Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2017
Русаков Андрей Сергеевич — обозреватель издательского дома «Первое
сентября», директор АНО «Агентство образовательного сотрудничества»,автор книг «Эпоха великих открытий в школе девяностых
годов» (СПб., 2005), «Уходящие перспективы. Школа после эпохи перемен» (М.,
2000; 2-е изд. — СПб., 2014), «Школа перед эпохой
перемен. Образование и образы будущего» (СПб., 2014).
В «Дружбе народов» (№1 за 2016 г.) была опубликована его статья
«Ответственность культуры и культурное многообразие», вызвавшая отклики авторов
из России и стран СНГ.
Представим себе
три типа обращения с общественной мыслью, различающиеся не по содержанию, а по
стилю поведения — ведения мысли.
В
одном случае ваш собеседник, представляя некий круг идей, с интересом
всматривается в окружающих, в рассказы и доводы оппонентов, ему любопытно
узнать что-то новое и неожиданное для себя; за его открытостью просвечивает
внутренняя уверенность в неслучайности своих
убеждений, укорененность взглядов в жизненном опыте;
критику своих воззрений он склонен рассматривать как повод для их развития.
Оратор второго
типа защищает заданную идейную позицию в силу обязанности, не особенно за нее
переживая; вменят по должности противоположную доктрину — столь же благодушно
будет отстаивать ее.
А вот в третьем
случае обстановка выглядит менее психически здоровой. Ваш собеседник от реплики
к реплике «накачивает» себя верой в исключительную правоту своей позиции.
Тональность его обращений может быть разной (яростной, иронично-язвительной,
надменно-поучающей, доброжелательно-извиняющей), но единственная его задача —
не дать в обиду те убеждения, в надежности которых сам он не очень-то уверен.
Его позиция жизненна в том смысле, что давно слилась с его самосознанием,
принята в привычной социальной среде, делает
комфортными размышления человека о своем месте в мире. Но она остается
бутафорской, поскольку за ней нет надежной правды личного опыта, а потому
последствия столкновения удобной для человека системы взглядов с неудобной
реальностью не совсем предсказуемы.
Вероятно,
расцвет именно третьего стиля интеллектуальных бесед объясним исторически. В
годы перестройки миллионы советских людей внезапно оказались перед
необходимостью выбора мировоззрения — и большинство осуществило его на
негативной основе: буду придерживаться таких-то взглядов, потому что
противоположные мне точно не по душе. Воззрения выбирались разные, но
популярность их оказывалась пропорциональна тому, насколько спокойнее человек
мог спрятаться за «объясняющей силой» концепции от реального мира, от сложности
совершавшихся вокруг событий; получить от своих новых воззрений индульгенцию на
право неучастия во всем, кроме самообеспечения.
Прошла
уникальная в истории волна «выбора веры»: «веры» принимались многими людьми не
как своды определенных моральных правил, а как поводы гордо и обоснованно
отказаться от любых моральных императивов, равно как и от усилий к изменению
жизни вокруг. Отсюда — неснимаемые шоры, потеря
слуха, потеря обзора, сужение взгляда до прищура, а голоса до попыток
направленного внушения: «Слушай, что я говорю тебе!»
Факт
«плюралистической» множественности односторонних концептов за тридцать лет лишь
сплел из них непробиваемый диковинный конгломерат, массовые джунгли
слепоглухонемого переругивания; органической частью этих джунглей оказался и
слой «экспертов-интеллектуалов», годами тянущих каждый свою ноту.
Такова
необходимая преамбула к статье.
Теперь попробую
кратко сформулировать свои тезисы.
Первый тезис. У
того печального положения дел, в который плавно проваливается страна, большой
список причин. Но в отсутствие даже гипотетического просвета во взглядах на
будущее России ключевая проблема — не только реальные обстоятельства, но и
паралич общественной мысли. И с ним можно пытаться справиться.
Второй тезис.
Наша страна живет в общественных укладах различных типов — так дела будут обстоять
и через двадцать, и через пятьдесят лет. Но монологические концепции выработали
привычку к поиску тотальных решений: в единой логике для всей страны.
Провозглашаемые цели и ориентиры подобных реформ в лучшем случае адекватны
социальным слоям и сообществам одного уклада жизни и неадекватны всем
остальным, разрушительны для них. На мой взгляд, уже не предвидится таких
тотальных решений (кроме решений по отмене прежних тотальных глупостей),
позитивные последствия которых для одних общественных слоев перевешивали бы
негативные последствия для многих других и не вели бы страну в целом к
дальнейшей деградации.
Третье
утверждение. Как научиться вместе жить по-разному и
при этом меняться к лучшему? — таков ключевой вопрос русского будущего. Он
связан с переходом от традиций отчужденности и взаимной подозрительности к
практикам доверия и взаимной поддержки между людьми, обладающими качественно
разным жизненным опытом и мыслящими по-разному.
Четвертое
утверждение. Именно успех в становлении практик и норм взаимоподдерживающего
развития разных укладов жизни может определить место России в завтрашнем мире,
ибо драма нарастания социальной сложности — общемировая проблема, и многие
(если не все основные) конфликты общественной жизни
развитых стран связаны именно с этим. Не нефть и не «духовность», не экономика,
технология или геополитика, а значимые для всего мира общественные практики
могут стать вкладом России в ХХI век. Увы, не потому,
что Россия более готова к ним, чем другие страны (во
многих отношениях наоборот), но именно для российского общества эта задача
становится условием и мирного развития, и самого национального выживания.
Глава
I. Опыты жизни и культуры мышления
Весной 1918 года
академик И.П.Павлов выступил в Петрограде с двумя публичными лекциями «Об уме
вообще и русском в частности». Начинались они так: «Мотив моей
лекции — выполнение одной великой заповеди, завещанной классическим миром
последующему человечеству… Заповедь эта очень коротка, она состоит из трех
слов: "Познай самого себя". Если я, в теперешнем своем виде, никогда
пению не учившийся, воображу, что обладаю приятным голосом и исключительным
дарованием, и начну угощать моих близких ариями и
романсами, — то это будет только забавно. Но если целый
народ, в своей главной низшей массе недалеко отошедший от рабского состояния, а
в интеллигентских слоях большею частью лишь заимствовавший чужую культуру, и
притом не всегда удачно, народ, в целом относительно мало давший своего самостоятельного
и в общей культуре, и в науке, — если такой народ вообразит себя вождем
человечества и начнет поставлять для других народов образцы новых культурных
форм жизни, то мы стоим тогда перед прискорбными, роковыми событиями…»
Многое
изменилось с тех пор; «низшая масса народа» от рабского состояния все-таки
отошла значительно, российская научно-техническая мысль в ХХ веке проявила себя
далеко не только подражательной, зато и амбиции «поставлять для других народов
образцы новых культурных форм жизни» если и демонстрируют ныне, то откровенно
бутафорски. Но презрение к здравым оценкам «культурных форм российского
будущего» сохранилось.
Их обсуждают,
основываясь не на возможностях страны, а на личной приверженности одной из
доктрин, прижившихся в стране за последние лет тридцать. Верность доктрине
предполагает и веру в тотальность ее реализации; но, увы, слишком заметно, что
каждая из них устремляется к абсурду при первых же шагах к своему воплощению.
…Вот вера в
возрождение мировой державы, гордо противостоящей всему остальному
человечеству: уже наглядно видно, что дальнейший прогресс на этом пути
гарантирует изоляцию, техническую отсталость и суверенную демократию в стиле чучхе и Зимбабве; не величие «Четвертого Рима», а роль
архаичного государства-недоразумения, всемирного объекта для анекдотических
газетных заметок.
…Вот требование
как можно более скорого установления европейских демократических норм: при том, что большая часть населения страны ни с
каким гражданским обществом в своем опыте жизни не сталкивалась и куда более
склонна поверить в разумное начальство, чем в собственное умение
договариваться. В связи с желанием обойтись в ходе развития демократии без
участия «отсталого» населения либеральные лозунги на наших глазах плавно
трансформировались в полуфашистские политические практики.
…Вот вера в
особый евразийский путь развития, с умильным преклонением даже не столько перед
философами-евразийцами начала ХХ века, сколько перед Л.Н.Гумилевым. Один нюанс:
буквально по всем указанным Львом Николаевичем симптомам наш «суперэтнос» находится в стадии агонии, «обскурации»(1). Если в полной
мере доверять гумилевской симптоматике, то
энтузиастам российского евразийства остается «надеть
простыню и ползти на кладбище».
…Вот хлесткие
фразы (со ссылками на австрийскую экономическую школу и цитатами из трехтомника
Айн Рэнд) про крупный бизнес, который двинет вперед
всю страну, стоит только дать ему развернуться, устранив препятствия со стороны
властей, законов и общественного мнения; особенно мило звучал этот гимн
свободной конкуренции в годы, когда именно чиновники определяли, какому какой
крупности бизнес положен, а назначенные миллиардерами комсомольцы окружали себя
не только трехметровыми заборами, но и армиями спецслужбистской
охраны (имеющей обыкновение из охраны превращаться в караулы).
…Вот
идеалы «государственничества», или «солидаристского» строя, организуемого по заветам 1920-х
годов: защита «традиционных ценностей», державная «гармонизация» интересов
рабочих и работодателей, милитаризация экономических приоритетов, оценка
крупной собственности как лишь условно переданной государством в управление,
«обратная связь» власти и общества через организованные самой властью
структуры, движения, советы, профсоюзы и т.п. Эти нелучшей исторической памяти идеалы по преимуществу уже
стали основой политической жизни, но с каждым годом выглядят все более убого,
срабатывают все хуже, люди стараются из-под них ускользнуть, а для подпорок
равновесия власти приходится искать какие-то инородные средства.
Список можно
продолжать.
Взаимоисключающие
литературные образы российского будущего, сформи-рованные
в начале и середине ХХ века и подхваченные в годы перестройки, реализовались в
современной России комплексно и карикатурно.
Но виноваты в
таком результате все же не сами по себе теории евразийского или европейского
выбора, не Айн Рэнд и даже не Иван Ильин, а то, как с
их взглядами обращались.
Ведь любую
гуманитарную теорию можно использовать в качестве оружия или инструмента: как
идеологическую дубинку, отбиваясь ею от инакомыслящих, — или как способ
понимания жизни в каких-то аспектах, разработанный интеллектуальный ресурс,
помогающий при выборе вариантов конструктивных действий.
Три новые
привычки представляются мне необходимыми, чтобы размышления о национальном
будущем смогли вырваться из заколдованных кругов:
а) использование
гуманитарных теорий в качестве инструментов, а не идеологических знамен;
б) признание
множественности стратегий развития для разных общественных укладов
(а также поиск средств для согласования этих
стратегий, дабы они не гасили, а поддерживали друг друга);
в) ориентация на
долгосрочные перспективы, терпение и сдержанность: соблюдение правил
человечности, милосердия и здравого смысла важнее «выигрыша в темпе» за счет
очередных насильственных экспериментов (результат часто менее важен, чем цена,
заплаченная за него; настоящий путь ведет дальше первоначальной цели, он
значительнее нее).
В любом случае
доброе и умное российское будущее — это возможный результат долгого пути,
требующий согласованных усилий нескольких поколений, а не политическое решение
«по моему хотению». Но само начало движения по такому пути и с подобными
правилами уже оздоровит обстановку в стране.
* * *
Попробуем
сопоставить уклады современной российской жизни (и формируемые ими типы
мировосприятия), представители которых с трудом понимают друг друга. Применим
для этой цели и собственные наблюдения за хорошо знакомыми практиками
социальных и деловых отношений и «сетки классификаций» из нескольких
социологических теорий. Конечно, получится лишь одна из версий взгляда на вещи,
но постараемся сделать ее сколько-то подробной.
Выбирая
характеристики, я воспользуюсь идеями разных книг — представляющих теории
«стадий» исторического развития, теории перехода между разными состояниями
общества, теории развития человеческого потенциала (в особенности пригодится
наиболее богатая различениями модель «спиральной динамики», предложенная Клэром Грейвзом и развитая его
последователями(2)).
При этом для нас будут важны не механизмы функционирования того или иного
уклада жизни, а типология восприятия жизни, взгляды на мир. Как люди понимают
свое место в нем? Какими
видят законы, управляющие миром? Что считают допустимым для себя и должным для
властей? Кто для них «свои», а кто «чужие»? Что считают определенным, а что
сомнительным? На что склонны надеяться?
Вот наметившийся
у меня рабочий перечень:
Мир своих: семейный («клановый») круг, пытающийся
адаптироваться к непонятным обстоятельствам.
Мир силы и
удачи:
«мир-джунгли», авантюрный, героико-бандитский мир.
Мир-традиция: патриархальный
мир вечных законов, прочных обычаев, устойчивых сословий.
