(А.Ассман. «Распалась связь времён? Взлёт и падение темпорального режима Модерна»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2017
Алейда Ассман. Распалась связь времён? Взлёт и
падение темпорального режима Модерна / Пер. с нем. Б.Хлебникова; пер. английских цитат
Д.Тимофеева. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. (Библиотека журнала
«Неприкосновенный запас»)
Очередная
книга немецкой исследовательницы, специалиста по культурной памяти Алейды Ассман, уже известной
русскому читателю как автор вышедших у нас в том же издательстве «Длинной тени
прошлого» (2014) и «Нового недовольства мемориальной культурой» (2016), — часть
работы по проблематизации, оспариванию, преодолению
западной культурой самой себя, — работы,
характерной для того самого Модерна, с которым — с некоторыми существенными
чертами которого — разбирается в своей книге
автор.
Отношения
западного человека с прошлым (та самая культурная память — как водится,
конструирующая, домысливающая, избирательная) и проблематичность этих
отношений, как мы уже знаем по двум предыдущим книгам, — главная тема Алейды Ассман. На сей раз она расширяет поле своего внимания и занимается самым
корнем проблемы: отношениями, которые складываются у ее собратьев по культуре с
историческим временем вообще, а также судьбами идеи прогресса, воодушевлявшей
европейцев не одно столетие.
Связь,
о которой идет речь в стоящей в названии книги узнаваемой цитате, распалась, по
мысли Ассман, между тремя модусами исторического
времени — прошлым, настоящим и будущим, притом относительно недавно — лет
тридцать назад, начиная с 1980-х: тогда
вообще, считает она, «завершилась эпоха многих политических укладов,
исторических эпистемологий и культурных онтологий».
(Название книги по каким-то соображениям вопросительно, но во всей ее остальной
части распад этой связи никаких сомнений у автора не вызывает.) Разрыв между
тремя модусами времени — следствие, полагает Ассман,
процессов существенно более широких: конца Модерна как большого культурного
состояния, длившегося два столетия с лишним (начало его, следуя немецкому
историку понятий Райнхарду Козеллеку,
Ассман относит примерно к 1770 году). Притом сам же
Модерн, с его принципиальным отталкиванием от прошлого и устремленностью в
будущее, этот разрыв и подготовил. Противопоставление прошлого и будущего друг
другу и даже их «несовместимость» — основополагающее свойство, утверждает
автор, «темпорального режима» Модерна, то есть
свойственной этой эпохе совокупности способов моделирования и проживания
времени.
Это,
конечно, не только не открытие Алейды Ассман, но даже давнее общее место западного самопонимания, чего автор, впрочем, и не скрывает.
«Модернизация, — цитирует она своего соотечественника, философа Одо Маркварда, — начинается там,
где человек методично порывает с традициями; где его будущее освобождается от
его прошлого». Речь идет, собственно, о посттрадиционном обществе,
столкнувшемся с проблематичными последствиями своей посттрадиционности
— длительного систематического отталкивания от своих корней или хотя бы отказа
их замечать. «С середины XVIII века, — пишет Марквард,
— этот процесс наблюдается в языке философии, науки, литературы и политики.
<…> Человеческое будущее становится теперь и только теперь эмфатически новым, ибо оно делается независимым от
многообразных языковых, религиозных, культурных традиций: огромный потенциал
модернизации (естественные науки, техника и экономика) работает, по существу,
нейтрально по отношению к традиции».
Будучи
вытесненным, неосознанным и недопонятым, прошлое, естественно, мстит, запуская
в качестве компенсирующей реакции повышенный, если не сказать навязчивый,
интерес к себе. Оно прямо-таки застилает глаза, в которые не может не бросаться
«растущее множество привлекающих к себе внимание исторических преступлений,
переживающая бум индустрия культурного наследия, стремительно увеличивающееся
количество музеев, памятников, мемориалов, исторических кинофильмов и театральных
постановок…»
А
вот что делать с будущим и как его себе представлять — при этом оказалось
совершенно неясным, — оторванное от него прошлое ничего нам об этом не
сообщает; идея же прогресса утратила не только былое очарование, но, что куда
существеннее, и внятные содержания. «Не слишком ли много у нас теперь прошлого
и не слишком ли мало будущего?» — задается вопросом Ассман.
Впрочем, ее ответ на этот вопрос тоже категорически утвердительный.
О
том, что Ассман предлагает делать в ситуации
упомянутого разрыва, чуть позже. Рассмотрим пока, как устроено ее мышление.
