Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2017
В
год столетнего юбилея Великой русской революции мы предложили известным
прозаикам, поэтам, публицистам ответить на два вопроса:
1. Вы
в 1917 году в центре водоворота противоборствующих сил в любой из дней по вашему
выбору, в любой из драматических исторических моментов. С кем вы? В какой вы
партии, группе, дружине? Кого защищаете и против кого выступаете? Каким хотите
видеть будущее России? И главное — почему? Как вы объясняете свой выбор?
2.
Вы в 1917 году в любой из решающих исторических моментов и у вас есть
возможность влиять на развитие событий и направлять их, как вам
заблагорассудится. Как бы вы изменили историю? Какой избрали бы социальный
строй? По какому пути пошла бы Россия?
______________________
Шамиль
Идиатуллин — прозаик. Родился
в 1971 году в Ульяновске. С 1988 года профессионально занимается журналистикой.
Автор нескольких книг, в т.ч. романа «Город Брежнев» (шорт-лист премии «Большая книга» 2017 года). Живет в
Москве.
Что попало
Рассуждения
о временах, в которых нам жить и умирать, почти неизбежно выливаются в цепочки цитат
и трюизмов, в широченном диапазоне от «проклятия жить в эпоху перемен» и «ты научила
нас верить в несправедливость добра» до «в провинции у моря» и «ежели б все были
такими умными, как моя Сарочка после того».
В военно-революционной части
совсем беда: здесь постановка задачи «Кем бы хотел посетить сей мир в его минуты
роковые» стандартна и измылена до дыр — спасибо трэшовой
фантастике. Дело в том, что отечественная фантастика, некогда
представлявшая собой интересный и уважаемый художественный и социокультурный феномен, сегодня особенно заметна двумя чудовищными
сегментами: адскими коммерческими сериалами и/или новеллизациями
компьютерных игр и еще более адскими книжками про попаданцев
— наших современников (как правило, отставных спецназовцев либо наоборот, ботанов-программистов), которые попадают в недалекое прошлое
и наводят порядок там, где навела беспорядок история.
В первую очередь речь идет,
естественно, о так называемых точках бифуркации, 1937 и 1941 годах, но и 1917-й
не забыт.
Массив этих книг огромен.
Начинался он, как положено, с вполне достойных или хотя бы любопытных текстов, не
слишком позорно выглядящих на фоне классики типа «Янки из Коннектикута» или «Да
не опустится тьма», а потом количество взяло верх да и
превратило его в низ, как привыкло. Качество текущего продукта очень разнообразно,
но в целом подчиняется известному правилу добавления известной ложки в известную
бочку.
Повествование строится более-менее
в соответствии с кратким курсом ВКП(б): Сталин хороший,
Троцкий плохой, Ленин всегда живой. При этом поручик Голицын тоже хороший, гимназистки
румяные, а хруст французской булки манит-ранит-обжигает и туманит.
Лучше
больше да лучше
При этом, конечно, ничто
не запрещает обойти эту поляну стороной и самому попробовать придумать, что бы лично
я, не спецназовец и не ботан, захотел бы и смог бы сделать
двадцать пятого, в первый день — или чуть раньше и позже. Выступив, например, в
режиме бога из машины времени или просто очень убедительного игрока, способного
внушить собеседнику любую идею — ну или обратившись в этого собеседника, в том числе
самого влиятельного.
К большевикам, основным
бенефициарам Октября, соваться бесполезно. Осенью 1917 года они, поломав кучу канонов
здравого смысла и природы, сделали в сотню раз более возможного, собрали в кулаке
всех джокеров со всех колод — а потом им еще и карта поперла.
Вряд ли игрок, хапнувший банк, сменит руку, масть и манеру, даже если доподлинно
узнает, что через год, пять, тем более двадцать его ждет дорога дальняя, казенный
дом и ледоруб либо пуля.
Да и о чем просить-то?
Просить Ленина и Троцкого
пораньше отказаться от готовности штыками загонять живых людей в неживую утопию?
Просить не поднимать градус зверства на уровень, ставший потом привычным для всего
двадцатого века? Хотя бы не брать и не расстреливать заложников? Хотя бы не трогать
крестьян?
Просить Сталина и десять,
и двадцать лет спустя быть таким же сдержанным и верным, каким он был в 1917 году?
