Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2016
Никулин
Александр Михайлович — социолог, директор Центра аграрных исследований
Российской академии народного хозяйства и государственной службы при президенте
Российской Федерации. Публикации в «Дружбе народов»: «Крестьянская доля Николая
Доброго» (2013, № 4).
Никулина Екатерина Сергеевна — социолог, научный сотрудник Центра аграрных
исследований Российской академии народного хозяйства и государственной службы
при Президенте Российской Федерации. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
…И все слышней, и все напевней
Шумит полей родных простор,
Слывет Москва «большой деревней»
По деревням и до сих пор…
Москва в столетьях не завянет
И не поникнет головой,
Но каждая деревня станет
Цветущей маленькой Москвой.
М.Исаковский
«Большая деревня», 1925.
После
того как в состав Москвы были включены юго-западные земли Московской области,
фактически сформировался единый сельско-городской мегарегион, который представляет громадный интерес с точки
зрения взаимодействия село—столица не только в национальном, но даже и в
международном масштабе. К подобного
рода взаимодействию в современной экономической и социальной географии сложился
ряд оригинальных подходов, которые позволяют взглянуть на Москву не только как
на город, но также как и на село — как на единый регион гигантской городской
деревни.
Яркий
пример такого подхода продемонстрировал в одном из публичных выступлений
классик российской теоретической географии Б.Б.Родоман:
«Почему первичен регион? По многим причинам. Во-первых, потому что я географ и
люблю сплошной подход к территории, а подход архитектора, градостроителя
слишком дискретный. Природой они называют зеленые насаждения, как будто их Бог
насадил. Они гиперурбанисты, много говорят о городах.
Но для меня не существует научной границы между городским и не негородским поселением. Более того: я вообще не понимаю,
почему мы придерживаемся этих двух категорий. Никакого научного объективного
содержания в различии городского поселения и сельского, города и деревни нет.
До революции в языке существовала масса разных слов, потом выкристаллизовалось
три уровня: бывший посад, ныне поселок городского типа (он соответствует
местечку в западных губерниях), собственно город, поселение сельского типа.
Есть там церковь или нет, это сейчас детали. Не вижу я разницы; когда я
занимался этим вопросом, я не нашел объективных научных различий между городом
и деревней в нашей стране. Я считаю, что эти термины являются пережитком, как
было принято говорить, феодального общества, когда разные поселения
пользовались разными привилегиями. Известно, что одни были освобождены от
податей, другие не освобождены и т.д.»
Такое
радикально-эксцентричное мнение маститого географа возникло не на пустом месте.
Одним из его влиятельных академических истоков, например, является
фундаментальное трехтомное исследование «Систематическое исследование по
сельской социологии» 1930-х годов, выпущенное под редакцией знаменитого
российско-американского социолога Питирима Сорокина, в котором утверждалось: «Наше общее заключение таково, что все принципиальные различия
между сельскими и городскими обществами — различия в средствах связи, в
мобильности, роде занятий, общей численности населения и плотности — имеют
тенденцию к нивелировке»1 . В этой книге разрабатывалась идея
так называемого сельско-городского
континуума, представляющего собой, в сущности, единую, хотя то более
разреженную (сельскую), то более сгущенную (городскую) хозяйственную ткань
общей социально-экономической жизни. В настоящее время эти идеи
переживают второе рождение в научных работах, например, влиятельнейшей школы
сельской географии Англии и Северной Европы, представленной в работах Терри Маршдейна, Лео Гранберга и ряда других исследователей, — так называемый
подход «Metropolitan Ruralities»
(«метрополисная сельскость»).
Наконец, надо отметить начавшуюся еще с 1960-х годов
экспансию в социальные науки концепции «глобальной деревни» Маршалла Маклюэна, согласно которой с развитием масс-медиа
и новейших средств телекоммуникаций сжимаются пространства земного шара,
превращая процесс взаимодействия людей фактически в общение селян на всемирной
завалинке, что отчасти можно подтвердить широчайшим применением мобильных
телефонов и антенн спутникового телевидения в современной, и в особенности
сельской, России.
