Революционная проектность в России: годы 1917—2017
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2017
Переслегин Сергей
Борисович
— критик и публицист, исследователь и теоретик фантастики и альтернативной истории, социолог,
соционик и военный историк. Публикации в «Дружбе
народов»: «Вторая мировая война: мифы и Реальности» (2005, № 4); «Дикие карты
будущего» (2012, № 9); «Интермедия 1: "Первая кровь"» (2014, № 8);
«Вступительный сюжет: Серебряный век» (2014, № 9).
Загадка Октября
Октябрьскую Революцию в
наше время не любят. Ее считают «результатом предательства», «болезнью русского
общества», кровавым русским бунтом, «бессмысленным и беспощадным», «выходом
России из мирового исторического процесса», причиной всех бед и неудач России в
ХХ столетии.
В бывших советских
республиках и государствах Восточной Европы продолжается борьба с
социалистической символикой и памятниками «оккупационного режима». В самой России наместник
Сретенского ставропигиального мужского монастыря,
ректор Сретенской духовной семинарии, председатель Патриаршего совета по
культуре епископ Егорьевский Тихон (Шевкунов)
выступает с лекцией о феврале 1917 года, где доказывает, что царская Россия была
обществом всеобщего благоденствия и экономического процветания, которое
разрушили большевики и эсэры, причем невооруженным
глазом видно, что собственно Февральская революция для иерарха — лишь повод в
очередной раз «пнуть» Октябрьскую.
Особенно интересно
читать критику русской революции начала ХХ века с позиции англо-саксонской
концепции «прав человека» из следующего столетия (впрочем, в современной
западной литературе умудряются и Римскую империю обсуждать с точки зрения
сегодняшних представлений о морали).
В действительности,
«патриотический подход» официальной российской прессы ничем не лучше
либерально-демократической критики нашей непримиримой оппозиции. По мысли
«государственников», большевики последовательно выступали против своего
государства и своего правительства в годы Первой
мировой войны, следовательно, они были «антипатриотами»
и «врагами России». Но как же тогда получилось, что они построили из старой
царской империи индустриальную сверхдержаву и распространили русское влияние на
половину мира?
Практически вся критика
Октябрьской революции рассматривает ее как нечто изолированное, специфически
российское или даже специфически большевистское, «исключение из правил»,
«нарушение порядка вещей». Я, напротив, склонен считать, что эта революция была
«европейским мейнстримом» 1917 года.
Что же касается России,
то наивно считать, что партия Ленина могла устроить государственный переворот:
захватить и затем удерживать власть — в одиночку, без значимой социальной
поддержки, причем не только «снизу», но и, прежде всего, «сверху», со стороны
военной, инженерной, промышленной элиты страны. Гораздо правдоподобнее точка
зрения, согласно которой Октябрьский переворот — результат сложных многосторонних
договоренностей, в системе которых большевики были только одной из многих
политических сил, имеющих намерение обустроить Россию.
Я полагаю, что
Октябрьские события 1917 года носили проектный характер, причем проектировщиков
было несколько, и они преследовали различные цели.
Здесь следует заметить,
что большевистская партия в годы, предшествующие Первой
мировой войне, отнюдь не носила массового характера. Численность ее ощутимо
менялась от года к году, поэтому цифры в источниках разнятся. На 1914 год «оценка
сверху» составляет около 60 тысяч человек (скорее всего, вместе с меньшевиками,
а также с польскими и финскими социал-демократами), «оценка снизу» — 30 тысяч
человек. Из 442 мест в Государственной Думе партия имела 14. По количеству
членов РСДРП уступала в России как левым буржуазным партиям (кадеты,
октябристы), так и социалистам-революционерам, не говоря уже о монархистах,
которых было, по крайней мере, в десять раз больше. Среди
социал-демократических партий Европы большевики вообще «не смотрелись»: Германия
— 1068 тысяч человек (110 мест в рейхстаге из 397, ведущая парламентская
партия), Австрия — 326 тысяч человек (87 депутатских мест из 278), Франция — 77
тысяч человек (102 места в парламенте из 601, третья по численности фракция) и
т.д. Встает вопрос, каким же образом большевистская партия, эта ничтожная
политическая сила, могла вести переговоры с генеральными штабами Германии и
России, настаивать на своих формулировках резолюций на
съездах II Интернационала и даже прямо вмешиваться в политическую борьбу внутри
германской социал-демократии? Может быть, дело в том, что группа В.Ленина,
единственная, сохраняла в предвоенные и военные годы четкую
социал-демократическую позицию, и это давало ей право выступать от имени
европейского рабочего класса.
«Теология
освобождения»* : социал-демократическая
проектная линия
На мировой пиктограмме
1900-х годов классовые противоречия представлены так же жестко, как и
противоречия межгосударственные и межблоковые.
Г.Уэллс не случайно создал модель, в которой человечество разделяется на два
симбиотических, но антагонистических вида — элоев и морлоков. В последних, живущих под землей и ночью выходящих
на свет, чтобы пожирать не успевших вовремя спрятаться
элоев, нетрудно узнать эволюционирующих фабричных
рабочих.
Многие проблемы 1914 и
1917 годов не разрешены до сих пор. Как тогда, так и сейчас основной выбор,
касающийся развития общества, определяется дилеммой: «Будущее — для всех или
Будущее — для (немногих) избранных?» В сущности, это вопрос, кого следует, а кого
не следует считать человеком.
Еще до революции 1848
года стало понятно, что представительная демократия управляема, контролируема, механистична
и инструментальна и выражает волю не народа, а в лучшем случае,
избирателей. Демократическая система — это прежде
всего исполнение определенного функционала. Если этот функционал прописан
плохо, система оказывается недееспособной: парламент разбивается на несчетное
число фракций, не способных договориться ни по какому поводу, решения либо не
принимаются вообще, либо принимаются в обход представительной власти. Если
функционал четко определен, система работает, но перестает зависеть от
результатов голосования. В конечном итоге оказывается, что избиратель голосует
не за человека и его позицию, не за стратегическую программу, а за медиа-образ одной из легитимных политических партий.
Демократия может
опираться на ресурсы всех, но будущее она строит для избранных.
Вторая половина XIX
столетия ознаменована возникновением зачатков самосознания у необразованных
(угнетенных) классов. Формируется два течения: анархисты (Прудон, Бакунин) и
социал-демократы (Маркс, Бабель).
Анархисты выступали как
принципиальные враги демократии, среднего класса, государства в любых его
формах. Они отрицали необходимость какой бы то ни было
организации, причем были вполне последовательны и не пытались создавать
политических партий или групп, программ, доктрин. Они ждали народную революцию,
но не собирались как-то готовить ее, полагая, что она вспыхнет сама по себе —
из забастовки или голодного бунта.
Ничего такого, конечно,
не происходило, и довольно быстро родилась идея «пропаганды действием», то есть
политических убийств в целях подъема революционного духа народа. Эту концепцию
питал не столько политический расчет, сколько ненависть. Ненависть
к власть имущим, к богатым, к образованным, ко всем тем, кто может тратить
деньги, не опасаясь, что их семьи умрут от голода.
Убивали значимых
политиков. От рук анархистов погибли Александр II, Елизавета Австрийская,
король Италии Умберто, великий князь Сергей Александрович, президент США Уильям
Мак-Кинли, президент Франции Саади Карно, премьер-министр Испании Антонио Кановас, российский премьер Петр Столыпин.
Убивали полицейских.
Убивали судей и депутатов парламентов. Убивали «просто людей» — посетителей
кафе, завсегдатаев театров. Бомбы взрывались в церквях, на вокзалах. Власти не
оставались в долгу. Анархистов вешали без всякой жалости и без особого разбора.
Достойно внимания, что
уже в наши дни такой прекрасный писатель, как Дэн Симмонс,
опубликовал роман «Пятое сердце», действие которого происходит в 1893 году.
Шерлок Холмс вместе с Генри Джеймсом раскрывают в этом романе «мировой
заговор анархистов». Но анархисты никак не могут организовывать
заговоры, они же выступают против всякой организации! Впрочем, Симмонса оправдывает то, что в конце XIX века тема
«заговора анархистов» обсуждалась и в судах, и в парламентах.
Где-то после смерти
Мак-Кинли (1901 год) анархизм в США и странах Западной Европы сходит на нет. Это политическое течение безоговорочно и повсеместно
осуждается и запрещается.
Социал-демократы
отличались от анархистов прежде всего тем, что они
верили в порядок и дисциплину. Соответственно, они создавали политические
объединения, партии, союзы. Оба Интернационала были открытыми и вполне легитимными
наднациональными организованностями, открыто заявляющими о борьбе с буржуазным
строем и неизбежности победы социалистической революции.
Социал-демократия конца
XIX — начала XX века ставила перед собой следующие задачи: завоевание
политической власти рабочим классом, до этого — улучшение положения рабочего
класса (реформы и прежде всего ограничение максимальной продолжительности
рабочего дня, которая все еще составляла 13 — 14 часов), борьба с
колониализмом, борьба против войны.
В 1904 году состоялся
6-й конгресс II Интернационала. Шла Русско-японская война. Русский и японский
делегат пожали друг другу руки, определили войну как «несправедливую и
захватническую с обеих сторон» и «развязанную капиталистами, а не
народами».
В 1905 году в России
произошла революция, и с этого момента политика лидеров Интернационала ощутимо
меняется. Социал-демократия всегда выступала за сочетание парламентских и
непарламентских методов борьбы. Но как мы уже говорили выше, представительная
демократия — это функционал. В буржуазных парламентах начали появляться
социал-демократические фракции, влияние левых партий росло, они превратились в
парламентскую силу. С неизбежностью в какой-то момент должен был встать вопрос
о включении социал-демократов в правительство.
В начале своей истории
II Интернационал резко выступал против «сотрудничества с буржуазией». Но к
рубежу XIX—XX веков опыт парламентской деятельности у социал-демократов был уже
очень значительным. Хотели они того или не хотели, но они уже были включены в
цепочку личных, деловых, политических и экономических связей с буржуазными
партиями. Они стали частью демократического функционала.
В этих условиях отказаться от вхождения в
правительства означало признать бессмысленность всей предшествующей
деятельности. А таким партиям, как социал-демократическая партия Германии (и их
лидерам), было что терять «кроме своих цепей». И как-то само собой
«крайним средством» борьбы рабочих становится теперь всеобщая забастовка. О
вооруженном восстании говорить отныне стало не принято.
