Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2017
Моя
внутренняя читательская биография начинается вовсе не с детских книг, а со взрослых книг, прочитанных в полудетском возрасте. Это
странно, потому что я выросла в очень «литературно насыщенной» среде (мама
работала в издательстве), в детстве мне много читали, потом — с увлечением
читала сама. Но все мое детское чтение как-то не проникало глубоко, оставаясь
на периферии моего существа, занимая воображение, но
не трогая душу.
И
странное дело: о многих книгах, которые я как будто любила, я не могу вспомнить
ничего, кроме того, что я, действительно, их читала. Не могу восстановить своих
ощущений, того внутреннего отклика, который они должны были рождать. Может, его
и не было.
Помню,
нравился «Питер Пэн», потому что я тоже отчаянно не
хотела взрослеть (и до сих пор не хочу). Помню, плакала, когда кончалась «Мэри Попинс». Помню, как бесконечно перечитывала на каникулах
«Кортик» и «Бронзовую птицу» — единственные детские книги, которые были у
бабушки, — но от героев и сюжета ничего не осталось не только в душе, но и в
памяти.
Начальная
школа прошла под знаком приключений, я глотала Дюма, Жюля
Верна, Майна Рида, книги о первобытных людях… Помню
запах этих книг, помню тактильное ощущение от прикосновения к обложкам, даже
место в книжном шкафу, где они стояли. Но о чем они были, чем отзывались внутри
— опять пустота.
Зато
очень хорошо помню тот внутренний атомный взрыв, который я пережила, когда нам классе в пятом или шестом на уроке литературы прочитали
вслух «Мальчика у Христа на ёлке».
Дальше
была «Неточка Незванова». Я
читала ее дома, почему-то прислонившись к горячей батарее, с пылающей головой,
и это очень хорошо рифмовалось с тем, что происходило внутри. Внутри было то же
ощущение жара, ожога, будто тебя обварили кипятком, — и из этой боли и ужаса
вдруг, как в сказке, вынырнула твоя незнакомая душа…
И
до сих пор, когда я перечитываю Достоевского, мне кажется, что у меня
поднимается температура и сознание то ли вот-вот соскользнет в горячечный бред,
то ли, наконец, поймет «последнюю правду» о том, как все тут устроено, а
главное — зачем.
На
Достоевском я как будто проснулась. Для меня он гораздо больше, чем «любимый
писатель» (и, вообще, как писателей я люблю совсем других). Это пожизненный
мучитель и возмутитель спокойствия, которого я порой ненавижу. А порой
вспоминаю, как в 14 лет с другой такой же восторженной дурочкой целовала
страницы…
Князь
Мышкин, Алеша и Иван Карамазовы живут во мне так глубоко, что уже давно
воспринимаются не как литературные персонажи, а как… не знаю, архетипы, что ли?
О
Достоевском я могу говорить долго. Поэтому лучше остановлюсь. И расскажу о еще
одной встрече, случившейся примерно тогда же — лет в 12—13 и по силе ожога
вполне сравнимой с Фёдором Михайловичем.
Это
было начало 90-х, в издательстве, где работала мама, начали публиковать
запрещенных авторов. И ко мне в руки попала Цветаева. Не скажу, что это были
отношения на всю жизнь, как с Достоевским. Сейчас я иногда (очень редко)
возвращаюсь к ее прозе. И никакая сила не заставит меня перечитать стихи.
Видимо, та часть души, которая так сокрушительно на них отзывалась, уже
выгорела. Не знаю, к сожалению или к счастью.
Но
тогда, в отрочестве, Марина Ивановна со своей яростью и беззащитностью, жуткой
судьбой и серебряными перстнями на руках прачки — прожгла меня насквозь…
Помню,
мою пол и вслух (потому что нет сил вести этот разговор про себя) по-французски
(чтобы не поняли окружающие) убеждаю ее не совершать самоубийства… И это мое самое сильное воспоминание о «детском» чтении.
Многие
детские авторы, которых я люблю и с удовольствием перечитываю, пришли ко мне
уже во взрослом возрасте. Это Туве Янссон с сагой о муми-троллях, Толкиен с
«Властелином колец», Михаэль Энде с «Бесконечной
историей», Юрий Коваль и современная американская писательница Кейт ДиКамилло.
Моим
собственным детям, которым сейчас 3 года и 6 лет, практически все из этого
списка (кроме Коваля и некоторых историй о муми-троллях)
читать пока рановато. Так что у нас с ними сложился свой круг читательских
симпатий.
На
первом месте — и вне всякой конкуренции — стоит Свен Нурдквист. Его смешные, лиричные, абсурдные и философские
книги мы никогда не устаем перечитывать, а главное — разглядывать. Нурдквист сам иллюстрирует свои тексты (или пишет
комментарии к своим картинкам) и создает такой густонаселенный фантастический
мир, что даже при сотом просмотре можно обнаружить что-нибудь новенькое.
Большой
популярностью у нас в семье пользуются книги нидерландской писательницы Анни Шмидт. Особенно, конечно, простенькие истории про Сашу
и Машу, идеально соразмерные детскому мировосприятию.
Еще
в числе любимых можно назвать норвежскую писательницу Анну-Катарину
Вестле. Больше всего нам нравится ее цикл «Мама,
папа, бабушка, восемь детей и грузовик» — заразительно оптимистичные истории о
буднях бедной многодетной семьи.
Наше
недавнее читательское открытие, одинаково восхитившее и детей, и меня, — это
книги о Простодурсене норвежца Руне Белсвика, конгениально проиллюстрированные для русского
издания молодой художницей Варварой Помидор.
Из
классики мы с большим удовольствие читаем и перечитываем Отфрида
Пройслера, «Пеппи Длинный
Чулок» и «Эмиля из Леннеберги» Астрид
Линдгрен, а также веселые и познавательные книжки о медвежонке Паддингтоне английского писателя Майкла Бонда.
Мы
читаем все вместе, перед сном. Но основной адресат вышеперечисленных книг —
это, конечно, старшая, шестилетняя дочка. А наш самый младший читатель,
которому недавно исполнилось три, тоже имеет собственные литературные
предпочтения: обожает истории о незадачливой кошке Мяули
англичанки Джудит Керр и все, что написано Джулией Дональдсон (и великолепно переведено Мариной Бородицкой) — автором знаменитого «Груффало»
и еще десятка-другого не менее замечательных книг.
Современных
российских авторов мы тоже читаем немало. Но почему-то никто из них не западает
в душу настолько, чтобы потом хотелось перечитать. Единственное исключение
здесь — это стихи неподражаемой Анастасии Орловой, которые сопровождают моих
детей с младенчества и давно уже вошли в обиход нашей семьи, стали частью
повседневного речевого потока, чем-то вроде пословиц и поговорок.