Мир иерархий
(«патерналистский мир»): мир классификаций, табелей о рангах, верных
сотрудников, «отцов отечества» и «настоящих хозяев».
Мир-порядок —
индустриальный мир плана, расчета, технических регламентов и научных законов.
Мир-проект — мир бизнеса и
договора, умной воли, цели и результата.
Мир-согласие — «зеленый», экологичный мир устойчивого развития; мир гармонизации
интересов, сопричастности, взаимной поддержки.
Мир-калейдоскоп — сетевой,
комбинаторный, вероятностный мир «третьей волны».
Попробуем
взглянуть на вещи изнутри каждого уклада жизни, признать естественным за каждым
из них страх перед «жизнью по-другому» и понять, за счет чего такой страх может
преодолеваться.
В более полном
варианте статьи (который можно прочитать на сайте журнала) я постарался
повернуть эти уклады жизни разными гранями, чтобы читатель смог признать в
каждом из них нечто знакомое из собственного опыта. Но надеюсь, что даже
краткий набросок, представленный далее, позволит заметить, что привычные
антитезы полярных позиций («своей и неправильной») потеснятся «многогранниками»
противоречий между несколькими способами миропонимания. А многое из того,
что именуют сегодня «межнациональными проблемами», на деле покажется следствием
контрастов в социальных привычках, не так уж существенно
этнически окрашенных.
Итак, пунктирный
обзор предложенного перечня.
Мир
семейной солидарности
Его девиз можно
сформулировать коротко: «Держись своих!» Или
чуть обстоятельнее: «В загадочном мире, полном опасностей, — держись своих,
не верь чужим!» Главный закон понятен: прав наш человек или не прав — он
наш. «Свои», «родственники» связаны общими преданиями и табу, круговой порукой,
верностью заветам предков и общей судьбой.
Общее дело —
адаптация, приспособление к непредсказуемому миру, в котором мы оказались;
своего рода «собирательство» благ в жизненном лесу, где нет шансов не то что
повлиять на его законы, но даже рационально их постигнуть.
Типичный вариант
— мигранты. Их прибивает к тому или иному берегу, где есть надежда закрепиться
и чего-то достичь. Для этого надо суметь интуитивно встроиться
в какую-то случайную нишу и умиротворить таинственные силы, владеющие этим
местом. Конечно, до больших богов далеко, но вот задобрить мелких местных
божков, от которых непосредственно зависит твое выживание, — необходимо. В
древности это были олицетворения рек, дождей и лесов, а в джунглях цивилизации
— это лица местной бюрократии, государственных или криминальных силовиков,
людей местечковой власти и богатства. Нельзя вполне понять, как устроена их
жизнь, но можно попробовать кого-то из них ублажить, снискать
благорасположение, приспособиться, стать для них чем-то полезным и сделать свое
положение сколько-то устойчивым.
Если же удается
пустить корни, то любая захваченная кем-то административная ниша или
предпринимательская позиция — это уже не личное, а семейное достояние.
Идеал —
достижение первобытной гармонии: все в безопасности и сытости, таинственные
власти ублажены, все чтят старших, держатся семейных правил и на свадьбах
собираются за общим столом.
«Семейный мир» благодарен покровителям,
социально беспомощен, культивирует лояльность к властям и осторожную
доброжелательность к встречным.
Но часто
крохотные вселенные «семейных миров» трещат по швам и грозят полным крушением
под гневом властей и стихий. Тогда из них выходят герои и бандиты, одновременно
бросающие вызов и бессилию, и «общепринятым нормам морали», и божкам, которым
привыкли тащить подношения.
Мир
крутых героев
Главный закон
стал еще проще: «Сила — право».
Впрочем, этот
мир уже не первичен, у него возникла глубина, и этика для публичной презентации
заимствуется из «семейного мира»: предками гордимся, своих
не бросаем, за обиду родича отомстим, справедливость — как мы ее понимаем —
восстановим. (Хотя на деле вся эта бравада реализуется в меру сил, по
обстоятельствам.)
Мир — джунгли,
но теперь мы уже не пристраиваемся и не выпрашиваем, а берем свое с боем. Жизнь
«на всю катушку», здесь и сейчас, яркая и необычная, достойная войти в легенды.
От персонажей
Гомера до революционных матросов, от викингов до гангстеров, от монгольских
богатырей до современных диктаторов, от конквистадоров до «новых русских» —
эстетика и энергетика варварства щедро наполняют мировую историю и культуру.
Великий
поведенческий идеал варварского мира — «Видеть цель, не видеть препятствий,
верить в себя» — движет множеством активных людей. Он особенно нежно любим
Голливудом и российскими киностудиями. Глобализация сделала кино для подростков
на варварские сюжеты всемирным мейнстримом, визуальным
эсперанто; ведь оно подходит для всех обществ, независимо от меры развития.
Конечно, не всем
быть главными действующими лицами; есть место и для второстепенных.
Для них свой лозунг: в охоте за лучшей участью — держись удачливых героев!
Сильные побеждают, более слабые им служат, а совсем
слабовольные прячутся по щелям.
«Силовые»
организации лидерского типа выглядят проще других и создаются при благоприятных
условиях легче. Отношения циничны и просты. Авторитет лидера основан на его
воле, подкрепленной деловыми успехами. От сотрудников ожидают подчинения и
результатов. Сотрудники верны организации (терпя неизбежные унижения)
постольку, поскольку шефу сопутствует удача и добыча. Если организация и
растет, то все равно управляется неформально, в меру личного доверия (власть
распределяется не иерархически, а кругами: от «ближнего круга» к менее доверенным лицам; борьба за «близость к телу» —
основной предмет внутренних интриг).
Мир
законов, сословий и традиций
Азартную войну
всех против всех сметает волна удивительных перемен. К людям словно снисходит
Благая весть: Создатель не бросил нас в дикий лес жалкими игрушками фортуны, Он
положил в основу мира незыблемые законы, мудрые и милосердные. Все наши
несчастья от того, что по глупости, греховности или неведению мы не замечали их
и уклонялись к гибели.
Круги
человеческой солидарности стремительно расширяются:
— мы — это Мiр: мир-община уже не
родственников, а соседей;
— и мы — это
Мир: часть общего порядка Вселенной.
Чужак — не тот,
кто явился издалека, а тот, кто чужд установленным правилам и угрожает им. Так
на смену бесконечным варварским стычкам приходят мир-ненасилие и мiр-добрососедство. (Правда,
зачастую это лишь надежды на них, но подкрепленные убеждением в естественности
именно такого порядка вещей.)
«Доверься
законам, данным свыше!» — вроде бы так должно звучать главное правило бытия. Но
в жизни все несколько тоньше. Законы даны давно, в священных книгах мало кто
разбирается, кроме людей особой учености или духовной силы. Зато вечные законы
уже встроены в правила нашей повседневности, зашифрованы в ритуалах, ими
очерчен годовой круг трудов и праздников. Бытовая жизнь теперь пронизана
символикой высшего порядка вещей. Поэтому подлинный девиз звучит скорее так: «Доверься
мудрости обычая!»
Его дополняет
характерная присказка: «Где родился — там и пригодился». Каждый человек
приходит на свое место в мире; его забота — не поиск лучшей доли, а исполнение
высших заповедей и своего предназначения на том месте, что уготовано ему от
рождения.
Здесь проходит граница
между «варварством» и «цивилизацией»; между миром эмоций, энергии и личного
опыта — и миром Веры и Разума, утверждающих свой универсальный характер.
Роды и племена
сливаются в народы; рождаются истоки глубинной («извечной») народной мудрости,
формируется уникальный склад языка, настраивающего мышление. Ткань общественной
жизни причудлива, мастерство хозяйственного выживания передается не в школах и
не по инструкции, а как искусство — из рук в руки; в картине мира прочный
здравый смысл, сметка и веселое хитроумие плавно переходят в живописные
сказочные представления и готовность самим же над ними подтрунивать.
Понятия о
народном самосознании, национальных традициях, народном характере в конечном
итоге коренятся здесь, в общинном и патриархальном уровне мировосприятия и
ведения дел.
Мир
карьеры и субординации
Его девиз: «Держись
толковых хозяев!»
Здесь-то нам все
до боли знакомо. «Крепкие хозяйственники», энергичные руководители и баловни
фортуны от потемкиных до лужковых;
их верные свиты, оттирающие друг друга от должностей; пейзане потемкинских
деревень и испытывающие неустанную начальственную заботу «бюджетники»;
приветствующие начальство актеры крепостных театров и нарядно одетые школьники,
выстроенные в линейку; табели о рангах и табели с оценками.
Теперь то, где
ты и кем родился, не обязательно определяет твое будущее; в этом мире можно и
нужно выбиваться из грязи в князи — и плох тот солдат, кто не хочет стать
генералом. «Социальные лифты» покатились вверх.
Человек,
конечно, не хозяин своей судьбы, но в его воле — не прозевать выпадающий
случай, вскочить в счастливый вагон, лифт, на подножку кареты, встать в
правильный строй и в нужную секунду сделать два шага вперед.
Здесь царит мир
не столько хозяйствования, сколько завоевания и распределения; раздачи
поместий, званий и ценных подарков, но многое упорядочивающий, соотносящий,
связующий, умеющий «мобилизовать ресурсы» и обеспечить личностный рост.
Как варварский
мир помнит об этике «верности своим», так мир иерархий рад представить себя
(искренно или лицемерно) «гарантом стабильности», защитником морали и народных
традиций, попечителем и благотворителем, кормильцем просвещения и благодетелем
добропорядочных граждан.
При этом вера в
вечные законы уже балансирует на чашах весов с рациональными науками и
техническими навыками. Бога чтим, но и Вольтера почитываем. Прогнившие
«феодальные лестницы» заменены свежевыструганной регулярной администрацией.
«Научное мышление» пока весьма специфично, от точных теоретических выкладок
далеко. Эффективны не сложные умствования, а единообразие, субординация и
согласованность маневра.
«Свои» — это теперь вассалы одного сюзерена и
люди одной выучки. Чужаки — все остальные. (Здесь —
«сотрудники», там — «терпилы»; мы — служивые, а те —
шпаки-штафирки; мы — как-никак дипломированная интеллигенция, а они — темные
массы и идиоты-чиновники; мы — государевы люди, дело
знающие, а те — либеральные болтуны; мы — простые работяги, всех их прощелыг-дармоедов кормим и т.п.).
Каждая развитая
иерархия — по-своему спецслужба. У каждой — свои чрезвычайные обстоятельства.
Потому никаких всеобщих законов здесь не предполагается (кроме как для
обывателей, да и то — невесть зачем). Реальные законы
— это «понятия» (в каждой иерархии свои), высокие искусства умного нарушения
уставов. Понимание того, что кому по чину положено, какие неформальные правила
приличия той или иной формальной субординации сопутствуют, какие приказы надо
немедленно исполнять, а какие и подождут, что хватать, а обо что и обожжешься.
Свои — те, кто
умеет жить «по понятиям». Чужие — те, кто в наших понятиях путаются.
Здесь тщательно
прорабатываются формы той бюрократии, той армии, той тюрьмы и той средней
школы, которые будут завещаны индустриальному миру.
«Центр тяжести»
общественно-деловой жизни современной России, по всей видимости, располагается
именно в иерархических отношениях патерналистского мира. Это, увы, можно
расценить как заметную деградацию с позднесоветских
времен, где центр тяжести располагался все-таки на более сложном,
«индустриальном» уровне. (Вот Белоруссия, например, смогла то советское
положение дел сохранить и усовершенствовать.)
Мир-порядок,
мир-индустрия, мир-механизм
Девиз
индустриального мира: «Найди свое место и будь ответственным!» Или чуть
подробнее: «Найди свое место в Большой Системе, где все заведено как
должно».
На место
умозрительных классификаций эпохи Просвещения пришли законы Ньютона и уравнения
Максвелла, тщательные исследования и строго доказанные теории. Закон и Порядок
— уже не замшелые предания и не трусливая самозащита властных иерархий. Это
научный закон и выводимая из него технология. Правила, инструкции, стандарты,
отчеты воплощают выводы «научного планирования». Все прошито бюрократией, но
бумажные табели прежних иерархий претворены в порядок взаимодействия, скованный
стальной логикой производства и точным хронометражем.
Теперь
действительно все «заведено», отсчитывает и перещелкивает,
семь раз отмеряет и миллион раз отрезает; органика сменилась механикой, логика
распределения решительно потеснена промышленными ритмами. Слаженность
производственных функций, точность действия, минимализм обстановки на
конкретном рабочем месте, степень выработанного автоматизма в исполнении
обязанностей — основы глобального успеха предприятия. От сотрудников ожидается
уже не простая верность начальству, а неукоснительное соблюдение правил.
