Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2017
Столяров Андрей Михайлович — прозаик, автор
многочисленных статей по аналитике современности и книги по философской
аналитике «Освобожденный Эдем» (2008). Публикации в «Дружбе народов»: «Новая
земля и новое небо» (№4, 2014); «Герой нашего времени» (№ 11, 2014); «Дайте
миру шанс». Повесть по мотивам реальности (№ 1, 2015); «Ярче тысячи солнц» (№ 1, 2016); «Война миров.
Исламский джихад как историческая неизбежность» (№ 9, 2017).
Дом
разделившийся
Перестройка и
последовавший за ней период бурных реформ превратили Советский Союз совсем в
иную страну. Прежние социальные связи распались, прежние нормы и правила канули
в никуда. Россия, как теперь стала называться эта
страна, на целое десятилетие погрузилась в хаос, в пучину анархии, где новые
формы социального бытия начали складываться как бы сами собой.
Одной из таких
спонтанно оформляющихся тенденций стало религиозное возрождение. Произошло
внезапное преображение общества. Словно поднятый чудодейственной силой, всплыл
из глубин забвения громадный архипелаг — Русская православная церковь — и с тех
пор стал неотъемлемой частью российской реальности.
Количественный
рост РПЦ впечатлял. За сравнительно короткий период с 1989 по
2008 год (это в основном патриаршество Алексия II) число приходов Русской
православной церкви увеличилось более чем в 3 раза, число монастырей возросло
более чем в 20 раз, число священников и диаконов — почти в 4 раза, а количество
верующих составило около трех четвертей населения страны. Согласно
опросам, авторитет РПЦ был в тот период значительно выше, чем авторитет
правительства или парламента. Символом же этого возрождения стало
восстановление в Москве Храма Христа Спасителя, взорванного советской властью в
1931 году, а первой крупной акцией в нем, имевшей резонансный характер, стала
канонизация императора Николая II и всей
царской семьи.
Произошло то,
чего никто не предвидел: Россия из государства официального атеизма
превратилась, по крайней мере формально, в одну из
самых религиозных стран мира.
Правда, на наш
взгляд, это была чисто механическая пролиферация: РПЦ заполняла пустоты,
образовавшиеся после провала идеологии коммунизма. Нового прочтения
христианства, соответствующего современности, Русская православная церковь
предложить не смогла. Что, впрочем, было естественно. В момент «имперского
расширения» новые идеи не возникают: на «осваиваемых территориях», как правило,
идет воспроизводство уже имеющихся имперских структур. Мировоззренческие
инновации зарождаются лишь в моменты кризисов, когда становится ясным, что
«дальше так жить нельзя». Вспомним, например, что первые протестантские «ереси»
появились в Европе, когда рухнул грандиозный христианский проект — крестовые
походы, имевшие целью сделать христианским весь мир. Лишь тогда образовались
течения, предлагавшие миру новый бытийный «текст», и на основе этого «текста»
через некоторое время началась Реформация.
Негативная тень
побед обычно заключается в том, что они индуцируют не сомнения, порождающие
перспективную новизну, а уверенность, что «так будет всегда», результатом чего
является социальный застой. Так и Русская православная церковь, достигнув
мировоззренческого и, главное, материального благополучия, как бы застыла,
уверившись в своей идеологической правоте, совершенно не замечая, что
постепенно она превращается в некий реликт, в архаическую экзотику,
поддерживаемую уже не верой, а благорасположением государства и рутинной
обрядностью.
Нечто подобное
произошло и с российским исламом. «Исламское возрождение», как назвали этот
феномен, также было бурным и необратимым. В 2000 году тогдашний российский
министр по национальной политике Владимир Зорин заявил, что мечетей в России
насчитывается уже более 7 тысяч, хотя еще в 1991 году их было менее девятисот.
Правда, в том же году заместитель председателя правительства России Рамазан Абдулатипов утверждал, что только в Дагестане мечетей более
5 тысяч, значит, общее их число превосходит названное в несколько раз. А российский исламовед А.В.Малашенко указывает, что «подсчитать точное количество
мечетей в России не представляется возможным. Различия в оценках объясняются
тем, что в одних случаях называют число зарегистрированных мечетей, а в других
— реально существующих. Есть еще молельные дома, т.е. помещения, куда
мусульмане приходят, чтобы совершить пятничную молитву и послушать проповедь
имама». Во всяком случае, пишет он, «за полтора десятка лет мечети стали
типичным признаком социокультурного пейзажа России».
Все препятствия
для развития ислама исчезли. Конституция Российской Федерации, принятая в
декабре 1993 года, гарантировала гражданам России свободу совести и вероисповедания,
также объявлялся запрет на пропаганду национального и религиозного
превосходства. Правда, Федеральный закон «О свободе совести и
религиозных объединений», принятый в 1997 году, зафиксировал в преамбуле
«особую роль православия в истории России, в становлении и развитии
её духовности и культуры»1 , но вместе с тем ислам неизменно
входил в публичный перечень традиционных конфессий
России, о чем неизменно напоминал и президент Российской Федерации В.В.Путин. Видимо, одно было призвано
компенсировать другое.
В любом случае
«исламское возрождение» стало реальностью. «За короткое время количество
мечетей <в России> возросло более чем в 100 раз, открылись десятки
средних и высших медресе, появились многочисленные мусульманские средства
массовой информации — печатные, радиоэлектронные и сетевые. Мусульмане получили
возможность свободно исповедовать свою веру, обучаться за рубежом, выезжать на
хадж»2 . Исламизации стали подвергаться все стороны жизни
мусульманских регионов России. Начали открываться магазины халяльных
продуктов, «бутики» с религиозной атрибутикой и литературой, организовываться
помещения для молитвы на бензоколонках. Это было уже «нечто большее, чем просто
“мода на религию”, как иной раз именовалось исламское возрождение в начале
1990-х годов… В 2006
году в Казани состоялся первый всероссийский конкурс красоты среди
мусульманок, участницы которого должны <были> соблюдать пятикратную
молитву, быть хорошими хозяйками и уметь готовить чак-чак.
Победительнице Диляре Садыковой был присвоен титул
“самая очаровательная мусульманка”. В том же году аналогичный конкурс, но уже
республиканского масштаба — “Краса Чечни” — состоялся в Грозном… В Казани открылось ателье исламской моды “Алтын ай”, в
Москве — специальный магазин мусульманской одежды. В Татарстане работают курсы,
на которых девушек учат быть примерными мусульманскими женами… Организована
служба знакомств для мусульман. Все чаще мы слышим от
имамов и муфтиев хвалу многоженству. От этого не удержался даже такой
законопослушный священнослужитель, как Талгат Таджуддин, который считает, что таким образом можно
улучшить демографическую ситуацию в стране (очевидно, только среди мусульман).
В Казани проводится Международный фестиваль мусульманского кино “Золотой Минбар” (в 2006 г. в нем участвовали картины из 25 мусульманских стран). А в Москве состоялся
конкурс на лучшее произведение об исламе, получивший неофициальное наименование
“мусульманский Букер”. По инициативе молодых имамов в Татарстане
проводится футбольный турнир на Кубок мухтасибата с
участием команд 8 (из 50) казанских мечетей. Планируется проведение спортивных
соревнований для женщин-мусульманок. …В Башкирии при мечети города Баймак
появилась первая в России организованная по принципу шариата таксофирма “Сафар” (восемь
машин), главное отличие которой состоит в том, что работающие там водители
вообще не употребляют алкоголя. В 2006 г. в Дагестане имамы обратились к владельцам
саун, казино и т. п., призывая их закрыть или перепрофилировать свои заведения,
само существование которых противоречит нормам ислама»3 .
Наблюдалась в
этот период и определенная структурная консолидация. В 1990 году возникла в России «Исламская
партия возрождения», а вслед за ней и некоторые другие исламские политические
организации. Появились мусульманские депутаты в Государственной Думе РФ. В 1992
году было заново образовано Центральное Духовное Управление мусульман России и
европейских стран СНГ (ЦДУМ), председателем которого стал муфтий Талгат Таджуддин, а в 1996 году в
Москве возник Совет муфтиев России, которое возглавил шейх Равиль
Гайнутдин. Началось сотрудничество этих органов с
российской властью и с руководящими структурами РПЦ.