Учитывая
правомерность бегло упомянутых концепций и мнений об относительности привычного нам понятийного противостояния «село—город»,
обратимся к интерпретации поговорки «Москва — это большая деревня». Конечно,
она популяризировалась в свое время вместе с развитием новой столицы России Санкт-Петербурга,
образцово рационального, регулярного, так называемого европейского города,
противостоящего азиатскому хаосу деревенского типа старой столицы Москвы. При
этом отмечалось, что в чопорном Санкт-Петербурге царила официальная столичная
атмосфера в сравнении с провинциально деревенскими задушевностью и уютом Москвы2 . Второе дыхание метафора
«Москва — большая деревня» получила вместе с интенсивными процессами
индустриализации и урбанизации как в царской, так и в советской России3 .
Волны
сельских мигрантов-отходников со второй половины XIX века и по сию пору
переполняли и переполняют Москву, постоянно привнося в столицу особенности
сельского поведения и привычек. Огромное количество таких сельских мигрантов
оседало и оседает в Москве, превращаясь со временем в стопроцентных столичных
горожан, но этот путь из селян в горожане не быстр и не прост, тем более что
постоянно на смену новым горожанам из окрестных провинций прибывают все новые и
новые селяне. Посмотрите в исторической динамике на карту
плотности населения вокруг Москвы в радиусе полтысячи километров: вы увидите,
как за последние сто лет Москва, словно гигантский пылесос, засосала-выкачала
из центральной России почти все сельское население, обрекая старинные русские
сельские регионы на непрерывные депопуляцию и
депрессию.
Впрочем,
и в наше время Москва не прекращает, но усиливает эту свою работу. Теперь она
привлекает к себе миллионы селян из мест, удаленных от нее на тысячи
километров, и не только из России, но и из стран ближнего зарубежья. Наконец,
город Москва постоянно, подобно чернильному пятну, вот уже сто пятьдесят лет
беспрерывно расползается во все стороны окружающего его сельского Подмосковья,
трансформируя деревенско-дачные ландшафты в сумбурный
пригород. Новейшие сельско-территориальные аппетиты
Москвы непомерны, и несколько лет назад административным решением для развития
города Москвы на юго-западе Московской области выделено 144 тысяч гектаров
земли. Эта площадь почти на треть превышает площадь Москвы перед
присоединением. Таким образом, Москва совместно с Подмосковьем, которое в
последнее десятилетие застраивается, урбанизируясь
фантастически быстро, из «большой деревни» превращается в «мегасело».
Приведем
несколько характеристик современной сельско-городской
трансформации Москвы и Подмосковья из работы Т.Г.Нефедовой «Десять актуальных
вопросов о сельской России: Ответы географа» (Москва: ЛЕНАНД, 2013). На основе многолетних собственных и своих
коллег исследований Нефедова приходит к выводу, что Москва и Московская область
в настоящее время фактически образуют единый пристоличный
регион, где Москва перехватывает трудовые ресурсы и налоги Подмосковья. С
другой стороны, благодаря соседству со столицей область стала регионом,
крупнейшим в стране не только по населению, но также по промышленному и
сельскохозяйственному потенциалу. Взаимозависимость Москвы и
Подмосковья выражается в складывании единой сети транспортной инфраструктуры и логистических центров, в разнообразных миграциях городского
и сельского населения между столицей и областью, в концентрации мигрантов из
регионов России и стран СНГ в Подмосковье, в использовании подмосковных
земельных ресурсов и налоговых возможностей для развития московского бизнеса, в
снабжении агропредприятий Москвы и Подмосковья
сельскохозяйственным сырьем, в поездках москвичей для дачного отдыха, в
интенсивной скупке подмосковных земель для производительных, рекреационных и
спекулятивных целей.
