(О.Балла. «Упражнения в бытии»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2017
Ольга Балла. Упражнения в бытии. — М.:
Совпадение, 2016.
Однажды
я собрался написать рецензию для «Нового мира» (понравилась книга одного
человека), а мне заодно сказали, что им еще много что нужно, только кроме прозы
— затоварились ею на год вперед. Рецензии, эссе, нон-фикшн. Я спросил, что
такое по их версии «эссе»? Это «все что угодно, кроме сюжетной прозы». То есть,
проза — это то, чем занимается отдел прозы, а тот занимается прозой сюжетной.
Интересно, если бы проза Баллы публиковалась в этом журнале, то в какую рубрику
попала?
Впрочем,
автор тут сама развила тему — совсем в другую сторону: «О карманной
литературе. Дневник хорош тем, что его, в отличие от, допустим, романа,
можно писать бесконечно, — да и читать бесконечно, с любого места и в любую
сторону. Это же личная, собственная, карманная бесконечность. Как говорила
Марина Ивановна Ц., «писать надо только те книги, без которых не можешь жить,
короче — свои настольные». Я пишу — свои карманные».
Хорошо,
когда автор сам определяет свой жанр. Тем более, неочевидный.
Во-первых, «карманная литература» — и уже ушли от серьезных раскладов.
Во-вторых, тут просто книга, а это совсем другое дело. Книга сама — жанр, а
эссе или что-то там сюжетное — уже не важно.
Что
в ней? Некоторые заголовки: «О смыслах неорганизованности», «О смыслах
повторения», «О чужом», «Об истоках консерватизма», «Об освобождении от прошлого». «О недодумываемом» «Наука
возвращенья», «Слово о сочувствии и благодати», «О вседневниковости»
(тексты небольшие — на странице могут быть даже четыре истории; или, скажем,
четыре единицы смысла).
Возможно,
кто-то уже подумал: это как Монтень. Нет. Потому что есть, например, «То, что
вызывает чувственный трепет». Тогда Сэй-Сёнагон?
Никаких заимствований (да и что заимствовать на таком объеме?). Просто —
пространство, где пристально думают — и происходят такие записи с такими
названиями. В книге вообще много о разных пространствах, а само пространство
книги чуть ли не интереснее прочих.
Личное:
я прочитал «Упражнения» (о рецензии тогда и не думал) и написал Ольге, что
получилась — по мне — этакая пражская книга, типа «Как производится жизнь». «О!
Это «Упражнения в бытии» — пражские? надо же!! С этой стороны я никогда о них
не думала», — ответила она. Собственно, идея рецензии и возникла после ее
ответа. А книга у меня «пражская» (этот город у нее не упомянут ни разу)
потому, что Чапек. Ну, «Как это делается» — газета, пьеса, фильм. А тут — как
делается жизнь, в общем.
Или
у него же «Год Садовода» — тоже близко, потому что вот так же со своей жизнью и
возишься, тоже вполне по сезонам. «О перечитывании пространств: праздник прощания. Если
лето — пора освоения новых пространств, то осень — самое время для перечитывания старых: медленного, смакующего, по буквам, —
с целью, как и положено, проверки старых смыслов — и своих, и пространства, —
выявления новых и испытания их на прочность. Старые пространства хорошо
срабатывают как универсальные мерки изменчивои?
жизни. Октябрь — начало совсем уж интенсивного движения внутрь, и тогда уже
можно спокои?но заниматься
внутренним — и прощаться с внешним до
весны».
«Время»
и «пространство» тут фактически тэги. Но к какому времени относятся сами
тексты? Это неочевидно. В пространстве, в котором пишется книга, со временем
как-то по-своему: «Об освобождении от прошлого. Мест, свободных от моей
собственной памяти, в Москве, кажется, уже не осталось. Этот город так
перенасыщен личными смыслами, что в нем от самой себя буквально некуда деться.
Нельзя столько лет жить на одном месте… Понятно, что верныи?
способ не стареть, не коснеть, а сохранять рост, гибкость и необходимую для них
восприимчивость к новому — умение освобождаться от прожитого.
Перемещение в пространстве — наверно, самый простой,
"механический" способ такого освобождения. Но должны же быть и
какие-то еще?»
Здесь
и главный пункт личного совпадения. Стоишь в Риге на перекрестке, скажем, Лачплеша и Кр. Барона, смотришь
вперед-назад, налево-направо, а вокруг с каждым
домом, даже с каждой частью дома (магазин, соседнее кафе) что-то было связано в каком-то из возрастов. Сорок лет тут легко раскладываются,
еще и внахлест (какие-то точки меняли свое назначение), раскладка совершенно
приватна. Конечно, такие привязки есть по всему городу, причем, все не слиплось
в однородную массу, не утопталось в войлок употребленной жизни, а
воспроизводится, едва оказался поблизости. Человек разных возрастов не
склеивается, все по отдельности. Но все равно, где бы ни оказался, тут же
вспоминаешь все, во всех возрастах. Не войлок, но все же плотная упаковка, в
ней дальше и жить. А где свобода маневра? Или просто свобода от того, что
нависает и окружает, вполне даже касаясь тебя и, возможно, не давая пройти
куда-то еще?