Внешне все
выглядело благополучно.
Однако при
внимательном рассмотрении картина возникала совершенно иная.
Прежде всего обнаружилась политическая слабость ислама. Мощной
партии, которая могла бы отстаивать их интересы, российским мусульманам создать
так и не удалось. «Исламская партия возрождения» распалась уже в середине 1990
годов, а другие мусульманские организации, возникшие в тот же период, имели
очень ограниченное влияние. Вообще выяснилось, что мусульмане, вопреки
религиозным призывам, голосуют за самые разные партии, в том числе и за партию
коммунистов.
Электоральный
потенциал мусульманских организаций оказался не слишком большим, а в
легислатуру В.В.Путина он стал и вовсе неощутимым. То есть ислам не вырос в
значимый фактор внутренней российской политики, и потому на романтический
призыв сделать вице-президентом Российской Федерации мусульманина один из
чиновников кремлевской администрации (Владислав Сурков) мог с полным основанием
ответить: «У нас светское государство, и эта идея не может быть реализована
никогда и ни при каких обстоятельствах». Фактически в этот
период ислам с федерального уровня политики перешел на региональный и
областной: сотрудничество с местными администрациями было для него более
эффективным.
Далее
обнаружилась явная структурная слабость ислама. Русская православная церковь
исторически сложилась как жесткая иерархическая система — с безусловным подчинением
низших подразделений высшим, с единым центром, символом которой является
патриарх, в значительной мере определяющий ее конкретные политические и
социальные приоритеты. Ислам же с самого начала представлял собой сетевую
структуру и потому в момент «имперского расширения» начал фрагментироваться на
идеологические автономии. Неожиданно оказалось, что никакого единого
российского ислама нет: существуют отдельные мусульманские регионы, достаточно
далеко отстоящие друг от друга по своим религиозным характеристикам и слабо
связанные между собой. В крупных территориальных единицах это выглядело
следующим образом: Северный Кавказ, Средняя Азия, Татарстан, Москва. Причем на
Кавказе, по мнению некоторых исследователей, выделились сразу четыре вполне
самостоятельных исламских субрегиона, а ислам в
европейской части России, в свою очередь, разделился примерно на 40 также
вполне самостоятельных муфтиятов. Автономные
управленческие структуры появились в Омске, Оренбурге, Саратове, Тюмени и
других городах. Неоднократные попытки их интеграции оказались бесплодными.
Совет муфтиев России и Центральное духовное управление мусульман (ЦДУМ) сразу
же после своего образования начали ожесточенную конкуренцию друг с другом, и
борьба эта, то затихая, то вновь разгораясь, продолжается до сих пор.
Переносится она и на местный, локальный уровень, где могут существовать «по два
враждующих между собой духовных управления мусульман, одно из которых
подчиняется ЦДУМ, а другое — Совету муфтиев России»4 .
Посредниками между ними вынуждены выступать светские власти.
И, наконец,
выявилась мировоззренческая слабость российского ислама. Пребывая долгое время
в летаргическом состоянии, не имея ни малейшего представления (как и весь
советский народ) о движении мировых религиозных тенденций, пропитавшийся
местной национальной спецификой, традициями местного национального бытия, он
постепенно утратил свою метафизическую универсальность, превратившись в набор
региональных конфессий, интересы
которых не выходят за пределы своего этнического ареала. Более того, он как бы
выпал из современности, оказавшись бессильным перед ее парадоксальными
вызовами. «Исламское возрождение» представляло собой точно такую же
механическую пролиферацию, как и «христианское возрождение» в лице РПЦ: здесь
просто реализовался отложенный спрос — без какой-либо творческой, инновационной
активности. Рост ислама в России был количественный, но не качественный, что
свидетельствовало о его функциональной незрелости.
В принципе эта
ситуация устраивала обе стороны. Российская власть обрела лояльный,
идеологически пассивный ислам — ислам, который оставался духовно как бы «сам по
себе», но вместе с тем был фундаментом власти в мусульманских регионах России.
В свою очередь, исламское духовенство получало поддержку власти, как материальную,
так и административную, а в некоторых случаях оно само входило в местную
власть. Это гарантировало ему и спокойное, практически чиновное существование,
и необходимую долю влияния на конкретной «канонической» территории.
Складывался
негласный «общественный договор».
Так могло
продолжаться неопределенно долго.
Однако в этот
благополучный консенсус неожиданно вмешалась война.
Кавказ: второе
издание
Для объяснения
трагической Чеченской войны существует множество разных причин. Одни полагают,
что главную роль здесь сыграла историческая память народа. Чеченцы хорошо
помнят и жестокий Кавказский конфликт XIX столетия, длившийся почти полвека, и
не менее жестокую сталинскую депортацию, когда практически весь чеченский народ
был объявлен преступным и выселен из родных мест в Среднюю
Азию и Казахстан. Другие считают, что здесь сыграл роль национальный характер
чеченцев, для которых нет ничего дороже свободы. Без нее чеченский народ не
может существовать. Третьи объясняют это экономическими особенностями,
сложившимися на Кавказе. При распаде СССР, когда было разорвано большинство
хозяйственных связей, Северный Кавказ пострадал сильнее всего. И, наконец,
четвертые полагают, что основной причиной войны были фатальные ошибки,
допущенные с обеих сторон. Петербургский историк, знаток исторического Кавказа,
Я.А.Гордин пишет: «Окостеневшая советская система,
рухнув, поставила новую демократическую власть перед необходимостью немедленно
найти новую систему взаимоотношений с
Кавказом — взамен выработанной веками. Новая власть, слишком много
унаследовавшая от прежней… с этим не справилась. Как не справилась с этой задачей… и пришедшая к руководству после
1996 года новая сепаратистская элита (имеется в виду элита Чечни. — А.С.), сумевшая только лишь воспроизвести повстанческую
политико-криминальную модель поведения. И та, и другая стороны оказались
в плену гибельных стереотипов…»
Формально
петербургский историк прав. Но как нам представляется, новая российская власть
справиться с этой задачей и не могла. Грубо говоря, ей в тот момент было не до
Чечни. Она пыталась хоть как-то наладить жизнь в разваливающейся и
агонизирующей стране. К тому же у нее элементарно не хватало людей, умеющих
думать и действовать в координатах новой реальности. А те, кто в ее
распоряжении был, действительно находились во власти прежних советских
стереотипов. Показательно в этом смысле высказывание тогдашнего министра
обороны России Павла Грачёва о том, что все вопросы в Чечне можно было бы
«решить» одним парашютно-десантным полком в течение двух часов. Как известно,
штурм Грозного (столицы Чечни) в ноябре 1994 года закончился полным провалом, и
с этого момента вспыхнули полномасштабные военные действия, повлекшие за собой
множество жертв.
Не лучше была
ситуация и на другой стороне. В обстановке острого социального кризиса
чрезвычайную силу обретают разного рода иллюзии. Кажется, например, что стоит
лишь свергнуть старый режим и тут же — немедленно! — воцарятся счастье и
благоденствие. Кажется, что стоит нации обрести реальный суверенитет, как все
трудности исчезнут как бы сами собой. Народ станет хозяином на своей земле, он
расправит плечи, свободно вздохнет, и опять-таки немедленно воцарятся счастье и
благоденствие. Никто, как правило, не осознает, какую цену придется заплатить
за «свободу», никто не представляет себе реальных трудностей независимого
существования. Иллюзорное бытие обычно оказывается сильнее реальности.
Не будем
подробно описывать сюжет российско-чеченской войны. Этим событиям посвящены
достаточно серьезные и обстоятельные исследования. Для наших рассуждений здесь
важно лишь то, что на первом ее этапе Джохар Дудаев, ставший президентом
Чеченской республики в 1991 году, предполагал создать в Чечне чисто светское и
даже демократическое государство. То же подтвердил и парламент Чеченской
республики, принявший конституцию, где данное положение было законодательно
закреплено. Ни о каком джихаде тогда речи не шло. Правда, еще в августе 1992
года Дудаев посетил с официальным визитом Саудовскую Аравию и Кувейт, где
поднял вопрос о дипломатическом признании Чеченской республики. От
дипломатического признания правительства обеих этих стран уклонились, тем не менее президент Ичкерии был принят чрезвычайно
благожелательно.