Как
отмечает Нефедова, «из-за обилия коттеджей и дач кажется, что сельского
хозяйства в Подмосковье не осталось. Однако вопреки общемировым тенденциям
сельское хозяйство все еще остается важным признаком подмосковной субурбии… В 2013 году небольшая по площади Московская
область все еще занимала восьмое место в России по производству продукции
сельского хозяйства, оставаясь крупным производителем сельскохозяйственной
продукции на фоне других регионов России».
Весомое
аграрное значение Московского региона намного выше скромных
сельскохозяйственных достижений некоторых ближайших соседей. Посевные площади в
Подмосковье сокращались гораздо медленнее, чем в окружающих областях, а
производство мяса в отличие от соседей даже возрастало. В
результате к 2010 году мяса в Московской области производилось больше, чем во
Владимирской, Рязанской, Смоленской, Тверской областях вместе взятых.
Здесь вполне можно согласиться с Нефедовой, которая именует сложившуюся
ситуацию «подмосковным парадоксом»: в то время как многие районы Нечерноземья,
оставаясь сельскими, становятся все менее
сельскохозяйственными, Подмосковье, даже переставая быть сельским, все
еще остается сельскохозяйственным. Вместе с тем, нам кажется, ни в коем случае
нельзя недооценивать именно сельский потенциал Московского региона, чему
свидетельство его обширная и все увеличивающаяся сельско-городская субурбия.
Впрочем,
и сама Нефедова отмечает, что разделить сельскую и городскую местность в
районах подмосковного дачно-коттеджного строительства
чрезвычайно сложно: «Например, в северном Подмосковье на стыке Пушкинского и
Щелковского районов между городами Королев, Пушкино, Ивантеевка и Щелково
располагаются огромные сплошные массивы застройки с дачными участками — одно-двухэтажные, преимущественно
деревянные псевдогорода, по площади куда большие, чем
территории с собственно городской застройкой. Прежде это была сельская
местность. Но все больше дачных поселений включают в территорию соседних
городов, которые почти сомкнулись. Подобные массивы типичны и для восточного
Подмосковья вдоль дорог. А в западном они мельче и
разрозненнее, чаще примыкают к населенным пунктам или окружены лесами, что
делает эти территории более привлекательными для горожан, а землю — более
дорогой. В целом сельское население Московской области численностью 1,4 млн человек в летний период
увеличивается как минимум на 3—4 млн человек».
Таким
образом, «большая деревня Москва» действительно, пусть и пульсируя сезонно,
трансформируется в своих региональных масштабах в «мегасело»,
хотя многим москвичам и московским властям так хочется видеть в Москве и ее
окрестностях только сверхсовременный мегасити без всяких признаков деревенщины. Но даже в
проектах и идеологиях самих московских властей постоянно проступают
аграрно-деревенские черты. Доказательство тому хотя бы лидерство Москвы в
аграрном развитии России.
Каков
парадокс! Гигантский мегаполис благодаря симбиозу бюрократии и капитала
выстроил на окружающих его подмосковных землях систему гигантских агрохолдингов, задающих тон в аграрном развитии не только
Подмосковья, но и всей страны. Московские агрохолдинги
раскинули свои сети от Подмосковья до Приморья. Земли вокруг Москвы не самые
плодородные, а от интенсивного производства птицы, свинины и мясомолочных
продуктов страдает экология густонаселенного подмосковного региона, но зато в
Москве и ее окрестностях много капитала, много рабочих рук и относительно
развитая инфраструктура, и этого всего достаточно, чтобы раскрутить маховик
сверхкрупного аграрного производства.
