Роман. Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2017
Окончание. Начало
см.: «ДН», 2017, № 11.
Высокоградусное доверие
Роман выдвинулся
в центр города. Хотелось выломиться из привычного маршрута от школы до дома на Красной
Позиции, иначе рискуешь прикипеть ко всему заурядному. Сам не заметишь, как полюбишь
сериалы на СТС и обзаведешься фразами вроде «А голову ты не забыл?» и «Расскажи
всем, вместе посмеемся».
На Баумана Романа
атаковали промоутеры. В руках очутились флаер на рулетик с баклажаном и листовка
кафе «У часов». Чтобы избежать назойливых воспоминаний, Роман свернул на соседнюю
улицу. Внимание привлек паб «Дублин» с выставленными в витрине бразильским флагом
и футбольными майками.
Несмотря на воскресный
вечер, паб встретил провинциальной вялостью. В первом зале бородатый бюргер потягивал
темное пиво у барной стойки. Два поддатых студента с опустевшими
кружками подсчитывали, какую часть мелочи оставить гарсону на чай. В углу устроился
аномальный персонаж приблизительно того же возраста, что и Роман. Он был одет в
рубиновую рубашку и брюки с подтяжками. Перед ним высилась бутылка виски «Тичерз», из которой чудак подливал скотч в бокал с толстым дном.
Рядом стояла початая банка эля «Килкенни». Картофель фри
стыл на тарелке.
Если посетитель упражнялся
в эксцентрике, то получалось удачно.
Во второй зал Роман
не пошел, по примеру бюргера занял место у барной стойки и заказал полпорции «Гиннесса».
На третьем глотке
Роман почувствовал, как его плеча коснулась рука. Тип в рубиновой рубашке, высокий
и нескладный, без малейших признаков опьянения на лице, виновато улыбался.
— Кажется, я переоценил
свои способности. Вы не поможете мне?
Роман вопросительно
глянул на чудака.
— День добрый. Помогу
в чем?
— Как же в чем —
в сохранении достоинства!
— Не понял.
Собеседник изобразил
нетерпение.
— Все просто! Думаю,
вы детскую порцию «Гиннесса» не из религиозных соображений
заказали, а из финансовых. Мне же свое не выпить. Что мне теперь, ударить лицом
в грязь и унести бутылку в кармане? Я потом месяц от зеркал буду отворачиваться
со стыда.
Роман не врубался.
Не допил — оставил. Пожалел — притворился, что внезапно вызвали по делу, и забрал
с собой. В чем, собственно, проблема?
— Перемещайтесь ко
мне, я угощаю!
Незнакомец подкупал
наивной манерой разговора и множеством лишних движений. Он всплескивал руками, подносил
их к лицу, касался воротника, морщил лоб и совершенно не старался произвести впечатление
нормального, добропорядочного гражданина. Будь что будет.
Едва Роман подсел,
незнакомец потребовал у бармена второй бокал и заверил в чистоплотности намерений:
— Я не заднеприводный, можете не волноваться. Никаких манипуляций.
Официантка доставила
драники с грибами. Чудак разлил виски и трепетно, точно
кубок, взял бокал и втянул носом аромат.
— Будем считать,
что меня зовут Азат. Вас как величать?
— Леопольдом Викентьевичем, — нашелся Роман.
Самонареченный Азат скривился.
— Не надо жеманничать,
пожалуйста. Вам бы понравилось, если бы я выдал себя за Людвига Эрнестовича?
— Роман я.
— Давай на ты, Роман. Короче, за знакомство,
мой римский друг. За знаковое знакомство!
Азат предпочел закуске
долгий глоток пива. Роман осторожно отхлебнул «Гиннесс»
вслед за виски и медленно досчитал про себя до пяти, опасаясь, что отключится от
такого коктейля прямо здесь. На череп словно легонько надавили
изнутри — и отпустили.
— В шотландских барах
виски запивают элем, — заметил Азат. — У меня, правда,
«Килкенни», пиво ирландское, ну да ладно. Главное, что
не английское. Ты был в Шотландии?
— Нет.
— И я. А хотел бы
алкотур, как Иэн Бэнкс.
Азат не заботился, понимают
его или нет. Он осыпал Романа ворохом автобиографических сведений сомнительной достоверности.
Поклонник алкотуров писал прозу, но слово «писатель» не
жаловал — исключительно по фонетическим причинам. На «мастера» Азат тоже не замахивался. Его крамольную антиутопическую повесть
о вымышленном северном городке опубликовали в казанском журнале, за что мракобесное
руководство этого издания уволило редактора, по чьей воле был напечатан текст. Через полгода московский фонд
поддержки молодых авторов за ту же повесть присудил горе-литератору стипендию на
путешествие в Норильск, послуживший прототипом северного городка.
— Какая история,
а? Талантливого диссидента проклинает малая родина, а он добивается в итоге награды
за самоотверженный труд. Со стороны выглядит так. Однако, — произнес Азат, поднимая указательный палец, — все было мелко, банально
и некрасиво. Мне в этой ситуации не себя жаль, а редактора. Она-то работы лишилась.
Виноват перед ней.
Азат утверждал, что его
рекорд — бутылка виски за вечер. Это без пива. Если с пивом, то полбутылки и три
«Крушовице» по ноль-пять.
А напиться до чертиков дешевле всего, перемешав в эмалированной кружке теплую водку
с кубанским каберне в пропорции пятьдесят на пятьдесят.
Под воздействием
градусов Роман обмолвился, что приехал из Москвы. Далее последовала легенда о казанском
дедушке и твердом намерении писать научную работу о поэте Перцове, друге Пушкина.
Азат обозвал москвича романтиком и признался, что в столице
ему больше всего по душе район в округе станции метро «Спортивная» с домами в стиле
конструктивизма.
— Я часто там гулял,
— сказал Роман. — Мне и набережная нравится.
— Правда? — обрадовался
Азат. — На Погодинской еще дом голубой с наличниками и посольство экзотическое!
Как уж его…
— Иракское.
Литератор заговорил
о грандиозных конструктивистских проектах, о мученической фигуре Ивана Леонидова,
а Роман ошарашенно уставился
на бутылку, даже не силясь изобразить интерес к рассказу. В памяти всплыли затуманенные
образы. Кира грозится, что заставит его скучать. Не сожалеть, а именно скучать.
Роман без пояснений выдирает из рук опешившего промоутера стопку листовок и опускает их в ближайшую урну…
— …Ле Корбюзье, сам Ле Корбюзье восхищался,
представляешь? — продолжал Азат.
Роман жестом остановил
его и залпом опрокинул бокал.
— Слушай, — сказал
он, кривясь от большой дозы виски. — Слушай, пожалуйста.
Он рассказал почти
все, прерываясь на глоток-другой. Умолчал только о сверхъестественном избавителе,
который спустился из ниоткуда и дружески положил руку на
плечо.
— Мощно, — нашелся
многословный до того литератор.
Они выпили за самую
драматическую профессию в мире — за учителей.
Алкоголь пробуждал
тягу к длинным и вычурным речам.
По словам Азата, ежедневная норма О‘Генри составляла два литра
виски. Знаменитый американец на доходы от творчества снимал просторные апартаменты
в нью-йоркских гостиницах и заказывал костюмы у лучших портных. И это в меркантильном
обществе, поклонявшемся доллару. Сегодня же автор может лишь мечтать о подобных
гонорарах.
Азат утверждал, что искусство
нуждается в бескомпромиссном и бесстрастном изображении современной школы. Гай Германика преднамеренно сгущает краски, «Физруку» место на свалке,
а Алексей Иванов при всем обаянии порой неубедителен в деталях. У него получается,
что Служкин, преподавая экономическую географию в девятом
классе, имеет ставку всего три часа в неделю и живет на эти деньги. Ясно, что художественная
правда не равняется правде жизни, но не до такой же степени.
Литератор оборвал
себя на полуслове. Машинально поправив съехавшую с плеча лямку подтяжек, он выразил
желание подкрепиться:
— Знаю тут столовую
одну, — заговорщицким тоном сообщил Азат, словно речь
шла по меньшей мере о тайном сообществе. — Настоятельно
предлагаю переместиться. Я угощаю.
Отяжелевший Роман
не возражал. Азат расплатился за себя и за нового московского
друга. На улице обнаружилось, что литератор даже не пошатывается от выпитого.
Ветер, как назло,
дул в лицо. Несмотря на никудышную погоду, промоутеры на Баумана бойко сновали между прохожими и тыкали
под нос яркие листовки. Промоутеры, сочетавшие в себе
достоинства киников и стоиков, мужественно сохраняли беспечность посреди кутерьмы
и не реагировали на оскорбления. Из невидимого репродуктора лился женский голос,
преисполненный ласки и заботы: «По словам психологов, именно сегодня человечеству
нельзя отказывать себе в удовольствиях, поэтому специально для вас…»
— Ненавижу, — проскрежетал
Азат. — Удовольствий ей не хватает. Именно сегодня. Чума
стучится в двери, а они мартини с маффинами жрут. Салтыкова-Щедрина на вас нет.
На пути образовался
краснорожий пьяница в тулупе.
— Пацаны, выручайте, мелочь нужна!
— Студенты мы голодные,
— проворчал Азат, ускоряя и без того не медлен- ный шаг.
— С тобой все в порядке?
— осторожно поинтересовался Роман, догоняя спутника.
— Приношу извинения,
— сказал Азат. — Нервы расшатаны. Это ведь центральная
улица, лицо города. Попробуй пройти ее от начала до конца. С пульсометром. Посчитай,
сколько раз пульс вырвется за пределы нормы.
— Для чего?
— Для того чтобы
определить, какое оно — это лицо города. Посчитай, сколько раз к тебе обратятся.
Промоутеры, дистрибьюторы, алкоголики, бабки с протянутыми
дланями…
— Это нервирует,
— согласился Роман.
— Это пожирает! —
воскликнул Азат. — Самое гнусное
не в том, что мелочью просят выручить. А в том, что лица у них не добрые. Не одухотворенные.
Злые, грубые, лукавые, наглые, самодовольные, остервенелые, но не добрые. Центральная
улица, напоминаю.
Роман присмотрелся
к прохожим. Суждение Азата не сильно расходилось с истиной.
К ряду эпитетов стоило отнести «пустые» и «унылые».
Спутники приблизились
к заведению с простым названием «Добрая столовая». Пока поднимались на второй этаж,
Азат поделился историей, как у него с друзьями зародилось
альтернативное наименование — «Злая пекарня». Роман охарактеризовал переделку как
остроумную.
Многочисленные едоки
поглощали борщ, тефтели с картофельным пюре и запивали компотом. Компания боевых
старушек оккупировала стол в середине зала. Бабки молча и с невероятной скоростью
выделывали пальцами замысловатые жесты, подчас перебивая
друг дружку и даже корча потешные рожицы. В стане глухонемых разгорались страстные
баталии.
Азат, втиснувшись в очередь,
взял овощной суп, макароны со стручковой фасолью и виноградный сок. Роман автоматически
заказал то же самое. Цены поражали: на сотню рублей можно было объесться солидными
порциями первого и второго и в придачу разжиться компотом со сладкой булочкой. То,
что булочки здесь пекли первосортные, подтверждал запах: в столовой пахло не кислыми
щами, а любовно приготовленной выпечкой.
Когда Азат и Роман достигли кассы, из-за их спин вынырнул курносый
малец с темным лицом и хлопнул свой поднос с пшенкой перед
кассиршей, чтобы расплатиться быстрее.
— Эй, парниша, — пробормотал Азат.
— Какой я тебе парниша, — огрызнулся малец с характерным
южным акцентом.
— Ты стоял после
нас, — сказал Азат.
— Иди ты.
Дерзкие карие глазки
не моргали. Из-под лыжной шапки, нахлобученной на голову, торчали черные волосы.
Азат, смешавшись, отступил.
Дождавшись очереди, он протянул кассирше деньги, засунул скомканный чек в карман
и проследовал к свободному столику нервической походкой. Руки с подносом дрожали.
Добредя до углового
стола, Роман неспешно выгрузил тарелки рядом со спутником и произнес как бы невзначай:
— Соль забыл.
Роман направился
к курносому, в одиночестве уплетавшему кашу. Лицо детское, пусть и намечается чернота
под носом. Класс восьмой.
— Ты бы извинился
перед моим другом, — сказал Роман, у которого начинала болеть голова от выпитого.
Наглец бросил взгляд
исподлобья и промолчал, продолжая жевать. Ложку он держал основательно, всей пятерней.
— Ты глухой?
— Чего пристал? —
отозвался малец без тени боязни. — Иди
давай.
Роман скрутил парнишке
ухо и выдернул из-за стола. Стул упал. Столовую огласил визг, как будто кому-то по меньшей мере вырвали ноготь. Какой стыд. Роман протащил
упиравшегося наглеца до двери, как нашкодившего ученика, и толкнул ее свободной
рукой. На лестнице шкет начал ругаться на родном языке,
брызжа слюной, и поскользнулся на ступеньке. Если бы не твердые пальцы, вцепившиеся
в его ухо, курносый полетел бы головой вниз.
На улице Роман отпустил
мальца и похлопал его по щекам, чтобы привести в чувство.
Шкет с ненавистью уставился на обидчика.
— Слушаешь?
Сопение в ответ.
— Короче. — Роман
схватил парнишку за воротник. — Еще раз протолкнешься без очереди, нагрубишь кому-нибудь
или обидишь кого-то, жди проблем. Я за тобой приду. Может, через день, а может,
через месяц. Или позже. Но я за тобой приду.
Роман швырнул любителя
пшенки в снег и вернулся за стол к Азату. Внутри все клокотало.
Пульс определенно выбился за пределы положенных шестидесяти—восьмидесяти ударов
в минуту.
— Суп остыл, — констатировал
Роман, попробовав.
— Не жестко ты с
ним? — спросил Азат.
— Я знаю, кем они
вырастают, если в детстве потакать их распущенности. Пусть приучается к тому, что
не все дозволено.
— И все же…
— Он неправ, — отрезал
Роман.
Азат нацепил на вилку
макаронину и сосредоточенно разжевал.
— Он, наверное, братьев
сейчас позовет.
— Он — неправ. Забудем
о нем.
Всем видом Азат показывал, что не прочь свалить из столовой. И поскорей.
Роман, с завистью посматривая на бойких бабок, с подчеркнутой независимостью перетиравших
на пальцах старушечьи дела, расправился с ужином и поддался уговорам литератора
посетить чудесный парк «Чёрное озеро» с многовековой историей. Всю дорогу Азат оборачивался, точно выискивая глазами разъяренных братьев,
одержимых местью.
По пути литератор
познакомил Романа с потертым годами конструктивистским домом в
форме буквы П. Расположился дом на улице Дзержинского. Как выяснилось, казанцы десятилетиями пугали друг друга чекистскими застенками
в округе «Чёрного озера». По слухам, в тайных подвалах спятившие от крови и кокаина
палачи расстреляли тысячи людей.
Перед спутниками
простерлось футбольное поле в сугробах. Трибунами служили длинные скамейки, выстроенные
в несколько рядов. Смахнув снег с краешка ближайшей скамейки, Азат присел. Роман примостился рядом и начертил указательным
пальцем на снегу букву К. Вскоре под ней, невидимой строкой ниже, образовалась буква
Р с кривой палочкой. Контрольная работа, например. Каста
роботов или кровавый рассвет.
— Я ведь жутко проблемный
человек, — признался Азат. — У меня сердце изношенное,
как у старика. Аритмия, нарушение проводимости. Блокады, экстрасистолы и другие
радости. Жизни лет на десять отмерено. Казалось бы, стимул собраться, посвятить
себя самому важному. А мешает целый ворох психологических прелестей. Агорафобия
та же.
— Боязнь открытого
пространства? — уточнил Роман.
Азат кивнул.
— У меня девушка
— психолог. Дипломированный. Мы практикуем аутотренинг. Она советует дозированно появляться в людных местах.
— Терпеливая она
у тебя, — сказал Роман.
— Любовь долготерпит. — Азат усмехнулся. —
Только не помогает этот аутотренинг. Клянусь, не помогает. Психологический метод
— это значит докопаться до дна своих переживаний. Разобрать на винтики механизм,
который запускает тревогу.
— Перевести подсознательное в сознательное, — подсказал Роман.
— Точно. И что же
ты думаешь? Осмыслить переживания не значит сделать их менее глубокими. А от прозака и прочих лекарств у меня разум мутнеет. Я вообще писать
не могу под таблетками.
— Что угодно, лишь
бы не таблетки, — сказал Роман. — С прозаком ты рискуешь
потерять воображение — твое единственное преимущество. Единственное преимущество
в мире недобрых лиц.
Азат слепил снежок и
без замаха швырнул его на футбольное поле.
— Мне говорят, что
это пройдет, это надо пережить, — сказал он. — Как будто потерпишь чуток — и невзгоды
исчезнут. Любой дурак в курсе, что не исчезнут. Тогда
что надо пережить-то? Жизнь?
Роман аккуратно положил
руку на плечо Азату, опасаясь, как бы жест ни был истолкован
превратно.
— Наверное, я скажу
банальность. Может, тебе сосредоточиться на том, в чем успеваешь лучше всего? Будь
то творчество или что-то иное. Вероятно, в таком случае ты не будешь столь беззащитным
перед страхами. И не надо отдавать себя на растерзание людным местам.
— Считаешь?
— Исхожу из собственного
опыта, — сказал Роман, убирая руку. — Я кидался в крайности. То бросал вызов страхам,
то прекращал борьбу и полагал, что наиболее верное решение — притвориться мертвым.
— Притвориться мертвым?
— Интересоваться
тем, чем интересуются остальные, — пояснил Роман. — Смотреть видеоролики с высоким
рейтингом. Читать бестселлеры. Впитывать новые слова из интернет-жаргона. В общем, не привлекать внимание.
— Получалось? — спросил
Азат.
— Нет. И тогда я
снова давал бой страхам. Я воображал, будто учусь плавать, хотя только бултыхался
в воде.
Азат протянул Роману
руку, и тот ее пожал.
— По правде говоря,
я по-прежнему бултыхаюсь, — сказал Роман. — Может быть, более осмысленно. Без паники
и с улыбкой.
В падающем самолете
Хапаева из 11 «А», отстав
от своего класса на перемене, преподнесла Роману душеспасительную
брошюру с картинками. Как Библия для детей, только адаптированная под учение Свидетелей
Иеговы. По словам Хапаевой, в брошюрке содержались ответы
на все философские вопросы и драгоценные мысли, выстраданные древними мудрецами.
— Будет хорошо, если
вы выскажете собственное мнение, — произнесла Хапаева.
