Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2017
Александр Снегирёв родился в Москве. По образованию
магистр политологии. Автор нескольких книг прозы, лауреат премии «Русский Букер».
В детстве видишь все
как есть, а потом закупориваешься во внутреннем мире и видишь только стенки.
Эти стенки непременно залеплены картинками. Большей частью из того самого
детства. То и дело я пытаюсь поломать стенки и ободрать картинки. В
образовавшиеся дыры сифонит жутью и свежестью. Но как
бы я ни крушил память, одна картинка проявляет удивительную живучесть. На ней
дерево сирени.
Или куст.
Куст, добившийся статуса
дерева.
Толстый кривой ствол,
крепко торчащий из земли, и разлапившаяся цветная
крона.
С этим кустодеревом меня познакомила бабушка. Мы с ним приносили
друг другу пользу. Весной мы с ба обкапывали его, чтобы корням легче дышалось,
а потом, в мае, обламывали цветущие ветки, чтобы древесный организм не
затрачивался на содержание стольких букетов.
Каждой весной мы вдвоем
с деревом становились больше, а ба, наоборот, мельчала. Однажды в дверь
позвонили соседи и сообщили, что она стоит во дворе возле сирени и спрашивает
прохожих, как пройти домой. Когда мы спустились за ней, я заметил, что одна из
пуговиц на ее синем плаще пришита ярко-зеленой ниткой. В тон распускающимся
листьям.
*
* *
Совсем недавно мы с
Кисонькой вернулись домой из театра. Был вечер чтения прозы. Известный артист,
талантливый и самодовольный, сначала опоздал, а потом вальяжно шутил, путал
имена писателей и слова в рассказах. Все полтора часа, пока длился литературный
концерт, я ждал, когда будут прочитаны мои заветные страницы.
Не дождался. По ходу чтения артист устал и плод моих трудов попал под сокращение.
Гневу моему и отчаянию не было предела. Ладно
бы я пережил позор наедине с собой и полным залом чужих мне людей, но рядом
сидела Кисонька.
И отец.
И Кисонькина
подруга.
Их деликатное молчание лишь ширило бездну, в
которую я проваливался.
На праздничной вечеринке, куда меня любезно
пригласили, я в каждом взгляде видел издевку. Точнее,
чувствовал ее через затылки — все от меня отворачивались. Все вокруг только и
думали о том, что «звезда» счел меня балластом, шушукались и прятали лица.
Я пнул оказавшийся
рядом диван так, будто это был ненавистный чтец. Они были похожи: оба белые,
плотные, кожаные. Предмет моей ненависти тем временем позировал фотографам.
Увидев избиение дивана, Кисонька поволокла
меня домой. Отец, к счастью, уже ушел, да и подруга ретировалась.
И вот перед домом мы увидели ту самую сирень.
Корни выворочены, ствол опилен.
*
* *
Накануне моего
театрального фиаско у погоды случился припадок. Ветер рвануло туда-сюда,
замешкавшегося голубя швырнуло о стену, небо вывернуло дождем, и все это
принялось буйно колотиться.
По тротуарам носило людей на зонтах и прочие
незакрепленные предметы. Закрепленные тоже носило. Деревья валило. Тополя,
липы, все без разбора. В том числе и сирень, ту самую.
Припадок миновал, из-за домов засветился
лучезарный закат, въезд во двор перекрыла завалившаяся ива, в новостях сообщили
об одиннадцати погибших.
Во двор прибыла бригада пильщиков. Первым
делом взялись за стволы, мешающие проезду, обрубки сваливали в контейнер. Обкорнали и сирень, один пенек с вывороченным корнем
оставили. Впрочем, корнать пришлось не так уж и много — перед появлением
пильщиков я обломал все цветущие ветки.
*
* *
Мой дед, бабушкин муж,
в молодости воевал. Как-то раз я провожал его в деревню. Он предложил выпить по
пятьдесят в привокзальном буфете — признал во мне взрослого. Я с радостью
согласился.
Дед сразу захмелел, я же, напротив, держался
молодцом. Юность. Это теперь я косею после первого глотка. Но не буду
отвлекаться, тем более, дед заговорил о ранении. За все предыдущие годы ни
слова, как я ни упрашивал, а вокзал и первая совместная рюмка с внуком
разбудили в нем красноречие.