Несмотря
на определенное доминирование агрохолдингов в
аграрной политике и экономике Москвы, число разнообразных участников земельного
передела Подмосковья чрезвычайно велико, и все вместе они образуют весьма
сложную композицию. Это администрации разных уровней
(районные, городские, сельские); организации, занимающиеся жилищным, дачным
строительством, инфраструктурным обустройством территории; предприятия
торговли, логистики, транспорт; спекулятивные земельные посредники; дачники;
собственно сельские жители; крупные и средние агропредприятия,
не входящие в холдинги; наконец, фермеры. Как отмечает Нефедова,
конкуренция за земельные ресурсы Подмосковья все возрастает, и в ней
«выигрывают отнюдь не местное население и сельскохозяйственные производители».
Между прочим, Москва даже поставила себя в центр торговли и координации бывших
сельских народных промыслов, которые с исчезновением деревни становятся все более городскими занятиями. Мастера и торговцы, связанные с
промыслами России, все более концентрируются на бесконечных ярмарках и
фестивалях народных ремесел Москвы.
И
конечно, власти московского региона весьма ловко используют деревенскую символику
для дальнейшего прославления московского величия. Так несколько лет назад в
Москве воссоздали большой летний дворец русского царя. Построенный в XVII веке,
этот дворец был крупнейшим деревянным зданием в России, возможно, и мире —
царской деревенской мегадачей. Простояв более ста
лет, дворец был разобран за ветхостью. Теперь заново собранный, он вновь
символизирует царские мегадеревенские традиции
Москвы. В Подмосковье, в Калужской области одним московским бизнесменом
реализуется новый гигантский сельский проект — деревня всех стран и народов «Этномир»: в центре этого экзотического сельского поселения
высится пятиэтажная русская печка — символ центра деревенских покоя, сытости и
уюта. На престижном Рублевском шоссе построен дорогущий и
престижнейший выставочный и торговый центр, носящий имя «Барвиха Luxury Village», — этот комплекс, где выступают звезды
эстрады, продаются престижные автомарки, а цена на
продукты питания в пять и десять раз выше, чем в обычных московских продуктовых
магазинах, тем не менее, зовется именно деревней — роскошной деревней.
Москва
стала, впрочем, не только лидером нового масс-индустриального
агропроизводства агрохолдингов,
но также и инноватором интернет-торговли
фермерскими экологически чистыми продуктами. Здесь достаточно упомянуть так
называемый кооператив «ЛавкаЛавка», по пути которого
пошли уже десятки интернет-агро-торговых фирм.
Впрочем,
на наш взгляд, гораздо более существенный вклад в сохранение и развитие
деревенских традиций вносит не бизнес-бюрократическая
Москва с ее элитарными мегапроектами,
но культурно-интеллектуальная Москва, чьи проекты скромнее, но количество их
действительно велико. Московский регион переполнен этнографическими клубами,
ансамблями, школами народных искусств, стремящимися сохранять и развивать историческое
сельское наследие. Московские академические и университетские команды прилежно
исследуют историю и современность сельской России.
Что
касается жителей Москвы, то весьма любопытными оказались итоги проведенного
Фондом «Общественное мнение» опроса об отношении граждан России к крестьянству.
Москвичам, затем жителям крупных и малых городов, а также сельским жителям
России задавали два вопроса: 1) «Обладают ли крестьяне некоторыми качествами,
отличающими их от остальных граждан России?»; 2) «Если обладают, то что это за качества?» Оказалось, что именно москвичи
чаще, чем остальные горожане и селяне России, считают, что «крестьяне — это
какие-то особенные существа» (так ответило 79 процентов опрошенных москвичей).
Особенности крестьян, по мнению москвичей, заключаются в целом букете
положительных качеств: это трудолюбивые, скромные, честные, душевные люди, да к
тому же еще и непременно бедные.
А
главная деревенская черта самих москвичей, подчеркнем еще раз, — это, конечно,
их неугомонное стремление к дачной жизни в сельской местности на лоне природы.
В кризисные 1990-е годы московские семьи всерьез занимались продовольственным
самообеспечением, выращивая на своих дачных участках
картошку, овощи, фрукты, ягоды. Сейчас дачное натуральное хозяйство для москвичей
не столь актуально, но ценность сельского образа жизни через дачное загородное
существование остается одним из важнейших приоритетов московских семей.
