Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2017
В
год столетнего юбилея Великой русской революции мы предложили известным
прозаикам, поэтам, публицистам ответить на два вопроса:
1. Вы
в 1917 году в центре водоворота противоборствующих сил в любой из дней по вашему
выбору, в любой из драматических исторических моментов. С кем вы? В какой вы
партии, группе, дружине? Кого защищаете и против кого выступаете? Каким хотите
видеть будущее России? И главное — почему? Как вы объясняете свой выбор?
2.
Вы в 1917 году в любой из решающих исторических моментов и у вас есть
возможность влиять на развитие событий и направлять их, как вам
заблагорассудится. Как бы вы изменили историю? Какой избрали бы социальный
строй? По какому пути пошла бы Россия?
______________________
Денис Драгунский — российский
филолог, политолог, писатель, журналист и драматург. Родился в 1950 г. в
Москве. Автор нескольких книг прозы. Колумнист
интернет-издания Gazeta.ru. Живет в Москве.
Андрею
Красильникову
В начале февраля 1917
года я, тогда пехотный капитан, из-за войны получивший свой чин быстрее
обычного, был назначен в Особую команду Собственного Его Императорского
Величества железнодорожного полка. Забота наша была
обслуживать и охранять царские поезда, и, случалось, мы ездили то в литере «А»,
то в литере «Б» — то есть не в
сопровождающих составах, а в царских, назначенных для самого Главковерха и
высшего генеральства. Императора я видел не раз, два раза мне
приходилось беседовать с ним. Первый разговор, впрочем, был весьма краток, и
его даже нельзя назвать беседой. Я отвечал за телеграф и однажды, подавая его
величеству депеши в специальном бюваре и глядя на его огорченное лицо с
неожиданными мешками под глазами, дерзнул спросить: «Могу ли чем-нибудь быть полезен?»
Это и в самом деле было
дерзостью. Смысл этого вопроса был «Могу ли я идти, наконец?» — потому что
император, погрузившись в чтение депеш, словно бы забыл обо мне и не сказал «вы
свободны» и что-то в этом роде. Даже рукой не взмахнул — ступайте, мол. Но и
никак не показал, что я должен остаться. Просто забыл обо мне. Признаться, мне
это было неприятно и даже обидно.
Вы
спросите — как у обыкновенного пехотного капитана, выходца из обыкновеннейшей
русской провинциальной верноподданной семьи (отец — гимназический учитель
математики, коллежский асессор, как раз моего ранга, если по Табели; мама —
хозяйка большого дома, управительница семьи, где у меня две сестры и два брата)
— как у меня могло появиться чувство, даже тень чувства обиды на государя, на
императора, на помазанника божия? Если бы мои покойные
мама и папа услышали меня, они бы замахали руками и вскрикнули бы от ужаса,
отец бы покраснел, а мама начала бы креститься — как же, это ведь невыразимое,
незабываемое счастье — стоять рядом с государем, и он тебя не отсылает прочь!
Позволяет быть рядом с ним в тесном салоне царского поезда! Стой же,
глупенький, лови секунды радости, дыши с царем одним воздухом, запоминай
малейшие черточки, лицо, руки, одежду, движения — потом будешь рассказывать
детям и внукам, а они будут тебе благоговейно внимать.
Н-да.
Но тогда, в феврале
1917-го, люди думали совсем иначе, чем тридцать, двадцать, да даже десять лет
назад. Точнее говоря, чем двенадцать лет назад. Уже пронеслись по России
роковые слова несчастного Гапона «Царя у нас больше нет», и эти слова
поколебали даже не трон, а то, на чем трон держится — «мнение народное»,
Помните Пушкина: «А знаешь ли, чем мы сильны, Басманов? Не войском, нет! Не польскою
помогой, а мнением. Да! Мнением народным…» — и дальше
что-то вроде «самозванцу без выстрела сдавались города, а воевод упрямых чернь
вязала». Прав Достоевский: Пушкин — великий пророк. Тут на покое я много читаю
русских книг, так что прошу извинения за всяческие цитаты и сопоставления… Простите, я слегка отвлекся. В 1917 году народ наливался ненавистью к
династии, к придворной камарилье, к Распутину. Посему и фигура монарха сильно
полиняла в смысле «священной фигуры государя». И я, простой пехотный капитан,
стоя около двери салона, воспринимал царя всего лишь как начальство. Я принес
начальству бумаги, а начальство не соизволило сказать мне ни слова, ни
«ступайте», ни «обождите». Посему я и спросил императора: «Могу ли чем-нибудь
быть полезен?» Он поднял на меня усталые, добрые, чуть
ли не растерянные глаза и сказал: «О, да, капитан. Если бы вы мне объяснили,
что происходит… и что за штучка генерал Рузский… Шучу!
