Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2017
Мамины
братья — хулиганы, весельчаки и бездельники — внушили мне, ребенку, что
читающий слаб. «Очкарики не умеют драться», — твердили они. В семье же читали
все — отец, мать, сестры. Последние посмеивались надо мной — косноязычным
троечником, неспособным заучить и двустишия — и называли «мужланом»,
«солдафоном», «балбесом». Я не обижался, потому что многое умел и всегда был
при деле. К тринадцати годам я хорошо разбирался в травах, знал лес, умел быстро
срубить дерево, забивал птицу и скот, метал топор с десяти шагов в любую цель,
ловко разжигал костер, ловил скорпионов лопуховым листом, знал, как пасти овец,
доить козу и корову, выращивать овощи, обрабатывать землю, готовить компост и
многое другое. Какие тут книги! В общем, сестринские выпады, достигая ушей, не
ранили моего эго.
Но
случилось так, что сильно простыл и залег. Осень, дом на самой окраине села,
льют дожди, кругом грязь, редкий человек за день пройдет мимо окна. Устав от
безделья, протянул руку к полке, достал книгу и, обреченно вздохнув, принялся
читать. До этого чтение было сродни пытке, я считал прочитанные страницы и
редко когда доходил до середины. И это вдруг произошло. Не стало ни времени, ни
пространства, ни меня, ни осенней слякоти, ни болезни — остались лишь черные,
объятые пламенем, строки, повествующие о титанической борьбе, о любви, о
красоте, о настоящем человеке, о сильном парне в кепке и в парусиновых штанах,
переступившем однажды порог дома Морзов. Закончил
читать под утро, но уснуть в тот день уже не смог. «Мартин Иден» оказал на меня то самое сокрушающее воздействие, после которого
принято делить жизнь на «до» и «после». Словно стянули с мира старое пыльное
покрывало и явили полную чудес Вселенную.
Месяц
после прочтения ходил молчуном, глядя себе под ноги. Не мог поверить, что такое возможно, что написанное может быть таким живым, таким
ярым и сильным. Все это время жил с героями книги, вспоминал самые волнующие
моменты, проговаривал диалоги, оплакивал самоубийство Рэсса
Бриссендена и Мартина, злился на Руфь, искал книги
Герберта Спенсера и Ницше, проклинал издателей и буржуа.
Эффект
первой книги был обусловлен еще и первой влюбленностью. Предмет моего
воздыхания, Наташа, дочка председателя колхоза — стройная, бледная, с остреньким
носиком, голубыми глазами, длинным хвостом соломенных волос, перехваченным на
затылке каким-то нелепым куском ткани, напоминавшим старый мужской носок, а
возможно, им и являвшимся, — была на удивление (не без помощи моего
воображения, конечно же!) похожа на Руфь Морз. И я,
разумеется, воображал себя Мартином — сильным и неотесанным работягой,
а ее Руфью — чистым духом, воплощенным в девушке из высшего общества, чей отец
в сознании селянина уступал в своем могуществе разве что президенту страны. «Мартин
Иден» не только оглушил меня, но и переформатировал мой мозг. Без особого труда стал запоминать большие куски текста с одного
прочтения, начал каждодневно вести дневник, писать стихи, читать в неделю не
менее одной книги и, как Мартин, заучивать около двадцати иностранных слов в
день (правда, из Словаря иностранных слов под ред. проф. Петрова,
Пару лет назад, после долгого перерыва, перечитал (в восьмой,
наверное, раз) «Идена» и нашел его хорошо написанным, незамысловатым, с
идеализированным протагонистом, текстом, но с по-прежнему родными и близкими
персонажами, сценами, разговорами. Нечто подобное откликается во мне, когда смотрю сейчас на
своих приблатненных дядек — несуразных, наивных,
трогательных пожилых детей с выцветшими роговицами, —
казавшихся мне в детстве всемогущими эпическими героями, с богами на «ты».
Моей
дочери Лере четырнадцать. В этом возрасте я прочитал первую свою книгу, у Леры
же книжный счет давно перевалил за сотню. Любит, когда под рукой две-три книги
с заложенными страницами, так чтоб почитать немного одну,
потом другую, третью. «Так легче воспринимать особенности авторского стиля, да
и веселее как-то», — считает она. После прочтения книги обязательно звонит мне,
делится впечатлением и пересказывает сюжет, даже если он мне прекрасно
известен. Если я категоричен в оценках того или иного персонажа, дочь меня
поправляет: «Падре (испанская гимназия, я уже смирился), ты никогда не был тем
человеком в тех обстоятельствах, не суди так строго». Часто прошу в двух
словах, не задумываясь, высказаться о том или ином авторе/книге, дочь отвечает,
я иногда записываю. Выходит что-то вроде блиц-опросника:
«Он до усрачки страшный, но при этом пронзительный и
сверхскоростной. Хотя его "Страна радости" весьма жиденькая и
растянута, как сопля» (о Стивене Кинге), «Впечатляет, что сильный мужчина так
искренне умеет сочувствовать и при этом так щедро любит жизнь» (о Джеке
Лондоне), «"Автостопом по галактике" — неплохая сатира, которую надо
читать в один присест, иначе надоедает», «"Отверженные" — это,
конечно, очень мощно. Не книга, а синяя пучина, а ты потом попробуй, выплыви» и
т.д.
Когда задал дочери вопрос о первой книге, которая ее
по-настоящему поразила, Лера, эта любительница фильмов ужасов и триллеров,
пересмотревшая все — от «Психо» до «Человеческой
многоножки» и «Затащи меня в ад», Лера, которую я недавно встретил с поезда
«Москва—Санкт-Петербург» в вылинявших семейниках
(«Падре, это старые дядины труселя, выпросила у
тетки. Правда, клевые шорты?»), Лера, зависавшая
на современной, преимущественно западной, литературе, решительно заявила:
«"Первая любовь" Тургенева». На вопрос «Почему эта?» дочь прислала
мне сообщение в социальной сети:
«До
"Первой любви" я и не подозревала о величии отечественной классики. Было
ощущение, что мне просто пришли и вышибли мозги, со всеми понятиями о
литературе в принципе, а потом просто установили рамки в десять, нет, в
двадцать раз шире, чем у меня были. Все, что описывал Тургенев, я чувствовала
на уровне тела, разглядывала героев, слушала их речь. Там все настоящее, там
все живые. Это был настоящий инсайт, я и не
подозревала о таких возможностях литературы. Все вдруг изменилось. Я по-другому
стала ощущать мир. Самое интересное, что книгу я обнаружила в семейной
библиотеке, когда мне было одиннадцать, а прочитала только в этом мае. И это
событие стало целым этапом в моем взрослении, неким дождем, после которого
появилось новое я».