Что же касается
социал-демократов, вошедших в буржуазные правительства, то я с удовольствием
процитирую А.Извольского: они «научились
благоразумию при исполнении властных полномочий».
После Русско-японской
войны политические кризисы в Европе происходят практически ежегодно. Дело явно
идет к войне. В 1870 году А.Бебель был единственным социал-демократическим
депутатом рейхстага. Он тогда голосовал против военных кредитов, затем — за мир
без аннексий с французским народом, затем — за солидарность с Парижской
коммуной. Результатом стали два года и девять месяцев тюрьмы. В начале 1900-х
годов Бебель — лидер одной из крупнейших, а вскоре и крупнейшей политической
партии в рейхстаге. Если эта партия проголосует против военных кредитов, войны
не будет. Если эта партия проголосует за всеобщую забастовку, войны не будет.
В 1907 году происходит
7-й конгресс II Интернационала. Неожиданно на нем значительную роль играет
В.Ленин. Он вносят в резолюцию о профсоюзах пункт об
осуждении идеи классового сотрудничества. Он практически навязывает Бебелю
антивоенную резолюцию. Эта резолюция требует голосовать против военных
кредитов, использовать военный кризис для борьбы с капиталистическим обществом,
вести антивоенную пропаганду, готовить на случай угрозы войны всеобщую забастовку.
Социал-демократы быстро
и резко размежевались с анархизмом. В 1893 году А.Бебель просто выгнал их с
3-го конгресса Интернационала, и съезд быстро принял резолюцию о «необходимости
организации рабочих для политического действия». Но к концу 1900-х годов
проблема уже была не столько в тактике революционной борьбы, сколько в страхе
лидеров социал-демократии, что их примут за анархистов. От идеи вооруженного
восстания рабочих отказались почти сразу, но и концепция «всеобщей забастовки»
постепенно теряла легитимность. В.Либкнехт назвал ее «всеобщей глупостью».
Кроме того, такую
забастовку нужно было всерьез готовить, а это могло отвлечь социал-демократов
от реальной политической борьбы за места в парламенте.
Между тем война
приближается. Ситуация становится интересной с теоретической точки зрения:
оппортунисты типа Каутского довольно убедительно продемонст-рировали, что модель Маркса неверна, по
крайней мере, в отношении разорения среднего класса и обнищания трудящихся
масс, но это опровержение справедливо лишь в случае отсутствия масштабной
европейской войны. Такая война была предсказана Марксом, предсказана Энгельсом,
который даже квалифицировал ее как «мировую». То есть если экономический
механизм роста социальной напряженности и не работал в Европе, исключая
Россию, то военный, с очевидностью, работал.
В эти годы непрерывно обсуждаются всеобщая стачка на случай войны и знаменитый
принцип «У пролетария нет отчества». У социал-демократов возникают новые
страхи. К боязни полицейского преследования и опасения, что партия будет
запрещена, примешивается еще один страх: если мы начнем всеобщую забастовку (и
сорвем мобилизацию, хотя бы только за счет паралича транспорта), а противник —
от забастовки откажется, то наша страна проиграет войну. По Ж.Геду: самые
современные и развитые страны потерпят военное поражение от наиболее отсталых
наций.
В
резолюции Интернационала 1909 года всеобщая забастовка не упоминается, хотя
говорится, что «война является врожденным свойством капитализма», тем не
менее «интернационал не вправе предписывать в жесткой форме, какие именно
действия рабочий класс должен предпринимать против милитаризма», хотя,
конечно, нужно вести «неустанную агитацию», и если война все же
вспыхнет, принять «все меры для ее незамедлительного прекращения»…
Летом 1914 года
намечается трижды юбилейный конгресс II Интернационала (пятидесятилетие I
Интернационала, двадцать пятая годовщина Второго, да
еще и 10-й его съезд). Но 24 июля
Австро-Венгрия предъявляет Сербии ультиматум.
Конгресс отпал сам
собой. Двадцать восьмого июля в Брюсселе срочно собрались человек двадцать
видных европейских социал-демократов. Говорить было не о чем и незачем, события
вышли из-под контроля европейских правительств, а руководство Интернационала
еще даже не определилось со своей позицией в Сараевском
кризисе. Впрочем, двумя днями раньше французы пытались что-то сказать о стачке,
если «немцы поступят так же». Молчание было им ответом. Первого августа во
Франции и Германии была объявлена мобилизация. Третьего числа СДПГ
проголосовала в рейхстаге за войну. Хочется сказать: хорошо хоть А.Бебель
вовремя умер и не дожил до такого позора.
К весне 1915 года
закончилось генеральное сражение Первой мировой. Уже
погибло с обеих сторон 1.740.000 человек, в основном, конечно, трудящихся, уже
стал намечаться «поворот к империалистическому миру», а социалисты стран
Антанты в Лондоне и Центрального союза в Вене приняли очередные резолюции о
войне до победного конца1 .
А что же большевики и
товарищ Ленин?
Ну, во-первых, обе
фракции РСДРП осудили войну как империалистическую и захватническую и выдвинули
известный лозунг «без аннексий и контрибуций». Они не были услышаны. Август
1914 года, всеобщий националистический угар, слезы радости у кайзера: «Для
меня теперь нет партий, есть только немцы», слезы Леона Жуо,
главы конфедерации французских профсоюзов: «От имени всех рабочих,
вступивших в полки, и от имени тех, кто, как и я, вступит в них завтра, я
заявляю, что мы охотно пойдем на поля сражений и дадим отпор агрессору»2 .
В 1914 году «пролетарии
всех стран» охотно шли в армию и убивали друг друга на полях сражений. Но уже
годом позже настроение людей по обе стороны линий фронта радикально изменилось.
Оказалось, что модель
Маркса работает. Первая мировая война быстро привела к деградации среднего
класса (прежде всего, из-за катастрофической инфляции). Падал уровень жизни
населения. Во Франции семьи солдат влачили полуголодное существование. В
Германии господствовал «организованный голод»3 .
Армии несли
колоссальные, все возрастающие и совершенно бессмысленные потери. Накануне
первой годовщины войны Р.Пуанкаре, объезжая фронт, слышит выкрики: «Да
здравствует мир».
В октябре 1915 года
были отмечены случаи братания на Восточном фронте. В 1916 году братание
возникает и на Западе. Тот же Пуанкаре отмечает: «Всюду среди парижского
населения и в палатах заметно тревожное настроение.
Число пораженцев беспрестанно растет. Начинаются забастовки. В воздухе носятся
подозрительные миазмы». В 1915 году во Франции было 98 стачек, в которых
приняли участие девять с половиной тысяч человек, — капля в море. Но уже на
следующий год происходит 691 забастовка с участием 294 тысяч человек.
Весной и летом 1917
года во Франции происходят беспорядки в 75 полках, 23 батальонах и 12
артиллерийских полках. Это — революционная ситуация, но у французских рабочих
нет руководства — и профсоюзные лидеры, и социал-демократы выступают единым
фронтом с правительством.
Шовинистическое
единение «верхов» и «низов» закончилось сразу после Генерального сражения.
Окопная реальность — и в еще большей степени письма из дома убедительно
демонстрировали русским, немецким, австрийским, французским пролетариям, что у
них и в самом деле нет отечества.
И здесь выясняется, что
только большевики с самого начала, с августа 1914 года, последовательно
выполняли программные документы европейской социал-демократии. Позиция В.Ленина
четка: российские социалисты должны бороться против своего государства и своего
правительства в империалистической, захватнической, несправедливой войне,
невзирая на позицию германской и австрийской социал-демократии.
РСДРП (обе фракции)
голосует против военных кредитов и выдвигает лозунг мира без аннексий.
Большевики идут еще дальше и повторяют резолюции ранних конгрессов
Интернационала о преобразовании империалистической войны в гражданскую, то есть
они переводят в практическую плоскость вопрос о пролетарской революции.
Повторю еще раз:
В.Ленин и партия большевиков во время войны 1914 — 1918 годов не изобретали
ничего нового, они просто претворяли в жизнь политику, изложенную отчасти в Эрфуртской
программе, отчасти в резолюциях II Интернационала.
Далее, во имя
революции, во имя полного выполнения программы-максимум
партии, В.Ленин идет на сделку, которую немецкий историк Себастьян Хаффнер называет «сделкой с дьяволом»: «Трудность была совершенно
в ином: она состояла в том, чтобы раздобыть русского партнера для такой
политики, потому что для русских революционеров пакт с кайзеровским рейхом был
бы также сделкой с дьяволом, а именно также по двум причинам: во-первых,
поскольку этот немецкий кайзеровский рейх был врагом страны; а во-вторых,
поскольку идеологически для них он был не менее враждебной силой, чем сама
царская империя. <…> Ленин никогда не был немецким агентом. Но с прибытием в Россию он безнадежно вошел в
целевой союз с Германской империей; целевой союз, в котором конечные цели обоих
партнеров отличались друг от друга, как небо и земля — Ленин желал мировой
революции, включая революцию против кайзеровского рейха, его германские
партнеры жаждали победы и европейского господства этого кайзеровского рейха».
И кто оказался прав?
Весной
1918 года немцы получили в Брест-Литовске все чего
хотели, и даже несколько больше: мир с возможностью сосредоточить превосходящие
силы на Западном фронте, территории «по списку»4 ,
демобилизацию российской армии и флота, 6 миллиардов марок военных репараций
плюс 500 миллионов золотых рублей компенсации убытков, понесенных Германией в
ходе революции, и так далее, вплоть до восстановления таможенных тарифов 1904
года. Но уже через восемь месяцев в Германии происходит
революция, причем с очевидным русским влиянием. Еще через два дня Рейх
капитулирует, а 13 ноября 1918 года ВЦИК денонсирует Брестский мир.
Итак, Россия не только
первой вышла из мировой войны. Она выполнила все обязательства великороссов по II
Интернационалу, в том числе предоставила независимость Польше и Финляндии (что
всегда рассматривалось европейскими социал-демократами как одно из базовых
требований к Российской империи). Она инициировала революции в Германии и
Венгрии. Она создала совершенно иную ситуацию на мировой шахматной доске:
влияние советской России, а затем Советского Союза на международное левое
движение неизмеримо возросло, что было конвертировано в создание III,
коммунистического, Интернационала.