Рабочее место должно быть исчерпывающе описано в должностной инструкции (что
подчеркивает мифологему «здесь незаменимых нет»); подобные описания специфичны
для каждого типа рабочих мест, но в идеале якобы сцепляются в стройную общую
систему.
Ключевые
достоинства организации — стабильность, дисциплина и бесконфликтность. Скепсис
по отношению к инициативам, высокие издержки, ориентация на процесс более чем
на результат — все это не такая уж высокая плата за прочность положения.
Квалификация и ответственность
— ключевые характеристики человека в «мире порядка». Соответственно,
безграмотность и безответственность — два главных греха и любого сотрудника, и
любого начальства индустриального мира. Потому нормальное отношение к власти
здесь не априори умиленное или враждебное, а рациональное и градуированное:
руководство всегда поругивают, но в разной степени: от добродушно-одобрительной
иронии до жесткого презрения.
Отдельный
человек впервые наглядно автономен, «свободен» — и впервые зримо порабощен
механическими силами. Мир становится универсальным, зато человек — дробным.
Происходит перетягивание человека между машинальным и собственно
человеческим способами жизни: на призрачную свободу нерабочего времени всецело
претендуют индустрия развлечений и стандартизированные формы досуга; зато и
люди тянут за собой человеческие ценности, страсти и привязанности внутрь
производства.
Индустриальный
ритм, «засушивая» деятельность человека, порождает невиданную эмоциональную
жажду. Массовое распространение высокой поэзии и прежде элитарного искусства
становится противовесом механическому порядку вещей; музыка окрашивает камерные
общественные пространства равно у богатых и бедных; развлекательный фейерверк
впечатлений, эмоциональное утешение или трагическое возвышение душевных чувств
навязывают высокие и низкие жанры киноискусства. Сама индустриальная революция
идет рука об руку с причудливой эстетикой модерна (не зря же они обоюдно
просвечивают за термином «модернизация»).
Мир-проект,
мир-бизнес, мир-договор
Главный девиз: «Договаривайся
и достигай успеха!» Главное слово — развитие.
Перед нами
множество ресурсов и возможностей, чтобы сделать свою жизнь лучше и достичь
процветания. «Успех» — ключевое понятие мира-проекта, самоцель для
людей, борющихся за доказательство себе и другим тезиса «Я способен на многое!»
Эмоциональный
напор и внимательный расчет, индивидуализм и командный дух, конкуренция и
сотрудничество, эгоизм и самоотверженность, эгоцентризм и искусство понимания
других, организованность и импульсивность, четкость публичной позиции и защита
интимности домашней жизни — все это даже не противоречия, а цельно сплавленные
черты в характерах людей «проектного мира».
Здесь вступают в
Большую Игру за лучшее будущее — притом в честную игру. Людей
«мира-порядка» приучают, как должно жить по заведенным правилам; с
людьми «мира-проекта» обсуждают, как возможно действовать, а
также то, как правила возникают, устанавливаются и меняются.
Комичным
выглядит здесь разделение «работы» и «свободной жизни для себя»: твой проект,
твое предприятие, твой бизнес — это и есть твоя жизнь, ее квинтэссенция. И
наоборот: ни одно дело не оживает, пока кто-то не вложит в него душу и не
начнет двигать его щедрой отдачей жизненных сил, увлекая других своим азартом.
Каждому нужно войти в команду или собрать свою: большие проекты не делаются в
одиночку. Команда строится на общем понимании задач: «собрать команду» означает
найти единомышленников, готовых принять с тобой общие цели и общие риски.
Так перед нами
открывается первый подлинный Мир Будущего. Его обитатели уже находятся в
завтрашнем дне, поскольку живут предвосхищением событий, они втянуты в будущее намеченным и воплощаемым замыслом.
Даже ориентиры
типичной семьи переворачиваются из прошлого в будущее: семья отрывается от
старших поколений; теперь — это супруги и их дети, а также их
непредсказуемо-изменчивые планы. Казалось бы, мир семейных ценностей должен
быть сметен динамизмом и вольностью «проектных миров». Но в сравнении с
планово-индустриальным образом жизни он существенно прочнее. Семья — тоже
своего рода команда. Даже в расчетах экономистов как базовый субъект
макроэкономики и социальных отношений рассматривается теперь не частный,
оторванный от всего человек-рабочая-сила, а именно локальный
семейный мир, «домохозяйство».
Домохозяйство,
заботящееся о своем лучшем будущем, и предприятие как группа единомышленников,
ведущих общее дело — таковы самые распространенные «атомы» во вселенной
договорных отношений. Впрочем, формально именно отдельный автономный человек
признается основным субъектом права и главным источником права как такового.
Царившие прежде закон
силы, закон обычая, закон «понятий», закон-инструкция
— все это уже юридически ничтожные вещи. Единственный настоящий закон — договор.
Договор, заключенный между людьми или предприятиями, становится для них законом
собственного изобретения. Но и любой акт правовой системы государства имеет
своим основанием не предания веков, а некогда утвержденный «Общественный
договор» — ясный, публичный, рациональный, заключенный между равноправными
участниками и подлежащий пересмотру по установленной процедуре.
Собственно,
только здесь впервые и утверждаются Право и Закон в том смысле, в котором их
тщатся отображать в учебниках обществоведения.
Роль человека в бизнес-команде определяется не его
должностью, а умениями, опытом и тянущимся за ним шлейфом успехов. Многие
функции, которыми на предприятии «мира-порядка» занимаются специальные отделы,
здесь распылены среди множества людей по всей организации. Под решение
конкретных задач создаются проектные команды, включающие сотрудников различной
специализации (работающих притом в нескольких командах одновременно); после
решения задач состав команд меняется.
Наводящие
вопросы вместо приказов, подсказки и корпоративные легенды вместо должностных
инструкций, учет компетентности вместо квалификации; рабочий день
слабо нормирован, чинопочитание отсутствует, границы между подразделениями
размыты, распределение обязанностей — условно и переменчиво. Для людей из
«карьерного» или «индустриального» миров работа в такой бизнес-команде — сущий ад.
Впрочем, есть и
утешение: команда не может быть слишком крупной; в рамках даже очень большого
предприятия автономных и эффективных бизнес-команд
редко можно насчитать более двух десятков, а общее число их участников не
превысит сотни-полутора человек. Но ограниченная численность не мешает людям
бизнеса эффективно манипулировать структурами другой природы: «парить» над
цехами «индустриального мира» и бюрократическими конторами; сторговываться с
патриархальными общинами, подключать экспертов из «мира-согласия»,
сговариваться с охранниками из «мира бандитов и героев» и т.п. (Впрочем,
субординация может быть и обратной: большая корпорация окостеневает до чисто
бюрократических форм управления, но, желая двигаться вперед, привлекает к себе
активные группы предпринимателей или изобретателей, решающие ее проблемы
развития.)
Нет бизнеса без
поиска партнеров и умения с ними взаимовыгодно договариваться. Но даже явные
конкуренты — отнюдь не враги, а тоже соратники, но иного рода: пусть они мешают
нам зарабатывать деньги, но мы вместе создаем и развиваем социальную среду для
самой возможности такого бизнеса, как наш. Так Илон Маск объявляет бесплатную
раздачу патентов Tesla Motors,
хотя патентный портфель — самая надежная собственность для
высокотехнологической компании; общее развитие рынка электромобилей ценнее
локальных преимуществ.
Перед нами образ
жизни, настроенный на конкуренцию в той же мере, что и на сотрудничество.
Происходит лишь намечавшийся на индустриальном уровне переход от стратегии «если
кто-то выиграл, то кто-то проиграл» к логике «выигрыш-выигрыш». В
мирах, ориентированных на прошлое и настоящее, приходится делить то, что есть;
претендуя на хорошее место — надо кого-то с него согнать. Зато в мире,
ориентированном на будущее, хороших мест может быть сколько угодно — только
успевай прилагать умные усилия для их создания.
Мир-согласие
«Согласие важнее
успеха, а самые главные вещи не имеют цены!» Таков девиз мира, для которого
естественный закон — сопричастность.
Для
него характерны внимание к потребностям и особенностям других людей, поиск
комплексных решений вместо линейных и односторонних, «синтетический» стиль
мышления, привычка радоваться радости других, равновесие интуитивного и
логического, защита прав каждого и мира вокруг.
Идея демократии
перестает быть частью проблематики большинство/меньшинство, а утверждается как
принцип общественной защиты человеческого достоинства. Теперь это вопрос не о
власти, а о нормах взаимодействия. Воспользуюсь афористичным высказыванием
датского педагога, участника Сопротивления в военные годы и лидера движения
высших народных школ: «У нас есть всего два пути в поисках выхода из любого
конфликта. Первый путь: можно драться за свою правоту, и это будет означать,
что восторжествует право более сильного. Второй путь: спорящие стороны,
разговаривая, пытаются осветить проблему со всех сторон и стремятся в ходе
разговора достичь более правильного и глубокого понимания. Это —
демократия. Диалог, взаимное понимание и уважение — вот сущность
демократии….» (3).
Мир-согласие
вроде бы решает задачи, заявленные социализмом, — но его решения не
механические, а гибкие, комплексные, вариативные. Происходит всестороннее
«экологическое» переосмысление и переустройство индустриального мира:
— отношений
производство/природа;
— социокультурных отношений внутри местных сообществ;
— «социальной
экологии»: необходимого минимума общественной справедливости и взаимопонимания;
— при этом резко
расширяется круг лиц, чувствующих свою ответственность за происходящее рядом.
Понятию
экономики возвращается изначальный античный смысл: от науки о зарабатывании денег ее переосмысляют обратно как культуру
обустройства «домашнего» пространства (пусть даже и в очень больших масштабах).
«Мир-согласие» решает задачу перехода от общества-завода (подчиненного логике
«производство-потребление») к обществу, «живущему в своем доме» и о своем доме
заботящемуся.
Внешнему
богатству и вычурности теперь предпочитают простоту и практичность «проектов
будущего». Энергосберегающие и природоохранные технологии — наглядные
приоритеты «зеленого мира»(4). Но важнее (хотя и незаметнее) технологии человеко-сберегающие, сохраняющие людей от выгорания и
разобщенности. Складываются традиции разумной меры усилий в каждой работе: не
ниже уровня грамотного отношения к делу и не выше порога невосстановимой
растраты жизненных сил.
В 1920—1930
годы, когда проекты советских конструктивистов воспевали четкость
индустриальных монолитов (зачастую имитируя недостающий железобетон кирпичами),
а Ле Корбюзье возводил знаменитые «машины для жилья»
и щеголял размашистым «брутализмом», финский функционализм при внешнем подобии
технических средств намечал совсем иные перспективы. Получался «функционализм
наоборот»: архитектура не ожидала от людей подчинения функциям помещений (а
заодно — единообразия их вкусов и поведения), но напротив, структуры здания
разворачивались к действующему человеку наиболее удобным и гармоничным для него
способом.
Больница
строится так, чтобы все в ней настраивало больного на оптимистический лад и
чувство комфорта (отопление располагается наверху, мягкое искусственное
освещение сочетается с яркими красками стен, днем все помещения раскрываются
воздуху и солнцу); библиотека учитывает в композиции и оборудовании залов
различные поводы и способы обращения к книгам читателя и библиотекаря; у
муниципального здания много входов, привлекающих граждан к участию в разноформатных общественных собраниях; планирование завода
соразмеряется с возникающим жилым поселком, его инфраструктурой, перспективными
видами на лесные дороги и озерные берега, то есть с обеспечением гармоничного
мироощущения тех, кто на этом заводе будет работать.
Архитектура Алвара Аалто разворачивает
плоскости новых зданий прозрачными стеклянными фасадами к природному окружению,
чтобы можно было ощущать себя одновременно и в помещении, и среди деревьев.
Пластика волнообразных деревянных интерьеров уравновешивает прямолинейность
несущих каркасов, пропорции зданий оцениваются с точки зрения их соразмерности
спокойному и просторному самоощущению людей, многообразию их жизненных стилей и
предпочтений.
Так «зеленый
мир» переформатирует «мир-порядок» в качественно иной. Сохранив меру участия в
производстве, работнику возвращали ощущение связности, многомерности,
пластичности бытия; раздробленное индустриальной механикой сознание
восстанавливало свою целостность. «Мир-согласие» добавляет рациональному миру
органичности, сохраняя его достижения и опираясь на них: искусственное
воссоздание естественной среды — одна из привычных для него задач.
Вновь актуальным
оказывается наследие миров доиндустриальных; они
переживают ренессанс. На новой инфраструктурной основе преображаются народные
традиции, уклад сельского домохозяйства, взаимопомощь многопоколенной
семьи, обычаи церковной общины, кустарные производства; они находят свои (когда
заметные, когда невидимые глазу) трамплины из прошлого в будущее.
