Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2017
Сергей Дигол родился в 1976 году в Молдавии. По образованию
историк, работает в сфере рекламы. В 1998 году окончил исторический факультет
Молдавского государственного университета. Автор романов и повестей. Печатался
в журналах «Волга», «Нева», «Москва». Живет в Кишинёве. В «ДН» публикуется
впервые.
Это была нелюбовь с
первого взгляда. С самого первого класса, когда первого сентября рыжая девочка
в раздевалке — я еще не знал, что мы с ней одноклассники, — ущипнула меня за
руку. Я отдернулся, скорее инстинктивно, но сейчас, по прошествии
тридцати с лишим лет, все это мне кажется заранее заготовленным планом.
Толкнуть девочку что есть силы так, чтобы она распорола ухо об острый
металлический крючок вешалки.
О том, что я стал
рекордсменом в истории школы — первым учеником, получившим неуд по поведению
еще до первого звонка, вспоминали долго. Поначалу меня укоряла Вера Николаевна,
наша первая классная руководительница, затем историю об ухе одноклассницы
рассказывал я сам, делая вид, что даже в десятом классе воспоминание не
разрывает мне сердце, напротив — забавляет даже больше, чем слушателей. Как бы
то ни было, а с Верой Николаевной с того самого первого сентября и до окончания
начальной школы у нас сложилась стойкая взаимная нелюбовь. О чем я не смел и пикнуть и чего она, само собой, и не думала скрывать,
мило при этом улыбаясь моим родителям.
В отличие от Марианны —
да-да, той самой одноклассницы, у которой шрам на ухе остался до конца жизни.
Уж точно — до конца седьмого класса.
*
* *
Наша нелюбовь была
взаимной, если допустить, что мел умеет чувствовать. Слышать, страдать, а
главное — ненавидеть. У него были бы все основания по
крайней мере опасаться меня, я же его просто на дух не переносил. Вернее, на
слух — с того самого момента, когда кусок мела в руке Веры Николаевны лезвием
прошелся по моим ушам, отчаянно скрипнув о доску. Вскрикнув на весь класс, я
зажал уши и выбежал в коридор в полной уверенности, что из ушей у меня хлещет
кровь. Некоторое время меня водили по врачам: немного — насчет внутричерепного
давления и побольше — к невропатологу. Потом родители
успокоились, а затем, похоже, и вовсе забыли о том, что единственного ребенка
время от времени нужно показывать специалистам. Тому же стоматологу, отсутствие
своевременных встреч с которым создало предвзятое впечатление обо мне у многих
людей, так и не ставших для меня важными. Улыбаясь, я до сих пор инстинктивно
кривлю рот, скрывая сформировашийся в подростковом
возрасте дефект — уродливо выпирающий клык на верхней челюсти.
Помню, как я впервые
улыбнулся Марианне, тогда еще наполовину беззубым ввиду выпадения молочных
зубов ртом. Она лишь фыркнула и отвернулась, оставив меня одного в недоумении —
я-то считал, что тот случай в раздевалке лишь породнил нас. В конце концов, она
первой меня ущипнула. В этот раз меня даже не ущипнули, а дернули
как следует за руку. Подняв глаза, я увидел перед собой Веру Николаевну.
— Что, опять? Ты
оставишь ее наконец в покое? — прокричала она мне в
лицо и отправила за дневником.
Иногда мне казалось,
что классная не успокоится, пока я не умру от слухового шока. Она как нарочно
подбирала самый скрипучий мел, твердые тонкие цилиндрики, которые, в отличие от
мягких параллелепипидов, не
раскрашивались при первом прикосновении к доске. Я ненавидел мел, боялся Веру Николаевну и понял, что безнадежно влюблен в
Марианну. С тем и закончил начальную школу — впереди
нас ждала ломка четвертым классом.
*
* *
— Я тебя пополам
переломаю! — крикнул высокий мужик спортивного телосложения на худенького мальчика
одиннадцати лет.
Дело происходило в
коридоре нашей школы, мужчиной был наш новый классный руководитель, физрук
Виктор Михайлович, а испуганным мальчиком в школьной форме — я, ученик
четвертого «Б» класса Сергей Ганган.
— Пойдемте
посмотрим, что он натворил! — сказал Виктор Михайлович, и мои одноклассники,
невольные свидетели экзекуции, нехотя потянулись во двор школы.
Там уже собралось все
руководство. Директриса Галина Серафимовна, завуч, несколько учителей и даже
завхоз. Последний, пыхтя, принес лестницу и приставил
ее к стене школы.