— Не уверен, что тебе оно понравится.
— Попробуйте. Только
никому не показывайте.
Впоследствии Роман
не раз пожалел, что согласился. Что дерзнул открыто противостоять
фанатизму. Что дерзнул дерзнуть.
Хапаева заявилась после уроков, когда школа стремительно опустела. Прежде
чем поинтересоваться, впечатлился ли педагог выстраданными
мыслями, ученица притворила за собой дверь.
Роман постарался
быть деликатным. Начал с того, что существует множество точек зрения на мир и религия
лишь одна из них. Сказал, что у любого подхода есть пробелы и ограничения: у научного, у философского и у религиозного, само собой. Хоть
ученые и мыслители выказывают порой нетерпимость, с верующими и уж тем паче со священнослужителями
в бесцеремонности им не сравниться. Мягко отведя в сторону вопросы о личных воззрениях,
Роман продемонстрировал Хапаевой фрагменты из брошюры,
где нелогичность и категоричность религиозных суждений проявлялись во всей наготе.
Какие бы противоречия ни таились в Новом Завете, в нем не ощущалось и тени той натянутости
и изворотливости, что выпирали из брошюрки от Свидетелей.
Роман никогда бы
раньше не подумал, что будет приводить в пример Новый Завет.
— В падающем самолете
атеистов нет, — сказала Хапаева.
— И что это доказывает?
— Что обреченные
чувствуют приближение Бога.
— А по-моему, что человеку свойственно надеяться даже в безвыходных
ситуациях.
Контрдоводов у ученицы
не нашлось.
— Вам надо составить
более полную картину о вере, — сказала она. — Приглашаю вас посетить наше собрание.
По воскресеньям мы разбираем Библию. Каждый имеет право выступить. Вы тоже можете
высказать мнение, какой смысл заложен в тех или иных строках.
— Благодарю покорно,
но нет.
Хапаева вроде как восприняла
отказ с пониманием и откланялась.
А на «Мастере и Маргарите»
спровоцировала Романа на религиозный диспут. При всем классе.
Все началось с невинного
учительского разъяснения тонкостей советской литературы и значимости богоборческих
мотивов в период ее становления. Это соприкасалось с тематикой дипломной работы
Романа, поэтому он из ностальгических побуждений поделился некоторыми накопленными
за годы студенчества сведениями с 11 «А».
Хапаева расценила это как
симпатию к Берлиозу и атеистам и поведала много лет гуляющую по социальным сетям
притчу о Боге и парикмахере. Притча повествовала о парикмахере,
который разуверился во Всевышнем и задался вопросом, почему на свете столько болезней
и несчастий и куда Он смотрит. В ответ смышленый клиент молвил, что разочаровался
в парикмахерах, потому что кругом полно нестриженых и нечесаных.
Роман разразился
тирадой. Парикмахер, в отличие от Бога, не плодил тех существ, чья прическа не соответствует
приличиям, и с ними никаким боком не связан, поэтому не ответствен за них. Творца
же, говоря по справедливости, давно пора судить за бездарное шефство над авантюрным
проектом, потому что ситуация вышла из-под контроля уже тысячелетия назад, а Его
уполномоченные представители, начиная от Ноя и других допотопных патриархов и заканчивая
Мухаммедом, только дали повод приумножить лицемерие на планете.
После уроков Романа
пригласил к себе Марат Тулпарович.
— На вас поступила
жалоба, что вы пропагандировали атеизм на уроке, — сказал директор. — Это правда?
Дело пахло жареным. Приближался второй штраф.
— Клевета! — заявил
Роман. — Мы разбирали «Мастера и Маргариту». Там есть персонажи-атеисты.
— Берлиоза имеете
в виду?
Роман аж подскочил, будто Марат Тулпарович
предложил ему помощь в борьбе с мракобесием.
— Именно. Помните
их диалог с Бездомным в начале? Мы анализировали эпизод. Я растолковал, что это
рядовая ситуация для советской литературы. Хапаева заподозрила
во мне атеиста и стала горячо возражать. Она затеяла спор.
Роман почувствовал,
что его тон смахивает на интонацию объяснительной записки.
— Впредь держите
себя в руках, — посоветовал директор. — И будьте осторожны с антирелигиозными высказываниями.
У нас все-таки не СССР.
— Конечно, не СССР.
Хапаева, вон, брошюры в школе распространяет. Раньше бы
ей не позволили.
— Что? — воскликнул
Марат Тулпарович. — Опять? Я с этим разберусь. Вы свободны,
Роман Павлович.
Роман чуть ли не
вприпрыжку мчался к кабинету.
Калуга
Ближе к весенним
каникулам на Романа свалилась очередная обязаловка. Директор на совещании поручил учителям обход микрорайона.
Полагалось стучать в двери, вежливо представляться и спрашивать, нет ли в семье
детей до восемнадцати лет. Все дети подлежали учету: требовалось записать их полное
имя, адрес, дату рождения, номер школы или детского сада и национальность. Марат
Тулпарович напомнил, что по Конституции каждый обязан
получить основное общее образование. Если на территории, подведомственной кому-нибудь
из педагогов, в будущем обнаруживался ребенок восьми лет или старше, не прикрепленный
ни к какой школе, то виноватым оказывался именно педагог.
— Марат Тулпарович, почему РОНО это на учителей вешает? — выразила недовольство
Лилия Ринатовна. — Эффективнее и проще прийти в поликлинику
и запросить данные у них. Или у милиции.
— Вы который год это твердите, Лилия Ринатовна.
РОНО доверяет эту задачу вам, и справляться с ней должны вы.
Роману для обхода
достались две улицы в частном секторе, Кривая и Кривой Овраг, а также три высотки
в другой стороне, на Заслонова и на Вишневского. Само
собой, увлекательный квест по
поиску детей государством не оплачивался.
Роман запланировал
рейд на воскресенье. Интернет-карты
уверяли, что по Кривому Оврагу располагалось лишь одно строение, поэтому акцент
смещался на Кривую. Мимоходом Роман пробежался глазами по названиям остальных улиц
рядом с ней: Центральная, Ракетная, Сборная, Тихая, Рабочей молодежи,
Кузнечная, Долинная, Закамская, Вятский Овраг.
Гроздь диковинных имен, окруженных сказочным ореолом. Мнилось, что на Рабочей молодежи
живут трудяги рубанка и токарного станка, щеголяющие в
штанах с подтяжками и смолящие папиросы, а на Тихой никогда не поют колыбельных
и не включают радио. На Ракетную периодически наведываются космонавты,
на Сборную — олимпийцы. Кузнечную оглашает зычный
звон молота, а в Долинной на сочных лугах пасутся стада буренок с тучными боками.
Когда напор наивной фантазии схлынул, Романа осенило: это же Калуга, а не сказочное
королевство. Та самая Калуга, о которой в августе рассказывал Максим Максимыч. Топь, болото, по Далю. Район для тех, кто закален
духом и не боится погодных причуд.
Наибольшую часть
строений на Калуге составляли немолодые домики, кирпичные или деревянные, чаще всего
с огородом. Роман стучал в калитку и ждал ответа. Отворяли неохотно, а заводили
разговор и того неохотнее. Роман чувствовал себя инородным телом на земле с древними
обычаями, чужаком с интеллигентной сверх меры речью и неуверенными жестами. За полтора
часа ему удалось записать только четверых детей.
Попадались и богатые
дома вроде просторного двухэтажного особняка, увенчанного алой черепичной крышей
с мансардными окнами. Особняк окружал забор из желтого кирпича. На кованом заборе,
по обе стороны массивных ворот, восседали вычурные горгульи, стерегущие вход. Буржуины с черепичной крышей также
не отреагировали — ни на звонок, ни на стук.
Путь на Кривой Овраг
пролегал по склону. Потемневший и набухший снег проседал под подошвами, и разок
Роман едва не покатился кубарем по горе крутой, как герой известного стихотворения.
Спас инстинкт: корпус откинулся назад, ноги же на слегка согнутых коленях будто
срослись с землей. Дальнейший спуск был преодолен в черепашьем темпе. Овражный желоб
встретил талой водой по щиколотку. Пробираясь к одинокому домику, Роман едва не
распорол голень об арматуру, коварно растущую из лужи. Арматура тут же была окрещена
подлым подснежником. А дверь никто не открыл, как ни барабанил Роман, поднявшись
на крыльцо.
Дорога наверх предстояла
по тому же склону.
Калуга, настоящая
Калуга.
Отобедав маковым
бубликом и оттерев салфеткой грязь с кроссовок, Роман двинулся на высотки. Им овладело
твердое намерение не задерживаться перед каждой квартирой больше тридцати секунд,
если там не отвечают. Подъездов и этажей много, учитель — один.
Дошагав до первого
домофона, Роман набрал номер случайной квартиры и пробасил:
«Почта!»
Режим нон-стоп активирован.
Пора.
Примерно на сороковой
квартире Роман начал составлять классификации дверных звонков. Они делились на рабочие
и сломанные, нервные и бодрящие, затяжные и короткие, голосистые и охрипшие. Хозяева
делились на добрых, хамских и никаких. Добрые отворяли,
вежливо выслушивали и выкладывали сведения о детях, если таковые имелись. Хамские всем видом показывали, что делают одолжение, идя в контакт,
говорили отрывисто и грубо. Никакие смотрели в глазок почти не
дыша и на цыпочках отступали от двери.
Целая галерея социальных
типов промелькнула перед глазами Романа.
Испещренный наколками уркач в тельняшке сверкнул золотыми зубами и осклабился.
— Танюш, сюда иди,
— крикнул он не оборачиваясь. — Быстрей, тут господин ждет.
Есть у нас дети?
Прибежала раскрасневшаяся
Танюша с мокрым дуршлагом и заявила, что нет.
Усатый мужичок с
упертыми в бока руками известил, что детей до восемнадцати нет, в то время как из-за
его спины высовывалась испуганная девочка с рыжей косой.
Перед носом пролетел
попугай, выпущенный рассеянной хозяйкой.
— Меня Гульсина зовут, а попугая — Вениамином. Вас как? Да, Роман Павлович,
у меня две дочери. Записывайте. Веня, прочь! Извините.
Мама из дружной семьи
Рожковых с гордостью представила сына Добрыню Никитича, разъезжающего по дому на
трехколесном велосипеде.
— Имя настоящее,
уверяю. Не шутка. Он у нас богатырем растет!
Шпана, хихикая, промчалась
по лестнице с кальяном, на ходу вырывая его друг у друга.
Хулиганье материлось — не виртуозно, зато азартно.
Из квартиры безмолвного
наркомана с обесцвеченным, почти омертвевшим взором донесся резкий химический запах
— то ли жженая резина, то ли очередная соль для ванн. Укуренный
шатался, держась за дверной косяк.
Накрашенная грудастая девушка в коротком белом свитере и юбке в шахматную
клетку сразу принялась кокетничать.
— Детьми я пока не
обзавелась, нахожусь в поиске достойного папы. А вы в школе преподаете? Что ведете?
Вы такой молодой и красивый. Жаль, у меня по русскому была злая и вредная училка. Обижала нас.
В финале миссии,
достигнув последнего этажа, где запыленная лампочка источала тусклый свет, Роман
почувствовал себя привидением. Продолжая громко стучать в обитую дерматином дверь,
он отмечал в квартире несомненные признаки жизни: пахло жареной картошкой, звенела
посуда, звучал голос ведущего теленовостей. Хозяева словно растворились в быту.
А может, Роман переместился в иное измерение и мог привлечь внимание только других
призраков, таких же неприкаянных, как и он.
Наверное, это и есть
одиночество.
Роман трижды прокатился
в пустом лифте, прижавшись лбом к стене, пока на первом этаже в кабину не завалилась
косолапая бабка с клюкой.
Усталость настолько
впилась в Романа, что он отправился домой неправильным путем и очнулся уже в круглосуточной
забегаловке-стекляшке с банкой пива и капустным пирожком в руках. Жужжал телевизор:
семья из ситкома ссорилась из-за того, чья очередь мыть
раковину. Роман обхватил голову руками.
— Вам плохо? — спросила
девушка за кассой.
— Пожалуй, с меня
хватит на сегодня, — сказал Роман.
Он запихал невкусный
пирожок в рот и оставил пиво на столе.
Логические рамки
Только бы день простоять
да ночь отоспаться.
Этот нехитрый девиз
Роман возвел в принцип в финале третьей четверти, в канун равноденствия. Погребенный
под контрольными, административными, проверочными и прочими печалями, Роман размышлял
о семичасовом сне как о недосягаемом блаженстве. Внутренний бунт против христианских
писаний и непреложных догм вспоминался с грустной иронией. Неужели было время, когда
его интересовало что-то кроме тетрадей и оценок?
Верным признаком
измотанности стало искаженное прочтение вывесок и объявлений.
Внимание рассеивалось, и «торты» в глазах Романа изменялись на «трупы». Место кондуктора
оборачивалось местью кондуктора, а в шаурмечную требовался
не мучник, а мученик. Роман начинал беспокоиться за собственное психическое здоровье.
Школьники, сами того не ведая, увеличивали тревогу своего учителя, творя ужасные
вещи с языком. В работах учеников взращивались такие чудовища, как «натюрморд» и «дедство». «В благородном
прорыве» дети совершали хлесткие оговорки. «Словарь устаревших слов» с легкой руки
Сумароковой из 6 «А» превратился в «Словарь устраненных слов».
Такой жемчужине позавидовал
бы Оруэлл.
Обычно по пятницам
Роман сразу после совещания возвращался домой, испытывая облегчение или досаду —
в зависимости от того, навязал директор дополнительные заботы или нет. Накануне
выставления четвертных оценок правило было нарушено. Роман решил, что добьет пачку
тетрадей с сочинениями по Куприну в школе, лишь бы не тащить с собой эту обузу,
грозящую смять последний редут здравого смысла в голове.
Лучшие сочинения Роман приберег на конец проверки.
И как раз до них он не добрался. В дверь кабинета постучали, и Марат Тулпарович ступил через порог.
— Роман Павлович,
требуется ваша помощь.
Роман опустил ручку
на парту, обреченно ожидая продолжения.
— Как вы знаете,
сегодня праздник — годовщина воссоединения Крыма с Россией, — заложил вираж директор.
— Конечно, я помню,
— сказал Роман. — Эпохальное событие.
Он впервые слышал
о таком празднике.
— Мы отправляемся
на торжественный митинг, — сказал Марат Тулпарович. —
Вижу, вы уже завершаете работу? Это чудесно. Мы приглашаем вас примкнуть к нашей
дружной компании.
Роман покорно примкнул.
Дружную компанию составляли директор, Рузана Гаязовна, Элина Фаритовна, Вадим и географ Вера Семеновна. Максим Максимович
праздновать наотрез отказался. Свидетелем их с Маратом Тулпаровичем
небольшой перепалки Роман стал в фойе.
— Дело не в патриотизме
и в Путине, вы поймите, — утверждал англичанин. — Мне нет дела до Путина и до оппозиции,
как и им нет дела до меня. Родину я люблю. Если надо будет,
пойду на войну за нее.
— Разговоры — это
одно…
— Пойду без разговоров,
— перебил директора Максим Максимыч. — А митинг — это
пустозвонство. Вы, Марат Тулпарыч, это прекрасно понимаете.
Я мог бы притвориться, что забираю дочь из гимназии или мне надо к врачу. Мог бы
сказать, что по уставу митинговать не обязан. Но я выскажусь
прямо: я не хочу туда.
— Что ж, ценю вашу
честность, — сухо произнес Марат Тулпарович. — Только
она отрывает вас от коллектива. Вы будто считаете, что честнее нас. Это неправильно.
Как человек, убежденный,
что последний ход будет за ним, директор великодушным тоном пожелал Максиму Максимычу удачного пути домой.
Ради митинга перекрыли
движение через громадную площадь. Она упиралась в тарелку цирка и Центральный стадион
с одной стороны и в холм — с другой. На холме возвышались окруженные крепостными
стенами легендарный белокаменный Кремль и знаменитая мечеть Кул
Шариф с голубыми минаретами и куполом. Достоприме-чательности
для туристов из разряда первостепенных. Будучи в Москве, Роман не предполагал, что
познакомится с ними столь странным способом и так поздно.
Маленький отряд под
предводительством директора пробирался сквозь толпу. Не считая выдернутых со всего
города бюджетников, на площади хватало люда. Группа бравых молодых активистов несла
на хоругвях Христа. Невдалеке в чьих-то твердых руках развевался по ветру красный
флаг «КПРФ» с серпом и молотом. В импровизированном круге отплясывала под музыку
команда девушек в татарских национальных костюмах. Вездесущие торгаши расхваливали
свои пирожки и рекомендовали вооружиться биноклями по выгодной цене. От потока нелепостей
у Романа кружилась голова.
Реальность со всей
прямотой намеревалась обезумить его.
Марат Тулпарович остановился рядом с низенькой дамой в пальто и шляпке.
Дама стояла наготове с блокнотом и ручкой. Роман на секунду подумал, что они обменяются
кодовыми словами. Крым наш или что-то в том же роде.
— Добрый день, Наиля Гилязовна! — сказал директор.
— И вам того же,
Марат Тулпарович! Приехали, значит.
— А то. Целых восемь
человек от нашей школы. — Директор обвел рукой своих подопечных.
Наиля Гилязовна, зорко всмотревшись в шестерку прибывших,
черкнула отметку в блокнот.
— Восемь так восемь,
— сказала она. — Вы вовремя, скоро самое основное. Продвигайтесь к сцене.
Роман держался вместе
с остальными, убеждая себя, что действительность не укладывается в логические рамки
и это нормально. Примерно о том же, только другими словами, вещал со сцены некий
мусульманский духовный лидер в тюбетейке и в расписном кафтане почти до пят. Он
авторитетно утверждал, что крымчане сделали выбор сердцем,
а это главное в жизни — примирить веление сердца с божественными законами.
Роман вздрогнул и
обернулся, почувствовав прикосновение к плечу. Позади улыбался
Самарцев.
— Тоже не устоял
перед праздником? — сказал он вместо приветствия.
— Я не из равнодушных, — ответил Роман.
Пожав друг другу
руки, они чуть отступили в сторону.
— Максимыч не с вами?
Роман вкратце изложил
ему историю, приключившуюся в фойе.
— Опять ежом прикидывается,
— заключил Михаил Михайлович.
Их прервал гул аплодисментов,
сопровождавший выход к микрофону невысокого дядьки с добрым татарским лицом. Где-то
Роман уже видел его: тот же прищур, та же улыбка.
— Кто это? — спросил
он у Самарцева.
— Ну даешь, любезный! — воскликнул Михаил Михайлович. — Это же
Президент Татарстана.