Во II,
социалистическом, Интернационале ведущая роль была у немцев. В III
Интернационале она неминуемо была у
русских: они были единственной коммунистической партией, которая в своей стране
(к сожалению, не в той стране) победила и теперь должна была научить
других побеждать.
«Маятник реформ»: линия российского
Генерального штаба
Итак, во-первых,
большевики выполнили в 1917 году стратегическую задачу, поставленную в
«Коммунистическом манифесте» К.Маркса. При этом они выиграли исключительно
сложную политическую игру у Э.Людендорфа и М.Гофмана,
пойдя на две колоссальные жертвы: саму договоренность с Германией и Брестский
мир, против которого выступила не только вся Россия, но и почти все соратники
В.Ленина.
Но эта линия, взятая
как целое, должна рассматриваться как жертва совершенно иного масштаба и
неизмеримо более сложная: Ленин пожертвовал интересами России во имя мирового и
прежде всего европейского пролетариата.
Этого не могут простить
ему нынешние патриоты, да и либералы, все еще стоящие на позиции поддержки
Антанты в Первой мировой войне. Однако я не случайно
употребил шахматный термин «пожертвовал».
«Жертва» ведь
предполагает получение последующей выгоды.
Может быть, В.Ленин в
1917 году действительно ждал «мировой революции» и возможности завершить
шахматным матом партию против прежнего порядка. Но как реальный политик он
отлично понимал, что варианты всегда возможны. И если буржуазный строй в Европе
удержится, как это и произошло в текущей реальности, нужно было понять, как
отыграть пожертвованный материал. И вот здесь появляется другой союзник ВКП (б)
— Генеральный штаб Российской империи.
Стратегический анализ
показывает удивительную непрерывность разрывов русской истории. Каждое
столетие Россия пытается решать и обычно решает одни и те же задачи. Во-первых,
обеспечение независимости страны (от Запада). Это предполагает преодоление «трех
отсталостей»: технологической, инфраструктурной и концептуальной.
Во-вторых, обеспечение легитимности власти5 . Русский народ
представляет собой, конечно, условное понятие, но он принимает только деятелей,
и легитимность их определяется только успехом. Успехом считаются (в
нисходящем порядке) военные победы и присоединение территории, реализация
глобальных проектов, содержательное управление национальными балансами, то есть
поддержание равновесия между многими российскими экономико-политическими
укладами.
Николай II был очень
неудачливым царем. Императору могли простить Ходынку, несмотря на человеческие
жертвы и, что важнее, зловещее предзнаменование: «Кто начал царствовать —
Ходынкой, тот кончит — встав на эшафот», — написал К.Бальмонт. Простили бы
и «9-е января» или списали бы на «дурных советников и плохих бояр». Но
Русско-японская война стала несомненным поражением. Поражением позорным,
нанесенным третьестепенной на тот момент азиатской державой, с которой Россия
всегда разговаривала только с позиции силы. Ситуация была хуже, чем в 1856
году, после Крымской войны. Все-таки тогда Россия воевала с коалицией
сильнейших европейских государств, продержалась три года, получила, в общем и целом,
пристойный мир. Да и на фоне тяжелого поражения все-таки были и значимые
победы: Синоп, Петропавловск, Карс, Соловецкие острова. Севастополь оборонялся
339 дней, был полностью разрушен и оставлен неприятелю, но не сдан —
обороняющие его войска не капитулировали, а отошли на северную сторону
Севастополя, чему противник не смог воспрепятствовать.
Вызывает уважение и
поведение Николая I. Император принял вину за поражение на себя и очень вовремя
умер (по официальной версии от гриппа, осложненного пневмонией, в
действительности, вероятно, это было самоубийство), сказав наследнику: «Прощай,
Сашка, я оставляю тебе Россию в дурном порядке…»
Поражение 1904 — 1905
годов объективно было очень неприятным. Россия лишилась территории (половина
Сахалина, Квантунский полуостров6 ),
военно-морской базы Порт-Артур, практически целиком потеряла свой
военно-морской флот (потоплены или переданы врагу 14 эскадренных броненосцев, 3
броненосца береговой обороны, 5 броненосных крейсеров, 5 бронепалубных
крейсеров, 7 легких крейсеров, 22 миноносца, 2 минных заградителя, 6
канонерских лодок, не считая интернированных кораблей, которые позже были
возвращены России7). Поражение привело к утрате
единственной внятной российской политической проектности
данного исторического периода — «Желтороссии». Резко
ухудшились позиции России в «Большой игре» с англичанами на Дальнем и Среднем
Востоке.
Но, наверное, самым
неприятным итогом войны было осознание полной недееспособности правительства
страны, военного и морского руководства. По крайней мере, с 1895 года было
ясно, что российская политика на Дальнем Востоке ведет к столкновению с
Японией. Этот риск учитывался, однако почему-то считалось, что сроки начала
войны выбирает Россия. В 1895 японцы приняли судостроительную программу «Настойчивость
и решимость», рассчитанную на восемь лет. Россия ответила аналогичной
программой, но со сроком готовности не к 1902, а к 1905 году, и морское
ведомство было почему-то весьма удивлено началом войны в январе 1904 года.
На фоне подобной
нераспорядительности остальное уже не имеет принципиального значения.
Император Николай II
ответственность за поражение на себя не взял, и это создало неприемлемые риски
для династии. Вообще, по итогам безобразно проигранной войны никто не был
толком наказан, но какие-то изменения в обществе и вооруженных силах начались.
Российский Генеральный
штаб анализировал поражение в войне с двух позиций, вполне, впрочем,
традиционных: техническая отсталость страны и недееспособность военного и
государственного управления. Подчеркнем — не важно, насколько справедливы были
подобные суждения, на этот счет произносилось тогда и произносится сейчас
немало слов. Генштаб в своей практической работе по подготовке страны к
следующей войне обязан был исходить именно из такой картины.
Но техническая
отсталость страны — это всегда и ее политическая и
экономическая отсталость. В Генеральном штабе эту позицию защищал
генерал-адъютант Г.Леер: «государства, которые проиграли войну, были разбиты еще до поля сражения… То есть несли причину
своего поражения в себе, во всей военной системе данного государства, служащей
отражением его внутреннего политического строя…»
Здесь вновь вспомним
епископа Тихона: «Россия по темпам роста промышленной продукции обогнала
Соединенные Штаты Америки к 1914 году. Российская империя была по экономическим
показателям на 4 или 5-м месте. Четвертое место она делила с Францией. Бюджет
Российской империи увеличился в три раза и возрастал без повышения налогов.
Были введены бесплатное медицинское обслуживание, бюллетени женщинам по
беременности и оплата, молочная кухня. Зарплаты рабочих в больших городах были
немногим ниже, чем в Англии и Германии того времени. Образование — особая
статья заботы правительства. В период с 1896 года по 1910 год было открыто
больше школ, училищ и институтов, чем за весь предшествующий 1896 году период
российской истории. Итак, экономическая ситуация в России была отнюдь не
катастрофическая».
Формально так и есть.
Россия — действительно четвертая-пятая. Но это если учитывать «стратегическую
матрицу», куда входят не только экономические, но и географические,
демографические, военные параметры. А с чистой экономикой дела у царской России
обстояли совсем не блестяще.
Выплавка чугуна и стали
(то есть параметр, оценивающий реальное развитие индустриального сектора
экономики): Россия — 8,5 миллионов тонн против 63,3 у США, 32,5 у Германии,
17,7 у Великобритании (без колоний). Добыча угля — Россия 36 миллионов тонн,
США — 517, Великобритания — 292, Германия — 277. Национальное богатство США —
200 миллиардов долларов, Россия — 58. А если считать национальный доход на душу
населения (то есть, в сущности, производительность труда), все очень плохо: США
— 351 доллар, Англия — 237, Франция — 183, Германия — 154, а Россия — 43 доллара. Доля США в мировом производстве
— 35,8 процентов, Великобритании — 14,0, Германии — 15,7. А Россия? 5,3
процента. И это цифры на 1910 год, когда страна находилась на подъеме и
положение дел, в общем и целом, улучшалось.
И в обществе, и в
Генеральном штабе ситуацию понимали. Страна нуждалась в промышленной революции,
составными частями которой стали бы смена управленческих паттернов, разрушение
системы стяжек и противовесов, смена господствующей элиты, желательно
управляемая. Сегодня, в 2017 году, приходится заметить, что российская история
циклична и все в ней повторяется…
Со стяжками и
противовесами при Николае II дело обстояло просто катастрофически. Запаздывало
решительно все. Например, в 1915 — 1916 годах в стране началась реформа
образования, одним из элементов которой стало создание сети школ «трехверстовой доступности». В рамках этой реформы школ, и в
самом деле, создали очень много, здесь епископ Тихон прав.
Только вот удивляет
некоторая несвоевременность реформы. Все-таки война идет… А
что, раньше было никак не сделать?
В 1887 году вышел
известный циркуляр министра просвещения И.Делянова «О
сокращении гимназического образования», известный как «указ о кухаркиных
детях». Согласно этому указу, допускать в гимназии разрешалось «только таких
детей, которые находятся на попечении лиц, представляющих достаточное
ручательство о правильном над ними домашнем надзоре и в предоставлении им
необходимого для учебных занятий удобства. <…> При неуклонном соблюдении
этого правила гимназии и прогимназии освободятся от поступления в них детей
кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей,
коих, за исключением разве одаренных необыкновенными способностями, не следует
выводить из среды, к коей они принадлежат». Конечно, Николай II никакой
ответственности за этот указ не несет (он еще не был императором), но царская
власть — несет. Результаты понятны: перепись 1897 года продемонст-рировала, что в стране только 21 процент
населения умеет читать. Перепись 1911 года показала, что лишь 43 процента детей
посещают хотя бы начальную школу. К 1914 году этот показатель возрос до 30,1
процента (в городах даже 46,6 процента). Закона об обязательном образовании в
царской России принято не было.