Реальная
исламизация Чечни началась лишь в конце 1994 года, когда Общенациональный
съезд, организованный сторонниками Джохара Дудаева, объявил газават —
«священную войну» России, а сам Дудаев открыто высказался за превращение Чечни
в исламское государство, основанное на шариате. Чеченская республика в этот
период погружалась в жестокий хаос, еще более сильный, чем хаос в
реформирующейся России, и ислам в глазах местной власти, вероятно, оставался
последней надеждой объединить чеченский народ. Данный шаг для Дудаева был тем
более актуален, что несколько «ранее 6 из 14 районов Чечено-Ингушетии
отказывались участвовать в “организованных” им выборах, а генералу Рохлину,
командовавшему штурмом Грозного, местные жители говорили: “За три года Дудаев
расстрелял больше, чем на этой войне”»5 .
Впрочем, надежды
на «исламское чудо» оказались тщетными. События, вскоре развернувшиеся в
республике, показали, что кавказский ислам имеет свою собственную конфигурацию,
и конфигурация эта как бы «отгораживает» его от глобальных стратегий джихада.
В июле 1998 года
боевики полевого командира Арби Бараева атаковали
казармы Гудермесского батальона чеченской
национальной гвардии, бой продолжался целых два дня, и лишь с громадным трудом
части, верные Аслану Масхадову, ставшему после ликвидации в 1996 году Джохара
Дудаева президентом Чечни, сумели отбить атаку. А еще через год отряд,
возглавляемый Шамилем Басаевым и Амиром ибн аль-Хаттабом, боевиком из
Саудовской Аравии (или, по другим сведениям, — из Иордании), вторгся с
территории Чечни в Дагестан, опять-таки провозгласив там создание «исламского
государства» и намереваясь распространить пламя джихада на весь Кавказ. Это
нападение было также отбито. Дагестан, вопреки всем ожиданиям, не восстал, не
влился в армию «братьев по вере», более того — оказал сопротивление чеченским
боевикам. А главное, что у российского правительства появился повод начать
большую контртеррористическую операцию на Северном
Кавказе, позже названную Второй чеченской войной.
Атаки отрядов
Бараева и Хаттаба — Басаева можно объяснить стандартными закономерностями,
работающими в ситуациях острого социального кризиса. После обретения
фактической независимости в результате подписания Хасавюртовских соглашений в
1996 году Чеченская республика пребывала в состоянии катастрофы. Эфемерными
оказались плоды «великой победы», одержанной в первой войне. В стране царила анархия: власть принадлежала
не столько «законно избранному» президенту, сколько полевым командирам,
опиравшимся на собственные войска. Экономика Чечни полностью развалилась,
производство было разрушено, хозяйственные связи с Россией сошли практически до
нуля, процветал исключительно криминальный «бизнес»: грабежи, торговля
наркотиками и работорговля. Большинство населения было ввергнуто в нищету, не сравнимую с тем уровнем жизни, который существовал в
советское время.
В подобных кризисах
— обычно спонтанно — формируются два четких сюжета. Во-первых, государственный
переворот, установление диктатуры, которая могла бы навести порядок в стране —
такую попытку, насколько можно судить, предпринял со своим «Исламским полком
особого назначения» Арби Бараев. И
во-вторых, экспансия, «маленькая война», способная блеском внешних побед
заслонить внутренние проблемы. Этот второй сюжет и попытался реализовать Шамиль
Басаев, вторгшийся в Дагестан.
Действительно,
все стандартно.
Ничего нового тогдашние
чеченские лидеры изобрести не смогли.
Однако внутри
этой стандартности наличествует некое внутреннее содержание, и чтобы его
понять, нам следует обратиться к таким теософским категориям ислама, как
ваххабизм и суфизм.
Суфизм — очень
своеобразный формат ислама. Распространен он по всему миру, и его
привлекательность, а также многовековая устойчивость объясняются тем, что это,
пожалуй, самая свободная, толерантная и адаптивная теологема,
которую исторически сформировал ислам. Если отвлечься от мистической стороны
суфизма, доступной лишь посвященным, то принципиальная «народная» суть его
выглядит так. Суфизм полагает, что существует множество путей к богу, и
неважно, каким именно путем следует человек, лишь бы он пути к богу следовал
вообще. Благодаря такой свободной трактовке суфизм легко вписывается почти в
любую этническую среду, более того — он легко впитывает в себя местные
моральные и правовые обычаи и исламизирует их, создавая тем самым некое
специфическое единство. Возникает синтез локального и универсального,
этнического и всемирного, за счет чего суфизм прочно врастает в местный
субстрат. Распространению суфизма способствовало еще и то, что многие суфийские братства придерживались принципа невмешательства
в мирские дела и избегали прямых контактов с властями, какой бы власть ни была.
Говоря проще: если власть не трогала суфийские тарикаты (суфийские братства, суфийские ордены — их можно называть так и так), то и суфии
относились к власти нейтрально, ничего от нее не требуя и не вмешиваясь в политику.
Об эффективности и авторитете суфизма свидетельствует такой факт. Рыцарские и
церковные ордены средневековой Европы — тамплиеры, госпитальеры, францисканцы,
доминиканцы, иезуиты и т.д. и т.п. — были созданы по модели суфийских
орденов (братств), с которыми европейцы столкнулись во времена крестовых
походов.
Полной
противоположностью суфизма является ваххабизм. Зародился он очень поздно, лишь
в XVIII веке, но очень быстро охватил почти всю Аравию. Суть ваххабизма —
возвращение к «истинному исламу», к тем принципам веры, которые заложил пророк Мухаммед и подтвердили «праведные халифы». В этом смысле
ваххабиты отстаивают классический фундаментализм, стремящийся во всех своих
видах к возрождению «чистых истоков веры». Однако ваххабиты — это радикальные фундаменталисты,
их отличает крайняя нетерпимость ко всем, кто, как они полагают, отклоняется от
«истинного ислама». Враг ваххабитов — любой, кто не исповедует ваххабизм, будь
он хоть приверженец иудаизма, хоть христианин, хоть мусульманин, хоть язычник, хоть
атеист. Причем эту идеологию ваххабиты претворяют в конкретную практику. Когда
в 1803 году Сауд ибн Абдул-Азиз,
эмир первого саудовского государства, захватил Мекку, то разрушил там почти все
священные мавзолеи, поскольку ваххабиты считали, что поклонение могилам святых
есть признак язычества. Ваххабизм стал официальной религией Королевства
Саудовская Аравия (там он именуется «салафия»)
и, разумеется, постепенно цивилизовался, по крайней мере
в формально провозглашенной доктрине. Теперь ваххабиты уже не разрушают святые
места, а напротив, тщательно охраняют их, тем более что хадж миллионов
паломников приносит королевской династии немалую выгоду. Но даже при всем при
этом в 1998 году саудовские власти как
часть кампании по уничтожению идолов распорядились сравнять с землей могилу
матери пророка Мухаммеда, что привело к массам протестов и резкому осуждению
данной акции со стороны мусульман во всем мире. Правда, мавзолей самого пророка
ваххабиты обещают пока не сносить.
Здесь имеет
значение то, что ваххабизм и суфизм — идеологические антагонисты. Они относятся
друг к другу гораздо хуже, чем, например, католики и православные. Для
ваххабитов суфии — еретики, искажающие ислам, их нужно безжалостно уничтожать.
Для суфиев ваххабиты — варвары, несущие насилие, хаос и смерть.
А теперь
вернемся к Кавказу.
В начале XIX
столетия туда в силу различных исторических обстоятельств пришел
суфизм — пришел и утвердился, поскольку оргструктура
его, система орденов (тарикатов, суфийских
братств) очень естественно наложилась на клановую,
кровно-родовую систему горных племен. К счастью для современной России Кавказ
стал суфийским. В течение двух столетий никакого
другого ислама Кавказ не знал. И потому, когда в середине 1990 годов туда
явились ваххабитские эмиссары с саудовскими деньгами и предложили превратить
чеченскую войну в глобальный джихад, обещая поддержку всего исламского мира, то
чеченцы встретили их без особого энтузиазма. Фактически ваххабитам удалось
привлечь на свою сторону лишь два не слишком сильных военных формирования: тот
самый «исламский полк» Арби Бараева и тот самый
отряд, которым командовали Шамиль Басаев и аль-Хаттаб.