Просить Свердлова, открывшего
работу Учредительного собрания, довести дело до планового завершения, а уставший
караул сменить на отдохнувший?
Или просить Блока, Маяковского,
Есенина не помогать раздувать пожар на горе всем буржуям и не любоваться державным
шагом дюжины, которая их же и затопчет?
Но они же от чистого сердца
и с полной душой. Как очень многие.
Потому что достало.
Искренне ваши
Перевороты 1917 года оказались
ферментом, который позволил переварить великую и непобедимую русскую тоску, расщепив
ее на эндорфин и адреналин. Под этим коктейлем доводы
рассудка в лучшем случае воспринимаются как белый шум, в худшем — как повод для
немедленного подтверждения права сильного.
Февральский приход оказался
слишком быстротечным: война не кончилась, голод из газетной страшилки превратился
в прогноз на завтра, жить стало не лучше, а хуже, Временное правительство в кратчайшие
сроки научилось вызывать у россиян омерзение не меньшее, чем Государь Император
со чадами, домочадцами и Распутиным. И все многочисленнее
и агрессивнее становились разнообразные ряженые с ружьями, которые выглядели забавными,
пока не начинали стрелять — а ведь то и дело начинали.
Ленинцы в сжатые сроки взяли
верх в революционном лагере: с их авторитетом смирились и полулегли
даже эсеры, десять лет бывшие вообще-то символами пламенных революционеров — чего
же говорить о меньшевиках и анархистах.
А публика застыла, сделав
вид, что это просто издержки отечественного извода не придуманной еще карнавализации. Стылость сменялась
жаром: на смену знойному февралю, апрелю и июлю приходили дремотные месяцы, схватившие
и подвесившие элиты и публику словно в прозрачном вязком
киселе — не то в холодце, потихоньку вывариваемом из сочленений империи, не то в
нитроглицерине. И большевики высекли искру.
Нельзя сказать, что им не
мешали — и нельзя сказать, что делали это недостаточно активно. Поэтому нельзя сказать
еще одно: что предполагаемый бог из машины времени смог бы значимо вмешаться в ситуацию
с проигравшей стороны — да так, чтобы общий проигрыш не оказался сильнее.
Мог ли Керенский смахнуть
большевистский заговор под самый корень? Он пытался как
мог — но не преуспел даже в апреле и в июле. В октябре это было уже невозможно.
Мог ли Савинков тряхнуть
боевой стариной и начать путь к военному диктаторству с ликвидации Ленина, Сталина,
Троцкого? Весной и летом, видимо, еще не хотел, а потом не смог бы при всем желании.
Мог ли Корнилов выступить
решительнее и взять Петроград вместе со всей полнотой власти? Опять же — пока мог,
не хотел, и наоборот.
Повезти, конечно, могло
каждому из названных и множества неназванных большевистских врагов. Это, скорее
всего, привело бы к обострению на фронте и немецкому наступлению — но главное, вместо
красного террора и на полгода раньше развернулся бы террор военной диктатуры, и
не факт, что его масштабы и последствия оказались бы меньшими.
Короче, равнодействующую
миллионов воль с сожалением следует признать некорректируемой.
Ставка согласно штату
Интересно было бы, конечно,
попробовать поработать с тысячами воль — родных и соплеменных.
У татар, как известно, именно
в 1917 году грустная мечта о восстановлении государственности обрела некоторую весомость.
В XVI веке население крупных татарских государств с развитой
городской культурой было существенно урезано и отправлено на деревню дедушке — с
постоянно обновляемым поражением в гражданских, религиозных и фискальных правах.
Стихийное сочетание мирного поддавливания
с участием в ожесточенных бунтах чуть улучшило ситуацию: насильственное крещение
и двойное налогообложение иноверцев принимало формы помягче, в городах появились
татарские слободы, потом мечети, потом типографии и газеты, а в Госдуме — мусульманская
фракция, правда, тающая с каждым созывом. Но лишь Февраль принес надежду на окончательное,
причем вполне мирное и позитивное, решение татаро-мусульманского вопроса. Возникли
проекты Национально-культурной автономии мусульман тюрко-татар Внутренней России и Сибири и штата Идель-Урал, в ответ пришедшие к власти большевики разрабатывали
концепцию Татаро-Башкирской Советской республики, а в итоге, понятно, обошлись отдельными
декоративными автономиями.