Все
это мило, но почему так обязательно всегда? Можно сказать, о способах
«освобождаться от прожитого» книга и написана. Раз уж
тексты не замершие, то именно это в них и происходит. Только никаких побегов не
предполагается. Потому что незачем бежать. И автор это знает:
«К
энциклопедии запахов. Запах жареной картошки очень хорош, когда
требуется душевное возвращение в посюсторонность и… хотела сказать
сиюминутность, ан нет: это скорее округлая, уютная,
домашняя всевременность. Без грозных обертонов
Вечности и совершенно без всяких метафизических перспектив. Под него, как под
крыло, хорошо прятать голову. У него есть форма (она, повторяю, округлая) и
четкое послание: он сообщает нам, что все на своих местах и все будет хорошо».
Люди,
которые занимаются такими делами, вглядываясь в какие-то конкретные точки,
окажутся в общем пространстве, в одном и том же. Ну
вот Монтень упоминался, Сэй-Сенагон, Чапек — а там
много кого. Все — самостоятельные, это пространство такое, где пристально
думают и пишут такие книги. А такие книги надо писать все время, еще и затем,
чтобы проход в это пространство оставался открытым, не зарос ерундой. Со многим
так надо делать — чтобы вход не зарос и дверь не заклинило. В этом пространстве
все, как если вглядываться хоть в букашку и изумляться тому, как сложно она
устроена. Любая позиция в книге — такое пристальное разглядывание. Обоснование
такого разглядывания тоже есть:
«О
пластичности. Нас воспитывает абсолютно все, что мы делаем. Каждое движение;
каждая мелочь способна впечатываться — да и впечатывается — в форму нашей
личности, нашего существа. Человек сам, может быть, не чувствует пределов
собственной пластичности».
Да,
тут еще вопрос оптики и того, как ее улучшить. В Чикаго есть музей Филда, отчасти образовательный, а там, среди прочего,
экспозиция «Underground Adventure»,
«Мир подземелья». На входе — линейка с предложением представить себя
уменьшившимся в сто раз. После этого идти между витринами, в которых —
соответствуя новому росту — предъявлено то, что живет в почве. Черви, корни,
личинки, клещи… Здоровенные — никогда не виданные. А
громадную мышь увидел — радуешься как знакомому. Никаких ухищрений и новых
музейных технологий, в эти залы уже лет сорок, наверное, школьников водят.
Тот
же ход был бы интересен в отношениях человеческого и исторического времени.
Если увеличить человеческое время, можно было бы разглядывать исторические
события как разную живность, громадные личинки и т.п., живущие в общей временн?й почве. Собственно, примерно
так и устроен любой историческии? музей. Но я о
другом: что ли, вот именно представлять себе исторические события и периоды
некими существами. В этой книге примерно такая же штука: делать мысли и
ощущения практически предметами и рассматривать их, даже на ощупь.
Вроде
бы здесь совершенно частная, авторская территория, но на самом-то деле это все
как почва под ногами, надо только суметь туда проскользнуть. И там будет это
пространство. Конечно, вход в него должен сохраняться открытым.
Вопрос даже не литературный, а цивилизационный.
Поэтому почти не важны вопросы, что тут за жанр и где это находится: всюду и
нигде. Частный опыт там не частный, потому что он о том, что есть в частном
опыте каждого. Разве тогда это все еще частный опыт? Здесь о том, как можно
отправиться в свой мозг, исследовать там все эти корешки, запахи, тамошних
зверей и птиц, тамошние города, звуки, слова и картинки. Не в варианте
торжественного Пруста — мааааадленки, вот уж затея, всего себя вбить в них, будто
ничего остального вокруг не было.
Тут
еще смешной, но и системный момент: у российской литературы есть одна странная
особенность. В ней почти нет персонажей, которые вот все бросили и делают, хм,
свои индивидуальные проекты. Генри Торо,
например, «Старик и море», Керуак, «Моби Дик», всякие
авантюристы и духовидцы. Д’Артаньян, в конце концов.