По
мнению некоторых исследователей, мятеж Бараева ознаменовал собой «начало
вооруженной борьбы между ваххабитами и тарикатистами
(суфиями.
— А.С.) в Чечне», причем, что характерно, чеченцы ваххабитов не
поддержали.
Аналогичная
история произошла и со вторжением отряда Шамиля
Басаева в Дагестан. Дагестан, населенный множеством горских кланов, был еще
более суфийским, чем соседствующая с ним Чечня, и
воспринял вторжение ваххабитов как прямую угрозу. Российские газеты в это время
писали, что народы Дагестана поднялись как один, чтобы дать бандитам отпор. И
это полностью соответствовало действительности. Правда, дело тут, видимо, было
не в абстрактных «дагестанских народах». Просто так исторически получилось, что
в суфийских братствах сложилась четкая иерархическая
структура. Во главе каждого ордена стоял руководитель, шейх, носитель
«божественной благодати», которому беспрекословно подчинялись рядовые члены
братства — мюриды. Такая структура позволяла произвести быструю и масштабную
мобилизацию, что суфийские ордены неоднократно
демонстрировали в различных странах, поднимая своих мюридов в случае опасности
со стороны властей.
Именно это,
вероятно, и произошло в Дагестане. «Духовные управления мусульман всех
северокавказских республик предприняли максимум усилий для того, чтобы
воспрепятствовать проникновению ваххабизма. Сплоченность антиваххабитских сил
привела к небывалому росту влияния суфийских шейхов,
в том числе на светских политиков. Как иллюстрацию приведем тот факт, что глава
правительства Дагестана Хисри Шихсаидов для апробации
некоторых решений ездил к наиболее авторитетному шейху Саиду Чиркейскому. Местные муфтии, а также тарикатские
лидеры действовали в союзе со светской администрацией, добиваясь запрета
деятельности “ваххабитских организаций”. Итогом их общих усилий стало принятие
в 1999 году закона “О запрете ваххабитской и иной экстремистской деятельности
на территории Республики Дагестан”. Схожие документы были приняты и в некоторых
других республиках»6 , после чего несколько ваххабитских
миссионеров были выдворены из Чечни.
Экспансию
ваххабизма на Кавказе остановили суфии. России, повторим еще раз, исключительно
повезло, что именно суфийский ислам утвердился в свое
время среди северо-кавказских
народов. Такой ислам ориентируется прежде всего на
духовные ценности. По оценке М.Рощина, «он неагрессивен, и понятие “джихад”
трактуется в нем в плане личного стремления верующего к самоусовершенствованию».
Кстати, и первым по-настоящему легитимным главой Чеченской республики стал Ахмад Кадыров, суфий, бывший муфтий Чечни, принадлежащий к
одному из влиятельных тарикатов.
В общем,
чеченский конфликт никак нельзя назвать исламистским. Это было чисто этническое
противостояние — то, что раньше, в Советском Союзе, классифицировалось как
«национально-освободительное движение».
Ислам в Чечне не
был драйвером консолидации. По точной формулировке Р.Г.Ланды, «в Чечне ислам
был псевдонимом национализма».
Вместе с тем
Чеченская война выявила важный фактор, который начал оказывать существенное
влияние на внутреннюю обстановку в стране.
Фактор
тревожный, опасный и непредсказуемый.
Фактор,
свидетельствующий о том, что в конце 1990-х — начале 2000-х годов в Россию пришел «другой ислам».
Другой ислам
Что такое
«другой ислам»?
Прежде всего это ислам, принципиально отличающийся от российского.
Мы уже говорили,
что, пребывая долгое время «внутри» России, то есть
будучи изолированным от международных тенденций и, кроме того, находясь в
немусульманской среде, российский ислам приобрел очень своеобразный статус. Он в значительной мере утратил универсальность и, впитав
региональные микроспецифики, распался на этнические
религии. Данное утверждение подтверждается хотя бы тем фактом, что
мусульманские регионы РФ, вопреки «всемирной солидарности мусульман», не
поддержали Чечню, когда там раздался призыв к джихаду против России. Правда, в
1999 году Государственный совет Татарстана принял закон «О приостановлении на территории Республики
Татарстан призыва граждан на военную службу», чтобы «вернуть из Дагестана
солдат-татар, где они сражались против кавказских единоверцев», но, пожалуй,
это был единственный случай такого рода, да и тот был позднее без особых проблем
нивелирован. То есть в России действительно не образовалось единой исламской уммы, которая ощущала бы свою религиозную общность.
К тому же
российский ислам не обрел политического характера. Он не сформировал свой
собственный социальный проект, который обозначил бы цели и задачи ислама в
современной России. Интерес к политике у россиян мусульманского вероисповедания
вообще очень низкий. Российский ислам и в самом деле пребывает в состоянии
летаргии. К тихой радости российских властей «политический ислам … в России по
большому счету не состоялся»7 . Российский ислам, конечно, не вестернизировался ни по европейской, ни по американской
модели, но и собственно российским, «своим», он тоже не стал — он как бы «ушел
внутрь», инкапсулировался в мусульманских регионах России.
Совершенно иной
формат имеет «другой ислам». Неудачные попытки модернизации Исламского мира
породили такое явление, как исламизм, то есть ислам, претендующий на абсолютную
полноту государственной власти. От российского ислама он отличается тем, что
имеет конкретный проект — построение религиозного (исламского) государства, в
правовой основе своей опирающегося на шариат. И даже не столько ограниченного
национального государства, сколько — Всемирного халифата, не признающего
национальных границ. А потому это ислам деятельностный,
активный, апеллирующий не к этническому меньшинству, а к всеобщей исламской умме, представляющей собой неисчерпаемый людской ресурс.
Более того, исламизм — это глобальный ислам: он действительно не признает ни
границ государств, ни границ этносов, ни границ национальных культур.
Мусульманские регионы России он
рассматривает как Дар аль-ислам
— канонические исламские территории, находящиеся под властью «неверных». Эти
территории, по мнению исламистов, следует «освободить» — задача, к решению
которой исламизм приступил где-то в середине 1990-х годов.
Трафиком
просачивания исламистов в Россию стало исламское образование. К тому же традиционный российский ислам
оказался катастрофически не готов к существованию в условиях религиозной
свободы. Острее всего чувствовался дефицит квалифицированных кадров. В 90-х
годах число мечетей и мусульманских общин в стране начало бурно расти, а
подготовленных духовных наставников для них фактически не было. Не лучшим
образом сказывались на ситуации и непрерывные «разногласия среди мусульманских
религиозных деятелей, переросшие в открытую вражду и столкновения на почве
борьбы за власть и обладание материальными ресурсами в верхах мусульманских
общин… следствием чего стало падение авторитета духовных лидеров среди
верующих»8 .
В итоге «другой
ислам» практически не встречал препятствий для своей деятельности в России.
Пришествие его более походило на нашествие. «К 2000 году Министерством юстиции
РФ было зарегистрировало 6 исламских международных организаций
различного направления: отделение Лиги исламского мира — региональное бюро
Всемирной ассамблеи исламской молодежи; российский фонд "Ибрагим бен Абд аль-Азиз
аль-Ибрагим" (Саудовская Аравия); отделение
благотворительной организации "Международный гуманитарный призыв"
(Объединенные Арабские Эмираты); отделение общественной организации — научного
общества "Комиссия по научным знакам в Коране и Сунне"; отделение
Исламского агентства помощи и спасения; отделение благотворительной организации
"Исламик Релиф"
("Исламская помощь")9 . И это, разумеется, далеко не
полный список локаций, где утверждался «другой ислам».
Зарубежные
спонсоры финансировали строительство в России мечетей, открытие медресе, хадж
российских мусульман в Мекку, издание исламской литературы, халяльные
магазины, исламские школы, больницы и детсады, исламские средства массовой
информации. Саудовская Аравия, например, финансировала ремонт Исторической
мечети в Москве, открытие саудовской школы, где на арабском языке преподавались
специальные религиозные дисциплины, создание Института исламской цивилизации,
создание Университета исламской культуры, «который в короткое время стал
массовым учебным заведением открытого типа», начал функционировать в Москве и
Комитет мусульман Азии, финансируемый Кувейтом. Благодаря помощи богатых
исламских стран, в основном, конечно, нефтяных монархий Аравийского
полуострова, тысячи, а возможно, десятки тысяч российских молодых мусульман
отправились в исламские университеты и учебные центры за рубежом, чтобы получить
там богословское образование.