— вдруг вскрикнул он. — Шучу, ступайте!» — и хлопнул ладонью по столу.
Я вышел.
Генерал Рузский,
командующий Северным фронтом, был та еще штучка. Говорили, что он в стачке с
Родзянко и вообще с думскими радикалами. Но человек волевой, при этом
осторожный и беспринципный, с навыками холодного шантажиста, что ему
пригодилось в роковые дни марта, да вы это все и сами знаете. Однако в главной
идее генерала было нечто резонное, как ни странно. С другой стороны, что
странного? Люди моего поколения были воспитаны на старинных романах, где
благородный человек противостоял подлецу, и все, что
говорил и делал благородный, было благородно и умно, а все, что говорил и
вытворял подлец, — было подло и глупо. Увы! Двадцатый век учит нас, что все не
столь определенно в смысле морали и ума. Но об этом чуть позже.
После сего краткого
разговора — даже не разговора, а одной царской фразы — я вдруг понял, что дни России сочтены. Что это
не крики агитаторов, не мрачные пророчества поэтов, — а что это самая что ни на
есть реальность, которая наступит со дня на день. Какое будущее может быть у
страны, в которой усталый и растерянный император жалуется пехотному капитану на
своего генерала?
Я человек верующий, но
никоим образом не мистик, не духовидец и не толкователь сновидений. Однако с
этого дня меня начали мучить сны. Ангел прилетал и словно бы развертывал
простыню передо мной, и наводил кинематографический проектор, и в его
стрекотании, в мелькании теней развертывались картины бунтов и пожаров, полей
сражений и уличных баррикад. Мельком увидел я кучу изуродованных трупов, на
которых поверху лежала смятая и запачканная горностаевая мантия, и я проснулся
в ужасе от того, что никакого ужаса я не испытываю. Назавтра мне снились
торжествующие рожи хамов, пьяных матросов и фабричных,
но вместе с тем ангел на экране показывал мне похороны британской королевы
Виктории, которые состоялись в 1901 году и были засняты фирмой «Патэ». Ах, как все было благопристойно, торжественно и
скорбно, сколько народу, какое генеральство, какие дамы и господа! Когда гроб
снимали с лафета и вносили в храм, я заметил в левом верхнем углу экрана
женщину в белом, она стояла, кажется, на стуле, возвышаясь над толпою, и
держала в руках ребенка, тоже в белом. Кто она была? Мне показалось, что это
сама Британия со своим потомством. А затем шли ужасные сцены русского бунта.
Я во сне понял, что
холодный шантажист генерал Рузский и его сотоварищ Родзянко — они правы. Россию
спасет ответственное министерство. Когда эта мысль проникла в меня, ангел
выключил кинопроектор, повернулся ко мне — у него было славное женственное
лицо, все ангелы такие, — поднял палец к губам и прошептал: «Ответственное
министерство».
То есть правительство,
назначаемое Думой и ответственное перед нею. Государь же остается как некий
символ единства народа со своим государством. Подобно усопшей Виктории, которая
была великой королевой, но разные Гладстоны и
Дизраэли чередовались в повседневном управлении империей. С того момента я
смотрел на генерала Рузского с особым интересом. Возможно, это наш новый
военный министр. «Надо бы, — говорил я себе, — почаще
попадаться ему на глаза, но удержаться от подхалимства».
Целыми днями принимая депеши с фронтов и из столиц, я отлично
представлял себе, что делается в России, и понимал, что времени уже почти не
осталось. Я верил, что Россию и ее народ спасет только царский манифест об
ответственном министерстве и конституции.