А почему? Законопроект
был направлен в Государственный совет в 1908 году, и в 1912 году окончательно
отклонен. Причиной, как это обычно и бывает в России, оказалась не столько
злонамеренность, сколько российская бюрократия: сам по себе законопроект не
вызывал особых споров, и в стране активно велась подготовка к его проведению в
жизнь, но порядок реализации вызвал острый конфликт между Думой и Госсоветом.
Дума наставала на том, чтобы в Закон были внесены сроки перехода к всеобщему
образованию (десять лет) и при этом фиксирован бюджет, Госсовет хотел оставить
плавающие сроки, но требовал увеличения ассигнований. Стороны не договорились…
Николай II к серьезным
внутриполитическим реформам был не способен, но было понятно, что по мере
развития промышленной революции они, так или иначе, пойдут сами. Поэтому
ставится задача индустриализации страны.
Однако на
индустриализацию нет денег. Хуже того, «таких денег не бывает». Брать кредиты
на Западе нельзя, необходим дефолт по уже взятым обязательствам, но тогда это
было не принято. Кроме того, выяснилось, что в новых индустриальных условиях
огромные размеры страны превратились в отрицательный фактор: при прочих равных
условиях производительность труда в России всегда будет ниже, чем на Западе —
просто за счет большего транспортного «плеча» производственной кооперации. Это
был первый стратегический результат, полученный КЕПС, Комиссией по естественным
производительным силам России, формально еще не существовавшей, но уже активно
работающей.
Генеральный штаб
правильно оценивал опасность начала общеевропейской войны. И у него возникает
естественный план — любой ценой, невзирая ни на какие трудности, хорошо
подготовиться к этой войне и быстро выиграть ее. Слово «быстро» — ключевое. Не просто оказаться на
стороне победителей, а одержать победу, настолько сокрушительную, чтобы разинули рот и, на всякий случай, подальше отошли от
«русского медведя» не только противники, но и союзники. И не помешали бы
ограбить побежденных Германию и Австро-Венгрию до
нитки, чтобы получить ресурсы на модернизацию и промышленную революцию.
Пока что цели
российского Генштаба и партии большевиков кардинально расходятся. Генштабу
нужна война, вернее, он воспринимает войну с Германией как данность,
неизбежность. Социал-демократы выступают за мир. Генштабу нужна сокрушительная
победа. Большевики ставят на поражение своего правительства в империалистической
войне.
В.Ленин был уверен в
успехе мировой революции, которая начнется в России и далее охватит сначала
Германию, а потом Европу и весь мир, но он был обязан считаться с возможностью,
что такой революции не произойдет. В таком случае судьба пролетарской России
становилась крайне важной.
Руководство
Генерального штаба делало все возможное для победы в мировой войне, но оно было
обязано учитывать возможность поражения или неполного успеха, ставящего Россию
в зависимость пусть не от противника, так от союзников. В таком случае нужна
была сила, готовая осуществить промышленную революцию за счет внутренних
ресурсов.
И вот здесь,
неожиданно, противоположности сходятся.
Власть: «Вам нужны
великие потрясения. Нам нужна великая Россия».
Революция: «Да, нет.
Нам тоже нужна великая Россия. Но вы еще верите, что этого можно достичь без
великих потрясений, а мы — уже нет».
Партия большевиков
конструктивна и готова к осуществлению промышленной, технологической, научной,
образовательной революции за счет одних только внутренних ресурсов. Кстати,
именно в этой логике следует понимать знаменитое
ленинское: «Есть такая партия».
Понятно, что это
означает неслыханный в истории грабеж собственности. Понятно, что это
предполагает неуправляемую, катастрофическую смену элиты, придется пожертвовать
царем и его окружением, аристократией и еще бог знает кем. Понятно, что
придется временно отдать какие-то территории и пойти на соглашение с
Германией, предполагая, что она обязательно проиграет союзникам, — еще
одна точка соприкосновения с позицией В.Ленина.
Такой вариант крайне
неприятен, и российское военно-политическое руководство изо всех сил стремится
его избежать. За девять лет проведена реформа армии, восстановлен флот, созданы
вменяемая военная теория и вполне пристойный стратегический план. Я уже писал,
что в Генеральном сражении Первой мировой войны
русская армия очень хорошо проявила себя.
Этого оказалось
недостаточно.
В 1915 году Россия
проиграла войну. Она еще могла (и должна была) оказаться в лагере победителей,
но уже не могла получить мир, лучший довоенного, и
главное, карт-бланш на ограбление центральных держав и индустриализацию. И с
конца 1915 года завязываются все более тесные отношения между большевиками и
российским Генеральным штабом.
Связь осуществляется прежде всего через братьев Бонч-Бруевичей,
Михаила и Владимира. Михаил Дмитриевич в годы войны находился на должностях генерал-квартирмейстера 3-й армии,
затем Северо-западного фронта, начальника штаба Северного фронта, командующего
Северным фронтом. По ходу дела управлял политическими важными гарнизонами
Пскова и Могилева.
Владимир Дмитриевич, по
сути, исполнял ту же самую работу генерал-квартирмейстера,
но в партии большевиков (после революции — управляющий делами Совнаркома).
Михаил Бонч-Бруевич был
очень хорошо знаком с генералами, сыгравшими ключевую роль в феврале и октябре
1917 года — Лукомским, Даниловым, Потаповым, водил он
знакомство и с промышленниками уровня Гучкова. Не
меньшее значение имела связь Потапова, заместителя начальника Генштаба и генерал-квартирмейстера, со старым
большевиком Кедровым. Незадолго до революции Кедров свел Потапова с членом ВРК Подвойским. Стороны мило побеседовали, в результате чего
Генштаб палец о палец не ударил во время штурма Зимнего, а после переворота —
перешел на сторону советской власти. К концу 1918 года генштабисты занимают
ведущие должности во всей структуре военного управления Красной Армии. Даже
количественно генштабистов в РККА было больше, чем во всех белых армиях вместе
взятых, если же рассматривать высшую штабную элиту, то она участвует в
гражданской войне на стороне советской власти практически целиком. В ответ
большевики относятся к сотрудникам генштаба с известной мягкостью, само
учреждение продолжает работать и получать зарплату, наряду с комиссией
Вернадского. Еще во время Гражданской войны разворачивается масштабная
программа изучения опыта Первой мировой войны. А в
феврале 1920 года дается старт плану ГОЭЛРО, руководство которым
сосредотачивается в руках Ленина, Калинина и Кржижановского. С этого момента
молодое советское государство начинает инфраструктурную гонку.
Управленческая элита в
лице Генштаба, промышленная элита в лице ряда промышленников и
предпринимателей, вносящих деньги в кассу большевиков, интеллектуальная элита
Комиссии Вернадского, инженерная элита — все эти люди, составляющие основу
правящего класса дореволюционной России, пожертвовали жизнью, честью,
имуществом, империей, династией, но они придали большевистскому перевороту
творческое, созидательное начало, сделали его революцией. А большевики, со
своей стороны, не остановились ни перед чем, решая задачу инфраструктурной
недостаточности страны. И для индустриальной фазы развития они вполне
справились с ней, превратив к началу 1960-х годов Россию в сверхдержаву.
Такова вторая линия
развертывания событий 1917 года, вторая «Большая игра», вторая система
договоренностей. И вновь приходится согласиться с тем, что расчет сторон
оказался верным. Генштаб помог В.Ленину выиграть Гражданскую войну. Большевики
в кратчайший срок провели реформы, которые в условиях царской власти
затягивались на десятилетия, создали условия для промышленной, научной и
культурной революции и осуществили эту революцию.
Очень
дорогой ценой.
Для российской
государственности (и вероятно не только для нее) характерно явление, которое я
называю «маятником реформ».
Когда внешние риски для
страны (угроза войны) становятся недопустимыми, запускается механизм
реформирования «всего» — от образования до армии и государственного аппарата.
Если этого не
происходит, Россия проигрывает очередную внешнюю войну или политический кризис,
что резко снижает легитимность власти и приводит к цареубийству или революции —
неуправляемой смене элиты.
Но реформы перегружают
«социальные лифты», что создают недопустимые внутренние риски для правящей
элиты (угроза ее замены «новыми людьми»). В качестве ответной меры
правящая элита начинает контрреформу всего — от
образовании до армии.
Если этого не
происходит (например, Первое лицо поддерживает реформы) происходит «революция
сверху» — управляемая смена правящей элиты. Если же контрреформы
проходят, начинают нарастать внешние риски для страны.
В результате Россия
постоянно балансирует между внутренними потрясениями и военными поражениями, и
этот механизм даже институциолизирован. Он представляет
собой специфическую российскую форму «налога кровью», налагаемого на правящую
элиту.
«Коренный вопрос
Революции — вопрос о темпе (активном времени)». «Красные»
быстро решали задачи царской власти:
— земельная реформа (не
выполнено с 1861 по 1917 год);
— земская реформа (не
выполнено с 1863 по 1917 год);
— образовательная
реформа (обсуждалось с 1908 по 1912 год, прекращено, возобновлено в 1915 году,
не выполнено);
— вопрос о мире
(обсуждался с 1916 года).
И все это — просто
«маятник реформ». Здесь нет ничего собственно революционного.
Революция в октябре
1917 года прошла совсем просто. Генеральный штаб выполнил всю необходимую
работу внутри страны, после военных поражений армия, как это и положено при
революциях, сошла со сцены, а у большевиков было достаточно подготовленных
людей для организации и осуществления переворота. Хватало у них и проектности: с 1917 по 1925 год ВКП(б)
последовательно реализует свою программу 1903 года, параллельно создавая новую
армию, выигрывая Гражданскую войну и реконструируя государство.
Все решения,
принимаемые партией в эти годы, в том числе и НЭП, вполне укладываются и в эту
программу, и в общую логику развития европейского социал-демократического
движения начала ХХ века.
С одной стороны, это
подтверждает правильность идей В.Ленина и расчетов российского Генерального
штаба. С другой — подчеркивает тот факт, что революция 1917 года не выходила за
пределы российского «маятника реформ» и не несла в себе специфически
пролетарского содержания.
Уже после смерти
В.Ленина ситуация начинает меняться, и это связано с переосмыслением картины
мира в 1920-е годы.
К этому моменту
«распаковались» две революции в естествознании — квантовая и релятивистская.