Все это,
несомненно, заслуживало бы уважения и признательности, если бы не одно
обстоятельство, до которого в те бурные годы просто никому не было дела. Ислам,
начавший проникать по этим каналам в Россию, действительно был «другим».
Здесь
присутствует определенная терминологическая невнятность. Активный ислам,
стремящийся к политическим целям, в зарубежных исследованиях принято называть
исламизмом. Однако поскольку в Россию в период Чеченской войны пришел именно
ваххабизм, то теперь у нас этим термином называют любой радикальный ислам. Что,
впрочем, как мы позже увидим, недалеко от истины.
Хороший критерий
для выделения данного статуса предложил Р.А.Силантьев: «Сейчас под ваххабизмом
понимается не конкретная и четко выраженная религиозная идея, а совокупность
идеологий исламского происхождения, проповедующих крайнюю нетерпимость к
инаковерующим и инакомыслящим. И оправдывающих их убийство. Проще говоря,
традиционные мусульмане уживаются с представителями иных исповеданий, а
ваххабиты — нет»10 . Дополняет это определение Висхан Халидов, который считает,
что «центральное место в идейной платформе сторонников ваххабизма занимает
концепция непризнания любой власти, отходящей от предписаний шариата».
Власть, по мнению ваххабитов, исходит лишь от Аллаха и потому «не может быть
поделена между Богом и человеком. Любой нерелигиозный деятель, претендующий на
власть, является врагом Аллаха и мусульман, и против него и ему подобных
необходимо вести джихад, так как их власть — это тагут
(идол). Мусульмане же, признающие любую небожественную власть и живущие по её
законам, …являются «неверными».
В этом смысле мы
и будем использовать данный термин.
Естественно, что
такой «резкий ислам» вступил в конфликт и с традиционным российским исламом, и
со светскими властями России, особенно в исторических исламских республиках.
И это было
только начало. В сентябре 1999 года произошли террористические акции в Москве и
Волгодонске. «Во взрывах жилых домов погибло более 200 человек, сотни получили
ранения. Главным подозреваемым в организации
террористических актов стал уроженец Узбекистана Денис Сайтаков,
шакирд (то есть студент. — А.С.) набережночелнинского медресе “Йолдыз”.
В ходе расследования выяснилось, что еще 2 сентября 1993 года руководство
медресе подписало договор о сотрудничестве в сфере обучения и воспитания
учащихся с саудовской благотворительной организацией “Тайба”,
фактически передав ей управление образовательным процессом. На деле “Тайба” оказалась вербовочной структурой исламских
экстремистов, которая за 6 лет воспитала из студентов медресе несколько
десятков боевиков. Похожая ситуация сложилась и в подчиняющемся Бугурусланскому муфтияту медресе
“Аль-Фуркан”, в котором учился еще один подозреваемый
по делу о взрывах — Руслан Ахмяров, уроженец
находящегося в Мордовии татарского села Белозерье»11 .
В течение 1990-х
годов ваххабизм проникал в Татарстан медленно, но неуклонно. Разумеется,
сказывалось влияние Северного Кавказа, где это все началось, но, по мнению
некоторых исследователей, заметную роль здесь играла и финансовая поддержка
из-за рубежа, в основном со стороны Саудовской Аравии и Катара. Противостояние
ваххабизма с традиционным исламом непрерывно усиливалось, шла борьба за умы и
ожесточенное сражение за мечети…
К сожалению,
такая ситуация складывается не только в Казани. В сюжете «Первого канала» от 26
мая 2013 года было сказано, что число радикал-исламистов
в России превысило 700 тысяч человек, а их вербовочные и учебные центры работают чуть ли не во всех регионах. Причем наиболее мощные, помимо Северного Кавказа, действуют в Татарстане,
Башкирии, Мордовии, Саратовской, Оренбургской, Пензенской и Нижегородской
областях. Цифра в 700 тысяч кажется нам сильно преувеличенной, и все же нельзя
не согласиться с экспертами, которые утверждают, что наблюдается «растекание»
радикального исламизма по всей России.
Особенно трудная
ситуация складывается сейчас на Северном Кавказе. Напомним: в годы Чеченской
войны Северный Кавказ отверг ваххабизм. Однако вода капля за каплей точит и
камень. Ныне радикальный ислам начинает постепенно укореняться в северо-кавказских республиках.
Прежде всего — в Дагестане и Ингушетии, но также — в Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкессии. Причины этого вполне понятны. Их
достаточно подробно анализирует в И.П.Добаев в книге
«Радикализация ислама в современной России». Это
клановая система власти, сложившаяся на Кавказе в течение 1990-х годов, которую
можно охарактеризовать как этноэтатизм или локальную этнократию. Выражаясь проще, все властные и экономические
сегменты в этих республиках поделили между собой родовые кланы, которых на
Кавказе неисчислимое множество, и управляют они своими «вотчинами» такими же
родовыми, часто криминальными, методами. Борьба между ними идет в основном за
распил бюджета. В результате — застой, все социальные лифты блокированы, в
республиках процветают коррупция и непотизм. Вклад Северо-Кавказского
федерального округа в российскую экономику вообще весьма незначительный.
Бюджеты кавказских республик на три четверти являются дотационными.
Соответственно, уровень жизни там очень низкий. Хотя вот удивительный факт,
относящийся к Дагестану: «Республика производит впечатление разоренной,
хотя там полно миллионеров». И специалисты указывают, что парадокс Кавказа
заключается «в том, что там невозможно жить нормально, не являясь частью
клана».
Экстремальные
проявления всего этого заметны невооруженным глазом. Если с середины 2000-х
годов собственно «чеченский терроризм» явно пошел на спад, что объяснялось
очевидной нормализацией жизни в республике, хотя отдельные эксцессы там
случаются до сих пор, то террористическая активность в других республиках
Северного Кавказа неуклонно растет.
Меры,
принимаемые российскими службами безопасности, конечно, сдерживают эту волну,
но погасить ее полностью не в состоянии. Она порождается самой ситуацией,
сложившейся на Кавказе. В результате те спецоперации, которые проводятся
силовыми структурами, срезают только «вершки», но корни остаются в земле и
непрерывно дают новые всходы. А потому некоторые эксперты не без оснований
считают, что в настоящее время на Кавказе образовался «самостоятельный
террористический кластер, входящий в сетевую структуру международного
терроризма». Разумеется, это не означает, что такой «кластер» охватывает собой
весь Кавказ. Подавляющее большинство проживающих там мусульман отрицательно
относится к радикалам. Но ведь, как показывает мировой опыт, даже «точечные»,
малочисленные организации террористов могут дестабилизировать ситуацию. Причем,
как отмечает И.П.Добаев, вызывает особенную тревогу
то, что «расширяется география обнаружения схронов
боевиков. В 2009 году впервые они были обнаружены на территории Адыгеи,
Калмыкии и Астраханской области». Радикализуются
также Поволжье и Татарстан. «Не вызывает никаких сомнений, — заключает И.П.Добаев, — что вслед за расширением ареала
распространения объектов тылового обеспечения терроризма мы можем стать
свидетелями осуществления собственно террористических актов на этих
территориях».
И вот здесь
перейдем к самому главному. Основной ударной силой северо-кавказских
«террористических джамаатов»12
является молодежь. Насколько можно судить, эта тенденция сохранится и в
будущем, поскольку рождаемость в республиках Северного Кавказа по-прежнему
остается высокой. Так вот, борьбу за умы и сердца молодежи и светские власти северо-кавказских республик, и
сросшийся с ними традиционный ислам явно проигрывают. Действительно, что они
могут предложить молодым поколениям? Обе эти структуры ориентированы на то,
чтобы все оставить как есть. Их вполне устраивает ситуация распила «бюджетной
ренты», и никаких изменений, никаких стратегических преобразований они не
хотят.
«Другой ислам» в
этом смысле предлагает гораздо более привлекательную перспективу: романтику
революционной борьбы за построение «справедливого исламского общества».