Первого марта я вновь
носил императору почту. На третий раз, это было ближе к полуночи, майор Штерн-Штильман велел мне отнести его величеству чай. Я поставил чайник, молочник, чашку, сахарницу
и сухари на поднос, бювар с почтой прижал под мышкою, какой-то нижний чин
распахнул передо мной межвагонные двери, и я вошел в
царский салон.
Император сидел в
кресле у окна, отодвинувшись от столика, на котором не было ни одной бумаги.
— Почта, Ваше
Величество, — сказал я. — И чай.
— Ваше Императорское
Величество! — строго поправил он, но тут же рассмеялся: — Шучу, шучу.
Благодарю. Присаживайтесь, — я сел по другую сторону стола. — Не угодно ли чаю?
— Благодарю, Ваше
Величество.
— Благодарю «да» или
благодарю «нет»? — улыбнулся он.
— Да, благодарю вас.
— Тут есть чашка, —
сказал император. — Моя. От обеда осталась, вот. А вы будете пить из чистой. Позвольте я вам налью?
— Благодарю вас, Ваше
Величество.
О, господи! Сам Николай Второй, божьей милостью всея, Великия
и Малыя и Белыя России император и самодержец, и прочая и прочая и
прочая — любезно наливает мне чай, а я сознаю пустоту и бессмысленность
момента, ибо знаю — никто не будет благоговейно внимать моим воспоминаниям.
Меня чуть не замутило.
— Вы устали? — ласково
спросил император.
— Что вы, ваше
величество. Ну разве чуть. Как мы все тут.
— Прекрасно. Рад с вами
поговорить. Вы не генерал, не граф, не министр, — говорил он, слегка грассируя,
— и даже, как мне представляется, не аристократ. Впрочем, поправьте меня, если
не так…
— Дворянин, но никак не
аристократ, вы правы, Ваше Величество.
— Прекрасно. Тогда
скажите мне, капитан, хоть что-нибудь в утешение. Я не прошу у вас совета, не
прошу рецепта… Несколько простых слов. Вроде «морок
рассеется», «все пройдет». Что-нибудь такое. Искреннее. Для усталой души.
Я собрался с силами и
сказал:
— Ваше Императорское
Величество! Я каждый день читаю и суммирую сотни телеграмм. Ничего не пройдет и
не рассеется. Выход один. России нужно ответственное министерство и
конституция. Нужно было еще позавчера, фигурально выражаясь.
Но сейчас идут последние часы.
Он засмеялся:
— То-то я гляжу, другой
офицер принес мне чай. Вас подослал Николай Владимирович?
— Кто?
— Генерал Рузский. А?
Только откровенно.
— Нет, Ваше Величество.
Честью офицера клянусь, нет. Это мои собственные мысли. Я видел сон. Ангел мне
сказал, велел мне передать вам вот это. Я видел во сне, как хоронят Викторию,
английскую королеву. И я видел страдания, которые предстоят вам и России.
Ответственное министерство спасет Россию и вас.
— Вы мистик? —
поморщился он. — Я устал от мистиков во дворце. Вы говорите о конституционной
монархии? Это лживая идея.
— Виктория правила
шестьдесят семь лет. Вы будете править не меньше. Вы избавите Россию от смуты,
Европу от войн. Вы станете главнейшим моральным и политическим авторитетом для
всего мира. Английские премьеры, американские и французские президенты, германские канцлеры
— все будут просить вашего совета и ждать вашего
одобрения…
— Виктория не правила,
а лишь царствовала, — брезгливо перебил он меня. — Конституционная монархия?
Чтобы царь ничего не решал, но за все отвечал? Нет. Я отвечаю за Россию и буду
ею править. Россия, слава создателю, не Британия. Основа России, ее священное
средоточие — самодержавие. Если бы в России бояре высекли царя розгами, то царь
бросился бы на меч и закололся, а его сын этим мечом порубил бы боярам головы,
— император говорил вдохновенно. — Этот король, которого так чтят в Британии,
право же, как гоголевский поручик Пирогов! Его выпорол немец-сапожник, а он
скушал пирожное и пошел на вечер с барышнями, и живо танцевал мазурку! Человек
без чести! Да-с. И поручик Пирогов, и британский король! Оба — одинаково пошлые
господа.