Кроме того, началось осмысление опыта мировой войны, успешной русской и проваленной
германской революции. Классическая марксистская теория исторического развития
признается работающей. Вообще, в связи с Первой
мировой войной и русской революцией в мире происходит настоящий ренессанс
марксизма, но возникают серьезные сомнения в онтологической обоснованности этой
модели. Диалектический материализм становится недостаточным. Требуется новая
концепция Будущего и — шире — иная концепция времени, основанная на других по
сравнению с западной позитивистской наукой когнитивных подходах.
Время большевиков
Продолжение брусиловского наступления летом-осенью 1916 года, после
того как фаза эксплуатации первичного успеха была исчерпана, а австрийский
фронт стабилизировался, надорвало возможности армии. К началу 1917 года она
отказалась воевать.
1917-й — год кризиса
доверия в армиях Антанты. Стратегия союзников 1915 — 1916 года сводилась к
тому, что, имея общее численное преимущество на фронте, нужно «разменять»
каждых трех своих солдат на двух солдат Центральных держав, и тогда у немцев
кончатся люди. Такой «размен» вполне устраивал штабы и политическое
руководство, но не бойцов на фронте. И весной 1917 года начинаются беспорядки
не только в русской, но и во французской армии. Правительству П.Пенлеве удалось
их подавить ценой 4.650 официальных смертных приговоров. В России потери
были больше, доверия к правящей верхушке намного меньше, а внутриполитическая
ситуация препятствовала применению драконовских мер.
И все же Временное
правительство «образца марта 1917 года» пользовалось кредитом доверия. Оно было
дееспособным, поскольку все ключевые посты контролировались одной и той же
тесно связанной группой: А.Гучков, П.Милюков,
М.Терещенко, Н.Некрасов. Оказалось, однако, что демократические режимы,
вынужденные следовать определенной процедуре, принимают решения еще медленнее,
чем даже царское правительство. Кроме того, личные и политические связи лидеров
кадетов с Великобританией препятствовали любым попыткам заключения мира с
Германией, а этот вопрос оставался ключевым в течение всего 1917 года.
Коалиционные
правительства лета и осени были гораздо слабее, нежели октябристско-кадетское.
Военный переворот Л.Корнилова не удался. Может быть, этого переворота и вовсе
не было. Если «корниловщина» — это выдумка и результат провокации А.Керенского,
как многие считали и осенью 1917 года, и позднее, то приходится признать, что
лидер эсеров перехитрил сам себя.
Попытка навести в армии
порядок и заставить ее наступать закончилась
сокрушительным провалом.
К осени все
промежуточные варианты были исчерпаны, и настало время большевиков.
Партия получила власть
на вполне определенных условиях. Ирония судьбы состояла в том, что эти условия
повторяли основные положения программы РСДРП 1903 года, так что народные
комиссары выполнили их с удовольствием, а некоторые даже перевыполнили. Но
ничего «пролетарского» в этой политике не было, и можно с уверенностью
утверждать, что какая бы партия, какая бы политическая сила ни возглавила
Россию осенью 1917 года, ей пришлось бы делать то же самое: решать вопросы о
мире, о земле, о транспорте, об образовании, о реформе календаря и алфавита…
«Красный проект» рожден
Гражданской войной. Эта война была совершенно необязательна. Она была вызвана
плохим знанием географии солдатами чешского корпуса, неадекватностью мер,
принятых СНК в отношении этого корпуса, и деятельностью трех-четырех
политических провокаторов, не отдающих себе отчета в последствиях. В начале
1918 года никто не понимал, что на колоссальной территории России больше нет ни
армии, ни полиции, ни внутренних войск и чехословацкий корпус является
единственной боеспособной воинской частью между Волгой и Тихим океаном.
Для того чтобы началась
гражданская война, требуется сочетание ряда факторов:
— в стране должны
сосуществовать две экономические системы;
— эти системы должны
конкурировать за одни и те же ресурсы таким образом, чтобы усиление одной
системы неизбежно ослабляло другую;
— системы должны
обладать сравнимыми, в идеале — практически равными возможностями в отношении
создания армии и поддержания ее боеспособности;
— системы должны
опираться на различные и притом несовместные картины мира (в модели большевиков
это подразумевает разное классовое содержание, на мой взгляд, это возможно, но
не обязательно);
— кроме того,
необходима достаточная пассионарность, что, как
правило, предполагает, что гражданской войне и революции предшествовал
экономический подъем.
Если перечисленные требования выполняются, гражданская война неизбежна и она принимает форму столкновения времен. Прошлое
сражается с будущим, но, пока война не закончена победой одной из сторон,
неизвестно, где здесь прошлое, а где будущее.
В этом отношении характерна гражданская война XVII века между
Кромвелем и Карлом I. Долгие попытки обосновать классовый характер конфликта
провалились: и парламентская, и королевская армия имели схожий классовый
состав. Сражались парламент с королем, не буржуазия с аристократией, даже не
«люди чести» с «людьми совести». Воевал династический союз Англии и Шотландии с
Великобританией. Великобритания победила.
Война Севера и Юга
представляет собой, наверное, предельный пример: все офицеры и генералы
враждующих армий закончили одно учебное заведение (другого в стране просто не
было), происходили из одного и того же социального слоя, были лично знакомы,
влюблялись в одних и тех же женщин. Это не помешало войне продлиться четыре
года и быть более кровавой, чем три последовательных «германских» войны в
Европе, вместе взятые.
Но как раз в
гражданской войне в США было четкое экономическое содержание: сырьевая,
экспортно-ориентированная, практикующая внеэкономическое принуждение экономика
Юга против промышленной, работающей на внутренний рынок, использующей наемный
труд экономики Севера. Соответственно, воевали две Америки — конфедеративные
Североамериканские Соединенные Штаты (САСШ) и федеративные, с элементами
унитаризма, Соединенные Штаты Америки (США).
Так вот, ситуация,
сложившаяся в 1918 году на территории бывшей Российской империи, к гражданской
войне не располагала. Запас пассионарности был
полностью исчерпан. Транспортная система развалилась. В экономике началось
«всплытие реликтов», вплоть до натурального обмена. Возможностей страны не
хватало даже на одну хозяйственную модель, не говоря уже о двух конкурентных.
«Красные»
последовательно выступали за государственное регулирование экономики и
национализацию. Но и «белые» не предлагали ничего другого!
Строго говоря, они
вообще ничего не предлагали. Ни в концептуальной сфере, ни в
экономической, ни в политической, ни в военной. Они даже не предлагали
вернуться к старому порядку. Несколько утрируя, можно сказать, что они были
вполне согласны с основными интенциями государственного строительства,
осуществляемого красными, но хотели бы, чтобы все это делалось по закону, по
справедливости и с соблюдением их особых прав. При этом они отдавали себе
отчет, что провести промышленную и культурную революцию законными средствами,
без жертв и разрушений не получится. Поэтому даже в 1918 году, когда казалось,
что белые вот-вот вернут себе Россию, в их действиях явственно чувствуется
обреченность. В сущности, белые не желали победы, поскольку не представляли,
что будут с ней делать.
Красноречиво по этому
поводу высказался командующий Кубанской армией генерал А. Г. Шкуро: «Смешно сказать, но приходилось искать
добровольческую идеологию в застольных спичах и речах, произнесенных генералом
Деникиным по тому или другому случаю; простое сравнение двух-трех таких
"источников" убеждало в неустойчивости политического мировоззрения их
автора…».
Митрополит Вениамин:
«У нас почти не было руководящих идей, как не было их, конечно, и при Деникине.
Можно не соглашаться с
большевиками и бороться против них, но нельзя отказать им в колоссальном
размере идей политико-экономического и социального характера. Правда, они
готовились к этому десятилетия. А что же мы все (и я, конечно, в том числе)
могли противопоставить им со своей стороны? Старые привычки? Реставрацию
изжитого петербургского периода русской истории и восстановление
"священной собственности", Учредительное собрание или Земский собор,
который каким-то чудом все-все разъяснит и устроит? Нет, мы были глубоко бедны
идейно. И как же при такой серости мы могли надеяться на какой-то подвиг масс,
который мог бы увлечь их за нами? Чем? Я думаю, что здесь лежала одна из
главнейших причин провала всего "белого движения" — его безыдейность!
Наша бездумность! Если бы мы глубоко всмотрелись в исторический процесс,
изучили его, поняли — тогда?.. Тогда, вероятно, мы просто отказались бы от
этого анти-исторического
движения на него. Но мы не хотели думать, не могли думать: шли по инстинкту, по
привычке, ощупью».
Я.Слащев-Крымский:
«Тогда я ни во что не верил. Если меня спросят, за что я боролся и каково было
мое настроение, я чистосердечно отвечу, что не знаю… Не
скрою, что в моем сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли
русского народа на стороне большевиков, — ведь невозможно же, что они и теперь
торжествуют благодаря лишь немцам и т.п. Но эти мысли я как-то трусливо сам
отгонял от себя и противопоставлял им слухи о восстаниях внутри России и т п.
Это было ужасное время, когда я не мог сказать твердо и прямо своим
подчиненным, за что я борюсь».
Даже спустя десятилетия русская белая эмиграция не предложила
сколько-нибудь содержательных концепций мироустройства или, хотя бы,
обустройства России. По мере усиления советской империи руководители эмиграции,
кто раньше, кто позже, кто уже после начала Отечественной войны переходили на
позицию поддержки сталинского Советского Союза за исключением совсем небольшой
группы, продолжающей ориентироваться на Третий рейх.
Само собой разумеется,
властью большевиков были недовольны многие граждане России, в какие-то моменты,
наверное, почти все. Если учесть, что те же эсеры были профессиональными
террористами, можно прийти к выводу о неизбежности террора — белого, красного, зеленого и всех
остальных цветов. Но террор — это еще не гражданская война.
Однако произошел мятеж
чехословацкого корпуса, и в России четко наметилось противостояние «центр —
периферия». Большевики удерживают центральные области, земли к востоку от Волги
заняты чехами, на Кубани создается Добровольческая армия, западные территории
заняты немцами, Украина не может определиться с позицией, но
тем не менее противопоставляет себя Москве; в целом юг и восток настроены антибольшевистски. Война становится неизбежной по мере
того, как локальные стычки перерастают в широкомасштабные боевые действия. В
июне 1918 года обозначились линии фронтов.