Романтику грандиозной битвы против «всемирного зла». Романтику преобразования
мира, погрязшего в грехе, неверии и коррупции. Молодой
человек, приходящий в террористический джамаат,
начинает ощущать себя мужественным борцом за правое дело. Жизнь его
обретает высокий, почти божественный смысл — то, чего не может дать ему скучный
и догматический традиционный ислам. А поддерживают его в этом убеждении и
радикальная литература, поставляемая из-за рубежа, и эффектные ролики об акциях
джихадистов, непрерывно распространяемые в сетях. Это
лишь с точки зрения американцев, европейцев и россиян данные акции являются
преступлением. А с точки зрения многих верующих мусульман — это самоотверженная
атака исламских героев на всепожирающее отвратительное чудовище, каковым в их
глазах является западный мир, к которому принадлежит и Россия.
В общем,
напрашивается не слишком приятный вывод: в Россию медленно, но упорно
просачивается зарубежный радикальный ислам, который пытается сдвинуть
традиционный российский ислам в сторону экстремизма. Силовые методы
противостояния этой тенденции неэффективны: они частично элиминируют следствия,
но не устраняют причин. Расползание радикального исламизма в России, видимо,
будет происходить и дальше. Огонь будет тлеть под землей, незаметно захватывая
все новые и новые территории.
Ситуация
выглядит тем более угрожающей, что как раз за последнее десятилетие в России
начал накапливаться взрывоопасный, чрезвычайно горючий материал, могущий
вспыхнуть от малейшей искры.
Радикальный
ислам получил неожиданное расширение.
В Россию хлынули
миллионы этнических мусульман из стран Средней Азии.
Пламя из-под
земли
Пламя всегда
прорывается неожиданно.
В октябре 2005
года во Франции совершенно внезапно разгорелась настоящая битва, которую в
прессе тут же назвали «восстанием предместий». В социально неблагополучных
районах Парижа вышла на улицы иммигрантская молодежь. Битва мгновенно
разрослась до грандиозных масштабов. Волнения из Парижа распространились на
Бордо, Ренне, Тулузу и Лилль, пострадали также
Марсель, Нант, Страсбург, Дижон. День за днем демонстранты громили магазины,
административные здания, школы, поджигали автомобили и общественный транспорт,
вступали в яростные схватки с полицией. Подавить беспорядки удалось с громадным
трудом: были мобилизованы спецчасти, введены цензура
и комендантский час, полиция арестовала около трех тысяч человек — многие потом
были высланы из страны. И все равно через пару лет, в 2007 году, аналогичные
беспорядки вспыхнули во Франции вновь.
А в августе 2011
года прогремел на весь мир колоссальный погром, произошедший в Англии. Начался
он в лондонском районе Тоттенем, в основном
заселенном представителями африкано-карибской общины,
но распространился со скоростью лесного пожара. Волнения охватили Бирмингем,
Бристоль, Глостер, Ливерпуль, Манчестер и Ноттингем.
И опять — демонстранты громили магазины и рестораны, поджигали автомобили и
мусорные бачки, бросали «коктейли Молотова», ожесточенно сражались с полицией.
Интересно, что толпы молодежи, носившиеся по улицам, кричали: «Справедливости!
Справедливости!» — и во исполнение этого крушили все, что попадалось на их
пути. Парадокс: мигранты из Третьего мира восстали
против принявшей их страны. Пламя вырвалось там, где его ждали меньше всего.
Франция и Англия
исключением не явились. Этнические коллизии, достигающие высоких температур,
выбрасывали протуберанцы в Германии, Италии, Дании, Швеции. Фактически вся
Европа почувствовала колебания почвы. А в Соединенных Штатах на фоне волнений,
вызванных убийством чернокожего подростка полицией в августе 2014 года, начали оживать призраки расовых
сражений конца 1960-х годов. Тогда, после убийства Мартина Лютера Кинга, на
Америку словно обрушился гигантский «черный тайфун»: пылали подожженные здания
в Вашингтоне, Балтиморе, Луисвилле, Чикаго, волнения
охватили более тридцати городов, бушующие демонстрации рвались к Белому дому —
на лужайках вокруг него строились укрепления и размещались гнезда пулеметных
команд.
Ответ «титульных
европейских наций» последовал незамедлительно.
Еще в 2002 году,
вероятно как эхо трагедии 11 сентября, вышла книга Патрика Дж.Бьюкенена
«Смерть Запада», где бывший советник президентов Никсона и Рейгана, сам бывший
кандидат в президенты от республиканской партии США, предрек гибель Западной
цивилизации, главными врагами которой он назвал коммунистов, негров и «голубых»
— в расширительном смысле всех тех, кто не входит в белое, христианское,
англо-саксонское этническое ядро. Рецепт спасения, предлагаемый Бьюкененом, был
прост. Это возрождение истинно христианских ценностей, возвращение белых
американцев к незыблемым патриархальным основам общества и семьи. Автор
исключительно точно выразил дух эпохи. Титульные нации Запада действительно
почувствовали нарастающую угрозу. Резко увеличилось влияние в них
националистических организаций, и свою реальную силу они продемонстрировали в
2014 году, добившись серьезного успеха на выборах в Европарламент. Не считаться
с мнением избирателей было уже нельзя. Канцлер Германии
Ангела Меркель заявила о провале политики мультикультурализма, Швейцария, вроде бы являющаяся
образцом гражданских прав и свобод, запретила дальнейшее строительство у себя
мечетей, правительства Италии и Великобритании, отринув все гуманистические
декларации, потребовали ограничить въезд иммигрантов в Европу, причем Англия
пригрозила, если эти требования выполнены не будут, вообще выйти из состава ЕС,
что и подтвердила на сенсационном референдуме 2016 года.
Все это
оказалось полной неожиданностью для западных политиков, хотя развивался вполне
очевидный, логичный и прогнозируемый процесс. В результате послевоенного
экономического подъема на Западе образовался обширный и зажиточный средний
класс, который стал в массовом порядке отказываться от тяжелого, грязного и непрестижного физического труда. С другой стороны, в
развитых западных странах начался масштабный демографический переход. После
закономерного «бэби-бума», вызванного возвращением миллионов мужчин с фронтов Второй мировой войны, уровень рождаемости на Западе стал
неуклонно снижаться, что еще больше обострило дефицит работников в тех самых непрестижных профессиях. Начался интенсивный импорт рабочей
силы из-за рубежа, в основном из стран Третьего мира,
что тогда казалось решением всех проблем.
Однако
довольно быстро выяснилось, что, в отличие от прежних мигрантов, которые были
тише воды, ниже травы, новые пришельцы с Востока и Юга ни «растворяться» в
западной среде пребывания, ни мимикрировать в ней не
хотят, они отвергают не только ассимиляцию, но и аккультурацию, и,
концентрируясь в замкнутых этноконфессиональных
сообществах, воспроизводят тот образ жизни, к которому привыкли в своей стране. В итоге
образовались в западных городах китайские, турецкие, арабские, пакистанские,
вьетнамские, индийские и другие анклавы, внутри которых поддерживаются
соответствующие этнические традиции и законы. Полиция зачастую предпочитает там
не показываться. Коренное (титульное) население тоже обходит их стороной.
Исторически ситуация как бы вывернулась наизнанку: раньше белые (западные)
поселенцы строили на «диких землях» фактории, где выменивали у аборигенов
пушнину и золото на стеклянные бусы, «огненную воду» и дешевый текстиль. Теперь
бывшие «аборигены» организовывают свои независимые поселения на землях Запада и
осваивают эти новые территории всерьез и надолго.
Национальные и
социальные трудности беднейших регионов планеты были
таким образом перенесены внутрь западных стран, и вполне естественно, что через
некоторое время последовал взрыв.
Ну
а когда в результате хаоса, воцарившегося на Большом Среднем Востоке, в Европу
хлынули миллионы беженцев, желавших остаться там навсегда, а вместе с ними — и
даже немного раньше — пришел туда же «активный ислам», стало ясно, что ситуация
уперлась в глухой тупик и выхода из этого тупика не может предложить ни один европейский
политик.