Портрет Президента
висел в кабинете ОБЖ, где по пятницам собирался педсовет.
— Я в Москве восемнадцать
лет не был, а Собянина в лицо узнаю, — сказал Самарцев.
— Это не столичные
замашки, — сказал Роман. — Если вас утешит, я и Собянина
смутно представляю.
Самарцев промолчал,
лишь пошевелил усами. Через некоторое время он вздохнул и произнес, не отрывая взгляда
от сцены:
— Максимыч, значит, диссидентствует
потихоньку. Эх, хороший мужик. Трудно ему.
Письмо № 5
От кого: Абулиева Абдерита Агномовича, город Автаркия, улица Адовых
Андрогинов, дом 91, квартира 1, 674328.
Кому: Компульсивной Каталепсии Дистимиевне,
город Эхолалия, улица Бреда Преследования, дом 27, квартира
8, 352821.
Каникулы, в школе
тишина. Светает раньше, и небо синеет. Мне радостно, когда надрывают глотки беспардонные
воробьи. Казалось бы, вот незавидная доля: от котяры усатого спасся, крошку склевал
— и день уже удачный. А все равно чирикают. Потому что весна. И точка.
Хватаю подробности
отовсюду, словно истосковался по жизни. Как с орбиты вернулся, хотя всего-то оторвался
от тетрадей и учебников. Может быть, тебе смешно, но в финале
Самой Длинной Четверти посреди ночи я вскакивал от кошмара. Снилось, будто
не заполнил графу с домашним заданием в электронном журнале, за что директор оштрафовал
меня на мартовскую зарплату и отчитал на совещании.
Я всерьез опасаюсь
за свой рассудок. Словарь психиатрических расстройств изучен мной вдоль и поперек.
Нашел у себя ряд признаков, согласно которым мне пора в дом умалишенных на ПМЖ.
Наверное, окружающие не замечают моих отклонений, поскольку сами и подавно спятили. Причем как дети, так и взрослые. Девиации — это норма,
а норма — это девиации. За нарушение прав сумасшедших — расстрел на месте.
Если честно, без
иронии, то есть совсем честно, есть подозрение, что у меня маниакально-депрессивный
синдром. Апатия, или как там это называется, сменилась необъяснимым задором. Я отлично
высыпаюсь за пять часов, перепархиваю через лужи и почти не ем. В эту самую секунду,
набрасывая вдохновенные строки, я едва сдерживаюсь, чтобы не станцевать рок-н-ролл
на парте, пока никто не видит. Письмо тоже стряпаю не от скуки, а от избытка внутренних
резервов.
Это непорядок, потому
что по календарю самое время для хандры. Это ведь март, а он знает толк в депрессиях.
Как и ноябрь. Помнишь, мы каждому месяцу придумывали соответствующего персонажа.
Ноябрь и март — это длинные сутулые господа в темных пальто и шляпах, в черных перчатках
и ботинках, побрызганных водоотталкивающим спреем. Воротники их приподняты, лица мрачны, взгляд неуловим.
К иронии и к сентиментальности они нечувствительны.
С ноябрем я ладить
не научился, зато с мартом мы помирились. Почти. То есть я мирюсь с ним. Он уступит
апрелю, а там снова накатит тоскливая тоска. Таков мой клинический прогноз.
Не рискну перечитывать.
Во-первых, много глупостей написал. Во-вторых, снова отыщу у себя вагон дурных симптомов,
жить с которыми решительно невозможно.
В ожидании разрывов
Коренной москвич
— это совсем не то же самое, что коренной вашингтонец, коренной лондонец или парижанин.
Там разрыв между центром и периферией не столь велик, насколько понимал Роман. Его
никогда не распирала гордость от осознания факта, что в глазах некоторых он обладает
исключительным статусом. Москвич и москвич, коренной и коренной. Черт с ним.
Лишь в раннем детстве
да в младших классах Роман испытывал восторг, когда имя его улицы звучало в названии
известнейшей телепередачи. «Голубой огонек на Шаболовке». В такие секунды у маленького
Романа резко поднимался дух и он чувствовал чуть ли не
личную ответственность за новогоднее настроение целой России.
Детсад и школа отложились
в памяти избирательно, вспышками. Мама Романа научила его читать в четыре года,
а уже через месяц он без чьей-либо помощи одолел «Фантазеров» Носова. В четырнадцать
Роман с родителями отправился в Геленджик, где папа научил сына плавать по-лягушачьи.
Полноценный брасс Роман так и не освоил, боясь полностью опускать голову под воду
в момент, когда руки вытягивались вперед.
Между этими событиями
уместилось еще одно, не менее значимое. Когда Роман заканчивал пятый класс, двоюродный
брат Слава насмерть бросился в лестничный пролет с четвертого этажа. Брат учился
в техникуме, играл в рок-группе и любил лазить по заброшенным зданиям, будь то старинные
особняки, склады или заводы. Тетя Лида, шепчась с мамой Романа, призналась, что
Слава принимал какие-то галлюциногенные вещества и ежедневно пил анальгин.
Роман редко общался
со Славой и по мере возможности не появлялся у них с тетей дома. После развода тетя
Лида сделалась набожной и стала развешивать в доме распятия и иконы. Они подстерегали
повсюду, кроме Славиной комнаты и ванной. Под осуждающе-серьезными
взорами Христа, Богородицы и многочисленных святых Роман ощущал себя тревожно. Мелкие
проступки в его воображении представали непростительными грехами. Вдобавок тетя
Лида не проветривала квартиру и покупала маловаттные лампочки.
Тусклый свет вкупе с затхлым запахом усиливал гнетущее впечатление.
На поминках по Славе
Роман прокрался в его комнату и неожиданно для себя стащил с полки губную гармошку.
В игре на ней двоюродный брат преуспел меньше, чем в игре на гитаре.
Через несколько месяцев
обнаружилось, что иконы проникли в Славину комнату и в ванную.
В университете Роман,
приобретший привычку анализировать все, пришел к выводу, что именно в школьные годы
сложилось его отношение к фундаментальным вещам. В старших классах исчез всякий
интерес к политике. Отныне политика представлялась огороженным флажками пространством,
где резвились шуты и балаганные деды, каждый в своем амплуа.
Другое важное открытие
заключалось в том, что в школьные годы Роман разубедился в способности религии и
науки постичь истину. Что касалось первоначала, и христианство, и естественные дисциплины
упирались в тупик. Религия рассказывала, откуда взялся мир, но умалчивала, откуда
взялся Бог. Наука продвинулась далеко в объяснениях, из чего состоит космос и как
его части функционируют, но не отвечала на вопрос, откуда космос возник. Первопричина
оставалась овеянной туманом. Логика и здравый смысл утверждали, что загвоздка в
принципиальной невозможности сотворить что-то из ничего.
Со школьными приятелями
Роман виделся раз в год, обычно в июле, после сессии. Они играли в пул, а затем
пили пиво в «Камчатке».
В университете компания
подобралась сплоченней. Солировал белорус Егор Климович, который без устали
повторял, что по правилам его нужно величать Ягором. Он
обладал легким акцентом. Роман подозревал, что акцент наигранный и пользуется им
Климович для некоего обаяния.
Гриша Тыквин, который,
судя по фотографиям, обзавелся усами еще в выпускном классе, помнил наизусть около
сотни эпиграмм и донимал всех своими свежими научными изысканиями. В целом терпимый
и открытый, Гриша ненавидел голубых и девушек с сигаретой.
— В Иран тебе пора,
Тыквин, — говорил Егор.
— Еще лучше — в Ирак,
— добавлял Юра.
Юра Седов сочинял
электронную музыку и выступал за факультетскую команду КВН. Он жил без родителей
в однокомнатной квартире в Черемушках. Время от времени
к нему заселялись пассии на срок от двух недель до полугода, и Юра непременно приводил
в компанию новую подружку. Роман, Егор и Гриша делали вид, что рады за друга, и
поздравляли очередную Катю, Таню, Лену с удачным выбором.
Курсовые и диплом
Роман писал по поэтике соцреализма, несмотря на то что
прекрасное советское далёко никогда не влекло Романа, как не влек своей гармонией
и стройностью «единственно правильный метод». По большому счету, Советский Союз
представлялся как историческое прошлое, значительное как по протяженности, так и
по степени влияния на культурный код страны. Что-то из этого прошлого вызывало гордость,
а что-то — сожаление; ни первое, ни второе не следовало игнорировать и предавать
забвению. Слово «совок» резало слух Романа, но он не променял
бы свое время ни на брежневское, ни на хрущевское, ни на какое другое.
Причиной же выбора
тематики для курсовых послужила личность научного руководителя.
Алексей Семёнович придерживался независимых политических и эстетических суждений,
никогда никого не поносил и не растекался мыслью по древу.
Еженедельные встречи
с Алексеем Семёновичем наполняли желанием трудиться на благо отечественной филологии.
От преподавателя веяло методичностью, притом что педантизмом, в дурном смысле этого
слова, профессор не страдал. Всегда безукоризненно одетый и выбритый, он обладал
тонким юмором и следил за свежими течениями в гуманитаристике,
несмотря на предпенсионный возраст и недоверие к очередным
зубодробительным терминам или революционным методам, якобы открытым в гуманитаристике. Спокойствие и уверенность профессора словно
упорядочивали мир. Мир Романа уж точно.
Что такое тревога,
Роман уяснил в девятнадцать, когда ЕГЭ и прочие школьные прелести давно миновали.
В однушке напротив поселился
новый сосед. Он сменил шумную таджикскую ватагу, снимавшую квартиру целый год и
перед отъездом угостившую Романа целым пакетом пирожков с зеленым луком и яйцом.
Новый жилец, сухопарый тип с обтянутым желтой кожей черепом, регулярно курил в майке
и трико у лифта и стряхивал пепел в баночку из-под шпрот. От типа несло табаком
и рыбой. Сталкиваясь с ним, Роман отводил взгляд и прошмыгивал мимо по лестнице.
Однажды в спину ему
донеслось:
— Эй, а поздороваться?
Роман обернулся и
сконфуженно вымолвил:
— Здравствуйте.
— Салют. Помоги подняться,
ноги затекли.
Роман сделал робкий
шаг и протянул руку, чтобы сосед встал.
— Спасибо. Меня Саня
зовут.
— Р-роман. Рома.
— Заходи, если что,
не стесняйся. Я тут живу.
С колотившимся сердцем
Роман рванул вниз по ступеням, ругая себя за торопливость и нервозность. За короткий
диалог он успел отметить две вещи. Во-первых, Саня — зэк. Всамделишный,
с короткими волосами, с хрипотцой в голосе, с наколкой Богоматери на плече. Во-вторых,
у соседа липкие ладони и крючковатые пальцы. Ощущение при пожатии — как клешней
цепляет.
Через день, отправляясь
с папой за стройматериалами для балкона, Роман снова наткнулся на дымящего Саню.
Жилец бодро поприветствовал соседей, на что папа бросил через плечо усеченное «здрасьте» и устремился к лестнице. Романа озадачила отцовская
поспешность. Успешный инженер-приборостроитель, крепкий мужик, берущий первые места
по лыжам и армрестлингу на заводских соревнованиях — и проскакивает мимо доходяги.
Казалось, хрупкое плечо Сани можно было запросто обхватить двумя пальцами — большим
и указательным.
И тем не менее папа
поспешил.
Каждую неделю Роман
два-три раза сталкивался с соседом и пожимал ему клешню, по-прежнему холодную и
липкую. Судя по всему, Саня нигде не работал. Оставалось загадкой, где он берет
деньги — на съемную квартиру, на еду, на табак, наконец. Саня упорно приглашал в
гости, студент вежливо отнекивался.
Однажды Роман вернулся
с занятий в полдень. Преподаватель по философии заболел и отпустил с лекции весь
поток. Сосед как раз докуривал сигарету, когда Роман вышел из лифта.
— О, друган! Здорово! Давай чай пить.
Расслабленный Роман
не сразу нашелся.
— У меня уроки, —
вяло возразил он.
— Так у тебя целый
день впереди. Давай, только на чашку. У меня и халва есть.
Роман притворился,
будто халва стала решающим аргументом.
Саня провел гостя
на кухню и усадил за стол с потертой клеенкой. Пока закипал чайник, Саня нарезал
хлеба с полукопченой колбасой и наполнил халвой вазочку.
Впечатление от чистой кухни портили лишь синее ведро, полное мусора, да стойкий
рыбный запах, как в захудалом магазинчике разливного пива.
Саня демонстрировал
образцовое воспитание, давая фору многим студентам-гуманитариям, не говоря уж о
хамах в метро. Бывший зэк не сыпал феней,
не матерился, избегал грубости за километр, не лез с неуместными вопросами. Единственное,
в чем его можно было упрекнуть, так это в фамильярности. Он наделил гостя обращением
«Ромашка», пояснив, что так звали друга из далекого детства.
— Ромашка, ты бывал
в Сибири?
— Нет.
— А я бывал. В Новосибе, в Иркутске. Хорошие места. Если хочешь узнать Россию,
обязательно поезжай туда. Еще в Читу. В Читаго, как говорили
лет десять назад.
Саня поинтересовался,
где студент учится.
— Учеба — это полезное
занятие. Важно только не ошибиться с выбором: чему учиться, где и как. Я вот ошибся.
Роман украдкой посматривал
на наколки. Кроме мастерски выведенной на плече Богородицы, присутствовали еще и
перстни на обеих руках и скопление точек над правым большим пальцем. Вероятно, майка
и трико скрывали и остальные татуировки.
— Главное — не относись
ни к кому свысока, — посоветовал Саня. — Допустим, человек не похож на тебя. Подозрительный.
Не думай о нем заведомо плохо. Бог ведь заносчивых не любит.
Прошел не один месяц,
прежде чем Роман понял, что так сосед прощупывал почву.
В следующий раз Роман
посетил соседа после экзамена по зарубежному романтизму, сданному на отлично. Саня расспросил, какой попался билет, и радостный
студент рассказал ему о «Чайльд-Гарольде» и мистических новеллах По. Саня уточнял и уточнял, пока не вынес вердикт.
— Это все ничто по
сравнению с Библией.
— Разные книги по-своему
важны, — сказал Роман. — Байрон и Эдгар По сильно повлияли
на литературу и много дали читателям. Безусловно, я никоим образом не умаляю достоинств
Библии.
— Не знаю, правда
ли Гарольд такой смелый и отважный, — сказал Саня, — но твой Эдгар — это точно мутный
фраер. Шугается призраков и мертвецов,
упивается прямо своей больной фантазией. Не мертвые страшны, а живые. Посадить бы
твоего Эдгара в хату или в карцер.
Чтобы реабилитировать
американского классика, расплатившегося жизнью за «больную фантазию», Роман пересказал
новеллу «Колодец и маятник».
— Все равно дрянь, Ромашка, — заявил сосед. — Потому
что выдуманное, ненастоящее. Чему такие книжки научат? Я общался с теми, кто мотал
срок пять лет и каждый день читал Евангелие. Хотя бы по
стиху. И такие арестанты сохранили честь и достоинство. Теперь представь, что Евангелие
им заменили бы Эдгаром По. Да они бы сломались через неделю.
Романа задела столь
вульгарная трактовка назначения литературы. Он постарался аккуратно объяснить, что
наставлять — это не единственная и не главная задача художественного слова. Самое
прекрасное в литературе — ее разнообразие и многогранность.
— Да что ты непонятливый
такой! — вскричал Саня, ударяя по столу. — И эта книжка у него прекрасная, и так.
Надо жизнь прожить, чтобы определить, что хорошо, а что нет. Что помогло, а что
навредило. Думаешь, ты знаешь цену вещам? Будь уверен, не знаешь!
Роман промолчал.
Все равно получилось бы, что оправдывается. Раздраженный Саня уговорил гостя выпить
по второй кружке чая, а затем и по третьей. Чтобы не нагнетать обстановку, студент
поддался просьбам. За неполный час он ослабел, точно потерял много крови. Лучше
заваленный экзамен, чем вот такое.
В тот же вечер раскисший
Роман собрался и разработал три правила. Первое: глядеть в глазок перед тем, как
выйти из квартиры. Второе: при возвращении домой доезжать на лифте до седьмого и
прислушиваться к звукам на лестничной площадке этажом ниже. Если Санёк там, то пережидать.
Третье: при непредусмотренных встречах быть кратким и твердым и отклонять любые
предложения насчет чая.
Роман тревожился
по поводу своей незащищенности и не делился переживаниями ни с родителями, ни с
друзьями. Почти все лето он изводил себя мыслями, что коротко стриженный сосед постучится к ним в дверь под предлогом, что
кончилась соль. Чтобы не свихнуться, студент загрузил голову,
занявшись удаленным копирайтингом, причем по весьма низким
расценкам. Свободное от работы время Роман заполнял книгами и фильмами, внутренне
мотивируя добровольную изоляцию тем, что и раньше предпочитал шатанию по улицам
саморазвитие.
Между тем правила,
доведенные до уровня рефлексов, работали. К середине сентября паранойя сантиметр
за сантиметром отступила. В один из дней студент привычно вылез из лифта на седьмом
и по лестнице спустился на шестой. В этот момент соседская дверь отворилась и Саня
с пачкой сигарет и зажигалкой, узрев филолога, широко улыбнулся. Не хищно, вполне
себе дружественно.
— Ромашка! Как дела
твои?
— Нормально, — нетвердо
произнес Роман.
— А чего это ты сверху
идешь? На вертолете, что ли, прилетел?
План рушился к чертям.
— К соседям поднимался.
Относил кое-что.
— Сколько ж мы не
виделись! — Сосед излучал радость. — Три месяца, почитай. Давай чай пить.
— Нет, я занят.
Роман напрасно тщился
придать голосу беззаботные нотки.
— Злишься, что ли, на меня?
— Нет, что вы.
— Молоток. Не надо.
Если злобой душу отягощать, в ней для Бога места не остается. Кто злобен, тот одинок.
Сосед протянул руку
со словами:
— Ты на Санька не серчай. Нервы у меня шалят. Болтаю иногда лишнее.
Некрасиво в тот раз получилось. Виноват.
Роман нехотя пожал
липкую костлявую ладонь. Он одновременно верил и не верил в раскаяние бывшего зэка.
Показное добродушие
соседа, демонстрируемое на протяжении ряда месяцев, усыпило бдительность. В ноябре
нарядившийся в белую рубашку и брюки Саня позвал Романа на именины.
— Ты меня огорчишь,
если не примешь скромное предложение, — сказал сосед. — Я приготовил борщ и картошку по-французски.
Поначалу Саня шутил
и вел себя как радушный хозяин.