В фокусе
внимания «мира-порядка» — фунционирование,
«мира-бизнеса» — развитие, «мира-согласия» — становление:
поддержка того, чего еще нет, но что может сложиться при обеспечении нужных
условий; что возникает в ходе взаимодействии тех сил, людей и явлений, которые
пока отчуждены друг от друга.
Собственно, их
триада и создает полноценный индустриальный мир «второй волны».
Входной барьер в
«мир-согласие» — самостоятельность и внутренняя дисциплина (здесь принято
считать, что необходимые правила уже привычны каждому и нет нужды навязывать их
извне). Заботы о личном материальном обеспечении представляются не проблемой, а
рутиной, решаемой как-то само собой по ходу жизни. Служение достойной цели,
гармония с собой и окружающими — более понятный здесь стимул для творческих
усилий, чем азарт успеха или жажда приобретений.
В таких
обстоятельствах «зеленому миру» легко рекрутировать своих приверженцев в
«богатых» местах, где материальную нужду удовлетворить несложно, а от ряда
избыточных потребностей (рудиментов «мира успеха») только полезно отказаться.
Организация
«мира-согласия» погружена в атмосферу совместного поиска. Работа строится на
взаимной симпатии и вере в личную ответственность, на доброжелательной
снисходительности друг к другу и партнерам. Много совещаний и дискуссий для
выработки лучшего решения. «Кустарный» подход, избыточное порой внимание к
феноменам и особенностям, принцип «лучше меньше, да лучше», внимательное
уточнение возможных последствий и перестраховка, чтобы не навредить.
С такими нормами
деятельности не обеспечить массового производства, не выиграть борьбу за рынок,
не «продавить» фундаментальных решений через административный аппарат.
Материальная продуктивность организаций «мира согласия» явно ниже тех, которые
верны логике бизнеса. Так что в качестве почвы для их расцвета важны развитость
индустриальных и коммерческих структур.
Характерно, что
для иерархических миров организации из «мира согласия» — это компании странных фриков (да и как им поверишь: если они такие
благонамеренные, то почему строем не ходят, а если такие умные — почему
коммерцией не займутся?). В развитых же странах они признаются частью делового
мира, равновеликой государственной и коммерческой. Организации «третьего
сектора» действуют во всех сферах, сообщества экспертов во многом определяют и
общественное мнение, и выбор решений, их проекты плотно переплетаются с заботами
муниципальных властей, они резко ограничивают возможности одного типа бизнеса и
открывают фантастические возможности для другого и т.д.
Конец
истории?
Книга Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории и
последний человек» вышла в 1992 году; с тех пор ее упоминали бесчисленное
множество раз — по преимуществу с презрительными улыбками и гневно-насмешливыми
интонациями. События продолжают происходить, войны и экономические кризисы не
прекращаются, политические структуры шатаются в большинстве стран; от вала
информации о драматических новостях и неразрешимых проблемах некуда спрятаться.
Не буду воспроизводить и защищать конкретные тезисы Фукуямы, но попробую уловить суть его мысли. Ведь она явно
не про то, что жизнь на планете замерзнет и происшествия прекратятся. Скорее
связана она с тем, что в привычной нам идее
исторического развития был некий замысел, который разрешился. Если же мы
продолжаем мыслить о ходе истории в прежнем залоге, то лишь в силу инерции,
которая обречена оставаться бесплодной.
Какая история
может завершиться? Лишь та, у которой было начало.
Привычный
нам
образ исторического развития, устремленного в лучшее будущее — далеко не то,
что само собой разумеется; это модель вполне «инновационная». Вот модели
гораздо более «долгоигравшие»:
— естественная
«родовая» история обращена исключительно к прошлому: там можно искать свои
корни и подпитываться чувством морального долга, дабы
не уронить в новом веке честь предков;
— мифологические
предания намекают на печальный закон энтропии: эпохи сменяют друг друга от
«золотого века» к нынешнему хаосу и измельчанию нравов;
— античная муза
истории превращает сцены исторических событий в художественные феномены,
артефакты для эстетического переживания; история — музей этих артефактов;
— для мудрого
средневекового восприятия летопись человеческих дел — лишь иллюстрация
метаистории, ее вечных притч, записанных в священных книгах. Архетипические события вновь и вновь проявляются в ткани
современности, дабы еще раз послужить нам уроком. Если ты разобрался в содержании
канонических книг, то события наших дней не удивят тебя ничем новым.
Все это истории
совершенно другого качества, чем те, на которые настроены учебники.
В учебниках прошлое «исторично» именно потому, что соотнесено
с будущим, им обусловлено; оно пронизано процессами и причинными связями,
выстроено линейно от менее совершенных обществ к более
совершенным. Такой ракурс настраивался синхронно с бурным развитием науки и
становлением индустриального мира; история и сама превращалась в науку,
организуемую на основе теоретических концепций. История в целом (так привычно
для нас и так парадоксально для людей других эпох) стала трактоваться как история
общественного развития. Главный сюжет — движение человечества в поисках
оптимального cоциального
устройства. (И например, вопросы антропологического
порядка сводятся к обсуждению того, как возможности человека определяются
устройством общества, в котором он живет.)
Что если вот
эта история завершилась? Вдруг на вопросы-требования к будущему,
поставленные на заре индустриальных времен, за последующие двести лет решения
были-таки подобраны?
Это изумляет —
как заявление о том, что за удалявшийся по мере приближения горизонт кто-то
проскочил. Но так ли невероятна суть дела? Нам ведь не кажется странным, что
уже сто лет назад многие народы достигли такого уровня, что могут жить при
всеобщей грамотности, вне угрозы голода, эпидемий чумы, массовой младенческой
смертности и ежедневной борьбы за существование? Так ли удивительно, что за
следующие сто лет кое-где уже получилось организовать общество, в котором нет
бедности, бесправия, вопиющих несправедливостей, подавления деловой инициативы,
государственного произвола и безропотного подчинения сильным?
Только никакой
мистической глубины в оптимальном общественном устройстве не обнаруживалось. Не
происходит в нем ни перерождения людей в коммунистических ангелов, ни всплеска
развития всевозможных талантов, ни духовного слияния с мировым всеединством.
«Научно-теоретическая»
история, возможно, завершается экспериментально установленным выводом:
идеального общества идеальных людей не будет; зато нормальное общество,
выполняющее минимум обязательных к нему требований с точки зрения обеспечения
прав каждого человека, — вполне достижимо.
Попробуем
перечислить (пропуская риторический пафос) те цели общественного устройства, к
которым должно было стремиться человечество по мысли идеологов XVIII и XIX
веков. Вот что набирается:
— Общество, где
каждый человек будет пользоваться благами общественной жизни и защиты от
преступников, но при этом будет защищен и от произвола властей.
— Общество, где
побеждена нищета и сведена к минимуму бедность.
— Общество, где
чувство общественной справедливости и право личной свободы неразрывно связаны,
а не противоречат друг другу.
— Общество,
перешедшее от разграбления природной и разрушения культурной среды к разумной
заботе о них; где образу жизни людей в необходимой мере возвращена
естественность и устранена из него чрезмерная фальшь.
— Наконец, это
общество, где (в духе марксовой формулировки) «свободное
развитие каждого признается условием свободного развития всех».
Есть подозрение,
что перечисленные идеалы были сведены с пьедесталов и как рациональные
общественные практики тихой сапой реализованы в нескольких не очень больших
странах. Их достижение (и даже относительно последней выспренной
фразы) не сопровождалось ни чудесами и фейерверками, ни преобразованием людей в
нечто нечеловечески прекрасное. Но все перечисленное выше общество оказалось
способным осуществить — и это немало.
Мы
хоть сегодня можем съездить в гости к соседям, в чьих странах граждане не
испытывают сомнений в своей свободе, равноправии и правовой защищенности, где
гуманные и доброжелательные отношения между людьми выглядят нормой,
сотрудничество и состязательность деловых организаций дополняют друг друга, а
общество в целом способно идти в ногу со временем, осваивать любые технические
новшества и совершенствовать, а не уродовать природную среду своего
обитания.
Фукуяма называет
финальное общество(5)
«конца истории» либерально-демократическим, делая акцент на успехах
«мира-развития». Я бы рискнул подкоррективать его
выводы, полагая, что не менее значима и реализация принципов «мира согласия» (в
этом плане «конец истории» можно полемически назвать, например,
«эколого-социалистическим»). В схватке «советской» и «американской» идеологий
победитель понятен; но вот в организации реальных моделей
общественно-политического устройства, убедительных для всего человечества, куда
определеннее Америки смотрятся Швеция, Новая Зеландия, Финляндия.
Можно сказать,
что история завершилась там, где органично выросшее сочетание «мира-порядка»,
«мира-развития» и «мира-согласия» стало прочным итогом общественного развития
индустриальной эпохи. Хотя достичь его смогли лишь несколько стран на планете.
На опыте таких
стран стали наглядны и ограниченность влияния общества на человека, и пределы
позитивного социального действия, и качественные различия культурного и
социального контекстов жизни.
Сущностные
человеческие проблемы — вечные. Даже наилучшим образом организованное
общество не делает людей ангелами. Да, многие альтруистично участвуют в
волонтерских движениях, но чаще эпизодично, без чрезмерной самоотверженности.
Лиц, стремящихся к образованию и настроенных на постоянное саморазвитие,
оказывается весьма много, но вряд ли большинство. Да, стало принято вести
спортивный образ жизни, но никаких физических сверхспособностей
(столь любимых фантастами) не намечается. Не исчезают преступления и
самоубийства (первые, правда, случаются существенно реже, а вот вторые —
ничуть). Не выглядит идеальным наилучшее общественное устройство и в плане
социальных функций.
Как бы ни была
разумно спланирована система здравоохранения, в ней будут опытные и умелые
врачи — и врачи так себе, но защищенные полученным дипломом. Как бы грамотно и
гибко ни продумывали школьную систему, одни учителя будут увлеченно, заботливо
и ответственно возиться с детьми, а другие равнодушно отрабатывать свое рабочее
время; одни школьные коллективы обеспечат учебную жизнь высокой интенсивности,
насыщенную бодростью, успехами и взаимной радостью, а другие будут спокойно
тянуть лямку. Сколь бы ни была пронизана общественным влиянием политическая
сфера, большинство политиков будет беспокоиться о своем благополучии больше,
чем о благополучии страны (но вот рамки допустимого и немыслимого для них будут
совсем иные, чем в обществах архаичных). Формирование масштабной инфраструктуры
библиотек, художественных событий и выставок, музеев, национальных парков и
т.п. значительно повышает средний уровень эстетической культуры, резко меняет к
лучшему внешний облик и образ жизни многих уголков страны, но никак не влияет
на факт появления выдающихся талантов.
Футурологов
должно бы разочаровать и то, что единообразное общественное устройство даже не
стирает культурных различий; в чем-то ослабляет их, но не в меньшей мере и
усиливает. Достаточно присмотреться к тому, насколько при теснейших
взаимосвязях скандинавских стран разнятся в них национальные характеры:
семейственный, спокойно-оптимистичный, сдержанно-жизнерадостный характер
финнов; самоуверенный и авантюристичный норвежский; индивидуалистичный,
рефлексивный, полный интеллектуального драматизма шведский.
В триаде личность
— культура — cоциальное
устройство общество способно взять на себя очень весомую, но только свою
роль.
Конец
и вновь начало
Итак, добрые и
сильные стороны человека легче укрепляются при общественной поддержке, но она
отнюдь не отменяет и не упраздняет всей противоречивой глубины человеческого
существа и очень умеренно сдвигает индивидуальные возможности.
Напрашиваются
такие тезисы о «конце истории»:
— Оптимальное
гражданско-правовое устройство в рамках конкретной страны может быть воплощено
— и модель его универсальна. Ее можно изучать как рациональную учебную
дисциплину.
— Такая
общественная организация преобразует характер национальных культур, но скорее
подчеркивает различия между ними, нежели стирает.
— Возможности
общества ограничены, они не исчерпывают содержание человеческого бытия и
определяют его лишь отчасти.
— В наше время
можно исследовать уже не умозрительно, а на опыте, где кончается социальное и
начинается собственно человеческое.
Примерно таким
резюме можно было бы и завершить… если бы удалось и
далее удерживать процессы социального развития в рамках национальных
государств, если бы к «финишу» создания оптимального общественного устройства
пришли не считанные проценты населения планеты, а гораздо большая его часть,
если бы рывок, совершенный в 1980—1990-е годы десятками наций к открытой
экономике, правовому государству и/или демократическим общественным отношениям
резко не затормозился бы в следующем десятилетии. Но главное: если бы за
финишем как бы «завершившейся» истории нас не ждал новый ее дизайн —
глобализация, компьютерная революция, новые способы мировосприятия и слепящие
противоречия национального развития.
