Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2017
Румянцев Дмитрий Анатольевич — поэт. Родился в Омске в 1974 году. Окончил философский факультет Омского педуниверситета по специальности «культурология». Автор книг стихов «Сравнительное жизнеописание» (Омск, 2011), «Нобелевский тупик» (Омск, 2011), «Страдательное животное» (Омск, 2013). Постоянный автор журнала «Дружба народов». Живет в Омске.
январские сумерки
Глядится в ночь калёная звезда,
как соль земли: не снег её, не замять,
но Рождества и вещество, и память.
И снегири щебечут: «Аз воздам!»
Повсюду — Ты, но в шаге от Тебя —
бельмо снегов с куриной слепотою.
Тут детство, я, побежка воробья…
и пробуем за дверь — ступнёй босою.
Солдатики-игрушки, петушки,
и ослика детсадовские ясли.
Ещё немного вдаль — и будет ясный
морозный час, купельный дым с реки.
И вспомню я исконной жизни рань,
ребёнком переплывший Иордань,
и землю, и Того, кто жизнь раздул
из уголька, понёсшего звезду.
на невозможной картине
Облака не умрут, но изменятся…
Три двора — три высоких дымка.
Донкихоткой, голландскою мельницей
отвоёван для материка
клин земли. Одинокое взморье.
И охотники все — на снегу.
Чёрно-белое дышит подворье
в рукавичку на том берегу
рукотворной фольги канала,
где железо скрежещет по льду.
Где, как люди, морозы идут
в деревеньку с холма…
Начиналась
Рождества на холсте кутерьма:
с хохотком и гирляндой над дверью,
с доскональною тайной шедевра,
до щербинки провидя дома.
Веселился народ, не тая,
как урод захмелевший, увечья…
Маслянистая жирная вечность
по-аптекарски точно звала
на каток, на блистающий холст,
безвозвратно утраченный в Делфте…
Мир врачующий мастер (де Хох?)
прописал нам картины декокт
от безумья веков. Над предместьем
Амстердама декабрь поутих
за раденьем над чудом ремёсел.
у нас будет ребёнок
Из раскрытых фрамуг — холодок с утра,
по студёному дому идёшь, раздетая.
А во мне свистит чёрная дыра,
и дыра та — размером с детскую.
Ты несёшь в себе человечий плод,
он умён и горд, и налит, как яблочко.
Вот ты вся теперь — Бытие, Исход.
Ну а я всю ночь Богу ябедничал:
я не знал пути, я устал в пути,
я увидел зло, я запутался,
вместо сына — дыра у меня внутри,
и кроватка с нелепым пупсиком.
Не был я из железа, а стал как трут,
я и думал, что сын — есть подобье выхода.
Что другое «тесто» в меня вдохнут,
если вместе ребёнка выдохнем.
Как Иаков, боролся всю ночь — и я
со тщетою дрался, как заповедано.
И во мне — дыра, и меж звёзд — дыра.
Но земное счастье — по кромке бегает.
в детской кроватке
Из каких-то душевных потёмок:
гу-агу, волапюка,
где страшат его бяка и бука,
вырастает ребёнок.
Незнакомое слово слюнявя
так, что ёжится суффикс,
говорит, за набоковской явью
наблюдает, как суфий:
где в шипящих, в глухих, в лабиальных,
первозданных, предвечных,
узаконенный речью,
снится смысл гениальный.
Мнится смысл — золотое сеченье значенье.
Среди гула редукций
неожиданно можно проснуться
в становленье, свеченье,
гулко пробуя звуки взрывные —
Первовзрывом Вселенной
на губах с пузырящейся пеной,
вызывающих имя.
инвалид
Окно во двор. Гудит проводка.
Вот жизнь моя. Вся жизнь моя.
Девчонки храбрая походка,
чумной дворняги кругаля.
И ветер, прыснувший вдогонку
смекалистому воробью.
Отяжелевшая ребёнком
жена, которую люблю
за то, что тоже мне — картина,
сама — подобие окна,
где мне зимой покажут сына.
…В разворошённый деканат
вбежит студентом он, заглянет
в журнал, как в этот летний сквер.
И буду я ему на память
твердить пример. Приди теперь
в мою нору, тоска густая,
как сын, которому — привет!
Поскольку их я сочиняю:
жену, сынка. Судьба другая
мой одинокий гасит свет.
Стоит, как на рисунке вечном,
один в один — один из дней
в раю и в августе. Щебечет
квартет пугливых времирей.
сон: небесное паломничество
В ночную смену небо жгло огни,
а тьма-сова охотилась за мыслью.
Я поднялся к Покрову на Нерли,
который мастерами в небо вписан.
Сквозь заливные влажные луга
прошёл подобно беглому монаху
в разодранной смирительной рубахе
(душа ещё болела, как могла,
в лечебнице воздушного мытарства,
где с плачами стремились журавли
над куполами храма на Нерли
в нездешние и солнечные Царства.
И было их «курлы» нежней лекарства).
…Была тоска, как будто умер Бог,
как будто грех осилит человека.
Как будто: Улица. Фонарь. Аптека,
как это и предсказывает Блок.
Как будто жизнь — подобие волчка.
Исхода нет: Фонарь. Канал взопрелый.
Всё тело омерзительно болело,
что вены умиравшего торчка.
Но сердце завелось, как от толчка,
явились люди, птицы, песни, люди,
которых я любил, как весть о чуде,
как жизнь, как сон, знакомый до молчка.
время до жития
Легче лёгкого снежная взвесь.
И Евангелий добрая весть
на груди, как котёнок, свернулась.
Греет, колет щетинкой своей.
Отступает, ощерившись, Зверь,
лает облый, похитивший юность,
увлекавший в разгул — за порог
разрешённого……………..
…………Старость есть Бог,
где смиренье как новое зренье
поднимает за солнечный круг
дальнозорко. И ты, близорук,
на руках признаёшь оперенье —
высоты голубиный испуг…