— Продавщице в овощном говорю: «Давайте вы мне дома картошку пожарите». Сам
голос сиплый сделал и лицо грозное. Изобразил, в общем, суровые намерения. Она до
того испугалась, что свеклу забыла взвесить.
Виновник торжества
разлил по граненым стаканам грузинское вино и произнес тост за честь и достоинство.
На втором тосте сосед
поинтересовался, какую книгу читает Роман сейчас. Студент ответил, что «Странную
историю доктора Джекила и мистера Хайда»
и вкратце обрисовал сюжет.
— И этот баланду
разводит, — заключил бывший зэк. — Ты только не сердись, будто Саня опять цепляется.
Я ведь дело говорю. По книжкам ты жизни не научишься.
— Я читаю не для
того, чтобы научиться жизни.
Роман пожалел, что
вместо Стивенсона не назвал Олдингтона, Хемингуэя или Ремарка.
— А для чего?
— Для расширения
кругозора, для удовольствия.
Сосед хмыкнул.
— Тогда жизни откуда учишься?
— Методом проб и
ошибок, — сказал Роман, заставляя себя улыбнуться.
— И все? Родители
чему учат? С друзьями о чем общаетесь?
Роман сидел как на
иголках с ополовиненным стаканом вина.
— Воды в рот набрал?
— произнес Саня с ожесточением. — Думаешь, я тебя гружу? Если бы собирался, давно
бы загрузил. Так о чем с друзьями общаетесь?
Роман оторопел и
мечтал лишь о том, чтобы поскорей сбежать отсюда.
— Что мне ответить?
— выдавил он.
— Я за тебя голову
ломать должен? — вспылил сосед. — Значит, я отвечу, а ты кивнешь благодарненько. Так выходит?
— Я не это имел в
виду…
— А что ты имел?
Думаешь, как бы побыстрей от меня отвязаться. Навидались
таких, хватит. Когда такие, как ты, заваливаются в хату,
сразу на шконку прыгают. Дескать, я сам по себе, с вами
мне западло общаться.
Роман опустил взгляд
в стол.
— Глазки подними!
Я перед тобой. Не надо меня бояться. Я тебя не бил, не оскорблял. Бочку не катил.
А ты вот меня презираешь. Зло копишь на человека. Не по понятиям это.
Последние слова Саня
растянул. Ожесточенность пропала, сохранилась лишь легкая укоризна.
— О чем бы мы ни
спорили, каждый остается при своем мнении, — сказал студент. — Опыт у всех разный,
и правда тоже разная.
Роман с отвращением
к себе отметил, как тих его голос. Чуть убавить, и понадобится микрофон.
— Вот как? Разная
правда, значит? Что ж, поживем — увидим. Обязательно увидим.
Три дня Роман не
мог сосредоточить внимание на простейших вещах. Тарелки разбивались, сахар рассыпался,
строки в конспектах лекций наползали друг на друга. Немного погодя наступило осознание,
что бывший зэк разыграл спектакль. И распахнутость вначале,
и вспышка гнева, и неожиданное успокоение в конце — все было срежиссировано. Повод для встречи сосед избрал удачный, когда
и отказать неловко. Именины все-таки.
«Я не это имел в
виду», «Я не презираю», «Каждый остается при своем мнении», «Правда у всех разная».
Сплошные оправдания и избитые выражения. Да уж, достойная реакция.
Два в неделю физкультурных
занятия в университете Роман дополнил домашними тренировками с папиными гантелями.
Студент купил гейнер и разработал индивидуальную программу.
Мышцы увеличились, но уверенности не прибавилось. Худосочного Саню Роман зашиб бы и без гейнеров и гантелей,
если б только осмелился.
Это как ситуация
со слоном и дрессировщиком. Физическая сила определяла малое.
В поисках сведений
о тюрьме и блатных Роман прочитал «Очерки преступного мира» Шаламова и накопал множество
информации на сайтах с воровской тематикой. По словам классика, блатные не люди,
а расчеловеченные сущности, способные на безграничную
подлость, и представления о морали у них извращены и обезображены. В Интернете предупреждали
ни в коем случае не принимать правила, навязанные вором. Писали, что в разговоре
с ним главная роль отводится битве взглядов и интонаций. Бить вора нельзя, как и
нельзя ему грубить.
Как ни крути, Роман
повсюду оказывался в проигрыше. Требовалось быть тактичным и одновременно гнуть
свою линию; держаться независимо, но не допускать и намека на дерзость.
Встретив Романа в
следующий раз на лестнице, Саня потушил окурок и бросил раздраженно:
— Что ты меня боишься-то?
Я тебе добра желаю.
В эту секунду Роман
мечтал, чтобы урку заточили в тюрьму или чтобы он умер
от рака горла или легких.
Плечо с Богородицей
привиделось в кошмаре. Роман не мог взять в толк, как вера в Бога сочетается с бандитским
образом жизни, и для ответа обратился к Новому Завету. И ужаснулся. Мир, изображенный
в Священном Писании, выстраивался в пирамиду с беспринципным чудовищем на вершине.
Если Бог и нуждался в чем-то, то в покорности и раболепии, первым делом карая не
насильников и воров, а тех, кто колебался или отрекался. Сын Божий, посланный Отцом
на верную погибель, бесцеремонно вторгался в жизнь простого люда, дышащего так,
как ему дозволяли прокураторы и императоры, и огульно обвинял его в бесчестии. В
речи Иисуса проскальзывала нетерпимость, свойственная и Сане. «Почему вы не понимаете
речи Моей?» — утверждал Христос и обьявлял слушавших детьми дьявола.
Больше всего Роману
не давали покоя две детали. Во-первых, Иисус заставлял своих последователей отказаться
от семьи, говоря: «Враги человеку — домашние его». Блатные, строго исполнявшие воровской
закон, также покидали родителей и не обременяли себя женой и детьми. Во-вторых,
Иисус, будучи сыном плотника, нигде не работал, уводил за собой рыбаков и кормился
подаяниями, за счет трудяг, которых сам же и обличал. Блатные
тоже не работали и с пренебрежением относились к мужикам-пролетариям, заведомо считая
их существами второго сорта. Бесспорно, нельзя не учесть, что Христос проявил невероятное
мужество и пожертвовал собой ради этих трудяг. Но их жизнь
не улучшилась от этой жертвы. И мир, основанный на подчинении и господстве, не преобразился.
И Христос, и воры
целенаправленно ставили себя в положение притесняемых и оттого проникались чувством
превосходства над притеснителями.
И никто из православного
духовенства не брал на себя ответственность публично порицать блатных за христианские
наколки, будто священники не находили ничего предосудительного в том, что их символику
заимствуют воры и насильники.
Папа Романа любил
шахматы, болел за «Локомотив» и снимал на пленочный фотоаппарат. Мама вырезала из
газет статейки с кулинарными рецептами и со средствами от артрита. Все эти увлечения
смахивали на мещанские радости, однако Роман горячо возразил бы против такого толкования.
Родители приносили пользу людям. Папа разрабатывал оптическую электронику, а мама
контролировала свежесть продуктов в сети супермаркетов. Обоих высоко ценили на службе
за их порядочность и профессионализм. Не каждому нести свет и ворочать горы.
Роман вообразил,
как к нему в квартиру вторгается с нравоучениями пророк и возводит напраслину на его семью: обвиняет в сделке с дьяволом, упрекает
в нечестивости, вносит раздор между домашними. И при этом якобы учит любви и милосердию.
Студент учел ошибки
предыдущих летних каникул и через год сбежал в Санкт-Петербург на целый июль, сняв
койку в хостеле на Восстания. Днем Роман работал над копирайтерскими заказами, а вечерами блуждал по питерским улицам,
не следя за указателями и табличками. Улицы производили впечатление уютных.
По возвращении Москва
и в особенности Шаболовка предстали иными, словно перерожденными. Роман с почтением
заглядывался на неприметные дома и вывески и припоминал названия, от которых отвык.
Сердце замирало при виде родной улицы, зеленой и тихой,
точно предназначенной для безмятежного существования.
Если бы не темный
сосед с плотоядными повадками, то можно было бы сказать, что Роман доволен тем,
как у него складывается. Чтобы преодолеть волнение, он увеличил вес на гантелях,
подписался на ряд научно-популярных блогов и стал активнее
перемещаться по городу. Больше всего влекли Коломенский парк и Лосиный остров.
А затем приключилась
Кира, и тогда стало не до парков, блогов, гантелей и Сани.
Роман влюблялся и
прежде. Если не считать мимолетных школьных глупостей, то единожды. В девушку с
редким именем Берта, веснушчатую блондинку с потоковых лекций. Проведя достойное
для дилетанта интернет-расследование, Роман определил, что она из Владивостока и
что у нее не самая выразительная фамилия «Селедцова».
Судя по репостам, Берта ценила Шенберга, Кейджа, французское кино и дизайнерскую одежду от малоизвестных
брендов. Как застенчивый гуманитарий, Роман предпочел обозначить интерес к загадочной
Берте через послание в интернете.
Нордическая красавица
уверяла, что Еврипид не прижился бы на филфаке ни как студент, ни как преподаватель,
что московское метро перемалывает человеческие души в песок и что в Москве больше
разных звуков, чем во Владивостоке.
На их единственное
свидание Роман явился один и в тот вечер поклялся впредь и шагу не ступать на фестивали
короткометражек. Москвич грешным делом заподозрил, что провинциалка с высокими запросами
держит его в уме в качестве запасного варианта, и три месяца ходил нервный и не
общался с Бертой. А в мае она сказала, что отчисляется, потому что город слишком
шумный и кипучий. Роман помог ей довезти багаж до вокзала. Там, на перроне, в первый
и в последний раз по лицу девушки скользнула теплота. На прощание Берта поцеловала
Романа в лоб.
Их истории недоставало
совместно прожитых мгновений, чтобы достичь драматического накала.
Возвращаясь летом
из Санкт-Петербурга Роман невольно подслушал в «Сапсане»
обрывок диалога между парнем и девушкой.
— Ты знаешь мощность
твоей батарейки в амперах? — спросил парень, кивком указывая на телефон в руках
девушки.
Романа осенило, до
какой степени эта фраза удобна для знакомства. Если девушка подхватит диалог и избежит
пошлых ассоциаций, то это, считай, твой человек. Если не сообразит, что к чему,
то и связываться с такой незачем. Да он просто Пушкин от
пикапа!
Роман проверил свою
теорию через месяц, когда распечатывал в Первом гуманитарном
корпусе список литературы по педагогике. Перед филологом в очереди стояла рыжеволосая
студентка с кипой документов, чтобы снять копии. В первый момент Роман открыл для
себя, до чего мил ее салатовый портфель, а через секунду
уже любовался длинными медными прядями. Девушка, ничего не замечая, листала на смартфоне
ленту новостей «ВКонтакте».
Неожиданно для себя
Роман решился:
— Ты знаешь мощность
твоей батарейки в амперах?
Студентка повернулась
в недоумении.
— Я имею в виду батарейку
смартфона, — пробормотал Роман.
Черт, как будто оправдался.
Незачет.
— А! — Девушка подобрела.
— Я культуролог. Не знаю. А сколько?
Роман пожал плечами.
— Я филолог. С амперами
перестал дружить со школы.
Студентка улыбнулась.
— Вот как. Все равно
надо быть всесторонне развитым, — сказала она трогательно и чуть наивно.
— Как Леонардо да
Винчи, — согласился Роман. — Ты новенькая?
— Как догадался?
Роман посмотрел по
сторонам и сообщил приглушенным тоном, будто раскрывал тайну:
— Здесь не принято
называть факультет.
— Правда?
— Нет, конечно. Я
пошутил. А насчет новенькой угадал.
Роман и не подозревал,
что слова способны литься столь легко. В тот же вечер он с Кирой гулял по университетскому
городку, делился мифом о семи сталинских высотках и рассказывал о студенческих поверьях.
— Какой в твоем представлении
должна быть идеальная девушка? — спросила Кира.
— Если учесть, что
идеальных девушек не бывает, то…
— Не занудствуй. Какой?
— Что ж. Не набитой стереотипами, умной, привлекательной, честной. Доброй,
само собой. В меру тронутой. И чтобы грамотно писала. Теперь
твои критерии идеального парня.
— Умный, привлекательный,
верный, честный. Добрый и умеет грамотно писать. Хоть я и сдала русский всего на
восемьдесят четыре.
— Совсем неплохо.
— В общем, чтобы
можно было с ним поговорить и переспать. И чтобы можно было заснуть у него на плече.
Кира сказала об этом
так естественно, словно сдружилась с Романом давным-давно.
На второй день Роман
не нашел в гардеробе рубашки свежее, чем красная. Перед
встречей он выпил три эспрессо из кофейного автомата.
Они с Кирой катались на лодке в Царицыно, и разговор зашел сначала о детстве, а
затем о бывших. Кире в январе исполнилось семнадцать, она
родилась в Йошкар-Оле и окончила гимназию «Синяя птица». Она потеряла девственность
с другом одноклассника и сейчас уверяла, что ничего к нему не испытывает. Историю
же о Берте Роман завершил признанием, что до сих пор девственник.
— Девственник! Ха-ха!
Смех Киры был звонким
и чистым и тем не менее коробил.
— И что в этом необычного?
— Девственник! В
двадцать один!
— Вообще-то Бернард
Шоу лишь в тридцать шесть это дело попробовал. А Кант и вовсе никогда не занимался
сексом.
— Ты специально про
них вычитывал?
— Ничего я не вычитывал.
Может, я асексуал или придерживаюсь религиозных традиций.
— Ой, я не могу!
— Кира, ну перестань.
Ладно бы я всегда хотел, а мне бы никто не давал. Все наоборот.
— То есть тебе давали,
а ты не хотел? Ха-ха-ха!
— Кира.
— Как это мило!
В метро Кира заснула,
положив голову на плечо Роману.
На третий день они
снова гуляли по студенческому городку и радовались, заметив в зарослях белку. Когда
они присели на скамейку, Роман вытащил из портфеля два банана и протянул один Кире.
В ее улыбке промелькнула хитринка.
— Сюрприз, значит.
У меня тоже.
И вынула два огурца.
К финалу незатейливой
трапезы поднялся ветер. Кира моментально озябла в блузке и в красной юбке и прижалась
к Роману. Он обнял ее. В момент, когда его губы прикоснулись к ее щеке, на асфальт
сорвались дождевые капли.
— Только не дождь!
— взмолилась Кира.
За первыми каплями
последовало затишье.
— Ты хоть целовался
когда-нибудь? — спросила Кира.
— Разумеется. На утреннике, на выпускном, на студенческой вечеринке.
Насчет вечеринки
Роман приврал.
— Тогда давай.
Затяжной поцелуй
прервался из-за второй серии редких капель. Кира с досадой смахнула одну из них
с колена.
— Опя-я-ять, — протянула она.
Вняв ее совету, дождь
замолк.
Через секунду разразился
ливень, как в день потопа.
— А-а-а! Бежим! —
закричала Кира и вскочила со скамейки.
Роман устремился
за ней, на ходу бросая в урну банановую кожуру и надевая рюкзак. До метро они неслись
как заведенные, тормозя лишь на светофорах. На перроне Роману открылось, что насквозь
промокли не только кеды и одежда, но и купюры в кошельке. Кире повезло не больше.
Ее голову с роскошными рыжими прядями точно окатили ведром воды.
— Я страшная! — утверждала
Кира.
— Ничуть.
— Страшная, говорю!
После очередного
поцелуя Кира, заглянув в глаза Роману, произнесла:
— Только обещай:
никаких совместных селфи. И никаких полетов в Турцию,
Грецию и Египет. Это так убого.
В разгар ночной переписки
Кира сказала: «Нам надо скорей начать трахаться. Я постоянно
отгоняю сомнения, что у тебя не получится». Вдогонку она отправила другое сообщение:
«Что у нас не получится».
На следующее утро
Роман созвонился с Юрой Седовым, счастливым обладателем однушки
в Черёмушках, и охарактеризовал свое положение. Все срослось:
неделю назад Юра расстался с очередной пассией, он не собирался на пары, а у Киры
был библиотечный день. Роман заехал за ней в общагу и повез ее по оранжевой ветке
к Седову, по пути обрисовывая план. Кира воспротивилась.
— Твой Юра совсем
меня не знает.
— Это не проблема.
Он славный парень и понимает ситуацию.
— Он подумает, что
я шлюха.
— Ничего он не подумает.
Во-первых, ни внешностью, ни манерами ты на шлюху не похожа.
Во-вторых, Юра в курсе, что я с развратными барышнями не связываюсь.
— Правда?
— На сто процентов.
Через секунду Кира
снова возроптала.
— Вдруг у нас не
выйдет?
— С чего бы?
— Смотри. У меня
опыт — раз и обчелся. Про тебя я вообще молчу.
— Мы справимся.
— Не справимся мы.
Роман сжал кулаки.
— Ты отличный мотиватор, — сказал он. — Умеешь снять напряжение.
— Что ты сразу злишься?
Я же волнуюсь.
Юра предстал перед
гостями в полосатых шортах и в синей футболке с рисунком клоуна, пожирающего юный
месяц со звездного неба. Пока кипятился чайник, Седов познакомился с Кирой, рассказал
о происхождении названия «Черёмушки» и вкратце выразил
свое отношение к ЕГЭ.
— Систему нужно сносить,
— заключил Юра.
За чаем он принялся
философствовать.
— Гуманитарии отличаются
от обычных людей. Филологов это особенно касается. Особенно парней. У всех у нас
экзистенциальный кризис. Мы осознаем, как устроен дискурс. Это осознание наводит тоску, так как противостоять
дискурсу мы не умеем. Прибавь к этому саморытье, самокопание, когнитивный
диссонанс, выпадение из парадигмы. И я, и Рома — все мы заложники дискурса.
Вскоре Юра притворился,
что у него возникли срочные дела, и попросил Романа закрыть за ним. Уже на пороге
Седов шепотом сообщил:
— Я на тумбочку рядом
с холодильником пиво поставил. Если пропадет, шуметь не стану. Успешной тебе инициации.
После ухода друга
Роман озадаченно опустился на диван. Слова иссякли. Кира села ему на колени и обвила
руками его шею.
Они и вообразить
не могли, как просто все сложится. Лишь однажды Кира перевела дыхание и уточнила:
— Ты это… Не кончил?
— Вроде нет, — пошутил
Роман.
— В смысле? — Кира
отпрянула. — Как это «вроде нет»?
— Не кончил. Точно.
— Не пугай меня.
— Все равно презерватив.
— Ну и что.
Когда они оделись
и постелили на диван слезшее на пол покрывало, Роман принес
бутылку имбирного эля, избавился от пробки и протянул Кире.