— Вы только
полюбуйтесь! — громко объявил Виктор Михайлович, обращаясь скорее к директрисе,
чем к нам.
Подняв глаза, я
обомлел. На стене школы, выходящей на центральную улицу города, виднелись
огромная, выполненная, увы, мелом, надпись:
СЕРЕГА ГАНГАН ЛУТШИЙ!
— Еще и с ошибкой! —
возмутилась директриса.
Ее можно было понять.
Через дорогу от школы находилось здание гороно, что
превращало надпись на школе из анонимного комплимента одному из учеников в
персональный упрек директору школы.
— Коллеги, я думаю, это
не он, — вступилась за меня Анжела Андреевна, учительница языка и литературы. —
Вряд ли Серёжа вырастет писателем, но такие ошибки, простите, явно не в его
репертуаре.
— Да он специально! —
не отступал мой классный руководитель.
— Да и почерк не похож,
— заметила Анжела Андреевна.
— Полуметровыми
печатными буквами? — усмехнулся Виктор Михайлович. — Какой еще почерк, Анжела?
Разгоравшийся спор,
уместный в лучшем случае в учительской, был прерван директрисой.
— Хватит! — прикрикнула
она, и мои одноклассники испуганно уставились на вытянувшего руки по швам
физрука. — Чтобы завтра от этого безобразия и следа не осталось! Виктор
Михайлович, — подчеркнуто вежливо добавила она, — ответственным назначаю ваш
четвертый «Б» класс.
Оказанное руководителем
доверие не вдохновила нашего классного.
— Галина Серафимовна, —
неожиданно жалостливо начал он, — так ведь Ганган
даже с верхней ступеньки не дотянется.
— Да вы с ума сошли,
Виктор Михайлович, — не выдержала директриса. — За создание риска для жизни
несовершеннолетнего нас с вами в лучшем случае уволят без права работы в
системе образования. В худшем, если Ганган сорвется с
лестницы, — посадят лет на восемь, и правильно сделают. Пусть дети помогут вам,
так сказать, с организацией процесса.
И, не дождавшись
ответа, она удалилась со всей свитой.
Битый час по окончании
уроков мы бегали за водой, разводили в ведрах стиральный порошок, подавали
физруку швабру и тряпки, пока на стене вместо письменного свидетельства моей
уникальности не осталось бесформенное мокрое пятно. В один из моментов, выжимая
тряпку, я бросил взгляд на Марианну. Она стояла в стороне, с другими
девчонками, которых Виктор Михайлович волевым решением освободил от трудовой
повинности. Марианна была вместе с ними, и все же — в совершенном одиночестве.
Присев на бревно — все, что осталось от спиленного во дворе школы старого
тополя, — она шевелила пальцами, словно касалась невидимых клавиш. Все знали,
что Марианна — будущая великая пианистка, которой разрешено при первой
возможности сбегать в музыкальную школу, даже ценой пропуска контрольных работ.
Подсохнув, надпись
оставила после себя меловые разводы, а еще — контуры уничтоженных лично
Виктором Михайловичем букв, и окончательно рассчитаться с
ними было под силу лишь времени. Как-то приехав на вечер встречи
выпускников — каюсь, не устоял перед соблазном показаться на десятилетии со дня
выпуска, — я убедился, что поручение Галины Серафимовны все-таки было
исполнено. Пусть и шестнадцать лет спустя.
*
* *
Я приручил его к
седьмому классу. Упаковка мела теперь маячила прямо перед моим носом, занимала
персональное место на домашнем письменном столе. Мел я носил в портфеле и даже
в карманах, заворачивая отдельные мелки в выдранные из тетрадок листки. Из
изгоя мел превратился в соучастника банды, где я был вожаком.
Нас было четверо: я,
Дима, Максим и Гриша — трое пацанов из пятого класса,
которые называли меня боссом и гордились безумными планами по завоеванию мира,
три из которых нам удалось, хотя и с сомнительным успехом, воплотить в жизнь. Первым нашим серьезным делом стала кража керамических изоляторов —
их мы сняли с привезенных на огромном «Камазе»
столбов, предназначенных для замены старых опор наружного освещения.
Изоляторы пришлось от греха подальше закопать на пустыре, но в целом задачу я
посчитал выполненной. Еще с неделю на месте
преступления крутились милиционеры, писались протоколы, приезжали на «Волгах»
люди в костюмах и шляпах, обругивая столпившихся у столбов ни в чем не повинных
работяг. Я считал, что первый шаг к успеху сделан:
чтобы добиться признания, нужно посеять неразбериху. Я мечтал, чтобы о нас
узнала Марианна — теперь мое сердце выскакивало из груди при одной мысли о ее рыжих волосах.
