Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2017
Гобзев Иван
Александрович
родился
в 1978 году, учился в МГУ на философском факультете. Там же защитил
кандидатскую диссертацию по философии. Работал в разных профессиях, но дольше
всего корреспондентом и преподавателем. Печатался в журналах «Нева»,
«Москва», «Новая Юность» и других. Автор трех книг: «Зона правды» (М.,
2013), сборник повестей «Те, кого любят боги, умирают молодыми» (М., 2013),
«Глубокое синее небо» (М., 2017). Живет в Подмосковье. В «Дружбе народов»
публикуется впервые.
Когда я была маленькой,
папа часто играл со мной в такую игру. Он протягивал мне крепко сжатый кулак и
говорил:
— Колдуй!
Я водила над ним своими
ручонками и бормотала:
— Абра-кадабра, мабра,
швабра, конфетка появись!
Он разжимал кулак, и я
находила там конфетку.
— Папа, папа! — кричала
я. — Ты видел, у меня получилось!
— Да, — серьезно и
ласково отвечал он, — ты настоящая волшебница.
Но иногда колдовские
силы меня подводили и ладонь оставалась пустой. Папа
смотрел устало:
— Ну
все, доченька, хватит, уже поздно, магия закончилась, нужно новую накопить.
— Хорошо, папа, ты
тогда не спи всю ночь, копи!
Далеко не всегда мне
удавалось наколдовать то, что я хотела. Чаще было совсем не то. Например, я
загадываю, закрыв глаза:
— Ну, пожалуйста,
пожалуйста-пожалуйста, маленький пушистый котенок появись!
Он разжимал пальцы, а
там пластиковый шарик.
— Эх, — огорчалась я,
но не сдавалась. И предлагала ему колдовать вместе. Ведь если объединить
усилия, то должно получиться.
Теперь я понимаю,
почему этот фокус ему так долго удавался — в момент произнесения магических
заклинаний я зажмуривалась и не видела, как он прячет что-то в руке.
В лифте зеркало. Я
зачем-то очень сильно накрасилась, оделась совсем не по-больничному,
а как на свидание. У меня красные уголки глаз и мешки. И усталый пустой взгляд.
Щеки внизу немного пообвисли, как у бульдога. Поперек лба, ближе к вискам, идут
две почти параллельные морщины — это от спанья на боку. Если с лица все
стереть, то будет видно, какая у меня грубая кожа. Каждая пора заметна. Но мне
уже за сорок, и удивляться тут нечему.
Эти вот складки под
челюстями особенно ужасны. Они словно говорят мне: «Милочка, ты старая и
жирная».
Хотя мне еще не «писят». Все впереди, женщины могут блистать и в сорок. Да,
это так. Но, черт, и все же мне не двадцать пять!
Как просто было в
детстве. Покушала, на горшок сходила, поспала и все — ты молодец, все тебя
обнимают, целуют, хвалят. Я вижу перед собой отца, молодого, красивого:
— Доченька, ты такая
умница, ты самая лучшая!
И он берет меня
высоко-высоко — к себе на руки — и крепко прижимает. А я обнимаю его за шею и
верю ему.
Дети же потом вырастут
и поймут, что все — сказки. И могут не простить. Хотя, — думаю я, шагая по больничному коридору
и смущаясь лошадиного цоканья своих каблуков, — если бы у меня были дети, то я
бы, наверно, точно так же обманывала их. Папа, кстати, очень хотел внучку.
Мне тяжело видеть,
каким он теперь стал. Желтый, даже глаза желтые, из
живота торчат трубки с мешками на концах. Сильно похудел: с тех пор как попал в
больницу месяц назад — на двадцать килограммов. Желтая кожа висит на нем, как
рваные паруса. И он согнулся. Он никогда не был горбатым, а теперь у него как будто
вырос горб. Он ходит, согнувшись и опираясь на палочку, седые волосы топорщатся
клочьями, и напоминает он сумасшедшую старушку.
Неделю назад я ехала с
ним в лифте, на прогулку. Он стоял, прислонившись к стенке. Я придерживала его
за локоть, как маленького, потому что боялась, что упадет, а он стеснялся
этого. Он был совсем слаб, еле до лифта доковылял. И вдруг я заметила, как он
чуть качнул головой и тихо сказал сам себе: «Эх». В этом коротком жесте были и
разочарование, и удивление, и растерянность.
Как-то мне приснился
сон: я встречаю его на улице. Он высокий, выше, чем в жизни, крепкий,
розовощекий. И смеется. «Выздоровел!» — говорит. И я так радуюсь во сне. Тому,
что он стал совсем другим — таким, каким на самом деле никогда не был. Таким,
каким я его видела, пока была ребенком. И перед тем как проснуться, подумала:
«Надо же, как хорошо эта болезнь на него повлияла!»