— Первый глоток твой.
Она отпила и всмотрелась
в Романа.
— Так, замри. Не
шевелись. Вот так. Кажется, ты не изменился.
Утомленный Роман
присел рядом с Кирой и аккуратно взял бутылку из ее рук. Девушка прильнула к нему.
— Рома. Ты мне дорог.
— Ты бесценна.
— Я люблю тебя.
— Я люблю тебя.
Глубокой ночью Кира
отправила СМС: «Ты все сделал как надо. Спасибо тебе».
В голове Романа вертелся
вопрос: неужели все это счастье — для него?
Маркова — звучная
фамилия. Кира обладала удивительно проницательными глазами, здраво рассуждала о
различиях между Хаксли и Оруэллом и мечтала стать археологом. Она не любила цветов
и была из тех убежденных веганов, которые не едят яиц,
не пьют молока и пристально изучают состав печенья или шампуня перед покупкой. Поначалу
Роман беспокоился, что Кира начнет проповедовать свои убеждения, но ошибся. Они
условились, что, будучи вдвоем в кафе и столовых, берут исключительно растительные
блюда и не касаются неудобной темы в разговорах. Роман угощал Киру латте с соевым молоком и банановым мороженым.
Умная, привлекательная,
честная. Добрая, само собой. В меру тронутая.
И пишет грамотно. Пусть порой и пропускает
запятые.
Кира носила бабушкин
крестик и симпатизировала буддизму, хотя ее неуемная натура не сочеталась ни с христианской
строгостью, ни с буддийской бесстрастностью.
Кира призналась,
что ее с детства мучает странный вопрос.
— Помнишь, однажды
Карлсон внезапно исчезает?
— Припоминаю.
— Когда он возвращается,
то с упоением рассказывает Малышу, какое чудесное лето провел у бабушки. Как считаешь,
нафантазировал это Карлсон или у него правда есть бабушка?
Роман хмыкнул.
— Эта загадка мне
не по зубам.
— Иногда я думаю,
что он фантазирует. Иногда, что говорит правду. В детстве я всерьез не интересовалась,
откуда берутся дети и есть ли Бог. Ответы пришли сами и
не то чтобы сильно на меня повлияли. Бабушка Карлсона
привлекала и привлекает меня куда больше.
Роман пожалел, что
он такой сухарь по сравнению с Кирой.
— Что-то подсказывает
мне, что за бурное воображение нужно дорого платить, — произнес он. — Дороже даже, чем за счастье
и за любовь. Я хочу, чтобы ты сохранила чистый взгляд на вещи и избежала всякой
дряни.
Впервые за время
их знакомства Кира прослезилась, и Роман неловко обнял ее.
— У меня нет пропеллера,
и я не живу на крыше. Но я готов сойти за твоего друга, — произнес, преодолевая смущение, Роман.
— Что скажешь?
Кира залила его плечо
слезами.
Поражало, как уживаются
в ней сентиментальность и резкость, простодушие и искушенность. Она с обожанием
отзывалась о родителях: о чуткой маме, преподававшей историю в гимназии, и о папе-программисте,
замкнутом интеллектуале, который из-за занятости мог неделями не интересоваться,
как у дочери дела, а затем без предупреждения отвести ее в кино и устроить праздничный
ужин. Они регулярно бранились по пустякам вроде неверно истолкованной интонации
или десятиминутного опоздания, и Роман удивлялся, как быстро он втягивается в спор
и как долго остывает.
Примирялись они шумно
и делали философские выводы.
— Как это сложно
— быть бабой, — изрекала Кира.
— Как это сложно
— быть, — выводил Роман.
Кира регулярно жаловалась
— на педантичных преподавателей, на спешку в метро, на косые взгляды незнакомцев,
на цены в «Милавице». У Киры постоянно болел живот, и
Роман гладил его, отвлекая внимание девушки историями из жизни писателей и поэтов.
— Правда, что Некрасов
любил карты?
— Истинно так. Даже
свою жену, Авдотью, он выиграл у Ивана Панаева, вместе
с которым руководил «Современником».
— Врешь.
— Ни капли.
— Как низко! Все
вы на такое способны!
— Ну-ну, Кира. Во-первых,
не все. А во-вторых, про Панаева я сочинил.
— Вот, значит, как!
Роман находил, что
прием отвлечения заметно действеннее, чем многословные утешения. Кира забывала о
боли и переживаниях, погружаясь в диалог. Единственный минус метода состоял в том,
что с каждым разом количество историй о литераторах сокращалось.
При малейшем недомогании
Кира подозревала, что к ней подкралась смертельная болезнь.
— У меня злокачественная
опухоль, — говорила она. — Это рак.
Поначалу Роман списывал
это на специфический юмор, но смущала более чем серьезная интонация.
— Рак чего? — полюбопытствовал
Роман, когда до него дошло, что Кира не шутит.
— Рак всего.
— Разве так бывает?
— Бывает.
— Да ты просто ипохондрик.
— Кто-кто?
— Ипохондрик. Человек,
которому мнится, будто его одолевают жуткие недуги. То рак, то сердечная недостаточность,
то психические расстройства.
— Никакой я не ипохондрик!
Ты недооцениваешь угрозы!
— Любой ипохондрик
утверждает то же самое.
Они вновь спорили
до хрипоты и вновь горячо раскаивались. Роман накупал Кире полный пакет еды, чтобы
она готовила в общаге: рис, гречку, фунчозу, консервированную
фасоль. В конце концов, при всех стычках и взаимных уколах Кира продолжала держаться
вне всякого формата и не помещалась в скучную обыденность.
Роман время от времени
писал Кире послания на тетрадных листах и передавал при встрече. Послания должны
были соответствовать двум критериям: а) искренность; б) отсутствие слов «любить»,
«красивая», «хорошая», «умная», «девушка» и производных от них. Никаких прямых высказываний.
В ответ благодарная Кира приоткрывала блокнот со своими стихами.
В октябре она остудила
эпистолярный пыл Романа, заявив, будто у него дурацкий
почерк.
— Буквы ровные и
не сливаются, — оправдался Роман. — Главное, что понятно и легко читается.
— Дурацкий.
Через день Кира поделилась
очередным четверостишием.
Кричи,
не кричи,
Дыши,
не дыши —
Все
одно,
Как
«жи-ши».
— Странное сочинение,
— вынес вердикт Роман.
— В смысле?
— Я не знаю, как
его определить. Не графомания, но не впечатляет.
— Не впечатляет,
значит?
— Кира, я тебя не
критикую. Это стихотворение туманное и обманчиво многослойное. Как будто автор старается
показаться загадочным.
— Кому, интересно,
он «старается показаться»? Не подумал, что я никому, кроме тебя, текст не открывала?
Кира захлопнула блокнот
и спрятала в портфель.
Иногда она выражала
сожаление, что они не живут вместе.
— Иначе любую ссору
мы гасили бы сексом, — объясняла Кира, как бывалая семейная женщина.
Раза
два
в месяц Роман увозил Киру к Юре Седову, который на время выпускного курса вдруг
решил посвятить себя учебе и перестал приглашать девушек домой. В ноябре Роман впервые
привел Киру к себе. С этим шагом он затягивал не из-за родителей, которых уже на
второй день, отмеченный катанием на лодке под луной, порадовал известием, что взаимно
влюбился. Железный родительский график гарантировал, что с восьми до пяти они с
Кирой могли вытворять дома что угодно.
Удерживал страх перед
Саней.
В октябре они столкнулись
после долгого перерыва. Роман, не поздоровавшись, заторопился вниз по лестнице.
Урка прогнусавил вслед:
— Даже руки не подашь? Смотри, гордым быть плохо.
Жизнь накажет.
Кира оставалась в
неведении насчет Сани и не понимала, почему Роман не зовет ее к себе. На это филолог
отвечал, что рабочее расписание позволяет отцу возвращаться в самый неожиданный
момент. Кира вынужденно соглашалась с доводом и добавляла, что пока стесняется знакомиться
с мамой и папой Романа.
— Знакомство с родителями
— это почти свадьба, — говорила она. — Это настолько ответственно, ты не представляешь.
Отношение к сексу
различало их. Кира хотела его так же сильно, как и боялась забеременеть. Она распознавала
фаллические символы в Главном здании МГУ, в высотках «Москвы-Сити», в Шуховской телебашне. Вместе с тем Кира нервно высчитывала дни
до месячных и впадала в панику при малейшей задержке. Взбудораженный Роман покупал
ей тест, чтобы успокоить и ее, и себя. Сам он подозревал, что и вправду асексуален.
Если раньше секс в списке интересов занимал место где-то
между парусным спортом и болгарским кинематографом, то теперь переместился на двадцатые-тридцатые
позиции, превратившись в обязанность. От Романа требовалось время от времени заводить
Киру и доставлять ей удовольствие, при этом контролируя каждый свой импульс и каждое
движение, чтобы не наделать глупостей. Наградой было удовлетворение от факта, что
Роман принес радость самому близкому человеку.
В первый же раз,
когда Роман рискнул пригласить Киру на Шаболовку, порвался презерватив. Сверхпрочный, согласно информации на упаковке. Роман никогда
прежде не видел Киру в таком бешенстве.
— Ты что творишь?
— кричала она. — Совсем отмороженный?
— Я, что ли, на рынок
такое дерьмо выпускал? — огрызался Роман.
— А ты, значит, ни
при чем? Типа все из-за куска резинки?
— Когда я это говорил?
— Сейчас! Будь наконец мужиком, возьми ответственность на себя!
Убивало, что за полчаса
до перепалки Кира искренне восхищалась, какая у них уютная квартира и какой славный
у Романа книжный шкаф.
— Первый блин комом,
— съязвила Кира уже на улице. — Будем рассказывать нашему ребенку, что он появился
случайно.
— Подожди.
— Что наш папа облажался.
— Кира! Послушай
меня, ладно? Давай купим тебе таблетку для контрацепции.
— Сам пей свои таблетки!
Все-таки удалось
уговорить Киру при условии, что Роман возьмет самое безопасное из средств. Через
два дня Кира уехала в Марий Эл на выходные и привезла Роману черничное варенье и
соленые грузди. Через неделю у нее начались месячные.
— Наверное, я была
невыносима в тот момент. — Кира вспоминала историю с презервативом. — Ты накосячил, но я тоже хороша. Как с цепи сорвалась. Прости меня,
пожалуйста.
Ближе к зиме ее ипохондрия
разрослась. Обнаружилось, что ему все труднее избегать конфликтов, рождавшихся из
мелочей, и изобретать средства, чтобы отвлечь Киру от переживаний. Она укоряла Романа
в невнимательности, он винил Киру в том же.
— Не надо все усложнять,
— говорила она.
— Не надо все упрощать.
Кира беспрестанно
атаковала жалобами и подколами. В отместку Роман однажды
отослал ей короткое сообщение, будто проведет вечер с Бертой, прилетевшей из Владивостока
на фестиваль. Кира три с половиной часа пыталась связаться с Романом, который исчез
со всех радаров, нарочно выключив телефон. Дозвонившись, она рыдала.
— Почему ты меня
убиваешь? — надрывалась она. — Почему?
Романа трясло от
мысли, до какой степени они инфантильны и с каким азартом они разрушают все самое
теплое и доброе, что образовалось между ними. Они точно негласно условились, будто
сблизились настолько, что имеют право причинять друг другу боль — буднично, ненароком,
как бы между строк. Колкость и грубость пробуждались в Кире, когда она чувствовала
малейшее посягательство на свое «я». В иное время, будучи светлой натурой, она угощала
выпечкой бомжей и бездомных собак, чутко реагировала на несправедливость и восторгалась
мелочами.
Перемирие установилось
под конец декабря. На исходе зачетной сессии Роман свалился с ангиной. Кира, побросав
дела, приехала к нему и поила с ложечки имбирным чаем с лимоном.
Из-за жара больной
наблюдал комнату словно из целлофанового пакета. Всякое
движение давалось с трудом, отчего мнилось, что любое действие, совершенное Кирой,
тоже заключает в себе титанические усилия. Когда она перебирала пальцами его волосы,
Роман поражался ее стойкости
Роман приподнялся.
— Если я внезапно
завершусь, — произнес он, — то умоляю об одном. Не создавай посмертный ролик.
— Ты чего, Рома?
— Я видел, какими
они бывают. Они все одинаковые. В коллаж собираются фото с улыбками. На видеоряд
накладывается сопливая музыка. Еще на экране всплывают
омерзительные банальности. О том, каким прекрасным был покойник при жизни и как
его теперь не хватает.
Роман зашелся в приступе
кашля и опустил голову на подушку.
— Никаких роликов,
слышишь меня? Иначе превращусь в призрака. Как Акакий Акакиевич.
И буду мстить.
— Слышу-слышу, —
заверила Кира. — А о моей судьбе никто не узнает.
— Почему?
— Когда врач объявит,
что у меня рак, я возьму билет и улечу на Алтай. В горы. Там меня никто не найдет.
Там я сольюсь со стихией. Это и есть настоящая свобода.
Роман промолчал.
Поступить нелинейно и объявить добровольную изоляцию против всех приличий — это
в стиле Киры. Правда, у нее вряд ли хватит духа. Это ведь не просто красивая идея
о единстве с природой и срастании с ландшафтом, а отречение от всего — от надежд,
от привычек, от себя. Впрочем, Кира — ипохондрик, и придется ей караулить роковые
вести от доктора годиков шестьдесят, а то и семьдесят.
Новый год они встречали
порознь. Роман в Черёмушках — с Юрой, с Климовичем и Гришей
Тыквиным, а Кира — в Йошкар-Оле. Созвонившись после курантов,
они проболтали целый час.
— Хотя мы и цапаемся, я не представляю жизни без тебя, — сказала Кира.
— Нормальная пара
на нашем месте тысячу раз бы разбежалась, — предположил Роман. — Нашим перепалкам
должны завидовать враги. Если честно, то факт, что мы до сих пор не стрелялись на
дуэли, есть чистой воды недоразумение.
— Вызываю тебя на
дуэль! Дуэль на подушках!
— Вызов принят!
Роман всматривался
в дно опустевшего фужера и не мог сообразить, как эта любовь устроена. С каждой
ссорой только прочнее. Или это иллюзия?
Кира закрыла сессию
на пятерки. Первую половину ее дня рождения они провели у Романа, который продержался
почти час, чем вызвал безграничное уважение Киры. Затем они направились в караоке-бар,
где именинница с бокалом «Жигулёвского» в руках под всеобщее одобрение исполнила
«18 мне уже». Даже опьянев, Кира не выглядела легкомысленной, как ни старалась.
А в феврале Роман
лишился и ее, и иллюзий насчет любви, и чувства собственного достоинства.
Кира приехала ранним
морозным утром и сразу утянула Романа на кровать. Доведя Киру до оргазма, он облегченно
вытер лоб и откинулся на спинку дивана.
— Я уже второй раз
с тобой такой кайф ловлю, — сказала Кира.
— И это здорово.
— Ты хоть капельку
удовольствия получил?
— Я испытываю удовольствие,
когда тебе радостно.
— И все?
— Этого мало?
— Значит, я бревно.
— Ты не бревно, Кира.
Скорее это не мой вид спорта.
Кира обняла Романа,
прижавшись к нему обнаженной грудью.
— Фригидный ты мой,
— ласково сказала она.
Роман накормил Киру
чечевичным супом, а затем они устроили бой на подушках. Им предстояла совместная
дорога до университета, и Роман предвкушал, как в подземке они будут наслаждаться
музыкой в его наушниках. Специально ради этого он вечером загрузил на плеер свои
и Кирины любимые композиции.
Планы нарушил Саня,
который на корточках смолил папиросу на лестничной площадке. Завидев вора, Роман
внутренне обругал себя за расслабленность и неосторожность. Как будто глазок для
красоты установили. Трясущиеся пальцы не сумели вставить ключ в замочную скважину
ни с первого, ни со второго раза.
— Братан, помочь? — Саня отряхнул пепел в консервную банку и встал,
разминая худые плечи.
— Благодарю, не стоит,
— бросил Роман через плечо. — Здравствуйте.
Он наконец-то совладал
с замком.
— Чего руки не подал?
Не обернулся даже. Опять брезгуешь?
— Да не брезгую.
Дверь закрывал.
Роман, содрогаясь,
протянул руку.
— Другое дело. Мне-то
показалось, что ты Саню презираешь.
— Что вы. Совсем
нет.
— Это девка твоя? Как тебя зовут, милая?
Сосед направил на
Киру безобразную ухмылку. Девушка сделала шаг за спину Романа.
— Василиса ее имя,
— резко сказал Роман. — Мы торопимся, извините.
— Куда?
— На занятия.
— На какие?
Разговор затягивался.
Роман замер, перебирая в голове нужные фразы.
— Василиса. Василисушка. Послушай меня, — включил Саня наставнический тон.
— Ромашка рассказывал тебе, как мы раньше общались?
Кира мотнула головой.
— Неплохо общались.
Он заходил ко мне на чай. За базаром не всегда следил, но пацан
был смышленый. А затем Ромашка возомнил, что он выше меня. Что умней, порядочней.
Руки не подаст, не то что чая вместе выпить. Гнили набрался,
гордости. Чисто министр. А ведь ни хуя в жизни не видел.
Так, Ромашка?
— Нам надо спешить,
— сказал Роман.
— Мы не закончили!
— рявкнул Саня. — Считаешь, я из тех, кто утирается, когда
в них плюют? Что со мной можно по-всякому?
— Я так не считаю.
Голос Романа дрожал.
— Что я захочу, то
и сделаю с тобой, — сказал Саня. — Захочу, тебя раком поставлю. Захочу, Василису
твою.
Роман смолчал.
Саня снова обратился
к Кире:
— Чувствуешь, как
он боится? Разве будет бояться тот, на ком нет вины? Подумай над этим, девочка.
— Хорошо, — сказала
Кира.
— Хорошо, если хорошо.
Решай сама, нужен ли тебе чухан,
который не умеет тебя защитить? Который заврался? Который
ни себя не уважает, ни остальных? Я не заставляю тебя действовать. Подумай над моими
словами.
— Хорошо.
— Отлично! Меня Саня
зовут, кстати. Запомни.
Заячьим чутьем Роман
догадался: сейчас можно, сейчас отпускают. Крепко держа Киру за запястье, он нетвердыми
шагами двинулся по ступеням, касаясь ладонью шершавой стены. Сердце трепыхалось на ниточке.
— С тобой еще поговорим,
Ромашка, — пообещал Саня напоследок.
На первом этаже Кира
тихо сказала:
— Отпусти руку, пожалуйста.