Существует значительная социально-экономическая и социокультурная
градация дач: часто москвичи умудряются покупать и содержать две дачи — так
называемую ближнюю дачу, на которую они выезжают по выходным, и дачу дальнюю —
дом в деревне, в которой они живут во время летних отпусков и каникул. Если от
Москвы ближняя дача может находиться в радиусе от двадцати до двухсот
километров, то дальние дачи могут располагаться на расстоянии от двухсот до тысячи двухсот километров. Например, дачники Москвы и
Санкт-Петербурга фактически образовали сплошной дачный пояс между двумя
столицами. Для русской деревни во многих случаях московский дачный энтузиазм,
безусловно, имеет положительное значение. Многие сельские депрессивные регионы
благодаря дачам горожан (конечно, не только москвичей) преображаются, пусть хотя
бы на лето.
Если
только в одном Подмосковье число сельских поселений составляет 6,1 тысячи
единиц, то общее число только садово-огородных поселков превышает их почти
в два раза (11,7 тысячи). Эти бесстатусные
поселения образуют на территории области целые сезонные псевдогородки,
что коренным образом трансформирует «официальную» сеть расселения. Пик их
создания пришелся на 1980-е и первую половину 1990-х годов.
Именно
появление коттеджных поселков является наиболее
зримым признаком перемен, происходящих в сети сезонного расселения; и хотя их
число пока невелико, оно быстро увеличивается. Первые коттеджи «новых русских»
появились в начале 1990-х годов, активно коттеджное
строительство стало развиваться с середины 1990-х годов. В
2001 году в Московской области было лишь 30 таких поселков, в 2004 — уже более
300, в 2008 — 700, в 2013 — около 1100 поселков, включая строящиеся.
Несмотря на появление и активное развитие коттеджных
поселков, все же наиболее массовыми и типичными в подмосковном сезонном
расселении остаются обычные дачные и садово-огородные объединения.
Многообразное сезонное дачное население обслуживается бурно растущей
придорожной подмосковной торговлей продуктами и стройматериалами. В целом
местные сельские жители, а также гастарбайтеры
активно обслуживают дачников, работая строителями, сторожами, садовниками,
продавая дачникам овощи, молоко, мясо.
До
сих пор мы излагали преимущественно позитивную картину региона Москвы как «продуктивно-креативной деревни», но мы должны помнить, что
из Москвы и раньше, и теперь исходили и исходят мощные импульсы дезорганизации
и подавления сельско-городского развития по всей
стране. От коллективизации 1930-х до приватизации 1990-х годов Москва, стремясь
тотально контролировать и перераспределять ресурсы России, жестоко и
бесцеремонно обращалась прежде всего с провинциальной
Россией. Посмотрите, что творится сейчас в самом Подмосковье, где бывшие
сельские земли (часто эти земли имеют общенациональную историко-культурную
ценность) приватизируются через самые разнообразные рейдерские схемы. Поле
рядом с дачей Пастернака в Переделкино, Бородинское
поле, деревня, где родился Сергий Радонежский, усадебный комплекс Архангельское
— мы упоминаем лишь те несколько мест, где разыгрывались самые впечатляющие из
скандальных историй, связанных с натиском амбициозно-безликого
московского коттеджного строительства на уникальные
сельские ландшафты подмосковной России. Так же бесцеремонно московские агрохолдинги и другие московские компании захватывают
сельские территории по всей России во имя своих бизнес-интересов.
И
конечно, востребованность именно подмосковной земли
ведет к сжатию и загрязнению подмосковных природных ландшафтов, что
сопровождается отсутствием эффективной системы вывоза мусора из дачных и
садовых поселков. В самой московской области размещено более полусотни
гигантских свалок мусора, на которых сосредоточивается две трети мусора,
вывозимого непосредственно из самой столицы. Строительство коттеджных
поселков часто сопровождается вырубкой подмосковных лесов (хотя до сих пор
лесистость в Московской области составляет около 40 процентов территории, то
есть чуть выше показателей в регионах, окружающих Москву). При этом происходит
повальное огораживание земель вокруг новых поселков, часто нарушающее доступ
населения к окрестным водоемам.