Это, как и сама идея федеративного
устройства РСФСР, было мощным прыжком вперед по сравнению
что с царскими временами, что с белогвардейским концептом единой и неделимой. Но в рамках поставленной задачи можно помечтать и о том, как социалист
Вахитов не разгоняет Забулачную
республику в Казани, а вместе с мусульманским просветителем Баруди
и бывшим депутатом Госдумы Максуди продавливает сквозь
Наркомнац идею Волго-Уральского штата, светского государства
с многоукладной экономикой, свободой религий, равенством русского и нерусских языков
с письменностью на основе латинского алфавита (переход на который русской письменности
Ленин, если верить Луначарскому, считал неизбежным и необходимым этапом мировой
революции). Громить такую благодать не решились бы ни белые, ни красные, ни националисты,
и к двадцатым годам Идель-Урал заколосился бы в полный
рост, позволив советской конфедерации цвести и пахнуть совсем
очаровательным образом, показав пример всему миру и ускорив мирное течение
мировой революции. Никакого басмачества, никаких колхозов, никакой интервенции.
Наоборот, польско-литовские татары, взявшись за руки, впихивают в молодой советский
конгломерат Варшаву и Каунас, великий почин подхватывают Веймарская республика и
реформируемая Турция, за нею все Османское наследие. Британское владычество стремительно
рушится от Индии до Палестины, а параллельно, само собой, налаживается прямое сообщение
Казани с Венерой, минуя Нью-Васюки.
В этой красивой модели,
к сожалению, невыполнимым по техническим, идеологическим и более-менее всем причинам
является не только итоговый тезис, но и все остальные. Реальность, в которой инородцы
на заметный срок получили максимум преференций и условную государственность, а идеологи
Идель-Урала, успевшие унести ноги, помогали Ататюрку строить новую Турцию, была пределом возможного.
А для любого попаданца пределом возможного в революционном Петрограде, великом
и страшном Киеве, таежной глуши или в провинции у моря было бы обыкновенное выживание
в необыкновенное время. Да и не только для попаданца,
и почти вне зависимости от его взглядов, убеждений и действий.
Поэтому бог с ним, попаданчеством.
И бог с ними, керенскими, лениными, корниловыми и вахитовыми.
И бог со всеми нами, живущими
сегодня.
Мы живем, потому что наши
гены проскочили через 1552, 1917, 1941 и многие другие интересные годы. Потому что
несколько человек, почти совпадающих с нами генным набором, а то и внешностью, смогли
выжить.
Их надо помнить.
По пути
Я никогда не видел прадеда
— он умер за тринадцать лет до моего рождения.
1917 год он провел на войне.
Идиатуллу Идрисова забрали в 1914, когда ему было двадцать
семь, а его первенцу — полгода. С войны Идиатулла вернулся
только после октябрьского переворота, покалеченный, с пальцами,
скобкой выгнутыми в неправильную сторону. Работник из него с такой рукой был понятно какой, но он работал,
впахивал, как положено. Содержал семью и растил детей.
У первенца появились пять братьев и сестер, еще шестеро умерли маленькими.
Я не знаю, чего Идиатулла Идрисов хотел в октябре 17-го. Наверное, выжить и
вернуться домой, к жене и сыну.
Я не знаю, разбирался ли
он в политике и поддерживал ли какую-то партию либо движение. Наверное, он был за
большевиков, которые обещали прекратить войну и вернуть Идиатуллу
к жене и сыну.
Это обещание они выполнили.
Идиатулла
вернулся.
А если бы не большевики
— кто знает.
Внукам он рассказывал, что
видел Ленина — тот выступал с поезда. Это было одним из главных впечатлений жизни
Идиатуллы Идрисова.
«Идиатулла»
в переводе значит «идущий праведным путем Аллаха». Я не
могу ручаться за праведность каждого шага прадеда. Скорее всего, ни один из этих
шагов не был революционным. Но Идиатулла выжил. Он вернулся.
Он честно работал. Он вырастил детей и вынянчил внуков.
И его первенец. мой дед, тоже выжил, хотя ушел на
войну, даже не успев заделать первенца. А когда вернулся и заделал, дал ему — моему
отцу — фамилию по имени своего отца.
Теперь я ношу эту фамилию.
Вряд ли я смог бы дать прадеду
умный или полезный совет.
И вряд ли я мог бы выбрать
какой-то другой путь.