Мне больно.
Роман сбивчиво поведал
Кире о Сане и поделился вычитанными сведениями о воровском мире, рисуя преступное
сообщество подлым, жестоким и могущественным.
— Надо было настучать
ему по морде, — сказала Кира.
— Это не подъездная гопота с пивом, — сказал
Роман. — У блатных вопросы решаются через слова, через интонацию, через жесты. Бить
вора запрещено. Говорю тебе, это хитрая система. Ее правила нельзя нарушать. И подчиняться
этим правилам тоже опасно. Порочный круг.
— Ты усложняешь,
— сказала Кира.
— Ты упрощаешь.
— Ты свободный человек.
Ты сам определяешь, каким правилам следовать. Это твой выбор.
Роман понял, что
между ними все кончено. Очевидно, что он упал в глазах своих и Киры, хоть она не
осуждала его. Крепкий мужик, будь он вместо Романа, первым делом велел бы девушке
(жене, сестре, дочери, знакомой) ждать его внизу, чтобы не впутывать. Крепкий мужик,
приняв вызов, не позволил бы никому так о себе отзываться.
Роман и Кира имитировали
доверительные отношения еще около месяца. В памяти запечатлелись отдельные образы:
Роман отбирает у случайного промоутера набор листовок,
Кира с размаху бьет ладонью тугодумный кофейный автомат
в университетском холле. Если Роман угощал Киру бананом, то банан, по ее мнению,
оказывался недозрелым или перезрелым. Если покупал Кире кофе, то не угадывал с сахаром.
Оба сознавали, что
глубоко неправильно продлевать совместные мучения. После очередной перебранки, вспыхнувшей
в университетском городке, Роман взял на себя ответственность и объявил о расставании,
признав, что он не из тех, кто гарантирует уверенность и защиту Кире.
— Это конец? — глухо
переспросила она.
— Конец.
— Точно?
— Тебе нужен тот,
на чьем плече ты будешь не только сладко засыпать, но и просыпаться. В безопасности
и в спокойствии, — закончил Роман неуклюжим каламбуром.
— Тупая шутка.
— Согласен.
Ему хотелось изрезать
себя.
Вечером, через неделю,
Кира позвонила и раздраженно произнесла:
— Раз ты решил, что
мы сами по себе, тогда отныне у нас все свободно. Ты понимаешь, о чем я. Разные
парни говорят, что я милая. Сегодня мы с девочками идем в клуб до утра, и я собираюсь
напиться.
Роман разозлился:
— Мне-то чего докладывать?
Я тебе индульгенцию должен выдать? Благословение? Так получай! Веселись, дочь моя,
открывай врата!
На следующий день
Роман, раскаиваясь, отослал Кире сообщение, где сожалел о своей грубости. Девушка
в ответ написала, что в клубе не пила ни грамма и ни с кем не знакомилась.
Поведав друзьям о
разрыве с Кирой, Роман и словом не обмолвился ни о Сане, ни о своем позоре.
— Вы почти полгода
вместе были. Для первых серьезных отношений это приличный срок. Даже более чем.
Считай, сколько тонкостей надо просечь, сколько навыков на ходу освоить. С первого
раза никто не справляется, — говорил Юра Седов.
— Она ведь не курила.
И тоже гуманитарий. Свой человек, — выражал сожаление Гриша Тыквин.
— Какой запой, Рома?
Алкоголь тебе не товарищ. Сердце надорвал, хоть печень сохрани. Лучше найди себе
увлечение. Начни изучать французский. Или в бассейн запишись. Прикинь, годика через
два пересечетесь с Кирой в Севастополе. Да она глаза округлит, когда увидит, как
ты рассекаешь черноморские волны в стиле баттерфляй. А еще советую побродить по
городу, послоняться, развеять думы. Человеку свойственно ошиваться.
Глядишь, путеводитель новый выпустишь. Тематический. Я не психотерапевт, но должно
сработать, — рассуждал Егор Климович.
И Роман слонялся.
Нырял в проходные дворы Покровки, блуждал по конструктивистским кварталам в районе
станции «Спортивная», искал модернистские здания на Пречистенке, исследовал сады
— Александровский, Нескучный, Михайловский…
По ряду признаков
Кира и Берта кардинально различались. Кира стремилась к стихии, Берта опасалась
покидать пространство культуры. Бурную Киру раздражал покой, инертная Берта отдалялась
от шума. Блондинка и рыжая. Тем не менее их объединяло
важное сходство: они выпадали из парадигмы, как сказал бы Юра. И Кира, и Берта не
гнались за деньгами и не выискивали того самого самца, который одарит их кучей вещей,
полезных и бесполезных, и доверит им исключительную роль Матери Его Детей.
Роман понял, что
давно искал чуть тронутых девушек, и не мог определить, виновато в том утонченное
гуманитарное образование или причина во врожденном пороке.
Факт обитания с Саней
на одном этаже, в одном доме, в одном городе продолжал изводить. Любой хам или мерзавец ассоциировался с блатным
соседом. Однажды, возвращаясь с пар, Роман в вагоне метро наблюдал перепалку между
двумя отморозками и бабкой с внуком. Хулиганы, выпучив зенки,
орали на старуху и сыпали матом. Бабка, прижав к себе испуганного ребенка в красной
шапке, смачно давала словесной сдачи. Романа поразила реакция мужиков в вагоне.
Никто из них не вступался за старуху с внуком, даже не опускал виновато глаза в
пол. Мужики, крепкие и кадыкастые, притворялись, будто ничего не происходило.
Роман подумал, что
они годами закаляли привычку быть ни при чем. Это вопрос
не лицемерия, а выживания. Нельзя осуждать тех, с молчаливого согласия которых творится
будничное зло.
Правило не общаться
Роман и Кира многократно нарушали. Он с иронией интересовался «ВКонтакте», не собралась ли Кира снова в клуб, чтобы от души
повеселиться с парнями, которые считают ее милой. Она сообщала, что ей не до клубов,
так как она устроилась на работу официанткой в ночную смену, и с притворным сочувствием
осведомлялась, не обижает ли Романа нехороший сосед.
Кира бралась за старое.
«У меня рак».
«Рак чего?»
«Я серьезно. Сейчас
сдаю анализы. Прогнозы неутешительные. Врачи толком не объясняют».
«Рак чего у тебя?»
«Неужели тебе насрать?»
«Я этого не говорил».
«Если тебе насрать, неужели тяжело поддержать
меня хотя бы для приличия? Или это тебе незнакомо — приличие?»
«Кира, понимаю, как
тебе трудно сейчас. Я тоже весь на нервах, засыпаю под утро. Будет лучше, если мы
перестанем искать помощи друг у друга и обманывать себя, будто все можно наладить.
Нам надо преодолеть эту чертову зависимость».
«Думаешь, я ипохондрик,
да?»
«Я этого не говорил».
«Говорил! Думаешь,
что девочка херней страдает. Типа ей нечем привлечь внимание,
вот она и прикидывается».
В апреле Роману приснилось,
как он очутился дома у незнакомой девушки. Она пела кантри под гитару, и они болтали
обо всем на свете. Без пререканий и недомолвок. Девушка, непосредственная и искренняя,
не кокетничала и не поправляла разметанные по плечам волосы. Она словно не догадывалась,
как она изящна и красива. Посередине беседы Роман вспомнил, что должен распечатать
важный материал и направился искать копировальный центр. Неизвестный район с однообразными
высотками и широкими автотрассами смутил Романа, и он заблудился, забыв до кучи
адрес обаятельной незнакомки.
Наутро Роман, разочарованный
сновидением, открыл свежее сообщение Киры:
«Зря ты не поверил.
Я правда больна. Это лейкоз. У меня критический уровень
тромбоцитов, за месяц я потеряла шесть килограммов. Я ем раз в сутки и задавлена
усталостью. Если бы у меня было хоть немножко сил, я бы возмущалась тобой. Я бы
ненавидела тебя.
Я была готова следовать
за тобой, пусть ты и проявил слабость и повел себя робко (назовем это так) на моих
глазах. Ты отвернулся от моей поддержки. И лишил меня своей. В момент, когда я не
могла без нее.
Я истощена. Есть
только один выход. Тот самый».
К сообщению крепились
два файла: композиция Джона Денвера «Leaving On a Jet
Plane» и фотография — распечатанный электронный билет
на самолет. Рейс «Москва — Горно-Алтайск»
на 20 апреля.
То есть Кира улетела
вчера.
Ее телефон не ответил.
Одногруппницы доложили, что Кира не посещает лекции неделю.
Соседки по общежитию сказали, что она съехала с чемоданом, и велели больше их не
беспокоить. Знакомый Романа с мехмата, дока в графических приложениях, подтвердил,
что фотография не обработана в «Фотошопе». Вечером Кира
мелькнула в онлайне и, проигнорировав десяток писем от
Романа, удалила свою страницу.
То есть Кира улетела
вчера. По-настоящему.
В те дни Роман выпивал по полбутылки самого дешевого виски и бредил идеями.
Он то намеревался ехать в Йошкар-Олу к родителям Киры,
не зная их имен и адреса, то намеревался рвануть за ней на Алтай и изучал карту,
то планировал нанять частного детектива. Само собой, от каждого сценария за версту
несло беспросветной авантюрой.
Вероятно, Кира наметила
Горно-Алтайск как перевалочный пункт и могла запросто купить в нем билет на междугородний
автобус в любом направлении, не предъявляя паспорта. И вообще, откуда у нее столько
денег? Чаевые с ночных смен? На авиарейс она, положим, накопила. Где спать? Чем
питаться? А горное оборудование? На середине рассуждений пьяный Роман подлавливал
себя на мысли, что придерживается логики начинающего туриста, который стремится
обезопасить любой шаг. Какой логикой руководствовалась Кира, Роман терялся в догадках.
Выпивка не заглушала
саднящее чувство вины, и Роман изнывал от бессилия. Не смея поделиться с кем-нибудь
своей историей, в которой выставил себя образцовым подонком,
он вдобавок не решался оповестить горно-алтайскую полицию и обзвонить местные хостелы и гостиницы. Единственное, на что Роман сподобился,
— это обращение в Интернет-приемную губернатора Алтайского края. Роман, снабдив
письмо губернатору фотографией авиабилета, писал, что девушка, больная раком крови,
не предупредила родителей и руководство МГУ о вылете и ей срочно нужна квалифицированная
медпомощь.
На следующий день,
возвращаясь из университета, Роман обнаружил в почтовом ящике конверт с посланием
от Киры. Она отправила его аккурат перед вылетом.
«Извини, что не позволила
довезти до аэропорта багаж и не поцеловала в лоб на прощание.
У меня не лейкоз.
Максимум тромбоцитопения. Гематолог посмотрел результаты обследования и велел мне
больше отдыхать и регулярно питаться.
Скучаю по тем временам,
когда ты приносил мне фасоль и корейскую морковку. Это вдохновляло.
Деньги у меня есть,
хоть и не королевские. Я здесь не навсегда. Полазаю по горам и по полям, погощу
у друзей по переписке и двину в ЙО. Может, автостопом.
Забрала с собой твои
письма. Почерк у тебя хороший. Я хотела тебя позлить, когда обозвала его дурацким. Наверное, зря ты рубанул сплеча. Думаю, мы бы пробились
сквозь грязь и дым, что встали между нами. Кроме всего прочего, мы были друзьями.
Не волнуйся и не
ищи меня. Я пытаюсь жить, и ты пытайся.
Желаю тебе счастья.
К.»
Трясущимися руками
Роман отвинтил крышку «Паспорт Скотч» и отхлебнул из горла, проливая виски на рубашку.
Голову будто стиснули здоровенными стальными щипцами.
Извини.
Не лейкоз.
Скучаю.
Не навсегда.
Зря.
Не ищи.
Счастья.
Шок не отступил до
утра. Роман механически выключил будильник, механически вскипятил чайник и забросил
в бокал два пакетика — с чабрецом и с малиной. Механически переоделся, обулся, отворил
дверь.
— Здорово, Ромашка!
— обрадовался Саня.
Он сразу же потушил
окурок.
Роман сообразил,
что не посмотрел в глазок перед выходом.
— Как жизнь молодая?
Как Василиса?
Роман ошалело глядел на вора.
— Кинула тебя, что
ль?
Роман молчал.
— Угадал. Значит,
не любила тебя. Если б любила, то не бросила бы. Будь ты петушилой,
и то бы не бросила.
Этажом выше, дрогнув,
затормозил лифт. Двери со скрежетом разомкнулись. Последовал миг затишья, сменившийся
твердыми шагами.
— Кто тебе поможет,
Ромашка? — спросил Саня почти ласково. — Отец? Мать? Мать — это да. Это самый близкий
человек в мире. Мать прощает. Кошек душить начнешь — простит. Людей резать — тоже.
Обманешь ее — она поплачет и снова простит. Ближе матери никого нет.
Наверху раздались
глухие удары в дверь. Наверное, обивка смягчила.
— Почему, думаешь,
я тебя не наказываю? — продолжал Саня. — Ты передо мной уже столько раз провинился,
а я тебя постоянно прощаю. Потому что я тебя люблю.
Серия настойчивых
глухих ударов.
— Эх, люблю я тебя!
Дури в тебе много, но сердце у тебя светлое, Ромашка. Этим
ты мне и нравишься. Хлюзда, зато со светлым сердцем. Я
ведь не просто так здесь. Я ведь помочь тебе должен. Жизнь тебя переломает, если
Саня не вмешается. Если Саня не растолкует, что к чему…
Роман, как загипнотизированный,
смотрел на соседа. Истрескавшиеся тонкие губы бывшего зэка сжимались и разжимались,
мелькали неровные желтые зубы.
Наверху вновь послышались
шаги. Звук приближался, и вскоре на шестом этаже очутился высокий моложавый брюнет.
Искорки в глазах и распахнутая улыбка придавали его лицу ребяческое выражение. Брюнет
был одет в серый кардиган, застегнутый на все пуговицы, в узкие голубые джинсы и
обут в практичные кеды. Незнакомец остановился.
— Мир вам! — сказал
он задорным голосом, пряча руки в карманах.
— Ты кто? — поинтересовался
Саня.
— Можно сказать,
никто, — бойко отрекомендовался брюнет. — Меня тут ваш разговор привлек.
— Еще раз: ты кто?
— повторил раздраженно сосед.
— Ростислав я.
Ростислав бодро вскинул
вверх согнутую руку с зажатым кулаком.
— Откуда такой красивый,
Ростислав?
Саня не впечатлился приветствием и продолжал, сидя на корточках, сверлить
глазами незваного гостя.
— Да какая разница?
— добродушно произнес брюнет, будто речь шла о чем-то несущественном. — Вы пацана учите, так? Воспитание подрастающего поколения — достойное
занятие. Мне, например, в детстве объяснили, что нужно быть внимательным и не доверять
чужим дядям.
С этими словами Ростислав
подмигнул Роману. Тот задержал на брюнете бессмысленный взгляд. Росток, ростовщик,
Ростов, Ростислав. Отрасль, подростковый, на вырост.
— До тебя не доходит?
— голос Сани выражал крайнее нетерпение. — Думаешь, нарисовался тут набушмаченный фраер, затрещал и…
Ударом с носка в
подбородок Ростислав застал блатного врасплох. Голова Сани отдернулась, и он затылком
врезался в стену.
Роман подумал, что
это дикая ошибка. Вора бить нельзя.
— Учиться надо всегда
и везде, — сказал Ростислав Сане. — Нужно быть внимательным, я же говорил только
что.
Завалившийся набок
Саня прохрипел. Опершись, он попытался подняться и опрокинул консервную банку с
окурками. Ростислав с короткого размаху опустил ногу соседу на поясницу. Как кирпич
уронил. Раздался резкий сдавленный выдох. Саня словно переломился и уткнулся щекой в пол.
— Опять ты невнимательный,
— укоризненно сказал Ростислав. — Рассеянный. Самоуверенный.
— Я тебя выебу, — проскрежетал Саня.
— Давай без грубостей.
Ростислав подошвой
прижал его голову к полу и обратился к Роману:
— Это чудо здесь
живет?
Роман будто очнулся.
— Да, — вымолвил
он и указал пальцем на соседскую дверь.
Ростислав кивнул
и сказал Сане:
— Достань ключ из
кармана. Быстрей. Сейчас я уберу ногу, а ты медленно встанешь и отопрешь замок.
Затем мы мило побеседуем. Наедине.
Саня в испачканной
пеплом тельняшке, кривясь, в точности выполнил указания Ростислава. Когда они скрылись
в квартире блатного, Роман пожалел, что легко отпустил брюнета в волчье логово.
Даже раненый, Саня способен на что угодно. Исподтишка ножом пырнет
или выкинет что-нибудь не менее подлое.
Надо постучаться.
Или не надо?
Обошлось. Улыбчивый,
как и прежде, Ростислав скоро перешагнул порог. Дверь за ним вмиг захлопнулась.
— Не волнуйся насчет
него. На днях он выметается из вашего дома, — сказал брюнет. — С концами.
— Правда?
— Если соврал, то
его выметут оттуда вместе с рыбьими скелетами.
— Как вам удалось?
Роману следовало
кланяться в ноги незнакомцу в сером кардигане, а он городил чушь.
— Окурки он, например,
убрать не согласился, — Ростислав посмотрел на пол. — Не уважает, гад,
чужой труд.
— У меня совок есть
с щеткой, — пробормотал Роман.
— Давай лучше прогуляемся.
Если не торопишься, конечно.
В глазах Ростислава
мелькнули искорки. Роман спохватился. Так-то он собирался в библиотеку, а затем
на консультацию с многомудрым Алексеем Семёновичем, обещавшим студенту свежую монографию по творчеству
пролеткультовцев. В то же время пренебречь прогулкой с
замечательным человеком Роман не мог никак.
Они направились по
Шаболовке к метро.
— Вот урод, — сказал Ростислав, услышав историю взаимоотношений Романа
и Сани. — Слабо я его отделал.
— Он честно съедет?
— уточнил Роман.
В рассказе он умолчал
о Кире.
— У него выбора нет,
— заверил Ростислав. — Ситуацию я ему обрисовал. Перед носом удостоверением потряс.
Для убедительности.
— Спасибо вам! —
сказал Роман. — Если бы не вы…
Ненадежный голос
задрожал. Ростислав сбавил ход.
— Люди делятся на
две категории, — сказал он.
— Первая делит людей
на категории, вторая не делит, — вспомнил Роман известную шутку.
— Верно, — сказал Ростислав. — Я как раз из первой. Параметры деления у всех
разные. Сильные и слабые, умные и тупые, интересные и скучные, материалисты и идеалисты,
патриоты и либералы, вегетарианцы и мясоеды, иосифляне и нестяжатели…
— Воры и фраеры, — подсказал Роман.