Мне тяжело видеть его
больным. Потому что нас разделяет не так уж и много. Меньше тридцати. Я уже
знаю, как быстро пролетают годы и, глядя на него, вижу себя. «Боже мой, почему
все это должно было случиться?» — мысленно шепчу я, не понимая, что конкретно
имею в виду.
Раньше иногда я очень
злилась. Мне хотелось высказать ему все. Что он предатель и ничтожество. Что он
бросил и обманул меня, и мне все пришлось самой, и все оказалось не так. Что я
пила и употребляла наркотики.
Мне позвонили сегодня
утром и сказали, что нашли его в парке без сознания. Он все-таки выперся
гулять, хотя ослаб уже настолько, что ходить практически не может. Во всем
виновата весна, май, одуванчики, иллюзия начала нового. Мне и самой хочется
бродить по улицам и вдыхать теплый цветочный воздух.
Вот он лежит в койке.
Он уже даже не желтого, а почти черного цвета.
— Привет, пап, — говорю
я, думая, что он спит.
Но он открывает глаза.
— А, привет, — отвечает
так безразлично, как будто ему все равно, пришла я или нет.
— Как ты?
— Ну, так… — его взгляд
безучастно проскальзывает по мне.
Я начинаю быстро ему
что-то рассказывать. Какую-то чепуху, что-то беззаботное и смешное. Раньше это
помогало. Он вроде включался, улыбался, тоже что-то говорил, даже шутил. Но
сегодня он ведет себя так, как будто я его раздражаю.
И я сама начинаю
раздражаться.
— Пап, хочешь, уйду? —
наконец спрашиваю я.
Я устала. И, честно
говоря, больше не хочу его развлекать. Всем ясно, что это конец, и самое лучше,
что может сделать человек в таких обстоятельствах, — уйти с достоинством. А мне
еще жить, и в личной жизни у меня черт знает что.
— Помнишь, — тихо
говорит он, — мы играли в волшебство?
— Помню, пап. Только
сейчас в лифте вспоминала. Смешно было.
— Да, ты такая детка
наивная была, — он вроде улыбается.
— Я на самом деле часто
детство вспоминаю. И тебя тогда. Я, наверное, никогда не забуду.
И вдруг добавляю зло:
— Потому что больше,
кажется, и вспомнить нечего.
— Я тоже, — шепчет он,
игнорируя мое последнее замечание.
Мы молчим. Спустя пару
минут я решаю, что он уснул, и встаю.
— Давай в последний раз
сыграем? — вдруг говорит он.
— Во что, пап?! — резко
спрашиваю я.
— В волшебство.
Поколдуй.
И он шевелит правой
рукой. Я вижу, что она зажата в кулак. Пальцы у него так высохли, что кажется, в обручальное кольцо спокойно войдут два
безымянных.
— Пап, ну что ты? Это
бред какой-то…
Я почему-то очень
раздражаюсь. Встаю и начинаю ходить по палате. Подхожу к окну, открываю
створку. Смотрю вниз: кроны, кроны, кроны, а между ними синие с желтым лужайки.
— Последний раз, —
повторяет он.
Я себя чувствую глупо.
Ужасно нелепо. Что ему в голову взбрело? А ведь отказать нельзя, вдруг и правда в последний раз видимся.
— Ладно, — говорю я
ледяным тоном и сажусь обратно.
Растопыриваю ладони над
его жалким кулачком и замечаю, что мои пальцы толще, чем у него. Руки у меня
стали пухлые, красноватые, в сеточке морщинок, как у старой тетки. С удивлением
я некоторое время смотрю на них. Потом, смущаясь, произношу:
— Абра-кадабра, мабра,
швабра! Боже, пап, какая чушь… Конфеты я не ем, а котенка у тебя там по-любому нет.
Он молчит, мне кажется,
с полуулыбкой. Тут я вспоминаю, что надо что-то загадать.
Делая магические пассы
руками, я добавляю наугад:
— Цветочек, появись!
Он разжимает кулак, и
на высушенной ладони я вижу яркую синюю незабудку. Я перевожу взгляд на его
лицо, но он больше не улыбается. Тонкие губы сжаты, кожа как будто еще
почернела. Он то ли спит, то ли уже нет…
Я беру эту незабудку в
свои большие руки и начинаю, как дура, реветь. А в
окно задувает весной, ослепительное солнце обжигает щеки, и где-то внизу поют
птицы.