— Ваше Величество, тут
разговор не о древней истории, а о нынешней. Страшные времена грядут. Помните
пророчество Лермонтова: «Настанет год, России чёрный год, когда царей корона
упадёт». Этот год настал, но у вас в руках еще многое.
— Лермонтов? — пожал
плечами император. — Мой прадед его недолюбливал.
— Вам грозит гибель, —
сказал я. — Вам и всей вашей прекрасной семье, которой любовалась вся Россия.
Цесаревны. Наследник. Супруга.
— Не лгите, — помрачнел
он. — Вся Россия ненавидит мою семью. Отречение — честнее. Разбойники могут
выгнать хозяина из дому и сжечь его дом. Но хозяин не должен остаться в своем
доме приживалом. Даже ради спасения дома.
— Не хотите спасать
Россию, спасите свою семью.
Император стал еще
мрачнее.
— Семья… Как я погляжу в глаза своему сыну, если соглашусь стать
бесправной куклой вместо самодержавного царя?! Les morts n’ont pas
honte, — сказал он.
Я знал по-французски,
но он сказал это очень быстро и певуче, «он-он-он», и я не понял, он заметил
это и перевел:
— Мертвые сраму не имут. Вы слыхали про писателя
Достоевского? — Я кивнул. — Писатель
Достоевский сказал как-то, что правда выше России.
Сегодня я вижу, что он, быть может, прав. Но есть нечто, что выше правды.
Честь! — он помолчал и улыбнулся. — Впрочем, я не люблю Достоевского. Мне из
писателей нравится госпожа Тэффи.
Он достал папиросу,
предложил мне, я взял. Мы закурили — он дал мне огоньку. Отвернулся к окну. Я и
не заметил, как прошла ночь. Светало. Мы стояли на каком-то полустанке.
— Кошка! — вдруг
закричал он и привстал, тыча пальцем в окно. — Кошка, эх! Ушла…
Я смотрел на него и
думал: кто он? Последний рыцарь на троне? Николай Кровавый? Или Николашка-дурачок? Потом уже, после долгих раздумий на
покое, я понял, что в наши дни рыцарь на троне неизбежно превращается либо в
кровавого деспота, либо в дурачка.
— Скоро Псков, — сказал
император.
— Скоро к вам придет
депутация, — сказал я. — Они в последний раз попросят об ответственном
министерстве и конституции.
— Знаете, что? — вдруг
оживился он. — Вы меня не утешили, но я вам помогу…
Он повернулся на стуле,
достал из шкафчика бланк и вечное перо, спросил, как меня зовут. Я ответил. Он
написал несколько строк и размашисто расписался. Протянул мне бумагу и сказал:
— Ступайте! Ступайте
же!
Я вышел в тамбур и
прочитал. На бланке Верховного Главнокомандующего было написано:
«Мы свидетельствуем,
что податель сего господин такой-то является злейшим врагом Русского
Самодержавия и Нашим личным недругом. Николай. 2 марта
1917 года. В Царском Поезде, при
подъезде к Пскову».
Еще раз я увидел его
днем, около полудня. Я провожал к нему Рузского. Мы встретились глазами. Я
одними губами шепнул: «Gouvernement responsable». Он так же тихо ответил: «Les
morts n’ont pas honte».
В партикулярном платье
я в обход Петербурга пробрался в Выборг. Затем на корабле добрался до Аландских
островов. Эта населенная шведами провинция Финляндии была еще формально частью
нашей империи. Там, в Мариенхамне, мне нашли
катерника, согласного перевезти меня в Швецию. Оттуда было около пятидесяти
миль спокойным морем. В уплату пошли две последние николаевские десятки,
которые я выпорол ножом из пояса. Катерником оказалась дама, жилистая и большерукая. Она попробовала монеты на зуб и
согласилась.
Я запомнил, как монеты
падают в холщовый мешочек у нее на боку. Золотой профиль императора мелькнул и
исчез. Прощайте, ваше величество. Вы были честны. Прощай, Россия. Ты была… Ты была. За то и спасибо.