— Кто во что горазд. Для себя я определился, что бывают люди добрые и недобрые.
А этот Саня — мразь полнейшая.
— Он поступал по
своему закону. — Роман вздохнул.
Ростислав остановился
и, повернувшись к студенту, положил руку ему на плечо.
— Он выродок. Он неправ, и это не обсуждается. Ты не виноват, что
он свалился тебе на голову. Тебе элементарно не повезло, Роман. Кто угодно на твоем
месте посыпался бы под давлением опытного жулика.
— Я изначально поставил
себя неправильно.
— Был вежливым и
любезным?
— Что-то вроде того.
— Тебя так воспитали.
Скажи «Здравствуйте!», скажи «Спасибо!» — все это тебе привили в детстве. Так?
— Так.
— Ты не привык, что
твоими хорошими манерами злоупотребляют. А Саня этим воспользовался. Он с малых
лет учился запугивать, сбивать с толку, преувеличивать свою значимость в чужих глазах.
Естественно, у него богатый опыт в этом черном деле. Зато теперь и ты кое в чем
поднаторел.
— Надеюсь.
— Поднаторел! Точно
тебе говорю.
— Вы меня спасли.
Ростислав убрал руку
с плеча и возобновил медленный шаг.
— Чистое совпадение.
Я вообще случайно оказался у вас в подъезде.
— Мне хотелось покончить
с собой, — признался Роман. — Или уехать в другой город.
— Советчик из меня
фиговый, но я тебе вот что порекомендую. Если в будущем к тебе пристанут подобные
типы, помни о двух вещах. Во-первых, ты ничего им не должен, какие бы надежды они
на тебя ни возлагали и как бы ласково ни называли. Во-вторых, не замыкайся в себе.
Доверяй переживания родителям и друзьям. Много друзей у тебя?
— Трое, — сказал
Роман.
— Доверяй им. Такие
упыри, как Саня, стремятся тебя изолировать, разрушить привычные связи, оторвать
от всего дорогого. Не позволяй им.
У метро он пожал
Ростиславу руку и задал вопрос, мучивший с самого начала беседы.
— Вы из спецслужб,
да?
Ростислав звонко,
по-ребячески рассмеялся, ничуть не стесняясь.
— Да какая разница?
— сказал он беззаботно. — Пусть это останется тайной. Может, я из ФСБ. Может, монтер
или газовик. Или вышибала. Или путешественник по московским подъездам. В любом случае,
я рад знакомству с тобой, Роман. Береги себя и не бойся.
Роман еще долго размышлял
над тем, кто такой Ростислав, и в итоге решил, что загадочный брюнет — это Серый
Кардиган. Как серый кардинал, только вместо плетения интриг занятый спасением людей.
Через неделю на шестой
этаж заселились три студентки. Более чем отличная замена. Роман, больше не встречавший
Саню, заметил, что никогда не видел хозяина квартиры напротив. Кто знает, кем он
приходился Сане. Родичем, корешем, должником, никем. Да
какая разница?
Дипломные трудности
напали кстати.
Целые абзацы из научной
работы выдирались, переставлялись, сжимались до предложения и расправлялись до страницы.
Роман изнывал от собственного несовершенства. Каждая строчка Бахтина сокрушала затаенными
глубокими смыслами, давила неповторимым и незаметным изяществом. Есть мастера, есть
талантливые трудяги, как Алексей Семёнович, а есть имитаторы
умственной деятельности наподобие студента Тихонова, считал Роман. Он представлял,
как маются молодые писатели и поэты, оценив подлинный размах
гениальности Пушкина и Лермонтова.
Половина фрилансерского заработка тратилась на выпивку. В свободные от
сна, копирайтинга и диплома часы Роман совершал затяжные
променады с фляжкой и книгой, читая все подряд: «Молот ведьм», «Дао Дэ Цзин», сборник занимательных математических
задач, графические романы, публицистику Оруэлла, труды Юма, Маркузе, Деррида.
Каждую минуту кто-нибудь
да расстается, но единицы кончают с собой или сбегают на Алтай. Кира оказалась как
раз из таких. Она превратилась в большой сплошной нарыв,
напоминавший о себе. Роман опасался, что она связалась с сектантами, обозначенными
как «друзья по переписке». Разумная сторона уверяла: Кира настолько не выносит повиновения,
что за километр различит манипуляторов, какими бы хиппарскими
и экологическими идеями те ни прикрывались. Иррациональная сторона возражала: она
же не в себе, она отчаянно ищет доверия, чем могут воспользоваться психопаты — идейные
и не очень. Да и вообще, мудрено ли восемнадцатилетней девушке затеряться на незнакомой
земле? Ни разу не мудрено.
Губернатор Алтайского
края хранил молчание.
Поиск родителей Киры
по «Одноклассникам» и «Вконтакте» успеха не принес. Искать
людей по фамилии Марковы в Йошкар-Оле было сродни тому, чтобы безлунной ночью блуждать
по чаще с ароматической свечкой.
Алексей Семёнович
расписывал преимущества магистратуры.
— Армия вам, насколько
понимаю, из-за плоскостопия не грозит, — говорил научрук.
— Тема плодоносная, научный потенциал в вас чувствуется. Магистерское образование
котируется выше бакалавриата…
Роман кивал, не отрицая и не соглашаясь. Любой
разговор о том, что именовалось дальнейшими перспективами, мыслился как бесполезный
и нелепый. Напиваться и поглощать книги — вот лучшая из перспектив.
Незадолго до дипломной
защиты позвонил Юра Седов.
— Нет сил спокойно наблюдать за тем, как ты спиваешься, — сказал
Юра. — Какой-нибудь Буковски признал бы тебя за своего,
но меня смущает твой стиль жизни.
— После выпускного я сбавлю обороты, — сказал Роман. — Буду готовиться
ко вступительным в магистратуру.
— Насчет магистратуры
и я хотел потолковать.
Седов поведал, что
к нему обратились из Главного корпуса МГУ, из отдела профессиональной ориентации
и трудоустройства. С заманчивым предложением. Участие в государственной программе.
— Деталей раскрыть
не могу, — сказал Юра. — Проект масштабный. Гуманитарный,
связан с преподаванием, финансирование на высшем уровне. Чуть ли не Путин курирует.
Скину тебе телефон Эдуарда Викторовича. Он из отдела трудоустройства. Я ему говорил
о тебе. Ты обязательно позвони.
— Ты участвуешь?
— Проект мобильный,
а я пока не очень мобильный, — сказал Юра.
Гуманитарный, мобильный,
Путин. Седов не впутал бы друга в сомнительное предприятие. Тем более если Юра отказался,
то и Роман сумеет, так что насильно его никуда не завлекут. Он из любопытства набрал
номер Эдуарда Викторовича, и интеллигентный мужчина пригласил студента в кафе «Жан-Жак»
на Маросейке.
Явившийся раньше
положенного времени Эдуард Викторович производил впечатление человека, который тщательно
конструирует свой образ. Дорогой светло-синий костюм, белая рубашка и повязанный
виндзорским узлом красный галстук в сочетании напоминали
триколор. Благодаря славянскому носу картошкой, аккуратно
подстриженной густой бороде и зачесанным назад русым волосам Эдуард Викторович смахивал
то ли на прихорошенного лесоруба, то ли на канонического хипстера.
К моменту прихода
Романа «лесоруб» листал страницы на планшете и допивал кофе. Рядом пустовала другая
чашка.
— Я кофеиновый наркоман,
— пояснил Эдуард Викторович.
Без раскачки он приступил
к сути. При Министерстве образования РФ создана специальная комиссия по глубинному
мониторингу. Комиссия направляет выпускников главных московских и питерских вузов,
проживших в Москве и Петербурге не менее двадцати лет, на работу в провинциальные
школы. Задачи программы состоят в том, чтобы обозначить проблемные точки преемственности
между средним и высшим образованием, чтобы пополнить информацию о реальном положении
дел в школе и чтобы из первых уст собрать сведения об учительской профессии. И укрепить
связи с провинцией, конечно. В голосе Эдуарда Викторовича звучал энтузиазм.
— Это почти то же самое, что и распределение после вуза в советское
время? — уточнил Роман.
Он тоже взял кофе.
— Неуместная аналогия,
— сказал Эдуард Викторович. — При распределении вас отправили бы в какое-нибудь
село, где вы обязаны были отработать три года. Программа по глубинному мониторингу
в корне добровольна. Если вы принимаете участие в проекте, то сами выбираете, в
какой населенный пункт едете. Мы предоставляем список школ и список съемных квартир,
а вы устраиваетесь и заселяетесь самостоятельно, по вкусу. Вы свободны в предпочтениях.
— Какие населенные
пункты вы предлагаете? — Роман изобразил праздное любопытство.
— Что угодно. Есть,
например, Петрозаводск. Якутск. Воронеж. Казань. Череповец. Армавир, это Краснодарский
край.
— География обширная,
— оценил Роман. — А села есть?
— В дальнейшей перспективе.
Сами понимаете, дефицит жилья в удаленной местности и прочие накладки. Зато мы находим
для вас учеников по скайпу, которых вы вправе брать или
не брать. Это дополнительный заработок, который призван покрыть расходы на квартиру.
— Если что, я копирайтингом занимаюсь, — сказал Роман.
— Увы, по условиям
договора запрещены любые источники дохода, кроме преподавания, — сказал Эдуард Викторович.
— И самостоятельно учеников по репетиторству тоже нельзя искать. Особый пунктик.
Считайте это издержками.
— Основательно, —
удивился Роман. — Этот проект секретный?
Эдуард Викторович,
улыбнувшись, потянулся к планшету. Он отыскал в Интернете страницу МГУ, зашел в
ряд разделов и подразделов и с гордостью продемонстрировал на экране страницу с
новостью о создании комиссии по глубинному мониторингу.
— Да кто это увидит?
— спросил Роман.
— В том и дело, что
никто! — сказал Эдуард Викторович. — Информация в свободном доступе, но не афишируется.
Не секретная, но и известной назвать затруднительно.
Эдуард Викторович
объяснил, что учитель должен каждый месяц составлять детальный отчет. По соглашению
надо проработать в провинциальной школе год. Иначе штраф в полмиллиона. Разумеется,
дальше при желании молодой специалист имеет право сколько угодно обучать детишек
из Якутска и Армавира. За участие в программе выпускник получает сто пятьдесят тысяч
рублей: треть — до отъезда, две трети — по окончании учебного года. Плюс путевка
в профилакторий.
— Помимо прочего, это еще и отличный вызов. Проверьте
себя, — сказал Эдуард Викторович, допивая четвертый кофе.
— Если я вдруг сбегу
посреди учебного года? — сказал Роман. — Не в Москву — в другой город. Или за границу.
— Это предусмотрено.
Участникам мы вживляем чип и наносим штрих-код. Вас достанут в любой точке земли.
— Так серьезно?
Роман раскрыл глаза.
Эдуард Викторович добродушно улыбнулся.
— Шутка. Никуда вы
не сбежите. Во-первых, это вам же обойдется дороже. Во-вторых, мы же не на каторгу
вас ссылаем. Отработать год по специальности — это не приговор. Повторюсь, это вызов,
который вы себе бросаете. Попутно помогая при этом родной стране.
Эдуард Викторович
выдал Роману запечатанный в конверт тест, оценивавший готовность выпускников к учительской
профессии, с просьбой выполнить дома и назначил дату следующей встречи.
— Поверьте, проект
запустили не просто так, — сказал Эдуард Викторович. — Правительство заинтересовано
в реформах, в качественном образовании, в лучшей жизни. В ваших силах выступить
рупором десятков тысяч педагогов по всей России. Не каждому выпадает такой шанс.
Тест делился на две
части.
В первой части предлагались
сорок заданий с вариантами ответов.
«Когда отмечается
День учителя?»
«Какой документ определяет
совокупность требований, обязательных при реализации основных образовательных программ?»
«Как зовут героя
Дмитрия Нагиева в сериале “Физрук”?»
«Каким видом спорта
занимаются герои сериала “Молодежка”?»
Во второй части шли
полтора десятка открытых вопросов.
«Какие выражения
из школьного сленга вам известны?»
«Каково ваше отношение
к аниме? Опишите.»
«Ученик обозвал вас
олухом. Ваша реакция?»
«Какой девиз наиболее
соответствует духу современной молодежи?»
Роман диву давался.
«Олух» — это слишком высокопарно для детишек. Книжный штиль. Им бы что-нибудь проще,
с одним из четырех волшебных корней. А главный молодежный девиз: «Забери на стену,
чтобы не забыть». Ни отнять, ни прибавить.
Очевидно, на «глубинном
мониторинге» кто-то наживался по-крупному. Создание комиссии, разработка проекта,
набор и курирование выпускников, составление тестов и прочая, и прочая блаженная
околесица в смете расходов. Не исключено, что у них двойные ведомости: по липовым участники программы получают сто пятьдесят тысяч, а по
официальным — все четыреста.
Само собой, красивых
слов не пожалели. Укрепить связь с провинцией, получить информацию о реальном положении
дел. Повелители опять притворялись, будто далеки от народа, будто не ведают, чем
дышит чернь и каковы ее нравы. Незнание словно избавляло от ответственности — в
противовес Ежи Лецу.
Пилили вдохновенно,
с азартом. Не у всех на виду, но и не особо таясь.
Тем не менее Эдуард Викторович врал не во всем. Насчет вызова сказано верно, хотя и пафосно.
Переезд, который
нельзя откладывать, иначе сгоришь дотла.
Роман понял, что
единственное препятствие — объяснение с родителями, от которых отдалился за годы.
Роман продолжал ценить их, испытывал к ним уважение. Ростислав был прав, говоря
о доверии, но это целое искусство — быть откровенным с теми, кто ближе всего. Требовалось
вновь учиться этому.
Мама наказала не
надрываться, вовремя есть, высыпаться и обращаться с любыми вопросами.
Папа велел регулярно
писать, а также помнить, что Роман теперь учитель и это ко многому обязывает.
Эдуард Викторович
вручил рекомендательное письмо от ректора МГУ и инструкции. Об участии в проекте
никому, кроме родителей, не сообщать. Посылать отчеты по итогам каждого месяца.
Докладывать об авральных ситуациях. Достойно представлять Москву.
В августе, непосредственно
перед отъездом, Роман завернул в «Фаланстер», чтобы погадать по книге. Глаз упал
на Слотердайка, на второй том его «Сфер», именовавшийся
«Глобусами».
— Назовите, пожалуйста,
номер страницы и строчку, — предложил Роман девушке в синем платье, которая рядом
присматривалась к новинкам.
— Сто шестьдесят
три, четвертая сверху.
Роман раскрыл и зачитал
вслух:
«Человек — это животное, ожидающее и переживающее
разрывы с теми, кто ему наиболее близок».
Один день Романа
Павловича
— Что я сделала-то?
— Забыл!
— А я летом был в
Абхазии и видел дачу Сталина!
— У вас не найдется
лишнего мела?
— Роман Павлович,
у меня в кабинете окно заклинило. Поможете?
— Этот 6 «А» меня
с ума сведет. Целый день сдерживаюсь, не кричу на них, а дома срываюсь на своих
детей. Разве это правильно?
— Только не тройку,
ну пожалуйста! Ну пожалуйста…
— На следующий урок
принесу.
— Глагол — это сказуемое.
— Процесс идет, хорошо.
— Шукшин придумал
чудиков, потому что так смотрел на реальность.
— Шукшин не примыкал
к шестидесятникам, потому что не разделял их убеждений и писал о своем.
— Роман Павлович,
а кто такой детственник?
— Роман Павлович,
а вы катались на мотоцикле?
— Роман Павлович,
а кто самый известный поэт в истории?
— Роман Павлович,
а правда, что Путин нанесет ядерный удар по ИГИЛ?
— Роман Павлович,
из РОНО задание спустили. Конкурс сочинений о коррупции. Дайте команду лучшим ученикам
написать до вечера. Вот требования и электронный адрес, по которому нужно посылать.
— Чего сразу Аксенов!
Не посылал я его!
— Учебник? Я потерял.
Тетрадь? В учебнике лежала.
— Я такая ленивая.
За уроки в девять сажусь.
— У вас не найдется
лишнего стула?
— Вводные слова вводят
нас в курс дела. Их можно убрать из текста.
— Может, вы нас раньше
отпустите? Никогда не отпускали? И что?
— Шукшин — это еще
что. Недавно мне один товарищ отчеканил, когда «Грозу» изучали: «Борис работал депутатом».
Об истории у них, мягко говоря, искаженные представления.
— Я не смогу остаться
на дополнительное занятие. Мне в больницу.
— Я тоже не могу.
В больницу. Кровь из вены.
— Это неправильно
— тащить тетради для проверки домой. Должна же, в конце концов, быть у нас личная
жизнь.
— Я так считаю: после
смерти учителя похоронные услуги должно оплачивать государство. Тогда я с полной
ответственностью заявлю: в гробу нас видело наше государство.
— Роман Павлович,
принесите, пожалуйста, мне в пятницу тетради восьмых классов. Плановый контроль
работы педагогов.
Среди всеобщего сумбура
Часы в школьном холле
спешили на две минуты. Настенные часы в своем кабинете Роман сверял с Кремлём, поэтому
звонок на первый урок русского или литературы раздавался в 7:58. А на первую перемену
— в 8:43. И так далее. Роман с иронией воображал, что попирает мелкопоместные школьные
порядки во имя большой всероссийской истины, не зависящей ни от царя, ни от придворных.
Впрочем, эта большая
истина тоже была относительной, потому что даже кремлёвские часы — это лишь способ
приручить необузданное время.
Относительность заключалась
и в том, что в школах детям прививали одно, дома — второе, а на улице — третье. Компасы указывали
на разные направления и сбивали с толку. Не зная, как поступить верно, ребенок поступал,
как и все.
Роман не считал себя
исправным компасом и не лез с советами и наставлениями, чтобы не усугублять и без
того очевидные противоречия. С одной стороны, быть педагогом значило твердить о
послушании и прилежании, учить детей не перечить, соблюдать дисциплину, быть вежливыми.
С другой стороны, Роман не терял надежды вырастить порядочных и честных людей, себе-на-уме личностей. Методы не совпадали с задачами, причем
это упущение закладывалось в основы педагогики. Сначала подчинение, затем — в идеале
— свобода.
Нововведения, призванные
улучшить школу, не действовали. Семь-десять лет назад школяр полагал за счастье
заглянуть краешком глаза в журнал Марь Иванны и подсмотреть
отметки. С появлением электронных дневников такая радость исчезла: при первом желании
ученик мог увидеть на мобильном экране или мониторе не только свои оценки, но и
средний балл по какому угодно предмету.