Примерно такой
же сюжет разворачивается сейчас и в России. Как эффект радикальных реформ
1990-х годов в стране начался устойчивый экономический рост, уровень жизни
большинства россиян ощутимо повысился, и в исполнении тех же закономерностей в
Россию хлынули трудовые мигранты из стран Ближнего зарубежья. Сколько их тогда
оказалось в стране, никто не знает. По данным главы Федеральной миграционной
службы РФ, в 2012 году в России официально работали около 2,3 миллионов мигрантов, при этом, по его же
словам, число нелегальных мигрантов могло достигать уже 4 миллионов человек.
Впрочем, согласно подсчетам ООН за 2013
год, мигрантов в России было значительно больше — около 11 миллионов. Особенно
выделялись приезжие из постсоветских среднеазиатских республик, резко
отличающиеся от россиян по культуре и языку. Причем положение их в России было
гораздо хуже, чем в государствах ЕС. Здесь присутствовали и чудовищная
эксплуатация без соблюдения каких-либо цивилизованных норм, и совершенно жуткие
условия жизни — чуть лучше тюрьмы, и жесткий прессинг со стороны полиции, и
непрерывные поборы, взимаемые всеми, кто представлял собой хоть какую-нибудь
власть. Пресса не раз отмечала, что к среднеазиатским мигрантам в России
относятся как к рабам, которые не имеют никаких человеческих прав.
Конечно, импорт
дешевой рабочей силы был полезен для экономики, но он сразу же обострил
этническую ситуацию в самой России. Сначала с удивлением, затем с оторопью и наконец с испугом наблюдали «русские россияне», как все больше
«чужих» появляется на улицах городов, как все громче звучит вокруг них «чужая»
речь, как таджики, узбеки, туркмены становятся строителями, дворниками,
сантехниками, водителями городского транспорта, как грузины, армяне и
азербайджанцы, а также народы северо-кавказских
республик, которых «русский человек» также воспринимал как «чужих», заполняют
магазины и рынки, вытесняя оттуда «истинных россиян».
Заметим, что
именно в этот период, после распада СССР, в России начала складываться новая
российская нация, примеривавшая на себя размерность своих новых этнокультурных
границ, причем «русскость» образовывала базовый ее
компонент, а формирование нации всегда сопровождается повышением этнической
температуры и инстинктивным — на уровне подсознания — отделением «своих» от
«чужих». «Чужие» в такой момент всегда воспринимаются как угроза, особенно если
они появляются на земле, которую титульная нация считает изначально своей. К
тому же, в России, как и в Европе, наличествовало дополнительное обременение: с
повышением качества жизни здесь начался стандартный демографический переход,
уровень рождаемости россиян упал до рекордно низких значений, не обеспечивающих
даже простое воспроизводство нации. Ареал «русскости»
начал заметно сжиматься. Отсюда такие явления, как гипертрофированный
этнический патриотизм и сопровождающая его ксенофобия — первобытная,
«биологическая» реакция на «чужих». Тем более что подобные настроения раздувала
желтая пресса, где непрерывно появлялись статьи о «вымирании русской нации», о
«вытеснении ее азиатами» и о том, что преступность среди мигрантов заметно
выше, чем среди титульного населения. Все это, разумеется, породило и
соответствующие этнические аффекты.
С другой стороны, мигранты из Средней Азии, а
также из Закавказья, подобно «титульным» мусульманам России, образовали нечто
вроде параллельной реальности, опять-таки «мир иной», о котором большинству
россиян практически ничего не известно. Они, несомненно, присутствуют: Москва, например, по количеству проживающих в ней этнических
мусульман уже давно стала самым крупным мусульманским городом не только в
России, но и во всей Европе, в некоторых районах ее «есть школы, где 50%
учащихся представляют нерусские и неславянские этносы», что побуждает
администрацию школ фактически вводить новый предмет: «русский — как иностранный
язык». С другой стороны, их как бы и нет: в отличие от
Европы, мигранты в России почти не образуют этнических городских анклавов (хотя
такая тенденция сейчас наблюдается в отдельных больших городах, что создает
опасность реальной этнической сегрегации) — они пока предпочитают
ассоциироваться в некие своеобразные общности, которые можно охарактеризовать
как «виртуальный Таджикистан», то есть у них имеются свои кафе, свои вечерние
клубы, свои спортивные секции, свои мелкие культурные организации, куда
«местному населению» вход закрыт. Ведь при нынешних мгновенных коммуникациях,
которые обеспечивает интернет, чтобы быть вместе, необязательно жить рядом. То
есть возникает невидимая обычным глазом инфраструктура, способная к быстрой
мобилизации всех «своих».
Особое значение
в такой ситуации приобретают незарегистрированные молельни, образуемые, как
правило, на частных квартирах или в снятых домах. Количество их учету не
поддается, и они далеко не всегда попадают в поле зрения официальных властей.
Правда, эти молитвенные дома разделены по национальному признаку: узбеки —
отдельно, таджики — отдельно, однако, как отмечает Т.Г.Туманян, такие
именно «джамааты», «неподконтрольные признанным
духовным институтам, в частности, Духовному управлению мусульман, становятся
центрами распространения радикальных течений ислама».
Реакция местных
властей на эти явления чисто формальная. Работа ими ведется в основном с
официально зарегистрированными землячествами и осуществляется главным образом в
виде «этнических праздников», приуроченных к тем или иным памятным национальным
датам. Но ведь что такое землячество? Это группы «традиционных мигрантов»,
которые уже давно и прочно вписались в российскую жизнь. Характеризуя подобные
землячества в Петербурге, В.А.Ачкасов пишет, что они
состоят «из хорошо интегрированных и достигших определенного статуса в
различных сферах деятельности петербуржцев, которые в свободное от основной
работы время могут позволить себе быть
<например> “азербайджанцами”… Одни из них сделали этничность своим хобби,
другие — профессией. Они претендуют на то, чтобы представлять интересы “всех
азербайджанцев Петербурга”, выступать в качестве посредников между диаспорой и
государственными/городскими властями». Однако прочных связей с «новыми»
трудовыми мигрантами у них практически нет, и хотя они выступают как бы от
имени своего народа, но сам «народ» об этом представления не имеет. Лидеры этих
общин довольно часто просто стремятся стать государственными чиновниками,
числящимися, пусть неформально, «по этнокультурному ведомству».
Что же касается
деятельности российских правоохранительных органов, то они весьма слабо
разбираются в нюансах исламских религиозных течений, а потому каждый
незарегистрированный молитвенный дом рассматривают как потенциальное прибежище
«ваххабизма», ну и — берут его на учет, ну и — принимают соответствующие меры.
Результат, как отмечает Р.Г.Ланда, прямо
противоположен намерениям — «под подозрение (и репрессии) подпадают
десятки тысяч людей, превращаемых во “врагов государства”», что, разумеется,
«льет воду на мельницу “миссионеров-ваххабитов”». Порой местные власти сами
создают себе врагов в среде мусульман. А.И.Маточкина, исследовавшая исламское
образование в Санкт-Петербурге, приходит к выводу, что «государственные власти
очень настороженно относятся к деятельности исламских религиозных центров,
опасаясь экстремистской деятельности. В связи с этим по любому анонимному
доносу общественная <исламская> организация может быть подвергнута
обыску, проверке документов и изъятию имущества, как это было в случае с
Исламским культурным центром и его руководителем Мухаммадом
Хенни в 2007
году».
Складывается
ощущение, что в России образуется своего рода порочный круг: негативное
отношение россиян к мигрантам из Средней Азии выталкивает последних в
пространство «параллельной реальности», они, может быть, и хотели бы, но не
имеют возможности вписаться в обыденную российскую жизнь. А пребывая в «мире
ином», они еще больше этнизируются, исламизируются, изолируются и, в свою очередь, вырабатывают
устойчивое негативное отношение к враждебной российской среде.
Таким образом накапливается взрывоопасный материал.
Причем запалом
для него может послужить ситуация в среднеазиатских республиках, колеблющихся
сейчас, как нам представляется, на грани глобального хаоса. Политические
системы новых государств Средней Азии, по оценке
политологов, обычно колеблются между «диктатура» и «жесткая диктатура».
Прогноз, как нам кажется, вполне очевиден.