После истории с
изоляторами мы атаковали трактор из местного коммунхоза
— старый и списанный, но так и не разобранный. Дождавшись дежурства деда
Семёна, вечно пьяного, отсыпавшегося в сторожке старика, мы проникли на
территорию гаража и вытащили из трактора руль, дальнейшая попытка продажи
которого едва не стоила мне разоблачения. Воспользовавшись трафаретом, я
составил несколько одинаковых объявлений о продаже, расклеив их по городу на
деревьях и столбах. Предложение запасного руля для трактора «Беларусь» не
привлекло внимания колхозов и механизированных бригад, зато вызвало живой
интерес милиции, о чем я узнал от собственного отца.
— Представляешь, какие негодяи! — возмущался он, потрясая перед маминым носом
знакомым листком с трафаретными надписями. — Подонки, еще и вписали мой рабочий
телефон!
— Вася, не ругайся, —
ответила мама. Я же поспешил укрыться в своей комнате — под предлогом
незаконченного домашнего задания.
В тот же вечер мы
решили утопить руль в пруду. Плюхнувшись в воду, руль, к нашему удивлению и
ужасу, вновь показался на поверхности, и мы, не дожидаясь, пока он все же
утонет, бросились врассыпную, оставляя на берегу мечты о завоевании мира.
Снова банду я собрал
только через два месяца. За день до того, как Марианна навсегда покинула школу.
*
* *
Выдав пацанам по пачке мела, я предупредил, чтобы не надеялись —
новых заданий не будет.
— Мы больше не банда, —
сказал я. — И если что — никогда не были бандой. Запомните это как следует.
В их взглядах я прочел
благодарность — похоже, собственных деяний они теперь боялись больше, чем моих
угроз.
Заканчивался очередной
учебный год, и в восьмой класс мы переходили, заранее зная, что Марианны нас
покидает. Она переезжала — в другой город, да, пожалуй, и в другую жизнь. Ее,
гордость музыкальной школы, ждало музыкальное училище — с распростертыми
объятиями и без вступительных экзаменов. Оставалось последнее испытание —
экзамены экстерном за восьмой класс, к которым Марианна, как
оказалось, готовилась весь последний год. Отстрелявшись, она, бледная и
исхудавшая, с тонкими длинными пальчиками, так уверенно колотившими по клавишам,
вышла к доске на нашем последнем в учебном году классном часе.
— Вот что, — сказал,
явно волнуясь, Виктор Михайлович, — Ваша коллега, наша дорогая Марианна, как
вам известно… Кхм… В общем, Марианночка уезжает.
Его голос заметно
дрожал, и это удивляло куда больше, чем давным-давно известная новость о
будущем Марианны.
— Мы хотим, — с трудом
продолжал физрук, — пожелать тебе, Марианночка…, — он
глотал слезы, — в общем, будь счастлива!
Вытерев глаза платком,
он громко в него высморкался и передал слово Марианне, которая оказалась
гораздо конкретнее классного руководителя.
— Приходите
завтра в актовый зал, — сказала она. — В шесть вечера я дам прощальный концерт
для всех учеников школы.
В назначенный час в
зале не было свободных мест, а в дверях толпились ученики со стульями из
собственных классов. Каждому из нас, счастливых одноклассников Марианны, была
предоставлена возможность лично попрощаться с будущей звездой. Пряча лицо за
букетом хризантем, я дождался, пока мы не остались одни
и протянул ей цветы.
— Спасибо, — сказал она и посмотрела мне прямо в глаза. — Помнишь ту надпись на
школе? Я знаю, кто ее написал, — и она вдруг поцеловала меня в губы.
Я был оглушен, словно
угодил в эпицентр взрыва. Кто-то другой ходил вместо меня, с кем-то общался,
проталкивался через толпу в актовый зал, кого-то другого, не меня, тянули за
рукав, усаживая на бог знает откуда взявшееся
свободное место в третьем ряду. Я онемел, ослеп, и лишь одна картина застыла у
меня перед глазами. Шрам на правом ухе Марианны, крохотный розовый шрам, на
который ни один человек не обратил бы внимания. Я же заметил Марианну, только
когда она приветственно поклонилась со сцены под громовые аплодисменты
зрителей.