С
одной стороны, дачи в Московской области удобны, поскольку расположены недалеко
от Москвы, с другой стороны — они становятся все менее комфортными из-за
нередкого соседства с крупными животноводческими комплексами, из-за
уплотненности застройки, загазованности и шума автодорог, из-за
все учащающихся и увеличивающихся пробок на дорогах. К
тому же теснота землепользования сопровождается социальным перемешиванием
старых дачных и садовых поселений с новыми дачными постройками. Как отмечает
Нефедова: «Смена поколений и занятий, продажи-покупки старых пригородных дачных
владений усиливает социальные контрасты и соседские конфликты. При небольших
участках в ряде мест это вызывает эффект перенаселенности, когда человек в
городской квартире чувствует себя более изолированным от окружающей обстановки,
чем на даче в Подмосковье».
Драма
Москвы как региона заключается в том, что она, согласно поговорке, — большая
деревня (сейчас уже фактически мегасело,
по-своему аграрно-урбанистически
перенаселенное). А именно большая деревня в русской социальной истории
часто связана с целым комплексом весьма противоречивых характеристик. Большая
деревня, как правило, богатая, предприимчивая, торговая, но одновременно
сварливая и агрессивная, доминирующая над своими соседями — средними и малыми
деревнями, эксплуатирующая их. В свое время, в годы коллективизации, Москва
ополчилась на кулаков, выкорчевав без разбора вместе с крестьянами-ростовщиками
огромные слои обычных прилежно работящих крестьян. И вот с тех пор, «ликвидировав
кулачество как класс», Москва — большая деревня — сама неуклонно превращается в
деревню-кулак в самом мрачном значении этого слова, в село-мегамироеда,
паразитирующего на пространствах России разнообразными
административно-спекулятивными способами.
Впрочем,
вопрос особенностей и масштабов московского «паразитизма» весьма дискуссионен. Географ-регионалист
О.Вендина вносит уточнение, начиная, правда, свою
статью «Проклятие столичной ренты» с подтверждения расхожего
мнения о том, что «Москва жирует, страна голодает»: «Процветание Москвы связано
с искусственным стягиванием к столице финансовых и человеческих ресурсов —
главная мысль выступлений многих экспертов, критикующих сложившуюся ситуацию.
Но так ли это на самом деле? Статистика дает обильный материал, подтверждающий
тезис об искусственности благополучия Москвы. На Москву приходится порядка 80
процентов финансовых потоков России. Здесь «прописано» более половины банков
страны и почти 90 процентов штаб-квартир работающих в России зарубежных банков
и международных финансовых организаций, сосредоточено 85 процентов банковских
активов и треть сбережений россиян… Душевые доходы москвичей превышают среднероссийский уровень в 2,5 раза. По показателям
достатка столица выделяется даже на фоне городов-миллионников,
опережая по размеру средней заработной платы Петербург в 1,5 раза и остальные миллионники — в 2 раза».
Однако
далее автор делает весьма неодназначный вывод о
лидерстве Москвы и корнях ее паразитизма: «При всех диспропорциях Москва не
является паразитом на теле страны. Ее роль в консолидации России и выстраивании
контактов со всем миром неоспорима. Москва — единственный российский город,
располагающий развитой инфраструктурой и достаточным количеством
профессиональных кадров для выполнения столичных и международных функций.
Помимо своей интегрирующей и координирующей роли она демонстрирует провинции
образцы поведения и желаемого уровня жизни, устанавливает планку достижений.