Этот дизайн уже
не подчинить иллюзиям линейной, причинно-следственной, научно-объясняемой
истории — она-то все же закончилась. В пространстве глобальных сообществ и
коммуникаций экономика, политика, технические новации, всплески социальных
перемен если и подвержены логике, то квантовой, вероятностной.
В cоциальном измерении словно
заискрилась известная пародия на классическое двустишие Александра Поупа: «Был этот мир глубокой тьмой окутан./ Да будет
свет! И вот явился Ньютон./ …Но сатана недолго ждал реванша./ Пришёл
Эйнштейн — и стало всё, как раньше»(6).
Люди впервые
вступили в такую эпоху, где изменения — непрерывны, а неопределенность —
обычное состояние.
Мир-калейдоскоп,
«мир сетей», вероятностный мир
Из других подходящих
именований: комбинаторный мир, мир-хай-тек, мир
«третьей волны». Его девиз: Самореализуйся!
Если подробнее: «Самореализуйся и конструируй свою судьбу, выбирая
"свое" в глобальном калейдоскопе ценностей, связей и феноменов».
Главный закон —
верность избранному пути и стремление к компетентности. Теперь торжествует тот
тип человеческой солидарности, который прежде был доступен разве что в научных
кругах: «свои» — это участники сетевого сообщества, не ограниченного
пространственными и политическими границами.
Привычные
обстоятельства: независимость, ценность индивидуальности, специальные знания,
ценимые в особой среде, любовь к непредсказуемости завтрашнего дня.
Парадоксальные
особенности «сетевого мира» воскрешают способы мышления архаичных миров. Для
его жителей вновь актуальны:
— инстинктивные
действия в обстановке непредсказуемых угроз — как в «мире-выживании»;
— опора на
доверенный круг «своих» — как в мире «семейно-адаптивном»;
— ставка на
личный опыт, авантюрные решения и вера в удачу — как в «мире силы».
При
этом завершается подготовленный «миром-согласием» переход от «ренты силы»,
«ренты статуса» и «ренты денег» к «ренте делового авторитета». Тот, кто
способен на большие дела в «сетевой вселенной», всегда найдет в меру
потребности и деньги, и поддержку остепененных лиц.
Мир «третьей
волны» распахнут настежь и придает дополнительное
измерение всем прочим укладам жизни и мировоззрениям. Он одаряет их мощными,
непонятно устроенными, очень привлекательными и непредсказуемыми в последствиях
применения инструментами. Каждое из государств и сообществ развивается в своем
«коридоре возможностей», но в то же время находится под открытым небом другого
измерения, откуда то и дело слетают белые и «черные лебеди»(7) событий,
порожденных сетевым миром.
Последствия
усилий в вероятностном мире всецело зависят от резонансов, которые в разные
моменты времени то стократно умножают эффекты и результаты, то гасят их почти
до нуля.
У творцов
«сетевого мира» ярко выражена ответственность перед самим собой за избранный
путь и перед референтным сообществом за верность
своему слову и амплуа. Но почти вовсе нет готовности отвечать
за косвенные последствия своих действий: их все равно не предугадать.
Обнародование нудноватой переписки американских
дипломатов, организованное квартирующим в Швеции австралийцем, зажигает
волнения в Тунисе и пожар восстаний в половине арабского мира. Подобные эффекты
нисколько не были целью публикатора, но раз это случилось — значит, так и
правильно.
Преобразуется
характер естественных наук: если прежде открытия совершались на «кончике иглы»
подробного знания о конкретной области исследований, то теперь выигрывает в
гонке изобретений тот, кто найдет нужную комбинацию гипотез одновременно из
химии, физики, биологии, математики.
Преобразуется
сфера гуманитарного мышления и социального действия. Принято было опасаться,
что восторжествуют пресловутые «политтехнологии» и
механизмы продуманного управления массовым сознанием, но с этим-то как раз
отлично справляются специалисты, правительства и корпорации «второй волны».
«Сетевой мир» продуцирует не технологии контроля над поведением, а нечто
противоположное: он создает платформы для массовой кооперации творческих
интересов. Под кустарные, индивидуально окрашенные проекты, заботы и интересы
«зеленого мира» теперь подведены средства эффективной коммуникации и массового
резонанса. Никакой академической энциклопедии уже не вступить в конкуренцию с Википедией, а государственной и коммерческой пропаганде не
выиграть игру в глобальное доминирование у хаотического обмена мнениями в
социальных сетях.
…Концепция «трех
волн» социально-технологического развития выглядит сегодня тривиальной(8); но
удивительной она смотрелась в 1960-е годы, когда компания IBM заказала Элвину Тоффлеру исследование о
долгосрочных социальных и организационных последствиях внедрения компьютеров.
Тоффлер одним из первых
начал внимательно вглядываться в черты побеждающих «сверхиндустриальных»
общественных отношений. Многие из них вызывали у него нескрываемую симпатию:
— падение
ценности безропотного исполнения и резкий рост заинтересованности в тех, кто
способен к критическому суждению;
— ослабление
иерархической системы и отступление бюрократии;
— ключевая роль
временных рабочих коллективов, формируемых под меняющиеся конкретные задачи;
— возрождение
малых динамичных групп в самой сердцевине крупных корпораций;
— преданность
своей профессии, вытесняющая былую преданность фирме и должности;
—
индивидуализированное и мелкосерийное производство «на заказ»;
— «общество
сделай сам»(9) как эффективный
противовес «обществу потребления».
Противодействие
сил «второй» и «третьей» волн и задает, согласно Тоффлеру,
динамику современной цивилизации, помогает объяснить наиболее важные тенденции
развития.
В России еще
недавно принято было рассуждать о постиндустриальном обществе едва ли не как о
новом светлом будущем. Но книги Тоффлера(10)
показывают цену того ускорения перемен, которое выталкивает технологические
общества в сверхиндуст-риальный мир.
Главная из них —
тот стресс и дезориентация, которые вызывают у людей слишком большие перемены
за слишком короткое время. Все прочие негативные тенденции (от техногенных
катастроф до всплесков насилия и намечающихся тоталитарных режимов нового типа)
для Тоффлера оказываются всего лишь следствиями этой
фундаментальной угрозы.
Тоффлер определил «шок
будущего» как страдание, возникающее от перегрузок, которые физически
испытывают адаптивные системы человеческого организма, а психологически —
системы, отвечающие за принятие решений. Из «бочки дегтя» от Элвина Тоффлера:
— новая система
отношений сменяет прежнюю фрагментарно и
непредсказуемо, надо ожидать «разрыва связей и слепящих противоречий»;
— людям придется
адаптироваться не к какой-то одной новой культурной реальности, а к
головокружительному хороводу сменяющих друг друга культур;
— будущее будет
разворачиваться как быстротечная последовательность причудливых происшествий,
сенсационных открытий, невероятных конфликтов и резких противоречий, к которым
ты не готов;
—
нас неизбежно ждет «шок будущего» («перевозбужденная психика, бомбардировка
сознания, информационная перегрузка, стресс решений, "мир обезумел",
смена образа жизни и болезнь «чужой в чужой стране»…» — таковы названия
глав в разделе «Пределы адаптации» в книге «Шок будущего»).
В советском
обществе еще и в восьмидесятые годы мало кому приходило в голову, что
способность общества и отдельных людей справляться с переменами имеет не
меньшее значение, чем содержание этих перемен.
Зато в 1990-е
миллионы жителей постсоветских стран ощутили на cебе тот самый шок от безудержного ускорения перемен.
Они были выброшены на предел приспособляемости к мельканию альтернатив, на
грань здравой реакции на непрерывное нервное раздражение, на границы своей
способности делать ответственный и осмысленный выбор в хаосе тысяч предложений
и соблазнов. Люди все время чувствуют себя затравленными и безнадежно хотят
уменьшить количество проблем, которые нужно решать. Книга «Шок будущего»
оказалась написанной словно не об Америке семидесятых,
а о нас вчерашних.
Главные
последствия «шока будущего» — ошеломляющая утрата чувства реальности и почти
наркотическое бегство во власть «снисходительного к себе отчаяния». Общество,
пораженное «шоком будущего», впадает в глубокую апатию и неизбежно утрачивает
рациональность. При этом в качестве наиболее простого способа борьбы с растущей
сложностью выбора и всеобщего сверхвозбуждения всегда
будет предложен тот или иной культ насилия.
Ключевой вывод Тоффлера: «Решающие различия будут между обществом, в
котором технологическое развитие осознанно смиряют и направляют, чтобы смягчить
потрясение от будущего, и обществом, в котором массу простых людей лишают
возможности принимать осознанные решения». Первый тип общества предполагает
масштабное участие граждан в выработке общественных стратегий; во втором случае
общество становится заложником правления крошечной технологической и
управленческой элиты, и его благополучие всегда будет висеть на волоске.
Такой тезис
выносит приговор бесчисленным иллюзиям о вожделенной «меритократии»,
достоинствах «власти лучших», судьбоносности «отбора элит» и т.п.
Впрочем, Тоффлер оставался оптимистом. Он настаивал на возможности
сопротивления хаосу и был убежден, что шок будущего можно предотвратить.
Правда, это потребует не только личных усилий, но и решительных социальных и
политических действий (некоторые из его предложений мы вскользь упомянем в
третьей главе).
* * *
Завершая этот
обзор, подчеркну его сугубо прикладной характер.
Более того, мне
кажется несущественным именно такое типологическое различение. Важно само
признание того, что число характерных укладов жизни и мировоззрений, которых
придерживаются и в рамках которых действуют наши соотечественники, — не два, не
три, не четыре, а существенно больше. Что каждый из них со своим набором
ценностей и моделей поведения не случаен, что ни один не заслуживает презрения
и не обладает правом на исключительное доминирование, что взаимное непонимание
между сколько-то отдаленными социальными мирами — объективная закономерность.
Успешное
развитие нашего общества возможно не в случае победы «самых правильных и
прогрессивных» над всеми остальными, а в случае преодоления отчужденности между
людьми разных укладов жизни и тенденций разложения внутри каждого из укладов.
Переходя же к сюжету следующей главы, лишний раз подчеркну и то, что социальное
и типологическое не отменяет индивидуального; социальное устройство
«срабатывает» к лучшему именно постольку, поскольку поддерживает свободную,
ответственную и жизнелюбивую позицию человека.
Глава
II. Диагонали и вертикали
Порой используют
такого рода метафоры, говоря о координатах человеческой жизни. «Горизонталь» —
пространство обыденных дел, где люди смотрят вокруг и под ноги, вовлечены в
круговорот повседневного бытового общения. «Вертикаль» — те ценности,
возвышенный взгляд на которые распрямляет человека, заставляет вспомнить о
своем особом предназначении, отрывает от тривиальных забот ради морального
долга и творческих усилий.
Перемены в
обществе часто отождествляют с движением по одной из этих линий.
В одном случае
личностное развитие признают производным от развития социального, а более
передовой строй как бы громоздится на более отсталый, заменяя прежний порядок
вещей более прогрессивным (и загораживая собой «вид на небо» для «уходящих»
формаций). Все внимание обращено на смену более отсталых порядков
прогрессивными и на то, как помочь людям адаптироваться к ним (далее, мол,
общество само сделает людей лучше). Во втором случае общественные изменения
расценивают лишь как смену антуража, малозначимую для духовного измерения
человеческого бытия(11).
Обсуждается то, как обеспечить защиту личности от порабощения ее социальными
механизмами, не суть важно, «устаревшими» или «инновационными». Человек может и
должен быть выше социальных обусловленностей, и только свободные усилия «статистически
неправильных» людей меняют мир к лучшему.
Но я бы
предложил использовать третью метафору: «диагональ».
Трудно признать
равнозначными те модели мировосприятия, которые мы перебирали в первой главе:
они заметно разнятся по внутренней сложности и по уровню задач, с которыми
представители того или иного мировоззрения способны справляться. Но перед нами
и не пирамида уровней личностного роста, где люди из более «сложного» мира
заведомо лучше людей мира более «отсталого» и всецело превосходят их достоинствами.
Вполне
справедлива известная мысль (приведу ее в формулировке Мераба
Мамардашвили): «Никакой прогресс цивилизации, науки,
техники не имеет отношения к узнаванию себя в качестве человеческого существа».
Обычным людям «более простых» миров в сравнении с людьми «более сложных»
существенно труднее развить творческие устремления или укрепить нравственную
стойкость своей личности — зато и результаты их усилий могут быть оттого лишь
значительнее.