Красная армия имела
преимущество центральной позиции. Она могла действовать по внутренним
операционным линиям и эксплуатировать традиционную сверхцентрализацию российского государства. Пока Москва и
Петроград оставались в руках большевиков, успехи белых армий не имели
существенного значения в глазах общественного мнения. Со своей стороны, белые
армии имели возможность получать зарубежную помощь, в том числе новые средства
ведения войны — танки и самолеты.
Оружия, боеприпасов и
подготовленных, имеющих боевой опыт солдат в стране было более чем достаточно,
чтобы удовлетворить любые потребности как красных, так
и белых. К концу 1917 года в России было накоплено военное снаряжение для
десятимиллионной армии, в то время как армии гражданской войны на ее первой
стадии исчислялись тысячами, в лучшем случае — десятками тысяч человек. Лишь на
пике войны появились относительно массовые вооруженные формирования. Например,
максимальная численность вооруженных сил юга России достигала в октябре 1919
года 270 тысяч человек, в Восточном фронте, по некоторым данным сражалось до
полумиллиона, но это был списочный состав, не учитывающий массового дезертирства.
Война шла, и довольно
быстро она приобрела ожесточенный характер. Оба террора — белый и красный —
начались еще во время «ледяного похода». И здесь приходится подчеркнуть, что ни
одно из условий содержательной гражданской войны не выполнено: нет ни избытка пассионарности, ни конкурирующих экономик, ни несовместных
картин мира, на которые могли бы опираться эти экономики.
Белые действуют
инстинктивно. Они воюют, желая уничтожить «злокачественный нарыв на теле
революции» (А.Деникин) и не очень задумываются над тем, что будет дальше.
Если, к примеру, они возьмут Москву.
Красные прекрасно
сознают все выгоды своего положения: они захватили власть, не собираются ее
отдавать, у них есть программа действий. Но эта программа была создана в 1903
году и сейчас практически выполнена. Да, чтобы ее довести до конца, понадобится
еще много времени и работы, но концептуально задачи революции решены. При этом идет
гражданская война на пассионарном спаде, и
воодушевить бойцов идеей огосударствленной экономики,
продотрядов и централизованного распределения вряд ли получится.
Летом-осенью 1918 года
России угрожает гражданский конфликт, лишенный позитивного содержания, война
ради войны.
К этому же времени
становится ясно, что надеяться на европейскую и, в частности, германскую
революцию бессмысленно. И дело даже не в том, что европейские социал-демократы
находятся на позициях поддержки «своих» правительств в мировой войне. Их
представления о будущем не выходят за пределы программы РСДРП 1903 года. Но
Россия уже выполнила эту программу, и теперь она должна идти дальше.
Именно тогда у В.Ленина
возникает понимание, а затем и уверенность, что русская революция важнее
германской и, может быть, важнее всего, случившегося в мире. Потому что в
России возникли локусы, зародыши Будущего, новой общественной формации.
Можно было бы сказать,
что в этот момент, наконец, закончился буржуазно-демократический Февраль и
начался пролетарский Октябрь, но дело обстояло намного сложнее.
«Иное время»: линия Вернадского и
«Красный проект»
С конца 1918 года в
Гражданской войне разыгрывается несколько проектных линий, обозначающих разные
экономические и социально-политические модели, разную структуру общественных
отношений. Эти модели предполагают альтернативное утопическое будущее, при этом
все они способны порождать пассионарные всплески.
Гражданская война становится содержательной.
Социалистический проект
(Л.Троцкий и Реввоенсовет) и инженерный проект (М.Бонч-Бруевич и ГОЭЛРО)
связаны с естественным развитием программы 1903 года и замыслов промышленников
и военных по индустриализации и ускоренному технологическому развитию России.
Эти проекты опираются на русские самодержавные традиции, с точки зрения
присутствия будущего в настоящем они являются умеренными. В сущности, речь идет
о догоняющем развитии России по отношению к Западу, об обязательной программе
русской революции8. Проекты РВС и ГОЭЛРО совместны, что не исключает
ожесточенной борьбы за лидерство. В последующие годы эта борьбы вылилась в ряд
уголовных дел и репрессий («Шахтинское дело», «Дело Промпартии» и т.д.).
Но работы КЕПС были
слишком глубоки, чтобы быть распакованными в один или два схожих по целям,
задачам и замыслам проекта. Русская революция имела не только социалистическую,
но и коммунистическую составляющую, опирающуюся, отчасти, на традицию русской общинности, отчасти на русское мессианство.
Революция, свершившаяся
в православной стране, носила отчетливо христианский характер и предполагала
строительство «царства Божьего на Земле», то есть, собственно,
коммунистического общества, идеальной и конечной стадии общественной эволюции.
В классическом учении Маркса и Энгельса об этой стадии говорилось, но в очень
общих чертах и с очевидными ошибками. Вменяемую модель коммунистического
будущего большевикам пришлось выстраивать самостоятельно, и делалось это, в
общем, «на коленке», без серьезного анализа, что привело к крайностям «военного
коммунизма», вспышке анархизма, ожесточенному переделу собственности и
культурным перверсиям типа теории «стакана воды» или разговоров об обобществлении
женщин. Тем не менее сама идея исполнить божественный
план в отношении России своими руками, без Бога и даже вопреки ему, оказалась
столь притягательной и столь соответствующей русской мессианской традиции, что
дожила до наших дней и породила совершенно уникальное явление — русский зиротеизм.
Это — христианство без Создателя, но при выполнении всех его
функций. Отвергая и Бога, и ницшеанских сверхлюдей, зиротеизм ставит на эту позицию человека-творца, свободного
и способного жить достойно, не ожидая посмертного воздаяния и не страшась ни
адских мук, ни Вечности, ни Небытия. Зиротеизм несет
в себе огромную энергетику и поддерживает высокую сложность мышления.
Возвращение от него к дежурному российскому православию воспринимается как
недопустимое упрощение мира.
Зиротеизм смешивают и даже путают с
атеизмом. В действительности они отличны почти во всем, и современный
толерантный европейский атеизм воспринимается зиротеистами
с презрением, в то время как к традиционным формам христианства они относятся с
уважением как к достойному, сильному и содержательному противнику.
Атеизм не несет энергии и быстро скатывается в ту или иную форму
язычества. Он предполагает терпимость, политкорректность, равнодушие и
постмодернистское отношение к истине. Для атеиста нет никакого представления о
Целом за пределами собственной личности, потому атеизм и порождает странное как
по форме, так и по содержанию понятие о правах человека. Атеист не
способен пожертвовать собой ради чего бы то ни было. Даже ради собственной
семьи.
Зиротеизм
столь же враждебен язычеству и языческим ритуалам, как
и предельное католичество. Для зиротеиста есть Целое,
и это Целое — Человечество со всей его историей от первобытных людей до существ
далекого будущего, овладевших космическими энергиями и почти всемогущих. Для зиротеизма понятие жертвы во имя Человечества значимо
настолько же, насколько оно важно для христианина, соотносящего любую жертву с
жертвой Христа. М.Хайдеггер, анализируя в 1945 году причины поражения Рейха,
резко отклонил гипотезу о «советском атеизме»: ход и исход войны доказали, что
русские способны жертвовать собой.
В 1918 — 1920 годах
коммунистический проект находился в зачаточном состоянии, но его прозелетистический зиротеизм
работал на фронтах гражданской войны, обеспечивая в том
числе пассионарный взрыв.
Позднее, в 1922—1923
годах В.Вернадский подвел под коммунистическую идею серьезную онтологическую и
философскую базу в виде концепции ноосферы9,
которая рассматривала разум как явление планетарного, «может быть,
космического» масштаба. Гораздо позднее, уже в 1960-е годы, ноосферный коммунизм В.Вернадского был
обобщен И.Ефремовым, выдающимся палеонтологом, философом и писателем-фантастом.
Перечисленные выше
подходы играли главную роль. В том или ином виде они дожили до конца советской
эпохи, до 1980-х годов. Но ими дело не ограничивалось. В те же годы создается тектология А.Богданова, первая в истории попытка перейти от
субъект-объектной к
системной картине мира. Через тридцать лет общая теория систем Л. фон Берталанфи стала фундаментом революции не только в
познании, но и в технологиях управления.
Были еще богостроители
и богоискатели. Была модель миров-экономик Н.Кондратьева, более известная
сейчас как теория кондратьевских циклов. А также ряд
образовательных моделей, претендующих на онтологический статус и заложивших
основу советского образовательного канона10 .
Отдельно следует упомянуть оказавший огромное влияние на советское мышление
русский космизм, связавший Октябрьскую революцию с
философскими и онтологическими прозрениями предшествующей эпохи.
Упрощенно разнообразные
течения марксистской мысли в эпоху Гражданской войны можно свести к двум
основным моделям, причем обе они обусловлены деятельностью Комиссии по
естественным производительным силам России. В.Вернадский, как руководитель и
лидер КЕПС, связывал между собой социалистическую и
коммунистическую революционные проектности.
Гражданская война в
России приобретает поистине странный характер: формально красные сражаются с
белыми, а затем усмиряют национальные окраины, попутно ввязавшись в ненужный
конфликт с Польшей. Но содержательно воюют между собой два «красных» образа
будущего и вытекающие из них политические, экономические и культурные модели11 .
В известном смысле, эта война — «дважды гражданская».
И если белые армии
перестали быть организованной силой к концу 1920 года, то гражданская война
между социалистическим и коммунистическим будущим прослеживается на протяжении
всей истории Советского Союза.
«Красный проект» и феномен 1920-х
годов
Гражданская война стала
генезисом «красного проекта», но, конечно, серьезно думать о его реализации
можно было только после ее окончания и преодоления катастрофической разрухи.
Едва ли мы ошибемся, датировав проект (и, собственно, начало пролетарского
этапа революции) 1925-м годом. Таким образом, он на восемь лет отстает от самой
революции, которая решала совсем другие задачи — национальные, а не классовые и
не общечеловеческие.
Но именно «красный
проект» определил культурное содержание русской революции. И, может быть,
сыграл свою роль в европейском феномене 1920-х годов.