Снижение этой планки угрожает благополучию не столько столицы, сколько провинции,
ослабляя мотивацию к инновациям и модернизации. Камнем преткновения конфликта
«столица — провинция» является «столичная рента». Ее неумеренное потребление
чревато негативными последствиями для самой Москвы, которая страдает от
социальной и имущественной сегрегации, наплыва приезжих, разрушения привычной
среды и резкого роста стоимости жизни».
Итак,
роковое редукционистское слово по поводу
паразитического первенства Москвы произнесено — «столичная рента». Многие
исследователи, впрочем, подчеркивают, что статусом «столичной ренты» обладает
ведь не только Москва, а фактически любая мегастолица
планеты. Причем некоторым из таких столиц — скажем, Лондону или Парижу —
присуще даже более широкомасштабное экономическое доминирование среди остальных
национальных регионов, чем это присуще российской столице.
Все
крупнейшие столицы мира и пристоличные регионы
стараются использовать свое административное и экономическое доминирование в
интересах собственного развития. Проблема в том, какими именно
административными и экономическими мерами достигается это региональное
столичное лидерство. Сама же О.Вендина в другой своей
публикации «Две Москвы: мировоззрение москвичей и дифференциация городского
пространства» проясняет традиционную архаичность способов внутреннего и внешнего
московского доминирования в российском пространстве: «Москва — очень большой и
сложно устроенный город, авторитарные методы управления которым еще в советское
время вошли в противоречие с растущим разнообразием городской жизни. Российская
столица практически лишена выборных органов власти. Представительная власть
слаба как на районном, так и на общегородском уровне. Никакой свободной
городской прессы, открытой аналитической критике и обсуждению городских
проблем, нет. Масштабы фальсификаций на выборах и нарушений в
ходе проведения переписи сравнимы с наблюдаемыми в этнических республиках и
являются одними из наиболее значительных среди регионов России… Мнение
жителей Москвы слабо учитывается и при принятии градостроительных решений.
Последний яркий пример — двукратное расширение территории города, неожиданное
не только для москвичей и жителей Подмосковья, но и для экспертного
сообщества».
В
связи с этим О.Вендина ссылается на феномен сельско-городского постсоветского консерватизма по В.Цымбурскому, отмечавшему, что
побежденное «городской революцией» сословно-аграрное общество берет реванш,
актуализируя свои ценности в рамках городской массовой культуры. Этот феномен
хорошо известен урбанистам, характеризующим российские города как «сельские»
или «слободские». Перефразируя Цымбурского, Вендина утверждает, что «Москва берет свой реванш,
актуализируя и поддерживая свою [авторитарную] систему ценностей в рамках
изменившейся реальности». Другой не менее влиятельный эксперт, также весьма
эмоционально анализирующий феномен нового и старого лидерства московского
региона, географ Н.Е.Зубаревич в лекции «Московская
система» постулирует: «Москва — не точка в пустом пространстве. Это часть
Российской Федерации; развитие Москвы тесно связано с тем, как развивается
страна. Часто говорят, что Москва — не Россия, но это не так. Москва — это
очень Россия: рациональные, правильные изменения в Москве невозможны, пока не
произойдут изменения в Российской Федерации».
А
в Российской Федерации и в ее столице также, по мнению автора, доминирует
статусная рента, или рента административного статуса, дающая сверхпреимущества, особенно сильные при централизованном
политическом режиме, основанном на сверхцентрализации
управления государством, сверхцентрализации
управления бизнесом. Поэтому, полагает Н.Зубаревич,
Москве предстоит трансформировать ее архаичную статусную ренту в современную
статусную через процессы демократической децентрализации: «Первый пункт
— это децентрализация. Москва — это Россия, и до тех пор, пока не будут произведены
децентрализация управления и дерегулирование
управления, передача не только полномочий, но и контроля на региональный
уровень, ничего не изменится. Сейчас расстояние между детскими кроватками в
детском садике и расстояние между горшками регулируется федеральными нормами,
независимо от того, какая в городе очередь на детские садики, регулируется вид
краски, которым красится детский туалет. Шаг влево, шаг вправо — это превышение
полномочий… Значит, без деконцентрации
и дерегулирования проблема московской ренты
неразрешима. Задача не в том, чтобы расширить Москву прирезкой, а в том, чтобы
освободить Москву от избыточного количества чиновников, уменьшить его, и от
избыточного регулирования всего федеральными органами власти. Понятно, что
крупные компании все равно будут прописываться по Москве, так в России
исторически сложилось — мы страна централизованная. Но примите, наконец,
законы, которые обязывают платить прибыль по активам, размещенным в регионах, и
тогда не будет этого перекоса. Но не принимают лоббисты: невыгодно».