Таким образом,
оценивая обстоятельства жизни и перспективы какого-либо большого сообщества
людей, оправдано использовать минимум три типа представлений:
1)
«горизонтальные»: об общественных укладах, которые определяют образ жизни
большинства людей и формируют привычное для них восприятие реальности;
2) «вертикальные»:
о способности конкретных людей в данном сообществе преодолевать социальную
инертность, совершать творческие и нравственные усилия;
3)
«диагональные»: о способах взаимодействия разных общественных укладов и
перспективах общественных сдвигов от одного уклада к другому.
Заметим и то,
что в рамках каждого жизненного уклада система отношений может или
поворачиваться к поддержке лучших качеств в человеке, или же быть настроенной
на их подавление. Потому кроме перечисленных выше напрашивается и четвертая
оценка, а именно того, на что может рассчитывать человек, совершающий
непривычные для себя усилия в стремлении изменить жизнь вокруг к лучшему:
ожидает ли его противостояние с окружением или общественное содействие.
Зло происходит
само собой, а для добра всегда требуется усилие — такая истина хорошо известна
(со времен евангельской формулы «Царство Божие усилием берется»). Связанные с
этим обстоятельства хорошо известны, в частности, всем, кто участвовал в
сколько-нибудь реальных реформах в школьном деле. Многие из них сходятся на
примерно таких статистических оценках: обычно находится десятая часть
«героических» педагогов, которые будут менять свою деятельность к лучшему для
детей почти всегда, когда понимают, как это сделать; примерно с такой же частью
связываться явно не стоит (и лучше бы их к детям вовсе не подпускать); но
большинство учителей склонны участвовать в новом деле в зависимости от того,
ждут ли их понимание и поддержка или же они ощутят пренебрежение, насмешки и
угрозы.
Внимание к
подобным условиям, формирование необходимых для позитивного хода событий
общественных структур, практик, привычек — такой путь влияния на развитие
общественной ситуации и можно назвать «диагональной стратегией».
…Как-то Кант
высмеивал фразу одного из своих рецензентов: «Это сочинение есть система
трансцендентального или высшего идеализма», — и заявлял: — «Поистине не
высший. Высокие башни и подобные им метафизические высокие мужи, около коих
обыкновенно бывает много ветра, — не про меня. Мое место — плодотворная глубина
опыта».
По линии
«вертикали» возвышенное, вероятно, и срабатывает только как глубинное:
воссоздаваемое из глубины личного опыта.
«Высокие слова»
обозначают явления, которые в «объективном» виде встретить невозможно.
Безоглядная любовь, идеальная справедливость, равноправное сотрудничество,
бескорыстное милосердие, полная искренность, неуклонная верность правде… В
каждом конкретном случае сторонний наблюдатель всегда при желании обнаружит
нечто замутняющее, ослабляющее наше впечатление от идеального, позволяющее усомниться в его полноценности.
Но высокие слова
обретают полнокровность символа и перестают быть просто абстракциями, когда
«заземляются» в уникальных обыденных ситуациях нашего личного опыта. Они
срабатывают тогда, когда отзывается память чувств о тех событиях, в
которых возвышенные ценности стали для нас чем-то лично значимым, случившимся.
А чувство памяти об их подлинности позволяет людям в меру сил и дальше
держаться достойных стремлений.
Из таких нитей
сплетается ткань плодотворных общественных отношений и культурных привычек. На
укрепление и обогащение ее рисунка можно влиять предсказуемо и плодотворно, в
отличие от попыток прямого воздействия на социальные законы или на конкретных
людей. Изменение условий, обстоятельств, возможностей в рамках сложившихся
отношений, создание поддерживающих социальных структур и сообществ — с этим
связана логика «диагональных» решений.
Для
общественно-культурной ткани разрушителен разрыв «вертикали» и «горизонтали»,
воцарение сугубо прагматических или сугубо идеалистических установок, взятых по
отдельности.
Я бы отождествил
обсуждаемую метафору движения «по диагонали» с социокультурным
подходом. Его решения связаны со стыковками «идеального» и ежедневного,
инновационного и привычного, актуализацией тех самых ресурсов памяти чувств,
сложившихся в данном месте, в опыте местных сообществ. Почти всегда при этом
энергия конструктивных действий возникает за счет напряжения между «вертикалью»
творческих или моральных требований к людям и «горизонталью» общественного
контекста их жизни.
В отсвете
подобных категорий как-то тихо налаживается организация вроде бы естественного,
нормального — а при этом прекрасного и высокого — «быто-бытия»
человеческих отношений. Порой результаты выглядят возвышенно, порой — более чем
приземленно. Но почти всегда по ходу дела
вырабатываются надежные противоядия к экзальтации и цинизму утопий, укрепляются
привычки свободного размышления, диалога, взаимодействия.
Каков механизм
«диагонального развития»? Пожалуй, грубая схема такова:
— личное или
коллективное человеческое усилие (вертикаль) —
—·становление
нового действующего проекта/структуры/сообщества/ организации (диагональ)
—
— новая
локальная социальная норма (горизонталь) —
— новые
возможности для личных усилий.
Глава
III. Гипотезы для «страны разных скоростей»
Образ
будущего и стратегии «разных скоростей»
Образ будущего —
не столько план работы, сколько вдохновение для нее. Он раскрывается в
способности вызывать доверие, запускать между людьми цепные реакции
взаимопонимания без лишних слов, легко договариваться при нежданных проблемах и
брать на себя непредвиденную нагрузку.
Постсоветская
Россия оказалась слишком расколотой для сколько-то общих представлений о
будущем. Их подмена образами из прошлого стала удобной психологической
самозащитой. Старательное упрощение взглядов на мир, игнорирование большинства
чьих-либо проблем, кроме своих собственных, заимствование советских или приблатненных шаблонов социального поведения — все это
выглядело нормой в прошедшие десятилетия. Основной массив общественных
отношений и по устройству своему откатывался назад: от «индустриальных» форм соорганизации к иерархическим, а в
последние годы — и вовсе к примитивным силовым.
Но прятаться от
перемен будет все труднее. На миллионы людей в ближайшие годы снова падет
необходимость принимать много судьбоносных решений в очень короткие сроки.
Насколько молодые поколения окажутся успешнее в этом, чем их родители?
Новые
реалистичные образы будущего — обязательное условие того, чтобы начать движение
не к краю пропасти, а в сторону от нее. Дело совсем не в том, чтобы насочинять
новых идеологий и «национальных идей». Важно другое:
находить в реалиях жизни, в опыте людей те основы нормального мироустройства и
миропонимания, которые выглядят жизнеспособными, могут сочетаться друг с
другом, вырабатывать актуальную для многих систему ценностей и правил
поведения. Понятно, что здравые фрагменты общественного устройства оказываются cегодня только локальными,
разрозненными. Но искать, создавать, намечать их — самое время.
Из текста статьи
читатель уже мог представить те черты облика нашей страны, которые, как я
убежден, возможны и необходимы для оптимистичного взгляда на ее послезавтрашний
день. Перечислю главные из них:
1) страна, в
которой разные сообщества и территории могут развиваться по-разному, в разном
темпе и даже направлении.
2) страна, где
между людьми разных мировоззрений с опытом различных жизненных укладов налажены
способы взаимодействия, взаимной симпатии и поддержки.
3) страна, где
людям привычно соучастие в общих делах, а их инициативные усилия
поддерживаются.
4) страна, где
доверие и интерес к жизни преобладают над страхами.
5) страна, чье
место в мире определяется значимостью освоенных в ней методов общественного
взаимопонимания в сложных ситуациях.
6) страна, где
принято оценивать условия жизни и общественные отношения детскими глазами:
с точки зрения восприятия их как образовательной среды для растущих поколений.
Решусь
утверждать, что даже в сегодняшней России найдутся такие места, где подобные
ориентиры (выглядящие почти фантастическими на фоне текущих новостей) не
покажутся чем-то далеким.
Я убежден в их
реалистичности и из своего опыта работы педагогическим журналистом. Признание
множественности стратегий развития для разных укладов школьной жизни,
терпеливое отношение к разным типам и масштабам методических решений, освоение
искусства связующей работы между ними, готовность поддержать созревающие сдвиги
к лучшему, умение создать необходимые для этого нормативную базу и культуру
управления — такое в сфере образования мне приходилось наблюдать по крайней мере в нескольких российских регионах(12), быть
свидетелем естественности и чрезвычайной эффективности такого положения дел.
Достичь этого
непросто, такой уровень общественных отношений складывается в результате
увлеченного труда талантливых людей — но это возможно в России, так жить
получается.
Оговорюсь, что
веду речь именно о ценностях общественных, а не обо всем на свете, об
ориентирах как бы «среднего слоя» национального бытия — между духовной жизнью
страны и ее жизнью семейной, бытовой, производственной. У
духовной жизни свои горизонты, у бытовой — свои традиции, у производственной —
свои правила. Как они не сводимы к формам общественного взаимодействия и
не вытекают из них напрямую, так и наоборот.
Оговорюсь и
относительно политической наивности дальнейших сюжетов и гипотез. Конечно, они
глубоко не адекватны политической обстановке. Конечно, исполнение обобщенной
политической формулы: «Хватит врать и воевать» — очевидная предпосылка
для каких бы то ни было поворотов к лучшему в стране. Случится ли вразумление
нынешнего политического класса и вернется ли к нему минимальное чувство
ответственности и здравого смысла, пройдет ли страна через полосу кризиса и
хаоса — обо всем этом бесполезно гадать; но с какого-то момента представления о
национальном будущем окажутся необходимы при выборе направлений для любого
последовательного движения и станут важнее даже для краткосрочных намерений,
нежели для реакции на текущий хаос происшествий. С какого-то момента тематика
нашего разговора будет ощущаться не умозрительной, а предельно практичной.
«Макроуровень»: сужение сферы формального права,
реальная
федерация, разделение «земщины» и «казенщины»
Если вы
согласитесь с мыслью, что разным сообществам и территориям страны естественно
развиваться по-разному, в разном темпе и даже направлении (и признаете важность
того, чтобы многие люди сознательно соучаствовали в таком развитии), то
придется допустить, что и законы — как неформальные, так и формальные — стране
необходимы весьма различные.
Пестрота
неформальных законов для нас привычна, а вот официальных — удивительна;
российское законодательство на фоне прочих федеративных государств
унифицировано в уникальной мере.
Вот первая
сторона дела: сузить сферу формального права, расширить возможности гибких
неформальных традиций и личной ответственности. Во многом это совпадает с
известным принципом дерегуляции — все, в чем люди
способны разобраться без вмешательства бюрократии, должно решаться без нее.
Хорошим примером
того, как это получается, служит хозяйственная
деятельность православной церкви в последние тридцать лет: фондам по
восстановлению церквей как-то принято было помогать, деятельным батюшкам
симпатизировать, а контроль за расходованием средств считался делом внутрицерковным. В результате пропорция между руинами и
восстановленными храмами в стране все-таки качественно изменилась. Если бы
помощь, например, школам, техникумам и детским садам рассматривалась столь же
естественной и не нуждающейся во внешних контролерах, то среди волнующих
общество проблем образования сюжеты материальные занимали бы сегодня весьма
скромное место.
Вторая сторона
дела: на территории страны нужны разные системы законодательства. Признание
России федерацией показывает путь к этому: превращение федеративных отношений
из вывески в реальность и придание именно законотворческой стороне основного
значения в укреплении самостоятельности регионов.
Что представляет из себя субъектность
«субъектов федерации» (да и самоуправление «муниципальных образований»), каков
предмет типовой региональной и муниципальной политики? Расписывание бюджета
(обычно дотационного и в основном предопределенного), хитрые операции с
распределением земельных участков, поддержка крупного инвестиционного бизнеса,
заходящего извне (или сопротивление ему), разнообразные отчеты «в центр» по
запрашиваемым параметрам и критериям. А также устройство праздничных шоу и перерезание ленточек на торжественно открываемой детской
площадке.
В подобных
узкоспециальных играх действительно трудно найти место для соучастия граждан. А вот в обсуждении того, каким СанПиНам(13)
быть в регионе и быть ли им вообще, как организуется управление школами, какие
ограничения на производство должны накладывать правила природопользования, как
должна действовать система профессионального образования, делать ли ставку на
развитие библиотек или спорткомплексов, быть ли налоговой шкале ровной или
прогрессивной, раздавать ли пахотную землю бесплатно своим крестьянам или
продавать ее с аукционов банкам и корпорациям,
развивать ли особую муниципальную полицию и какие полномочия ей вручить, какие
вообще полномочия должны быть у муниципалитетов, содержать ли десятки тысяч
контролеров всего и вся или достаточно дюжины, что проверять, а в чем доверять,
к чему обязывать проектировщиков при строительстве новых микрорайонов и какие
строительные нормативы адекватны месту и времени — эти и подобные им темы
напрямую затрагивают деловую и домашнюю жизнь большинства людей; они
могут быть предметом общественного обсуждения и участия тысяч граждан как в создании законов, так и в контроле за
соблюдением принятых правил.