То есть истории личных амбиций, успехов или неудач — тоже личных. В российском
варианте такие варианты отчего-то всегда съезжают на тему лишних людей,
Раскольникова и горя от ума. То есть, главное — соборность социума. Он даже не
превыше всего, а без него просто ничего и помыслить нельзя. Не все такие, да. У
Лескова, скажем, иногда иначе. У Блока, допустим. Вообще, в начале XX века
здесь что-то начало меняться, но не преуспело, и русская литература так и
осталась про отношения с социумом. Нет, граф Монте-Кристо или капитан Немо тоже
отчасти лишние люди, в контрах с обществом… Но там же описывается именно то,
как они обустроили этот процесс. А Чацкий подводную лодку не строит, вот
карету-карету бы ему — и он уже куда-то тут же слился.
А
Балла строит жизнь именно индивидуальным образом — разумеется, без театра про
карету мне. При этом никакого противоречия частного и социального тут нет. А
еще «Упражнения в бытии» — это не какие-то локальные и быстро растворяющиеся
облака, но реальные позиции. Там нет времени и воспоминаний. О каких проблемах
с «восприимчивостью к новому» может идти речь, когда эти штуки работают всегда?
Могут ли кровяные тельца устареть в принципе? Чтобы ограничить произвол моих
толкований, приведем цитату:
«Невроз
интерпретации. Каждое наше действие может быть прочитано — и прочитывается —
как высказывание. Как туго свернутое высказывание-кокон, которому еще предстоит
быть развернутым — и развертывать можно по-разному: можно терпеливо, медленно
распутывать, следуя вдоль естественных складок, их прихотливых и случайных
извивов. Можно сразу скальпелем рассечь. А можно — так и оставить свернутым. И
догадываться о том, что там внутри, по узорам и пятнышкам на внешнеи? шкурке… Я бы даже сказала, что в нашеи? культуре сформировался своего рода невроз
интерпретации: все видимое, переживаемое непременно надо толковать —
подозревать его в непрямоте, неполноте высказывания и
выводить, непременно же, на «чистую воду». Всякому человеческому действию,
состоянию — всему человеческому вообще — следовало бы оставить право на недовысказанность, недопроявленность.
Право остаться намеком, а не полным высказыванием».
А
вот тут я протестую: одному — намек, а другому уже и все понятно, вполне развернулось.
Да и что можно нарушить в небольших текстах? А они так и сделаны, небольшими и
«карманными», чтобы выскальзывать из-под рассечения. Мало того, и автор все
разворачивает. Была тема освобождения от прошлого, но Балла не ограничивается
намеком, а интерпретирует себя, распутывает.
«Психогеографическое. Хорошо бы
выстроить карту Москвы (когда долго, а особенно всю жизнь, живешь в одном
городе, он превращается в проекцию твоей собственной личности, притом весьма,
чуть ли не излишне, подробную) в соответствии с тем, какое из пространств
оказывается «ключом» к каким из моих внутренних смыслов (в том числе и
принимаемых за общечеловеческие)… Вот, например, в Москве есть места
(разумеется, они могли бы быть и где-то еще, просто Москва мною подробнее всего исхожена) с
повышенной — для меня — "проницаемостью", где моя «метафизическая
восприимчивость» отчетливо повышается: стенки осязаемого бытия тоньше
обыкновенного. Пространства, переживаемые как места преимущественного
(действенного, молчаливого, всем телом) диалога с образующими мир силами. Можно согласиться на более скептичную
формулировку: места, где особенно разыгрывается "метафизическое
воображение", за эту самую восприимчивость себя выдающее…»
Заставляй
себя не трогать и не развертывать, а это все равно произойдет. Потому что это
«Упражнения в бытии». В них ровно о том, как все делается и происходит. Здесь
же и ответ на вопрос, что делать с перегруженностью памяти и
какие способы освобождения от прошлого возможны. Да какие способы?
Просто зайти в это пространство — и все.
«Прощание
с ноябрем. Ноябрь — месяц рождения заново, таинственныи?
месяц. Декабрь — это уже проще. Как хорошо воспитывает осень. Что бы мы делали
без ее ежегодного оформляющего воздеи?ствия
— ума не приложу.
Есть
что-то очень симпатичное в бесснежной и теплой, совсем осеннеи?
зиме: состояние немного вне времени, когда о времени и его состояниях можно
просто не думать. Собственно, этим и хорош ноябрь: он — почти не время года, он
— его вечность. Внешнее убирает себя максимально, и мы можем заниматься внутренним. Зима уже снова начнет соблазнять внешним: снежными красотами, снежной сентиментальностью,
морозными трудностями… А ноябрь, черныи? ноябрь,
философский месяц, создает нам все условия для того, чтобы заниматься внутри
себя исключительно структурами бытия».
Никакой
перегруженности там быть не может. Потому, что это пространство не в памяти —
раз уж, находясь там, свои книги пишут разные люди. Спокойное такое, осознанное
пространство. Любое, вот так рассказанное прошлое там всегда в Present Continious.