Двадцатые годы — один
из наиболее сложных для анализа периодов истории. Содержанием предыдущей эпохи
была война — между государствами и между классами. Основой
структуры отношений, «скелетом» мировой пиктограммы был «крест противоречий»:
между «верхами» и «низами», между Антантой и Центральными державами. К
этому «кресту» примыкал ряд локальных противоречий — на Балканах, на Дальнем
Востоке, в Африке.
Такая структура
распаковывается в виде войн, бунтов и революций, и история 1910-х годов есть прежде всего военная история.
Мир 1920-х намного
сложнее. Версальский мир подвел черту под глобальным военным конфликтом, но
породил множество локальных конфликтов — буквально всех со всеми. Эти конфликты
вылились во множественные «релаксационные войны», в ходе которых фиксировались
новые европейские и мировые границы. Эти войны, возможно, были значимы для их
участников, но в них не было никакого позитивного содержания.
Но над всеми
послевоенными конфликтами, внутренними и внешними, нависает противоречие, одной
стороной которого является Советский Союз, а другой — все версальское
мироустройство как целое. Это противоречие проявляется политически как
напряжение между Лигой Нацией и Коминтерном, экономически — как конфликт рыночной
системы и системы хозяйствования. В глобальной «рамке» его можно представить
как противоречие «правительства — народы» или даже «страны и Человечество». В
конечном счете, речь идет о противостоянии образов Будущего.
«Красный проект» не
только предъявил миру новые смыслы, но и заставил этот мир искать на них
адекватные, понятные своим народам ответы. Во Франции, Великобритании,
Германии, Венгрии, Австрии риски для правящей элиты приобрели неприемлемый
характер. Социал-демократия, с которой властям до и во время войны удалось установить взаимовыгодные отношения,
резко левеет. Создаются и приобретают все большее влияние коммунистические
партии с их лозунгом «ленинской революции», классовой борьбы и диктатуры
пролетариата, и это невозможно игнорировать.
В лагере правых 1920-е
годы отмечены огромной поисковой активностью. Создаются новые государственные
модели — итальянский фашизм, американская система классового сотрудничества
через акционирование средств производства и простой и
понятный каждому лозунг: «Обогащайтесь!» Эти проектные решения классовых
противоречий входят в конфликт друг с другом и порождают новые проектные
решения.
Структура мира
становится очень сложной. И эта сложность порождает сложное мышление, а с ним —
неклассические представления в науке и новые формы искусства. Десятилетием
позже, после Великой депрессии, прихода к власти в Германии А.Гитлера, после
российской индустриализации и резкого усиления имперской составляющей советской
внешней политики эта сложность уйдет, и мир вернется к бинарным противоречиям и
противостоянию военно-политических блоков. Но это произойдет уже после усвоения
Человечеством новых смыслов.
История 1920-х годов —
прежде всего история культуры.
«Красный проект» шел в
авангарде, прежний мир «играл вторым номером», он искал надлежащие ответы на
советский вызов.
«Красный проект» 1920-х
годов отмечен в истории театра и кино. Он создал свою музыку, симфоническую и
песенную. Он отражен в русской поэзии: на большевиков работали не только
В.Маяковский и М.Волошин, но и В.Брюсов и А.Блок. В рамках раннекоммунистических
представлений послереволюционного десятилетия родилось новое литературное
направление — советская фантастика. Можно говорить о каких-то ее
дореволюционных корнях (тот же В.Брюсов), спорить о степени влияния английской
и французской литературы XIX века, но феномен русской фантастики 1920-х годов
носит совершенно особый характер, а «Аэлита»
А.Толстого стала классикой на все времена.
Ответ был найден в
Великобритании. Онтологический конфликт картин мира и образов будущего вылился
в спор советской фантастики и британского детектива, но история их
противостояния — это отдельный сюжет, выходящий за рамки данной статьи.
Многие сейчас любят
переигрывать гражданскую войну и рисовать счастливую жизнь в России после победы
белогвардейцев. Но, боюсь, эта победа не принесла бы счастья ни России, ни
остальному миру.
Дело ведь не только в
том, что белые потерпели поражение, хотя это означает, что они уступали красным
и в умении воевать, и в умении договариваться между собой, и в учении находить
себе союзников и выстраивать с ними отношения. Можно, конечно, сослаться на
«огромное численное превосходство большевиков», но откуда взялось это
превосходство? На начало войны красные контролировали центр страны, белые — всю
периферию (и чехословацкий корпус), так что возможности сторон были равны.
Дело даже не в том, что
белые не имели внятных экономических или политических концепций, не разобрались
в причинах российской революции и в содержании происходящих событий, хотя это
свидетельствует о полном банкротстве правящей российской элиты и потере ее
права на власть.
Но как-то трудно
представить себе позитивный результат победы в гражданской войне политической
силы, не способной придумать хотя бы одну песню, которая вела бы ее солдат в
бой. Что действительно удивляет и поражает, так это культурная бесплодность
белого движения. Многим прекрасно известна так называемая «белогвардейская
лирика», там действительно немало хороших песен и стихов, но все или почти все
было сочинено гораздо позднее — кое-что в эмиграции, а основная часть — в Советском Союзе. Тот же «Поручик
Голицын», о котором ходит немало легенд, был впервые исполнен в 1977 году
(возможно, что текст восходит к 1967 году, но никак не раньше).
В гражданской войне
всегда побеждает сторона, мышление которой имеет большую сложность. Одним из
проявлений такой сложности является культурный подъем.
В рамках формального метаисторического анализа победа белых в гражданской войне
будет обозначать волну террора и резкое усиление роли РПЦ. Это не есть хорошо,
но вряд ли хуже, чем Текущая Реальность: красный террор, сверхцентрализация,
идеологический диктат и беспощадная борьба за власть внутри коммунистической
партии.
Однако победа «белого
движения» возвращает Россию в версальское политическое пространство. Это даст стране право на долю германских репараций, но с
обязательным условием выплаты всех долгов — царских, революционных (Временного
правительства), белогвардейских. Ни о каком восстановлении Российской империи в
довоенных границах не может быть и речи: Лига Наций (то есть Великобритания)
будет жестко стоять на независимости Польши, Прибалтики, Финляндии, Закавказья,
возможно также Средней Азии и Украины. Часть этих территорий белая Россия,
несомненно, рано или поздно вернет, но далеко не все. Россия попадает в лагерь
«обиженных» Версальским миром, что приводит к ее сближению с Германией и
Италией. Средств на индустриализацию страны нет, политической воли проводить ее
вопреки всему — тоже. Российская культура будет как-то развиваться, но в рамках
старых смыслов «петербургского периода русской истории».
Структура мира 1920-х
годов в этой модели резко упрощается. Практически мы сразу от 1910-х годов
переходим к 1930-м, от одного блокового противостояния к другому. В этой
Реальности новая мировая война вспыхивает гораздо быстрее — в начале 1930-х
годов, правда, и завершается она быстрее. Очень маловероятно, что не успевшая
совершить инфраструктурный и технологический рывок Россия, имеющая в качестве
союзников ослабленную Германию и небоеспособную Италию, окажется по итогам этой
войны в лагере победителей. Мира, лучшего, чем довоенный,
она точно не получит.
Простая структура мира
предполагает линейность мышления. Технологическое развитие пойдет еще быстрее,
чем в Текущей Реальности, но культурного взрыва не будет, как не будет и многих
концептуальных инноваций.
После поражения русской
революции мир резко поправеет. Коминтерн или не возникнет совсем, или будет
влачить маргинальное существование. В условиях, когда коммунистического
движения нет, а социал-демократическое скомпрометировано, неизбежно «всплытие
реликтов» в виде новой волны анархических выступлений, воистину бессмысленных и
беспощадных.
Мы получаем Реальность,
гораздо менее содержательную, чем Текущая, к тому же стремящуюся к цикличности
и постоянному воспроизводству Первой мировой войны.
«Красный проект» в советской и
постсоветской истории
Текущая Реальность тоже
циклична, но ее циклы длиннее, а различия между ними больше.
В России продолжается
борьба социалистической и коммунистической линии. Двадцатые годы протекают под
знаком коммунизма, что проявляется, в частности, в создании советской
фантастики. В тридцатые годы преобладает линия социализма, в результате чего
страна — очень своевременно — заканчивает реализацию программы КЕПС — ГОЭЛРО.
Проводится ускоренная индустриализация, завершается образовательная революция,
создается сильная армия и мощная централизованная военная империя. Все — в
полном соответствии с чаяниями российского генштаба 1917 года.
В мире тридцатые годы
открываются экономическим кризисом, а заканчиваются войной. Структура
противоречий стремительно упрощается и в значительной мере возвращается к
картине 1900-х годов. Сороковые годы повторяют 1910-е, но совсем с другой
войной — и с другой ролью России в войне. На этот раз она не только в лагере
победителей, она — неоспоримый победитель, удостоившийся имени сверхдержавы.
Человеческие и материальные потери в войне чудовищны, прежде всего
для России.
Сразу после войны —
катастрофический недород на фоне необходимости очень быстро создавать ядерное
оружие. Очень быстрый, катастрофический переход к «холодной войне».
Пятидесятые годы — еще
один культурный и психологический феномен. В мире господствуют страх ядерной
войны и линейная логика военно-политических блоков. Но эти блоки различны не
формально, а содержательно. Борьба идет не за территорию, не за союзников,
не за количество ядерных боеголовок, а за образ Будущего. Она идет в военной и
экономической областях, но также в познании и
образовании, в культуре.
После смерти И.Сталина
в СССР начинает преобладать линия коммунизма в ее наиболее чистой ноосферной интерпретации. Создается «стандартная модель» Ефремова-Стругацких, прописанная в
литературе и кино. Космический прорыв 1957—1961
года на время соединяет фантастику и реальность. Шестидесятые годы — апофеоз
«красного проекта» и начало его системного кризиса.
На космос было
поставлено слишком много. И прежде всего в области онтологии. Ноосфера, «пояс
жизни», русский космизм. «Аэлита».
Советские люди ждали от космоса страшных чудес (Ст.Лем). Безжизненность Луны ожидалась. Но Марс и
Венера должны были повторить Землю.
И.Ефремов пишет в
«Туманности Андромеды»: «Совсем близко поплыли песчаные конусы, чёрные
скалы, россыпи каких-то сверкавших зелёных кристаллов. Звездолёт методически
вил спираль облёта планеты от одного полюса к другому. Никакого признака воды и
хотя бы самой примитивной растительной жизни. Опять "хотя бы"!..