Устроившись на стуле,
Марианна потянулась к крышке фортепиано. Закрыв глаза, я услышал, как она
ойкнула в полной тишине. Кто-то рассмеялся, кто-то шикнул, зал зашуршал и
забубнил, я же усилием воли заставил себя взглянуть правде в глаза — на
клавиатуру инструмента, над которой застыла беззащитная фигура Марианны.
— Позовите уборщицу! —
крикнула в зал директриса, вскочив с почетного места в середине первого ряда.
И тут зазвучала музыка.
Властными аккордами Марианна успокоила зал, усадив по местам особо
разволновавшихся, поднимая с клавиш облака меловой пыли. Она била по клавишам и
гладила их, словно верила, что сможет подушками пальцев стереть все три
затраченных на клавиатуру пачки мела. Я видел ее словно в тумане, да Марианна и
была в тумане из мелового облака, раскачивалась в нем, вдохновенно отрывалась
от клавиш и снова впивалась в них своими тонкими пальцами. Я до сих пор не
знаю, что она исполняла, но автор произведения явно был с ней в сговоре. Думаю,
он все видел откуда-то сверху, и ни за что не оставил бы это дело без
последствий.
Иначе, почему я до сих
пор не могу назвать себя счастливым человеком?
*
* *
Ссылку на этот ролик
мне прислал кто-то из одноклассников. Странная полная женщина, если верить ее
фотографии на странице одноименного сайта. Я проверял — мы действительно
закончили одну школу и учились в одни и те же годы в одном и том же классе.
Порывшись в ее изображениях, я обнаружил фотографию нашего пятого «Б» с
Виктором Михайловичем и, как ни странно, с моим отцом. Одетый в костюм с
галстуком в горошек, отец выглядел самым счастливым человеком на свете — мне,
пожалуй, никогда в жизни не приходилось улыбаться так беззаботно, даже на
камеру. На фотографии я сразу узнал себя, Марианну и еще с десяток
одноклассников, остальные же детские лица если о чем-то и говорили, то только
не о том, как их всех звали.
Ролик оказался фрагментом
французского телешоу, местной версии программы «Мы ищем таланты». Фамилия у
Марианны теперь была Тюрам, совсем как у знаменитого
в прошлом футболиста. Я узнал бы ее без подсказок, по рыжим волосам, по острым
скулам, по худым плечам и тонким длинным пальцам, которыми она уверенно,
несмотря на миллионы застывших перед экраном пар глаз, погружалась в такую
знакомую ей стихию. Или все же не совсем знакомую?
Я не знал, что и
думать, и похоже, в этом мы были едины с членами жюри.
Марианна играла Шопена, что-то очень быстрое, требовавшее виртуозной техники.
Настолько виртуозной, чтобы играть, не видя клавиатуры, для чего перед началом
номера она нацепила на глаза темную повязку, похожую на те, что выдают в
самолетах. Зрители были в восторге, они повскакивали
с мест и неистово аплодировали, но посмотрев еще несколько похожих роликов, я
понял, что людей не сложно свети с ума. С таким же восторгом они принимали
эквилибристов, глотателей ножей, детей с
феноменальной памятью и даже исполнявших стриптиз старух.
Победила ли Марианна в
том шоу? Прошла ли она в следующий тур? У меня не хватило сил выяснять.
Вот уже несколько
недель подряд я ежедневно делаю одно и то же — пересматриваю тот самый ролик.
Вот Марианна садится за инструмент и улыбается членам жюри, лица которых
изображают недоумение и любопытство — между прочим, вполне достоверно. Она
откидывает крышку рояля и улыбается клавишам, я же вдавливаюсь в диван,
напрасно прячась от воспоминаний о пачках мела, которые я много лет назад
вручил трем сейчас уже немолодым мужчинам. Мы закрываем глаза одновременно:
Марианна — не пропускающей свет повязкой, я — просто сомкнув веки. Звучит
музыка, и я вижу Марианну, не открывая глаз. Взявшись за руки, мы идем по
берегу моря, и она смеется оттого, что ее растрепанные ветром волосы попадают
мне в глаза. Я прижимаю ее к себе, целую в шею, про себя отметив, что шрам на
ее ухе никуда не делся и что на всем свете о нем знаю я один.
Нас ждет долгий путь —
до самого конца пляжа, до багровеющего заката. Мы идем, и солнце не спешит
садиться, зависает на небосклоне, ставя на карту по
меньшей мере судьбу девяти планет. Нас это не пугает — мы верим светилу и
следуем за ним. Идем одни по пустынному пляжу, пока не кончится песок, пока не
сядет солнце.
Пока играет музыка.