Итак,
мы приходим к выводу, что исходящая ныне от Москвы официальная политика
укрепления вертикали власти достаточно консервативна и архаична, ее
исторические корни заключаются в старинной практике централизованного
управления метрополией своими аграрными провинциями. Мы знаем, чем заканчивался
такой старинный агроменеджмент.
Именно о нем писал в свое время древнеримский историк Плиний Старший: «Latifundia per didere Italiam, jam vero et
provincias» — «Латифундии погубили Италию
и, кажется, уже и провинции».
Впрочем,
мы не можем останавливаться на осмыслении метафоры «Москва –деревня»,
лишь оглядываясь на консервативное российское прошлое. Москва, не справившись
еще со своим историческим деревенским наследием, уже оказалась в центре новых
сверхсовременных противоречий как один из крупнейших мегагородов
современности, находящийся в условиях информационной глобальной деревни. В
продуктивном реструктурировании пространства старых и новых сельско-городских
взаимодействий Москва должна найти перспективы собственных, российских и
международных путей развития. Стремительный транзит между руралистикой
и урбанистикой нашего времени формирует новое
пространство нашей жизни, возможное имя которому — «страна Трансрурбания».
Пока же характеристику московской трансрурбании
с ее отличиями от соответствующих западных аналогов и перспективами развития
емко сформулировала Татьяна Нефедова: «В отличие от многих европейских стран и
США, где пригородное сельское хозяйство с развитием территориального разделения
труда и субурбанизации почти исчезло, в России его
роль в снабжении продовольствием велика. Уникальное пригородное сельское
хозяйство, на которое опирается снабжение не только столицы, но и других
городов, в условиях России нужно бы охранять так же, как памятники культуры или
заповедники. Однако следует отдавать себе отчет в том, что его существование
вблизи крупнейших центров — это лишь вопрос времени».
Международные
мегагорода и мегадеревни,
такие как Москва, превращаются в гигантские лаборатории, внутри и снаружи
которых осуществляются разнообразные эксперименты симбиотического
сосуществования города и деревни. Чем внимательней мы будем всматриваться в Москву-мегасело (помня, конечно, и о других мегагородах-деревнях нашей планеты), тем отчетливей перед
нами будут проступать очертания парадоксальных форм сельско-городского
сосуществования XXI века.
________________________
1 A systematic source book in
rural sociology: In 3 Vol. / Ed.: P. Sorokin, C.C. Zimmerman, C.J. Calpin. —Wash.; Minneapolis. Vol. 1, 1930. P. 63
2 Уже у Льва
Толстого мы встречаем упоминание этого феномена в романе «Война и мир»: «Tres beau, — говорил
доктор, отвечая на вопрос о погоде, — tres beau, princesse, et puis, a
Moscou on se croit a
la campagne (прекрасная
погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню)». Цит. по: Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 8 т. Т.3. М.,
1996. С. 241.
3 Вот чрезвычайно остроумное и
проницательное мнение об облике Москвы первой половины XX века в связи
развитием отечественного кинематографа, зафиксированное в высказывании Фаины
Раневской: «Большая деревня, как известно, одна — это Москва. Всю натуру мы
снимали вблизи вашей родной Даниловской площади». Цит. по: Скороходов Г. Разговоры с Раневской. М.,
2004.