Авторитарные режимы исторически обречены. За прошедшее столетие количество их в
мире резко уменьшилось. В начале XXI века такие режимы могут стабильно
существовать лишь при одном условии: если авторитарная власть обеспечивает
своим гражданам высокий уровень жизни, как это, например, происходит в нефтедобывающих
странах Персидского залива. Если же авторитарная власть не может обеспечить
соответствующих стандартов, если страна не имеет привлекательных перспектив, то
рано или поздно в ней происходит социальный взрыв — как правило, совершенно
неожиданный для властных элит. Именно к такому взрывоопасному рубежу
приближаются сейчас постсоветские республики Средней Азии — события здесь с
большой вероятностью могут пойти по сценарию «арабской весны». Тем более что,
благодаря интернету и телевидению, примеры ее, несмотря ни на какую цензуру,
перед глазами. А учитывая клановые (этнические) противоречия, существующие на
местах, можно полагать, что пертурбации в этих странах будут долгими и
масштабными. Это, в свою очередь, означает, что в Россию хлынут уже не трудовые
мигранты, а миллионы беженцев, спасающихся от беспорядков и войн. Россия может
оказаться в той же ситуации, что и нынешняя Европа, задыхающаяся от беженцев из
Сирии, Сомали, Судана, Эфиопии, Эритреи.
Правда, в
отличие от Европы, Россия не сможет обеспечить их ни работой, ни пособиями, на
которые можно будет хоть как-то существовать. То есть она столкнется с почти
неразрешимой проблемой.
Таков наш
прогноз.
К сожалению, не
слишком оптимистический.
Но, к еще
большему сожалению, никакого другого прогноза у нас пока нет.
Срединные земли
Российский ислам
трансформируется. Из ислама пассивного, мирного, этнического, каковым ислам был
в период Российской империи и СССР, он становится активным, организованным,
осознающим себя, постепенно пропитывающимся идеями политического исламизма.
К тому же этот
процесс усиливается отчетливой этнической сепарацией, которая развивалась в
России еще с начала 1990-х годов. Суть ее заключается в следующем. В связи с этническими конфликтами,
вспыхнувшими после распада СССР, русское население стало уходить из многих
национальных республик и «титульные нации» постепенно оказались там в
большинстве. Это прежде всего семь республик Северного
Кавказа, причины чего, конечно, понятны, далее — Татарстан (где русские
составляют сейчас 39,7 процента), Башкортостан (русские — 36,1 процента),
Калмыкия (30,2 процента), Тува (16,3 процента), Чувашия (26,9 процента) и
Якутия (37,8 процента). Вряд ли ситуация здесь изменится в ближайшие годы.
Скорее, наоборот. И вообще, учитывая более высокий уровень рождаемости в среде
национальных меньшинств, эта этническая асимметрия будет лишь нарастать. То
есть за последние десятилетия в России произошла ощутимая национализация
национальных республик, а в религиозных координатах это означает, что мусульманские
республики Российской Федерации стали
еще более мусульманскими.
В дополнение к
сказанному один многозначительный штрих. Петербургская журналистка, бывающая по
делам в Дагестане, рассказывала мне, что там, желая сделать гостю приятное,
заверяют: «Мы любим вашу Россию». Любопытная этническая аранжировка. Россия
«наша», но дагестанцы отнюдь не считают ее своей. Нет границ, виз, таможен,
бери билет на поезд и поезжай, и все равно — это как бы некая другая страна,
лежащая за пределами их родины.
Именно так в
некоторых национальных республиках «русскую Россию» и воспринимают.
Она для них —
другая страна.
Здесь кроется
очень серьезная стратегическая проблема, означающая, что общегосударственной
идентичности в России пока что нет. Нация «россияне» по-настоящему еще не
сформировалась: малые этносы до сих пор воспринимают российскость
только как русскость и в значительно меньшей степени
относят ее к себе.
Надо заметить,
что это тревожный признак. Вспоминается анекдот советского времени — объявление
на грузинском вокзале: «Поезд Тбилиси — Советский Союз отправляется через пять
минут». Напомним, что Грузия как республика тогда входила в состав СССР, и о
том, что она превратится в независимое государство, никто даже не подозревал.
Однако прошли годы, и анекдот стал реальностью. Не стали бы реальностью и слова
неизвестного дагестанца.
Мы вовсе не
пытаемся провозгласить эффектное апокалипсическое пророчество. Сейчас, в период
относительного экономического благополучия, пусть даже подорванного санкциями и
низкой ценой на нефть, этнический, как, впрочем, и религиозный, потенциал
национальных российских республик реализуется в основном в сфере культуры. То
есть он имеет по большей части декоративный характер. К тому же недавний пример
Чечни показал, что плата за попытку выхода из состава России может быть
чересчур велика: начнутся, бомбежки, зачистки, теракты, кровавый хаос со множеством человеческих жертв. То же самое сейчас
демонстрирует и Донбасс. Однако в случае сильного ухудшения экономической
ситуации, вероятность чего для России значительно выше нуля, в случае резкой
дискредитации и ослабления центральной власти та же этничность может быть
представлена в виде агрессивных национальных проектов, связанных
прежде всего с обретением собственной государственности. И в этом случае
трансформированный и активный ислам — точнее исламизм, провозглашающий новую
справедливую общность, — может стать завораживающей идеей мусульманских
республик.
Может
повториться история времен распада СССР: из России уйдут многие национальные
образования. Иллюзия, что в бедствиях нации всегда виноват кто-то «другой»,
по-прежнему очень сильна. Следует также иметь в виду, что мировой практике
известны случаи успешных сепаратистских проектов даже тогда, когда титульная
нация изначально находилась на своей территории в меньшинстве, или — в
незначительном большинстве.
Конечно, в
настоящий момент ни крупных этнических, ни крупных религиозных конфликтов в
России нет. Страна пребывает в состоянии не слишком устойчивого равновесия. Его
также можно охарактеризовать как состояние высокой неопределенности:
национальные элиты как бы устраивает нынешнее положение дел, о сепаратистских
тенденциях никто вроде бы не помышляет. Но мы не случайно начали эту главу с
метафоры о подземном пожаре. Открытого огня действительно нет, но запах гари,
запах скрытого тления тем не менее ощущается. Хуже
всего, что в России накапливается горючий материал, могущий заполыхать в любое
мгновение.
Означает это
только одно. Россия ныне находится в периоде исторического транзита. Она еще не
обрела подлинного внутреннего единства. Она представляет собой не столько
целостное и «естественное» государство, сколько полиэтнический
конгломерат, скрепленный — чисто формально — общностью внешних границ.
В таком же
транзитном, промежуточном состоянии находится сейчас и российский ислам.
Что-то в нем
необратимо меняется. Что-то формируется — буквально в данный момент.
Что именно — не
слишком понятно.
Пока Срединные
земли пребывают в спокойствии.
Надолго ли это?
Кто знает…
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Федеральный закон от 26.09.1997 N
125-ФЗ (ред. от 06.07.2016) «О свободе совести и о религиозных объединениях» //
Законы, кодексы и нормативно-правовые акты Российской Федерации. — http://legalacts.ru/doc/federalnyi-zakon-ot-26091997-n-125-fz-o/.
2 Силантьев Р. Новейшая история ислама в
России. — М., 2007. С. 5.
3 Малашенко А.
Ислам для России. — М., 2007. С. 17—19.
4 Перипетии этой борьбы подробно описаны
в книге Романа Силантьева «Новейшая история ислама в России». — М., 2007.
5 Ланда Р.Г.
Политический ислам: предварительные итоги. — М., 2005. С. 168.
6 Малашенко А.
Два несхожих ренессанса // «Отечественные записки». № 5. 2003.
7 Малашенко А.
Два несхожих ренессанса.
8 Ковальчук А. Устройство и структура
исламских организаций // «Отечественные записки». № 5. 2003.
9 Ковальчук А. Международные исламские
организации. // «Отечественные записки». № 5, 2003.
10 Силантьев Р. Россия ваххабитская.
Современное исламское сообщество — terra incognita? // «Наше время». № 134 от 07—13 сентября 2009.
С. 18.
11 Силантьев Р. Новейшая история ислама
в России. С. 103.
12 Джамаат
(араб.) — общество, коллектив, союз, община. Объединение группы
мусульман для совместного изучения ислама, совершения религиозных обрядов и
взаимопомощи.