Мы
имеем тут дело с любопытным и довольно органичным, но опять-таки
узнаваемо-характерным для западной мысли последних нескольких десятилетий сращением по крайней мере двух ведущих миромоделирующих
метафор: исторической и психологической (психотерапевтической). Причем
психотерапевтическая задает здесь, пожалуй, основной тон — и понимается
чуть ли не буквально. Об истории в книге говорится именно психотерапевтическим,
а то даже и психоаналитическим языком: «травма», «вытеснение», «компенсация» —
все сплошь слова из этого обихода. Собственно, сама «память» и «забвение» здесь
— из того же инструментария: в этом своеобразном антропоморфизме социум
понимается как большая и, при всей внутренней разности интересов, групп и
страт, вполне цельная личность. Эта макроличность
ничуть не хуже всякой личности помнит, чувствует, склонна к преувеличениям и
недооценкам, вытесняет неудобные воспоминания в подсознание (откуда они, невыговоренные и непроясненные,
конечно, продолжают оказывать свое искажающее влияние на ее жизнь), переживает
травмы, испытывает влечения и увлечения, которым поневоле поддается, мешающие
воспринимать реальность «эмоциональные блокады», которые могут и должны быть
сняты, но снятие их болезненно, и она ему сопротивляется; ощущает
страдания, которые могут быть замолчаны и запущены, но могут также быть
компенсированы и исцелены.
«Сосредоточенность
исключительно на будущем и модернизации, — пишет автор, — систематически
вытесняла из сознания страдания, травмы и интересы тех, кому приходилось в
основном расплачиваться за эту историю прогресса». (В качестве примера она
приводит «афроамериканцев, которым долгое время не
удавалось включить свою историю рабства и расовой дискриминации в официальный нарратив истории
США».) Тут Ассман опять-таки не оригинальна,
опираясь и ссылаясь даже не на ведущих представителей современного западного
мышления, а на фигуры из его фона, на носителей общих с нею очевидностей.
(Представление об «исторической травме» она берет, например, у американского
историка Дипеша Чакрабарти.)
Что, впрочем, тоже хорошо, поскольку ее книга может быть прочитана как своего
рода сумма современных и, так сказать, «сокультурных»
автору пониманий отношения человека с историческим временем.
Сама
же Ассман выступает по отношению к макроличности общества как диагност и, вследствие того, как
— ну не то чтобы сразу уже и терапевт, но, по крайней мере, человек, готовый
предложить некоторые подходы к исцелению.
Увы,
в своих соображениях о том, как же все-таки справиться с этой явно травмирующей
западные общества ситуацией, Ассман не идет далее
рекомендаций самого общего характера — оставаясь, что характерно, по
преимуществу в пределах психотерапевтической метафоры.
Травмирующий
и дезориентирующий разрыв между тремя модусами исторического времени
(«разорванную связь между прошлым, настоящим и будущим нельзя восстановить, их
приходится связывать заново») Ассман находит возможным исцелить на путях, во-первых,
переопределения содержания этих понятий — что, однако, должно быть «задачей не
отдельных специалистов по теории времени, а всего общества в целом»; во-вторых
— и тут уже вступает в полную силу психотера-певтическая
метафора — установления между ними «эмоциональной связи»: «вместо разрыва
времени, его расчистки (tabula rasa)
действует эмоциональная связь с настоящим или прошлым, которую нельзя
игнорировать, терять и тем более разрушать; ее следует сделать предметом особой
заботы».
Но
самое главное вот что.
Переизбыток
прошлого в нынешней культуре, утверждает она, совершенно не означает ясного его
понимания. Скорее, напротив: общество культивирует те его образы, которые ему
милы и удобны. А вот надо бы не культивировать мифы «о собственном героизме и
собственных страданиях» — но осознавать действительно трудное, вытесненное и недоосознанное — прежде всего, историю насилия (она,
полагает Ассман, осознана в западном мире очень недостаточно), прояснять его, проговаривать.
«Негативное бремя истории» сможет «превратиться в ценности, ориентированные на
будущее» в случае, если память социума включит в себя «сознание собственной
вины (или совиновности) и сочувствие к чужому страданию». «Память должна
освободить закапсулированный травматический опыт и
посредством его интеграции в настоящее преодолеть эмоциональные блокады,
которые отягощают будущее общества». Общества должны вступить в «новую
конфронтацию» с замолчанной историей насилия — и только тогда, полагает автор,
у нас есть шанс обрести «новый принцип надежды» (а кстати, и новый прогресс — от самой интуиции которого, от идеи
возможности и необходимости которого автор как человек, воспитанный Модерном,
отказываться вовсе не намерена). На основе проговаривания истории насилия,
полагает она, способен сложиться даже и проект будущего: «несмотря на
многочисленные проблемы и разочарования, задача превратить прошлое, связанное с
репрессивной диктатурой, в возможное совместное демократическое будущее
принадлежит к числу важнейших проектов будущего, над которыми необходимо
работать в настоящем». Кто бы, однако, сомневался.
Таким
образом, Ассман — никак не первооткрыватель
горизонтов и не то чтобы создатель новой оптики. Она, скорее, проговаривает и
упорядочивает очередной раз типичные заботы и тревоги западных обществ (ей
принадлежит лишь некоторое терминологическое оформление этих тревог, их
очередная понятийная артикуляция, в
первую очередь, эффектный термин «темпоральный
режим», достойный быть взятым на вооружение при разговоре об отношениях
человека с его временем). Просто, видимо, у нас занимающие ее темы отрефлектированы настолько недостаточно, что вот и
приходится переводить уже третью ее книгу. Кстати, о нашем отечестве мы здесь
тоже кое-что прочитаем… впрочем, разве в том, что уже было сказано, мы ничего
не узнали?