его уже не слушал.
Сзади
послышались шаги.
Я обернулся и
увидел Ахмата.
— Поедемте
кто-нибудь со мной, — сказал он, посматривая на тушу, которая висела теперь на
высокой перекладине, приделанной между орешником и навесом.
— Куда? —
спросил я.
— На кладбище.
Кирпичи нужно потаскать к могиле.
— Езжай ты, —
обратился ко мне Мага. — А я тут помогу Ильясу с
тушей.
Я согласился и,
положив кумган на землю, вышел вслед за Ахматом.
Казалось,
этот день не кончится никогда…
_____________________
1 Тазият (араб.)
— соболезнование, место для соболезнований. В ряде кавказских языков — многодневное мероприятие,
сопровождающее похороны покойника; включает в себя ряд ритуалов. Тазият — место для соболезнований в доме покойного, где
собираются мужчины с утра и до самого вечера, обычно в течение четырех дней.
2 Мусульманский праздник
жертвоприношения.
3 Продавщица.
4 Животное (кумык.).
5 Молитва, предполагает чтение
коранических сур.
6 Паломничество в Мекку.
7 Сура Ан-Наба
(Весть). В суре утверждается истинность воскрешения.
8 Вера (араб.).
9 Ракат — один
цикл намаза.
10 На местном
сленге — религиозно-консервативная часть жителей поселка, исповедующая салафизм.
11 Мать (кумык.).
12 Обоюдное обращение супругов друг к
другу. В соответствии с местными обычаями супруги не обращаются друг к другу по
имени в присутствии посторонних (кумык.).
13 Заупокойный намаз, совершается перед
похоронами.
14 Кафедра или трибуна в соборной
мечети, с которой имам читает пятничную проповедь.
15 Один цикл
намаза.
16 Бракосочетание.
17 Да простит
меня Аллах.
18 Прибегаю к
защите Аллаха.
19 Вера.
20 Муртад —
вероотступник.
21 Хранитель Корана; тот, кто знает
Коран наизусть.
22 Гай-гуй —
веселье; праздник, вечеринка.
23 Нахские
народы (чеченцы, ингуши).
24 Кяфир —
неверный.
25 Харам —
грех; то, что запрещено.
26 Мунафик —
лицемер.
27 С именем
Аллаха.
28 Невежда (араб.) — грубое обращение к
несведущему человеку.
29 Приятель.
30 Мавлид —
религиозное мероприятие, подразумевающее чтение молитв, слова поминания Аллаха,
рассказы о жизни Пророка Мухаммеда, угощение бедняков и других мусульман.
31 Мой брат (араб.).
32 Поклонение (араб.).
33 Последняя фраза, которой кончается
сура «Аль-Фатиха», читаемая во время дуа.
34 Пророк.
35 Святые места.
36 Предместье Мекки, где совершаются два
главных обряда хаджа — бросание камней в столбы джамарат
и жертвоприношение.
37 Вода из священного для мусульман
источника Зам-зам в Мекке.
38 Направление в сторону священной
Каабы, соблюдаемое всеми мусульманами во время совершения намазов и отправления
ряда ритуалов, в том числе во время жервоприношения.
39 Кувшин (кумык.).
40 Животное (уничижительное
оскорбление).