Когда на все эти
вопросы от Чукотки до Ингушетии дают единый ответ, зависящий от прихоти
небольших групп влияния в Москве, это обеспечивает отчуждение людей и от
общественной жизни, и от государства, и от хозяйственных инициатив. Им остаются
адаптация к прихотям московских колонизаторов (или меценатов, что реже) и
выстраивание «теневой» системы неформальной экономики. Когда региональным
законам позволено колебаться лишь чуть влево или чуть вправо от генеральной
линии, все понимают, что здесь не то место, куда есть смысл прилагать усилия.
Вот главный
вектор потенциальных перемен региональной политики: широкое участие людей в
выработке законов и особых норм местной жизни, а не участие в эпизодических шоу
по выбору местных предводителей-губернаторов. Не раз в пять лет, а постоянно,
не только листочком, брошенным в урну, но и участием в формировании мнения
близких сообществ, которые постоянно включены в процедуры принятия решений на
разных уровнях. Необходимо получить в свои руки не призрачную каплю власти над
верховной властью, а существенную часть влияния на действующие законы
собственной жизни.
Впрочем, сама
административная карта страны словно иронизирует над
проектами рассредоточения правового регулирования. На ней видна дюжина
потенциально самодостаточных в
социально-экономическом плане краев и республик, а прочие нарезаны по принципу
административного удобства для контроля и распределения. Из живущих
с протянутой рукой получаются плохие законодатели…
— Способность к
хозяйственной самостоятельности;
— удобство жизни
по местным законам и нормативам;
— существенное
взаимное усиление составляющих регион областей для перспектив общего развития —
такими видятся
три понятных критерия для реальной субъектности
российского субъекта федерации.
Оставим за
кадром тему национальных республик (наиболее значимые из которых как раз вполне
состоялись «территориально»); но что может представлять собой перемена границ
русских регионов на основе подобных критериев?
…Однажды
редакция газеты для учителей географии подготовила любопытную карту Центральной
России, где выделила исторические города, утратившие городской статус. Вокруг
Москвы на расстоянии 300—400 километров резко очертился пунктирный круг:
Ардатов, Васильсурск, Пронск, Кадом,
Сапожок, Кромы, Одоев, Чернь, Красный, Демянск… Своего рода граница ареала, из
которого мегаполис на протяжении столетия вытягивал людей. Не такова ли опорная
линия для естественных границ действительно полноценного субъекта федерации, в
который Москва вдохнула бы обратно вытянутую прежде энергию?
«Перепады
давления» между Москвой, Подмосковьем и окружающими областями могут быть
выровнены в условиях единого инфраструктурного и нормативного планирования,
московские пенсии не отличались бы от ивановских, но зато и Москве стало бы
гораздо проще возвращать активных людей с их деятельным отношением в опустевшие
области; одни территории перестали бы задыхаться от перенаселенности, другие от
безлюдья.
При этом единство правового и бюджетного пространства Центральной России
настолько же оправдано, насколько оправдано и качественное отличие его
законодательной базы в сравнении с Уралом, Доном, Татарстаном, Башкортостана,
Северной Россией и т.д. (Иногда, впрочем, может быть оправдан и шаг к
разъединению: например, далеко не очевидно удобство единых правовых норм для
Кубани и Причерноморья.)
Не будем
увлекаться географическими фантазиями; становление подлинно самостоятельных
русских регионов, способных образовать реальную федерацию, — дело исторических
перемен, на которые многое повлияет сильнее, чем наши рассуждения. Но сам сюжет
подобных перемен вряд ли обойдет нас стороной.
Справедлив
вопрос: что же, импровизированные местные законодатели будут создавать заведомо
лучшие правовые нормы, чем собранные со всей страны специалисты? Нет. Но
результат уже в среднесрочной перспективе будет намного удачнее: не в силу
талантов региональных юристов, а из-за того, что в стране заработают
конкурентные подходы к решению общезначимых проблем. В течение нескольких лет
наглядно проявятся удачные и провальные решения, покажут себя
удовлетворенность, безразличие или возмущение людей. Обмен опытом правого
регулирования станет динамичным, плодотворным и интересным для многих процессом.
Так российское законодательство могло бы интенсивно развиваться естественным
путем — через проверку адекватности обстоятельствам, заимствование удачных
решений и быстрый отказ от провальных(14).
Наконец, третья
сторона. Со времен царя Ивана Васильевича в стране заведено отделение дел
спокойных, здравых, человеческих от деятельности (как бы это сказать помягче…) «великодержавной». Опричнина не раз приводила
страну на грань краха, земщина когда спасала (как
после Смутного времени), когда резко облагораживала облик страны (как в
пореформенной России XIX века, в усилиях научной и провинциальной интеллигенции
в 1920-е годы, в творческих и деловых инициативах перестроечной эпохи).
От
великодержавности, опричнины и казенщины нам вряд ли
суждено избавиться; слишком привычно у нас «такие погоды и власти стоят».
Придать человечность имперской политике столь же малореально
(как, впрочем, не густо демократии и гуманности найдется в функционировании
любой великодержавной государственности). А вот отграничить ее, убедить не
лезть в «земские» дела, удовлетворяться своей «десятиной» — задача
реалистичная. Если с таким разделением справляется государственная структура не
только у американцев, но у индусов и бразильцев, то неужели мы так безнадежны?
Договорившись о
главном, далее можно пытаться искать в «казенщине»
какой-то конструктивный для страны смысл. Да, политика и правящая верхушка
«великодержавных» государств формируются в большей мере на основе
преемственности, чем выборности, — и это может быть полезным фактором устойчивости
в большой динамической системе. Сам «карьерный мир» великодержавных иерархий
привлекателен для многих; иногда он способствует интенсивному профессиональному
развитию и формированию элитных сообществ с особыми компетентностями; для них
масштаб имеет значение. Общегосударственные программы часто эффективны для
решения задач, имеющих простые, но затратные решения. Если бы еще удалось
потеснить силовые карьерные сферы научными и технологическими (последовательно
подавляемыми ныне) — то с миром великодержавных иерархий стране получалось бы
не без пользы уживаться. Но бюрократическая (да еще и погромно-силовая) рамка с
ее утопическими и репрессивными нормами должна перестать тотально
охватывать страну и свернуться к размерам адекватной ей «казенной десятины».
«Микроуровень»: антишоковое
устройство общества
При любых
порядках, при любых «стратегиях разных скоростей» стране все равно суждено жить
в мировой атмосфере стремительных перемен. Психическое здоровье людей и
моральное здоровье общества будут определяться личными способностями
справляться с вызовами постоянных встреч с непредсказуемым,
незнакомым, инакомыслящим, инакодействующим; с новшествами, выдвигающими
странные требования и предложения.
Общество,
которое учится выдерживать лавину потрясений, должно быть пронизано
образовательными структурами, которые создаются и заполняются не столько
профессионалами, сколько помогающими друг другу людьми. Здесь есть к чему
присматриваться и о чем размышлять; но я позволю себе не быть оригинальным в
такой теме. Удовлетворюсь несколькими идеями-иллюстрациями из уже упоминавшейся
книги Элвина Тоффлера(15).
«Анклавы
прошлого и анклавы будущего» — так обобщенно характеризует Тоффлер
необходимые структуры по адаптации людей к современной динамике жизни.
Он обсуждает
возможность «анклавов», действующих по принципу «работай-учись-и-играй»:
своего рода музеев будущего, обучающих людей справляться с универсальными
вызовами новых социальных технологий и со своими собственными личными «завтра».
Вот несколько проектных ходов:
«…Астронавтов,
летчиков и других специалистов часто тренируют, помещая в тщательно
смоделированную ситуацию и среду, в которой им в будущем реально придется
работать. Нет причины, почему тот же принцип нельзя было бы расширить. Перед
переводом работника на предприятие, находящееся в другом месте, ему и его семье
нужно показать подробные фильмы об округе, где они будут жить, школе, куда
будут ходить их дети, магазинах, где они будут делать покупки, может быть, даже
об учителях, продавцах и соседях, с которыми они встретятся. Мы можем снизить
их тревогу по поводу неизвестности и заранее подготовить их к решению многих
проблем, с которыми они, по всей вероятности, столкнутся.
…Для людей,
которые проходят в одно и то же время через схожие жизненные изменения, можно
создавать временные «ситуативные группы».
…Можно
поддерживать добровольных консультантов, вооруженных собственным недавним
опытом и работающих как волонтеры или за минимальную плату.
…Можно создавать
«дома на полпути» — некие буферные зоны, где человек мог бы начать осваивать
новый образ жизни, не порывая резко с предыдущим».
Не в меньшей
степени варианты решений Тоффлер ищет и в «анклавах
прошлого»: «Ни одно общество, мчащееся навстречу грядущим бурным
десятилетиям, не сможет обойтись без специализированных центров, в которых темп
перемен искусственно сдерживается. Это такие особые территории или заповедники
прошлого, в которых реорганизация, новизна и выбор намеренно ограничиваются.
Такие возникающие сообщества не следует высмеивать; их нужно субсидировать как
форму психического и социального страхования. Во времена чрезвычайно быстрых
перемен более широкое общество, весьма вероятно, может совершить непоправимую,
катастрофическую ошибку. Распространяя анклавы прошлого, мы увеличиваем шансы, что
будет тот, кто в случае массового бедствия соберет осколки. Чем динамичнее
общество, тем нужнее субобщества, перед которыми
ставится специальная задача оставаться в стороне от новаций».
Вечно ругаемые
инерция и «ретроградство» системы образования могут быть в чем-то повернуты
таким образом, чтобы cделаться
ее преимуществом. Любая самая обычная школа может послужить в какой-то мере
«анклавом торможения перемен», берущим ребят под свою защиту от нервного
истощения, которым бывает поражена немалая часть взрослого
населения. И прямо наоборот: школьные (а впрочем, и библиотечные, музейные,
производственные, офисные и многие иные) пространства могут выполнять
роль тех самых тренировочных центров «работай-учись-и-играй»
по правилам завтрашнего дня.
Так могут складываться
простейшие элементы «антишоковой» системы
образования, растворенной в обществе и ориентированной на взрослых не меньше
чем на детей, на складывающиеся группы — в той же степени, как на одиночек, на
семьи — равно как и на предприятия.
Множество таких
структур и проектов представлено в современном мире; возникают они и в России(16).
Итак, вот общая
модель гибкой адаптации людей к темпам ускоряющейся жизни: система
взаимодействия анклавов прошлого и анклавов будущего. Ключевое
слово — взаимодействие; те самые «диагональные» связки между разными укладами
жизни и стилями мышления. При этом личные стратегии (позволяющие каждому
регулировать нагрузку перемен относительно самого себя), стратегии
образовательные, стратегии общественные также должны переплетаться, опираться
друг на друга.
«Средний
уровень»: «кризисный менеджмент»
в
общественном пространстве
Система
поисковых отрядов «Лиза Алерт» по розыску пропавших
детей; волонтерские команды по тушению лесных пожаров; «Город без наркотиков»;
некоммерческие организации, помогающие сиротам и выпускникам детских домов;
«Живой город», «Архнадзор» и прочие движения по
защите историко-культурной среды городов — все они решительно и самоотверженно
берут на себя те функции, которые как бы должны выполнять государственные
структуры.
По мере того как казенные учреждения продолжат все хуже справляться со своими
обязанностями, роль таких волонтерских структур будет часто становиться
решающей; иногда — даже с точки зрения выживания людей.
При почти
гарантированном кризисе системы управления в России и не исключенном ее полном
коллапсе определяющую роль в степени катастрофичности/конструктивности хода дел
как в конкретных местностях и регионах, так и в стране в целом сыграют
следующие обстоятельства:
— будут ли
способны какие-либо организованные группы брать на себя ответственность за
развитие событий;
— будут ли они
учитывать наиболее острые проблемы и ключевые интересы разных социальных слоев;
— смогут ли они
договариваться с необходимыми партнерами и вырабатывать совместные здравые
решения?
Наличие
в стране десятков команд и сообществ, состоящих из ответственных и зачастую
самоотверженных людей, создавших успешные прецеденты масштабных социальных
действий, позволяет надеяться, что у позитивного решения главных вопросов будет
шанс.
Слаба среда взаимодействия таких сообществ, ничтожно их политико-экономическое
влияние, мал опыт решения многоаспектных, комплексных
вопросов. И все же результативные и систематические организаторские действия в
кризисных обстоятельствах окажутся возможными скорее не в логике бизнеса, не в
категориях политической борьбы или администрирования, а по правилам и нормам
общественной деятельности. Люди политики и бизнеса часто будут необходимыми
соучастниками позитивного развития событий, но модератором взаимодействия с
большей вероятностью будут становиться люди общественных инициатив.