Появилась тоска
одиночества, затерянности корабля в мёртвых далях, во власти пламенной синей звезды…
Эрг Hoop чувствовал, как свою, надежду тех, кто
снимал фильм, наблюдая планету в поисках хотя бы прошлой жизни. Как знакомы
каждому, кто летал на пустые, мёртвые планеты без воды и атмосферы, эти
напряжённые поиски мнимых развалин, остатков городов и построек в случайных
формах трещин и отдельностей безжизненных скал, в обрывах мёртвых, никогда не
знавших жизни гор!»
Восемь планет Солнечной
системы оказались безжизненными. Вселенная — пустой, с тысячелетиями пути между
ненужными звездами, лишенными жизни и планет. Космическая гонка в масштабах
Луны проиграна, а в масштабах ближайших планет потеряла смысл.
Союз возвращается к
социалистической линии развития, но ее творческий потенциал исчерпан, а
достижение важных формальных результатов типа ядерного паритета или повышение
уровня жизни в стране до вполне приемлемого уже никого не радует. В начале
1990-х годов «красный проект» закрывается, и нельзя сказать, что
несвоевременно.
Обошлось даже без
гражданской войны, хотя как раз в этом случае были и две антагонистические
картины мира, и две несовместные экономические модели. «Эффективные менеджеры»
разрушили советскую экономику почти до основания. В этом они оказались
поразительно эффективны. В 2010-е оказалось, что какие-то производства удалось
спасти или спрятать, следовательно, были отдельные лица и социальные группы,
способные на какое-то действие.
История повторилась.
После семидесяти лет власти коммунистической элите было нечего сказать ни
армии, ни народу, ни даже собственной партии. Для гражданской войны, даже для
одного «ледяного похода» не было ни энергии, ни воли, ни идеи. У новых белых,
верхушка которых стала «новыми русскими», идеи были, но очень уж примитивные и
к тому же чужие. Идеи эти были жестко конкурентны,
как и основывающиеся на них модели «эффективного менеджмента», что и привело к
своеобразной примитивной форме войны — заказным убийствам, бандитизму и
рейдерским захватам.
В 2010-е годы с этим
справились.
И здесь оказалось, что
если Советский Союз был страной без настоящего, то Россия оказалась страной без
будущего. И чем лучше идет восстановление военной, экономической и политической
мощи державы, тем ярче это проявляется.
Сегодня Россия имеет
два вероятных сценария развития — «Византия» и «Назад в СССР».
Оба они обращены в прошлое — царское или советское. Оба гарантируют ряд
тактических успехов, но не имеют стратегической
перспективы12 .
И мир, потерявший
постоянную рефлексию своего развития через «Красный проект», начал услужливо
воспроизводить паттерны столетней давности. Он тоже не имеет стратегической
перспективы, при этом наращивает противоречия на всех уровнях — от межблоковых до коммунальных.
Вероятна война.
Плохо, что даже она не
станет решением этой системы противоречий.
Ни в мире, ни в России,
несмотря на многочисленные высказывания по этому поводу СМИ и даже некоторых акторов, сейчас нет революционной ситуации13 .
Верхи вполне могут управлять и по-старому, и по-новому (то есть организовывать
и проводить реформы).
Можно сказать, что низы
согласны жить и по-старому, и по-новому, но в действительности при нынешнем
уровне образования низов и нет: есть совсем люмпенизированный слой, он не
содержателен и не может быть движущей силой революции, и есть очень
разнообразные «другие верхи».
Как любой город в
России считает себя столицей, так и любой слой, имеющий хоть какую-то позицию,
рассматривает себя как элиту. Это ужесточает политическую жизнь, но
препятствует революционной ситуации в ее классическом (например, украинском)
виде.
В России есть метареволюционная ситуация.
Она связана, во-первых,
с особенностью страны как осознающей себя и включенной в мировую историю
территории, во-вторых, с инфраструктурной и технологической недостаточностью
страны, угрожающей ее существованию, как осознающей себя территории. Как уже
говорилось, российская история циклична, и в 2017 году приходится решать в общем те же задачи, что и в 1917-м.
Ситуация подогревается
политическим кризисом, возникшим после пассионарного
и экономического подъема. И если в 1905—1917 годах идет спор о том, можно ли
избежать великих потрясений для сохранения великой Россия, то в 2015 — 1017
годах стало отчетливо ясно: «Великие потрясения уже не помогут. Уже думать
надо…».
Условная «революция без
революции», революция сверху, смена элит — все это неизбежная «обязательная
игра». Социалистический проект на его новой стадии, аналог программы РСДРП 1903
года. Национальная технологическая инициатива вместо ГОЭЛРО. Схватка инженеров
и администраторов сначала с менеджерами, а затем между собой, «дело Промпартии» под знаком борьбы с коррупцией или рейдерского
захвата.
Надо полагать, все это
— сделают. И скорее даже элиты, чем контрэлиты.
Вопрос в содержании.
Сегодня основной
результат революции (или метареволюции) — это
нахождение или сохранение места в истории той общности, которая революцию
делает, а сама революция — это расширение количества и качества Будущего. Для
всех. «Чтобы никто не ушел обиженным».
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Исключением стал Жан Жорес, который занимал
резко антивоенную позицию до самой своей смерти. В июне 1914 года он добился
того, что социалистическая фракция проголосовала против военного займа, на
чрезвычайном съезде СФИО (Объединенная социалистическая партия Франции) 14—15
июля провел резолюцию о всеобщей стачке в случае войны. Ж.Жорес был убит 31
июля 1914 года Руалем Вилленом.
Р.Виллен был приговорен к пожизненному заключению, но
в 1919 году оправдан французским судом, который счел убийство Жореса вкладом в
победу. Это не помешало французам в 1924 году перенести прах Жореса в Пантеон и
назвать в его честь пересадочный узел в парижском метро. Для французского
правительства Ж.Жорес умер удивительно вовремя: после его смерти французские
социал-демократы полностью поддержали правительство в начавшейся войне.
2 В полки Жуо не пошел, до 1947
года он продолжал руководить французской Всеобщей Конфедерацией труда,
участвовал в Парижской мирной конференции, получил в 1951 году Нобелевскую
премию мира. Как заявил представитель Норвежского нобелевского комитета Гуннар Ян, Жуо «не знал
колебаний в борьбе за осуществление цели, которую он поставил перед собой в
юности: создание основ мира, принадлежащего всем без исключения, где не
останется места войне».
3 Зимой
1916 — 1917 годов, известной как брюквенная зима, в Германии умерло от
голода до 700000 человек.
4 Привислинские губернии, Украина, Белоруссия, Прибалтика,
Финляндия, Карская и Батумская области.
5 По справедливому высказыванию В.Ленина, монархия в России
ограничена цареубийством.
6
Формально, в 1898 году взят в аренду у Китая сроком на 25 лет.
7 Для сравнения: Япония потеряла в этой войне 2 броненосца, 2
легких и 3 вспомогательных крейсера, 4 канонерские лодки и 2 миноносца. При
этом она взяла в плен или подняла в Порт-Артуре и отремонтировала 6
броненосцев, 2 броненосца береговой обороны, 4 крейсера и 2 миноносца.
8 Эта программа, хотя она и опирается на обобществление
средств производства, структурно подобна американской политике Реконструкции
(1865—1877). Речь идет об интеграции многоукладной экономики в наиболее
современный на тот момент технологический уклад, предполагающий сначала
ликвидацию отставания от промышленно развитых стран, а затем экономический и
технологический рывок и завоевание мирового лидерства. Соединенные Штаты
Америки успешно реализовали эту программу в конце XIX — начале XX века.
9 Термин «ноосфера»
предложен Э.Леруа. Эдуард Леруа
и П.Тейьяр де Шарден, наиболее известный на Западе
представитель ноосферного подхода, ссылались на
лекции по геохимии, прочитанные В.Вернадским в Сорбонне в 1922—1923 годах.
10 Культурный
канон является структурной основой культурного кода.
Культурный код
есть ядро того, что должна транслировать система образования. Культурный код
отвечает на два основных вопроса:
Как и зачем (для
чего, для кого, во имя чего) жить? В том числе: как жить с другими, с собой, с
Богом (или с представлением о том, что Бога нет)?
Как и зачем (для
чего, для кого, во имя чего) умирать?
Культурный канон
задает отношения между мышлением, коммуникацией и деятельностью, отвечающие
культурному коду. На основании культурного канона создается концепция
образования, реализуемая в данном обществе. Основных форм культурного канона
создано очень немного. Наиболее известен античный канон, в рамках которого
базовая задача образования — готовить управленческую элиту, способную к
сложному мышлению и соответствующей коммуникации. Этот канон построен на
изучении мертвых языков (они «ставят» мышление) и командных играх (развивают
коммуникацию). Советский канон готовил сознательных, оспособленных
к сложному мышлению тружеников. В его основе лежали математика и русская
литература XIX века.
11 Это не так уж парадоксально. Не более парадоксально, чем та
же война Севера и Юга, в которой элитарный, насквозь прошитый личными и
корпоративными связями офицерский корпус четыре года ожесточенно сражался сам с
собой. Другой вопрос, что сводя гражданскую войну в России только к
противостоянию белых и красных, мы привычно упрощаем картину. В
действительности, в этом конфликте была еще одна сторона, «зеленые»,
крестьянская община, сражающаяся за своеобразный неолитический коммунизм: без
государства и власти, но с частной собственностью на землю. В ходе войны
1918—1922 годов эта линия была «недоиграна». Данный
сюжет «всплыл» совсем недавно, во время киевского майдана.
12 Возрождать «Красный проект», чего сейчас в России хотят
многие люди моего поколения, совершенно бессмысленно. Его содержание исчерпано.
Его коннотации для современной молодежи негативны. Его интеллектуальный и
научный уровень отвечает 1960-м годам, то есть 4-му технологическому укладу.
Мир и Россия строят сейчас шестой.
13
Исключение составляют Соединенные Штаты Америки, где такую ситуацию пытаются
создать искусственно.
_________________________
* Теология
освобождения, одно из направлений развития католицизма и христианского
социализма во второй половине ХХ столетия, рассматривающее Христа не только как
Спасителя, но также и как Освободителя угнетенных.