И эта система не
опережала предыдущую. Середнячок, имевший к концу четверти
текущие 3,88 баллов по литературе, позволял себе расслабиться и пренебречь Шекспиром
или Пушкиным, так как даже двойка не портила картину. Роман именовал это оцифровкой
сознания: любое действие, за исключением тех, что удовлетворяли первичные потребности,
обладало смыслом только при наличии результата, который поддавался измерению и подсчету.
Если читать, то ради отметок; если писать, то ради лайков.
Собственно, ЕГЭ строился
по аналогичному принципу.
Родители ночами не
спали, чтобы дети поступили в вуз. Дети не спали ночами, чтобы порадовать родителей
дипломами.
Роман усвоил, что
умение избегать паники посреди всеобщего сумбура — едва ли не важнейший навык.
Самым сложным было
оставаться спокойным на совещаниях. Заинтересованный Марат Тулпарович,
не церемонясь, касался на них любых тем.
— Недавно санузел
сменили, а в уборных уже грязно, — констатировал он. — Особенно в женских туалетах.
Просьба классным руководителям: научите девочек сливать за собой.
Иногда на педсоветах
звучала житейская мудрость:
— Детей можно хоть
десять сделать. Главное — их воспитать.
Больше всего нервировали
исходящие свыше команды, которые директор по цепочке перекладывал на учителей. Внезапный
отчет на пять страниц, поездка на педагогический семинар, кулинарное соревнование
среди классов — к этому все привыкли. Однажды Марат Тулпарович
сказал, что до конца дня ему требуются пять сочинений на районный конкурс «Я гражданин
России», и Роман с Лилией Ринатовной срочно кинулись обзванивать
учеников с убедительными речами.
Классным руководителям
доставалось больше, чем простым предметникам.
— До понедельника
нам предстоит отчитаться об анкетах питания, — передавал
Марат Тулпарович новое послание от своего начальства.
— В тесте пятьдесят вопросов — о качестве
блюд, об их разнообразии, о ценах. Анкету должен заполнить каждый ученик. Так как
за два с половиной дня они не успеют, то обязанность пройти тест
лежит на классных руководителях. Итак, задание следующее: открываем сайт…
Когда директор покончил
с разъяснением схемы, педагоги возроптали:
— У меня двадцать
пять учеников в классе. Получается, я на тысячу двести пятьдесят вопросов в сумме
должна ответить?
— У меня Корольков
мяса не ест. А в анкете надо выбрать между говядиной, курицей и рыбой.
— Это максимум на
три часа работа. Выберет, что угодно, это неважно, — говорил Марат Тулпарович.
В конце апреля Роман
перед первым уроком обнаружил, что на четвертый этаж попали через чердак два голубя.
Птицы в испуге метались прочь от учеников, которые с гвалтом гонялись за крылатыми
безбилетниками. Прикрикнув на школьников, Роман отворил окно. Охваченные паникой
голуби не сообразили, что путь наружу свободен, и улетели в дальний конец коридора.
Роман
схватил за рукав шустрого Марютина, до того преследовавшего
птиц с камерой.
— Зовешь сюда Андрея
Константиновича, — приказал Роман.
Андрюха поднялся
в фартуке для мастерской и без суеты направил заблудших птиц через окно на улицу.
Всех удивил Гаранкин из 8 «А». В один прекрасный день он принял не менее прекрасное решение, прекратив ходить в школу. Неразговорчивый
толстяк изобрел уникальный маршрут. Ранним утром он направлялся в ближайшую «Пятёрочку»
за батоном и оставлял в магазинной камере хранения портфель и сменную обувь. Избавившись
от ноши, Гаранкин топал до «ИКЕА» и являлся туда аккурат к открытию, чтобы запить бесплатным кофе остатки батона.
Чтобы вернуть бродягу дхармы за парту, Энже Ахатовна нагрянула
к нему домой и задала трепку Гаранкину-старшему.
Воскресным первомайским
вечером Роман пролистал Новый Завет, с улыбкой вспоминая негодование, с каким брался
за книгу и делал в ней карандашные пометки. Сам того не замечая, Роман погрузился
в Псалтирь, которую до того не стал читать вслед за венчавшим новозаветные тексты
«Откровением Иоанна Богослова».
Обнаружилась любопытная
закономерность: если подразумевать под Богом не старика на небе, а такую абстрактную
категорию, как справедливость, то многое встает на свои места. Наказ возлюбить Бога
больше самого себя — требование возлюбить справедливость больше собственных интересов
и желаний. Требование отречься от себя и от близких — это не что
иное, как необходимое условие праведной жизни, потому что именно ради себя и ради
близких люди чаще всего совершают преступления и искажают истину.
Давидовское наставление «Покорись
Господу и надейся на Него» таило выкристаллизованный посыл «Живи по-честному и надейся
на честность других». Понять легко, а попробуй возвести в жизненное правило, если
многократно лгал и был оболган другими. Отсюда и культ страдания в христианстве
и в иудаизме: способность верить в справедливость после перенесенных мытарств ценится
несравненно выше, чем наивная детская убежденность в том, что мир светлый и добрый.
Роман по-прежнему
находил нестыковки в христианском учении и не принимал наполнявшей его страсти,
но негодование исчезло. Настала пора осмотреться по сторонам и двигаться дальше.
На четверку
После майских праздников
Максим Максимыч крепко повздорил с Маратом Тулпаровичем и, объявив тому бойкот, перестал появляться в школе.
По слухам, спор вышел то ли из-за премий учителям, то ли из-за поломанного школьного
ноутбука, который англичанин отказался чинить за свои деньги, так как ему давно
полагался новый компьютер. Утверждали, будто Максим Максимыч
намерен перебраться в гимназию.
Он держал оборону
две недели. Ученики, сдававшие экзамены по английскому, занимались у него дома и
отмалчивались на вопрос, как дела у мятежного учителя.
А на последнем звонке
Максим Максимыч, тихо здороваясь со всеми, присоединился
к остальным учителям. Как ни пытался он в неброском сером костюме спрятаться за
спинами, высокий рост выдавал англичанина. Смущенный любопытными взглядами, Максим
Максимыч постоянно опускал голову. Чувствовалось, что
до этого ни одна линейка или концерт не доставляли учителю таких мучений.
Роман осмелился навестить
англичанина в его кабинете по завершении торжеств. Максим Максимыч
мыл окна с чистящим средством, поминутно цепляясь к какому-нибудь особо живучему
пятнышку.
— Проиграл я, — сказал
англичанин сконфуженно. — Советовал мне Михалыч: «Не переоценивай
свои возможности».
— Вы не проиграли,
Максим Максимыч, — сказал Роман. — Вы снова поступили
так, как поступили бы многие, если бы не боялись.
Максим Максимыч махнул рукой. С мокрой тряпкой этот жест не получился
эффектным.
— Все равно до ума
не довел.
— Вы не увольняетесь?
— Какой там. Старый
я уже, чтобы менять что-то. Даже одну школу на другую. Да и не отпустили бы меня
без некрасивой записи в трудовой.
Роман вздохнул.
— Значит, вы вроде
как помирились с директором?
— Вроде как. Хорошо
еще, что Тулпарыч штрафом ограничился. Обещал не докладывать
наверх и на совещании публичной порки не устраивать. На том спасибо.
Обнаружив на стекле
очередное стойкое пятнышко, Максим Максимыч тщательно
оттер его и посмотрел под углом — не уцелело ли.
— Ты, я слышал, уходишь
от нас? — спросил англичанин.
— В Москву возвращаюсь,
— сказал Роман.
О своем решении он
предупредил всех за две недели.
Ученики не скрывали
сожаления.
— Роман Павлович,
ну!
— Опять от нас учителя
сбегают!
— Кто нам еще правила
так объяснит?
— Не оставляйте нас.
Вы добрый, хоть и чуточку злой.
В 6 «А», а также
в двух восьмых классах Роман провел на заключительных занятиях интеллектуальные
викторины с книжными призами. Школьники тоже не отпустили Романа с пустыми руками.
Корольков подарил потрепанное издание Джеральда Даррелла,
очевидно, дорогое самому Оскару. Залилова угостила набором
домашних кексов.
— Роман Павлович,
— сказала она, — я хочу, чтобы мой парень был умным, а он книги не читает. Как его
заставить?
— Камилла, к кому ты обращаешься за помощью! — Роман улыбнулся.
— Я от Аксенова и Хидиятуллина целый год того же добивался.
— Моему парню двадцать
лет. Так-то он не тупой.
— Но книг не читает,
— сказал Роман. — Отведи его на художественную выставку. Заодно проверишь, как он
к тебе относится. Если делает вид, будто живопись ему нравится, то ты для него значишь
многое.
— Это идея! Попробую!
Ряженку попробуй,
ответил Роман про себя. Нашел, кого наставлять. Теперь любая восьмиклассница и без
художественных выставок прекрасно ориентируется в том, что называется жизнью. Уж
точно разбирается в предмете лучше, чем среднестатистический выпускник филфака.
Благословенна будь, Камилла…
Лилия Ринатовна от известия об уходе Романа огорчилась.
— Впервые жаль, что
молодой специалист увольняется, — сказала она. — Искренне желаю вам удачи!
Андрюха пригрозил,
что не выпустит Романа из школы, пока тот не отыграет с трудовиком прощальный баскетбольный
поединок.
Марат Тулпарович против опасений не стал чинить Роману препятствий
и осуждать его выбор.
— Успехов вам, Роман
Павлович, — сказал директор. — Было приятно с вами работать. Думаю, вы сумели бы
подготовить восьмые классы к экзаменам, но я уважаю ваше решение.
— Тоже был рад с
вами работать!
Роман сообразил,
как сложно Марату Тулпаровичу. Не меньше, чем капитану
корабля в колониальную эпоху. Отчеты регулярные, кадровая текучка. Директор тоже
вынужден равняться на цифры.
— Надеюсь, набрали
материал для научного труда по казанскому поэту?
Роман не сразу сообразил,
что имеется в виду Перцов. Который приятель Пушкина. Мнимая причина переезда в Казань.
— Знаете, Марат Тулпарович, так погрузился в школьные дела, что напрочь забыл про научный труд. Школа выматывает.
— Школа закаляет!
— с улыбкой сказал директор.
Максиму Максимычу Роман на прощание подарил «Ольмеку»,
которую привез из Москвы и так и не открыл.
— Текила? — Англичанин, хмыкнув, повертел бутылку в руках. — Говорят,
ее надо пить с лимоном и солью.
— Пейте, как нравится.
— Что ж, спасибо.
— Максим Максимыч протянул Роману большую ладонь. — Может,
ты и прав, что уходишь. Школа — место для людей с каменной задницей.
Ты пока такой не обзавелся. И не обзаводись.
— Спасибо вам, Максим
Максимыч. Помните, я по-прежнему считаю, что вы выиграли.
— Довольно сиропа,
— сказал англичанин, поморщившись. — Телефон мой и электронка
у тебя есть. Будем на связи. Специально в Москву приеду на тебя посмотреть.
— Заметано!
В последний раз покидая школу, Роман заметил, как группа школьников курит
за хоккейной коробкой.
— Бросай курить,
вставай на лыжи! — крикнул Роман.
Ребята оценили шутку,
но реминисценцию не уловили.
— До свидания, Роман
Павлович! Удачи!
Калуга, твою дивизию.
Нужно стать для калужских своим, утверждал Максим Максимыч.
До своего Роман не дорос, а из чужаков выбрался. Пятерку не пятерку, а четверку
заслужил.
Отчет № 11
Уважаемый
Эдуард Викторович!
Как и сообщалось
ранее, я увольняюсь. Директор, коллеги и ученики отнеслись к этому решению с пониманием.
С Казанью расстаемся друзьями.
Мой поезд прибывает
в Москву 11 июня, в 6:11. В тот же день предоставлю в отдел трудоустройства и профессиональной
ориентации подробный итоговый отчет, который в настоящее время готовлю.
Выкладываю ряд тезисов,
которые намерен развить и доказать:
1. Педагог беззащитен
перед произволом детей и их родителей.
2. Низкая заработная
плата понижает статус учителя в обществе.
3. Неподъемная отчетная
документации формирует у учителей отвращение к своему труду.
4. Школьное образование
в текущем виде мешает педагогам и ученикам проявлять их лучшие качества.
5. Школа учит приспосабливаться
к действительности, а не преображать ее.
Я структурирую свои
наблюдения и детально отражу их в заключительном отчете.
С уважением, Роман
Тихонов.
Письмо № 6
От кого: Тихонова
Романа
Кому: Марковой Кире
Здравствуй, Кира!
За год я многому
научился и подрастерял воинственности. Христианство видится мне иным. Я с изумлением
открыл, что новозаветные тексты обретают другой смысл, если понимать Бога не как
деспотичного господина, а как справедливость. Несмотря на то
что нет точных критериев, как определять справедливость, она постигается интуитивно.
Как утверждал Жак Деррида, справедливость — единственное,
что не поддается деконструкции, потому что она делает
возможной саму деконструкцию. Проще
говоря, справедливость — это то, что нельзя раскритиковать, разоблачить, оболгать,
высмеять. Как ни изощряйся.
По христианству,
каждый в итоге получает то, чего заслуживает.
Кто не верит в этот
тезис, тот не истинный христианин. Даже если человек он порядочный. Согласно библейским
текстам, тот, кто не верит в справедливость, не имеет права рассчитывать на нее.
Христианство по-своему
наставляет быть добрым и храбрым. Добрым, потому что корыстолюбие,
зависть, ярость и тщеславие сужают мир до горстки собственных интересов и отдаляют
от подлинного пути — пути следования справедливости. Храбрым,
чтобы противостоять лжи и насилию и уличать грешников в их злодеяниях. Доброта без
храбрости — мягкотелость. Храбрость без доброты — наглость. Тот, кто храбр и добр,
совершает правильные поступки, поскольку его не ослепляет себялюбие.
Это суровый путь.
Прочти ты это, решила
бы, что я ударился в сектанты.
Спешу разочаровать.
В христианстве по-прежнему есть моменты, смущающие меня. Их три.
Во-первых, примеры
доктора Менгеле, генерала Пиночета и множества других
крупных злодеев, избегших наказания, убеждают, что не всякого негодяя настигают страдания, равноценные тем, какие он причинил
сам. Справедливость торжествует, но не всегда.
Во-вторых, меня отталкивает
аналогия с пастором и овцами. В христианстве наставник получает безграничную власть
над учеником, обрекая подопечного на бесконечные страдания помимо его воли. В этом
плане мне гораздо ближе другие восточные философии. Гаутама
призывает учеников освободиться от догм и авторитетов и говорит: «Если встретишь
Будду, убей его». В «Дао Дэ Цзин»
тоже предлагается емкая формула, подходящая под определение учительского мастерства:
«Создавать и не присваивать, творить и не хвалиться, являясь старшим, не повелевать».
Христианский пастырь
громогласно указывает. Буддийские и даосские наставники — незаметно направляют. Проработав год
в средней школе, я выдвину соображение, что второе сложнее. И действеннее.
Наконец, в-третьих,
христианству интересны только люди. Меня до сих пор беспокоит эпизод, где Иисус
заключает бесов в стадо свиней и несчастные свиньи сбрасываются с обрыва. Смерть
их не оплакивается, не вызывает даже огорчения. Разве есть в этом справедливость?
Землю населяет столько
самых разных видов, а мы сгружаем их в одну кучу и именуем ее для удобства животными.
Мы привыкли считать, что обладаем разумом и нравственностью, а прочие существа живут
примитивной жизнью, основанной на инстинктах. Такое представление дает моральное
право не заботиться о судьбах «братьев наших меньших» и использовать их в корыстных
целях. И такое представление — допотопный пережиток, потому что оно противоречит научным наблюдениям
последних полутора веков. Согласно им, нет четких границ между человеком и остальными
обитателями нашей планеты.
И тем не менее идея
о сочетании доброты и храбрости — ценный момент в христианстве. Надо взращивать
в себе эти качества.
Я подумывал выкинуть
Новый Завет. Не из протеста — он мне впредь не нужен. Вместо этого стер в нем карандашные
пометки и отнес в церковную лавку при часовне. Они разберутся, а я не волен распоряжаться
книгой и ее уничтожать.
Утром я отправил
предпоследний отчет куратору. По ходу составления появились опасения, что глупею.
Употребил в одном предложении слова «низкий» и «понижает», не придумав равнозначной
замены. Кроме того, боюсь, переборщил с серьезной интонацией и масштабными выводами.
Не мог смолчать.
Как заметил Марат
Тулпарович, школа закаляет. Я не болел целый год.
Пусть я не попал
в татарский театр, не вылепил из детей новых Ньютонов, Пушкиных, Кропоткиных, не
разрушил иерархию и не поменял парадигму, кое в чем я преуспел. Я сумел завоевать
доверие тех, с кем работал бок о бок и кому преподавал,
и ни разу их не подвел, как прежде подвел тебя.
Я и сам учился у
своих учеников.
Год назад мне довелось
встретить замечательного мудреца, по-настоящему доброго и храброго человека. Он
советовал не замыкаться в себе и доверять тем, кто рядом. Если б я понял это чуть
раньше, то избежал бы немалых ошибок.
В мае Алтайский заповедник
объявлял конкурс для волонтеров. Я вызвался, и меня выбрали. Жду не дождусь шестинедельной
смены, которая начнется в июле. Подозреваю, что в природоохранной
сфере нарушений побольше, чем в образовательной. Если так, то столкнусь с
самыми неприятными открытиями. Я готов. Значимость заповедного труда подковерные игры не умаляют. К тому же в любой области найдутся
побитые жизнью энтузиасты, которые скромно и упорно выполняют свой долг, невзирая
на препоны, которые им чинят. Несмотря на цинизм, прописанный в трудовом договоре.
В тебе есть что-то
от таких подвижников. Непокорство и нетерпимость к фальши. Отличное начало, на мой
вкус. Ты в силах многого достичь.
Целый год я заходил
на твою удаленную страницу. Как бы я хотел быть убежденным, что ты жива и тебе ничто
не угрожает. Теперь мне доступна эта роскошь, пусть я ее и не заслужил.
Когда ты восстановила
страницу и выложила свежую фотографию (это ведь средняя полоса, не Сибирь, ты вернулась,
к черту все остальное), я едва сдержался, чтобы не послать покаянно-восторженное
письмо.
Соберусь это сделать
на днях. Какими бы ни были начало и середина, в финале я напишу: «Живи, пожалуйста,
только живи. Я тебя отпускаю».