Возможно ли
создание специальной среды для культивирования их лидерских умений? Как ни
странно, аналогичный опыт в стране был. Можно вспомнить центры НТТМ («научно-технического
творчества молодежи») в годы перестройки, создававшиеся как «инкубаторы»
будущих предпринимателей. В этих центрах активные люди:
— учились
ведению бизнеса в СССР — где никакого бизнеса тогда не было
и рассказать о том, «как надо его вести», никто не мог;
— налаживали деловое взаимопонимание и приобретали необходимые
связи;
— переводили
заявленный в центрах НТТМ формат «предприимчивого изобретательства» в формат
«изобретательного предпринимательства»;
— создавали
среду, притягивающую актуальные бизнес-идеи,
которые могли подхватываться участниками сообщества.
Просуществовали
центры НТТМ недолго, но образовательный эффект остался весьма заметен; оттуда
вышло немало известных предпринимателей. Напрашивается жанр аналогичных
центров, где внимание было бы сфокусировано не на правилах бизнес-мышления, а на логике социального действия.
Еще один аспект.
Лидерам общественных инициатив потребуется усиление инструментами анализа и
проектирования территориального развития. Причем нужны будут не рецепты решений,
а опыт разработки адекватных подходов к социальным, культурным и экономическим
проблемам. (А на фоне торжествующего сегодня шаблона безнадежно-негативных
оценок российского общества даже непредвзятая исследовательская установка
относительно его ресурсов и возможностей в каждом конкретном месте выступает
нетривиальной задачей.)
Этим сближается
сюжет лидерства в общественных инициативах с тем, что принято именовать социокультурным подходом. Его особенность в ориентации на
тесную связь между задачами комплексного развития территорий и процессами,
происходящими в сфере социальных коммуникаций, ценностями и традициями местного
сообщества, опытом людей; он нацелен на поиск мест стыковки инновационных
проектов и особенностей привычного уклада жизни, типовых решений и конкретных
человеческих возможностей.
На таком фоне и
может намечаться формирование новой «смысловой среды» для обсуждения культурных
и деловых оснований развития российского общества, образов его позитивного
будущего.
Уровень
оценки: фильтр детского взгляда
«Все мы под
Богом ходим», — вспоминает время от времени верующий человек; и для него образ
благополучной страны определяется не показателями богатства, не боевой славой и
не мерой технического прогресса, а тем, насколько достойной выглядит жизнь
людей его родины в глазах Всевышнего.
Увы, по
критериям «божественного взгляда» нам согласия не достичь; каждый к ним
относится уж очень по-своему. Невелики шансы и на диалог-согласие старших
поколений: каждый слишком сросся со своей оценкой «образов прошлого», и оценки
эти бывают полярны. «Деревья прошлого» мало кому не
закрывают «лес будущего» (да и небесный свод), так что вряд ли сегодняшним
российским гражданам суждено признать общие цели и ценности.
Но есть еще
один, довольно надежный способ выбора критериев: ощутить происходящее детским
взглядом и чувством, оценить окружающую среду как образовательную, формирующую
детскую личность. О том, чему явно не место в детской жизни, смогут
договориться почти все, вне зависимости от идеологических предпочтений.
Как-то сразу
понятно, что страна-свалка, страна-руина, страна-озлобленность,
страна-истерика — это то, что явно не должно быть «питательной средой» для
маленьких россиян.
Если так, то
«природные» окрестности больших городов должны как-то избавиться от толстого
слоя мусора, их покрывающего. Если так, то о деградировавших поселках надо
беспокоиться не только в части обеспечения заработком их обитателей, но и того,
как избавить их жизнь от обстановки разрухи. Если так, то дворовые площади
современных многоэтажек надо отнимать у стоянок
автомашин и отдавать деревьям и жителям. Если так, то телевидению потребуется
возвращать благопристойность. Это отнюдь не сложно: при развесистой демагогии о
диалектике творческих свобод, все понимают, что такое плохо. Такой факт
наглядно подчеркивает, например, отличие телеканала «Культура» от прочих. Когда
захотели сделать какой-то канал нравственно безвредным — это легко получилось.
Если же влияние остального телевидения на общество остается во всех смыслах
развращающим, то это показатель не «сложности современного мира», а низменных
расчетов власть имущих. Для того чтобы любой телеканал выглядел для детей не
вреднее «Культуры», не требуется ничего, кроме политической воли.
Но интернет?.. А
вот это, действительно, из разряда сложностей современного мира. Только есть
разница между водкой в магазине (которую можно покупать и не покупать, выбирать
ее или другие товары) — и водкой, льющейся из крана, проведенного каждому на
кухню. Про магазин можно дискутировать, а краны пора законопачивать.
Еще одна
важнейшая тема: хватит запугивать детей, хватит всей средой публичного
пространства формировать из них трусов и невротиков.
Плакатами и радиовоплями об угрозах терактов заполнены стены вокзалов и
транспортный эфир даже в тех регионах, где отродясь не
видели ни одного террориста. Правда, в тех же областях тысячи людей ежегодно
гибнут в пьяных семейных драках, в автокатастрофах, в подростковых стычках —
отчасти подпитанных той невротизацией, что
нагнетается навязчивой «борьбой» с мифическими ужасами, далекими от местной
действительности.
«Я хороший, мир
хороший, все друг другу помогают!» — примерно под таким девизом должен
входить маленький ребенок в большую жизнь, чтобы стать психически здоровым,
активным и социально адекватным человеком. Для психологов это едва ли не
аксиома. Очистить звуковое и зрительное пространство страны от нагнетания
угроз, образов зла, шизофренических истерик, ожидания неминуемых бед —
важнейший фактор педагогической гигиены.
Когда взрослые
люди начнут размышлять о пространстве своей жизни как о таком, где детское
измерение должно преобладать, тогда о многом им станет договариваться гораздо
легче. В таких обстоятельствах и в самих себе люди быстро замечают добрые
изменения. Здесь я бы воспользовался цитатой из книги Т.В.Бабушкиной,
замечательного отечественного педагога, не так давно ушедшего от нас: «Взрослый,
душевно живущий рядом с ребенком, обладает даром вернувшегося времени. Он как
бы возвращается сквозь время назад и имеет счастливую (подчас трудную) возможность
снова пережить или дополнить его. Человек, думающий о судьбах Детства, может
прокладывать свое собственное время через всеобщие уроки и уравнивающие
обстоятельства; он умудряется сохранять личностно-значимое, то, что особенно ценит,
— и может пытаться привнести свои ценности в современную ситуацию, чуть меняя
ее к лучшему»(17).
* * *
Таким получился
лирический итог статьи. Дополню его еще и юридическим.
Конституция
Российской Федерации начинается с преамбулы. В ней указаны те основания и
обстоятельства, которые послужили поводом к созданию Конституции и
предопределяют ее содержание(18). В преамбуле заявлены три позиции,
которые призвана утвердить российская Конституция:
— права и
свободы человека,
— гражданский
мир и согласие,
— незыблемость
демократической основы суверенной государственности России.
Так что
прочитанная вами статья — не более чем обсуждение того, как двигаться в сторону
тех ценностей, что указаны в качестве базовых для всех
российский законов.
____________________________
1 См.,
напр., Гумилев Л.Н. «Конец и вновь начало»: «Начинает господствовать императив
"Будь таким, как все", т.е. не стремись ни к чему такому, чего нельзя
было бы съесть или выпить. Всякий рост становится явлением одиозным, трудолюбие
подвергается осмеянию, интеллектуальные радости вызывают ярость. В искусстве
идет снижение стиля, в науке — оригинальные работы вытесняются компиляциями, в
общественной жизни узаконивается коррупция, к власти приходят циничные
авантюристы, играющие на настроениях толпы… Столица высасывает все соки из
провинций, средства идут на обустройство жизни "золотого миллиона".
Все продажно, никому нельзя верить, ни на кого нельзя положиться, и для того
чтобы властвовать, правитель должен применять тактику разбойничьего атамана… Здесь господствуют консорции,
только принцип отбора негативный. Ценятся не способности, а их отсутствие, не
образование, а невежество, не стойкость в мнениях, а
беспринципность… При этом может сохраняться богатая культурная традиция,
огромная территория и государственная структура, но потеря действенной энергии
приводит систему в состояние этнической старости, а все общественные и
политические структуры к разложению».
2
Теория Клэра Грейвза (см. о
ней, напр.: Бек Д., Коуон К. Спиральная динамика. Управляя
ценностями, лидерством и изменениями в XXI веке. М., 2010; Пекар
В. Разноцветные миры. Популярное введение в спиральную динамику / Эл. публикация
http://www.pekar.in.ua/ColouredWorlds.htm) наиболее близка и по постановке
задачи; многие ее определения будут далее узнаваемо использоваться.
3 Халь Кок. Что такое демократия? / Пер. Л.Вайль.
Копенгаген: Датский институт культуры, 1993.
4 Зеленым цветом маркирован «мир-согласие» в
концепции «Спиральной динамики» К.Грейвза и его
последователей. Принятые там характеристики оранжевого мира близки в нашем
описании «миру-проекту», фиолетового мира — «семейному», желтого — «комбинаторному».
Красный мир в нашей трактовке распадается на «силовой» и
«иерархический», синий — на «мир-традицию» и «мир-индустрию».
5 Под углом зрения не «конца истории», а качественного
перехода между двумя базовыми социальными моделями, нобелевский лауреат Дуглас Норт трактует схожий рубеж как переход от «естественного
государства» к так называемым «порядкам открытого доступа». (См.,
напр., Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки.
Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М., 2011).
6
Перевод с англ. С.Маршака.
7
«Черный лебедь» — термин, предложенный экономистом Нассимом
Талебом для труднопрогнозируемых
и редких событий, влекущих значительные последствия. См., напр., Талеб Н. Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости. М.,
2015.
8 По определению Тоффлера, первая
волна — результат аграрной революции, которая сменила
культуру охотников и собирателей. Вторая волна — создание
индустриальной цивилизации. Третья волна — «сверхиндустриальное»
общество, в котором признается огромное разнообразие субкультур и стилей жизни.
9 Тоффлер даже предложил веселый неологизм «prosumer» («протребитель») для
обозначения тех индивидов и групп, кто создает товары, услуги и опыт для
собственного пользования или удовольствия, а не для продажи или обмена;
одновременно производят и сами потребляют продукт: «Протребительская
экономика огромна… протребление встряхнет рынки,
изменит ролевую структуру общества и изменит наши представления о богатстве».
10
См., напр.: Тоффлер Э. Шок будущего. М., 2008
(американское издание Future Shock
— 1970); Тоффлер Э. Третья волна. М., 2010; Тоффлер Э. Метаморфозы власти. М., 2004; Тоффлер Э., Тоффлер Х.
Революционное богатство. М., 2007.
11 К тому же сами попытки «ускорить» смену общественных
формаций весьма часто оборачиваются разрушительными и деструктивными
последствиями; заплаченная цена социальных перемен с нравственной точки зрения
выглядит намного дороже приобретений.
12 Во всяком случае, в Красноярском крае в 1990-е годы, в
Якутии — в последние пятнадцать лет.
13
Санитарные правила и нормы.
14
«Ухудшающий отбор работает везде, где потребитель не в состоянии оценить
качество продукта» — таков известный экономический закон. Сравнение своих
правовых норм с юридической продукцией соседей — прекрасный метод оценки
качества.
15
Тоффлер Э. Шок будущего. М., 2002.
16
Наглядным примером могут послужить расцветшие в последние годы детские города
профессий «КидБург»,«Мастерславль», «Кидзания», где
ребятам предложены и мастерские по овладению разными умениями, и обживание модели «взрослого» города с его социальной
структурой и деловой жизнью.
17
Бабушкина Т.В. Что хранится в карманах детства. СПб., 2013.
18 Вот текст преамбулы отечественной Конституции: «Мы, многонациональный народ Российской Федерации, соединенные
общей судьбой на своей земле, утверждая права и свободы человека, гражданский
мир и согласие, сохраняя исторически сложившееся государственное единство,
исходя из общепризнанных принципов равноправия и самоопределения народов, чтя
память предков, передавших нам любовь и уважение к Отечеству, веру в добро и
справедливость, возрождая суверенную государственность России и утверждая
незыблемость ее демократической основы, стремясь обеспечить благополучие
и процветание России, исходя из ответственности за свою Родину перед нынешним и
будущими поколениями, сознавая себя частью мирового сообщества, принимаем
Конституцию Российской Федерации».