Рассказ этот не был обстоятельным, никакой
торжественности, дед просто начал бубнить без вступительного слова. Тихо и
невнятно. Как на допросе, когда после долгих истязаний мучители уже потеряли
надежду что-либо из него выбить, он вдруг сам решил все рассказать.
Он не помнил, что произошло. Видимо, взрыв.
Бой был ночью, а очнулся он ближе к полудню. Много часов сознание деда блуждало
в потемках, небесный монтажер вырезал эти часы из его жизни. Мог бы и вовсе
оборвать, но, видать, зрители потребовали продолжения.
Дед очнулся от того, что кто-то теребил его
руку. Деревенская девочка снимала с него часы.
Судя по звякающей торбочке, мой предок был не
первым, кого в то утро обобрала рачительная крестьянка. Не первый обкраденный
мертвец, но первый оживший. Крепко cхватив
испугавшуюся собирательницу, дед предложил ей выбор: либо он сворачивает ее
немытую шейку, либо она помогает ему доползти до дороги. И часики придется
вернуть.
Склоняясь к поваленной сиреневой кроне,
обламывая цветущие ветки, я вспомнил этот случай. Вспомнил рукопожатие деда.
Каждое его рукопожатие было хваткой не желающего умирать. И вот родной внук
воскресшего обирал мертвеца. Разница была лишь в том, что сирень, отдав мне
свои сокровища, не потребовала ничего взамен.
Кстати, сирень эту дед сам когда-то и посадил.
*
* *
Рассмотрев в свете
фонаря свежий пенек с клубнем ободранных корней, мы c
Кисонькой поняли друг друга без слов: она придерживала дверь, а затем лифт, а я
волок изуродованную представительницу семейства маслиновых. Хорошо, ночь,
соседи не видели. Всегда неловко, когда воруешь или делаешь добро. Особенно,
когда одновременно. Древний богатырь приспособил бы сирень-инвалида под палицу,
мы же с Кисонькой взялись за упаковывание.
Она расстелила на паркете пленку, припасенную
для домашних косметических процедур. Обертывание, слыхали,
наверное? Тело обмазывается чудодейственной вонючей
жижей из водорослей, затем обматывается пленкой и нагревается на электрической
простыне. Жижа питает кожу, организм здоровеет. В целях экономии и семейного
единения процедуры обертывания мы с Кисонькой осуществляем в домашних условиях
своими силами. Она готовит жижу, расстилает полиэтилен и ложится сверху. Я
обмазываю ее сначала с одной стороны, потом с другой, плотно оборачиваю,
накрываю одеялом и включаю подогрев.
Кисонька засыпает, а я лезу в интернет ставить
лайки.
Положенные полчаса обычно растягиваются на подольше. Идиллия прерывается либо по причине пробуждения
перегретой Кисоньки, либо потому что в тот день бабские селфи
мне надоедают раньше, чем обычно.
Я отлепляю пленку с подсохших разводов,
покрывающих любимое тело, и веду Кисоньку в ванную. Это сближает.
Расправив пленку, Кисонька взяла таз, положила
в него брикет размером с пачку масла и залила водой. Брикет молниеносно
превратился в целую шевелюру рыхлой волосатой земли. Кисонька выращивает цветы,
у нее таких брикетов завались. Облепив обрывки корней мохнатыми комьями, мы
замотали все пленкой и прислонили к комоду.
До поездки в деревню оставалось несколько
дней, наутро я обнаружил муравьев. Разведчики ползали по крышке комода, изучая
местность, в которую их занесло.
*
* *
Когда дед вернулся с войны, его жена и сын
были мертвы.
И он завел себе новых таких
же.
Жену и сына.
Имя второй, моей ба, совпадало с именем
первой, нового сына, моего отца, назвал в честь предыдущего.
Мой отец в каком-то смысле живет не свою
жизнь. А значит, и я тоже. Мы — счастливые дубликаты, которых судьба выхватила
со скамейки запасных.
*
* *
В деревенском саду я
выкопал яму, опустил туда корни и присыпал перегноем. Кисонька полила
удобрением, а отец залепил свежие спилы специальной замазкой.
Через неделю обрубок
сирени пустил побеги. Началась вторая жизнь.
*
* *
Вот закончил на светлой
ноте — и уймись, пожинай плоды, но что-то зудит. Среди
читателей наверняка есть педанты, интересующиеся судьбой муравьев. Скажу
честно, мне их судьба не известна. С целью пресечения распространения их по
квартире я опрыскал комод ядовитым газом, и больше никто по нему не ползал.