Повесть
С грузинского. Перевод Тамары Гаидаровой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2016
Перевод Тамара Гаидарова
Гурам Одишария — родился в 1951 г. в Сухуми. Окончил Сухумский
пединститут. Работал в СМИ Абхазии журналистом; возглавлял литературный журнал
«Рица». С 2012-го по 2014 год был Министром культуры Грузии. Прозаик, поэт,
автор двух десятков книг, переведенных на многие языки. Лауреат ряда
литературных премий. Последняя публикация в «ДН» — роман «Очкастая
бомба» (2015, № 8). Живет в Тбилиси.
1.
Наступило
время цветения араукарии.
Или
— май.
Одновременно
с бразильской араукарией начинают цвести аннона и бигарадия, и еще —
лириодендрон.
И
рапиолепис — тоже. Впрочем, иногда рапиолепис выбрасывает бутоны чуть позже.
Но
тот май был на диво странным… Хотя, может быть, точно таким же, как и все
прошлые, только должен вам сказать, что обычно человек не хранит в памяти и в
сердце своем май прошлогодний до мая нынешнего.
Но
оставим в покое рапиолепис. Представляете, даже мыльные деревья и филодепусы
зацвели, хотя по закону и одни и вторые должны были начать это дело в июне или
даже в июле.
Нет,
но все же… Да, и вправду необычный май буйствовал в Сухумском ботаническом
саду в том году.
Май-иллюзионист.
Алиссум
и космея, которые, как правило, цветут в продолжение
всего года, почему-то именно в мае словно взбесились: прямо-таки взорвались
цветами, одурманивая туристов.
Так
все и было.
Короче,
тому маю опять прекрасно удались все старые майские штучки.
А
он… А он спокойно сидел, не говоря ни слова, и все смотрел на осыпавшиеся
цветы нонопелиса, ярко-красные, похожие на маленькие воздушные шарики или на груды
драгоценных украшений, увеличенные на телеэкране.
В
саду время уже близилось к полудню, но пока еще слышался в листве осторожный
шорох юного утреннего ветерка, хорошо выспавшегося за ночь.
И
еще — щебетание птиц.
«Сколько
людей не знает о существовании нонопелиса, — печально думал он. — И как это
плохо, что не знает… И как хорошо, что не знает».
В
тот день нонопелис благоухал особенно остро.
«Сильный
аромат… Значит, скоро налетит короткий дождь».
На
нем был белый халат. И все остальные тоже были в белых халатах. Заседал ученый
совет. Их было двадцать два человека — вместе с приглашенными гостями.
Доклад
читал старший научный сотрудник Института чая и субтропических культур.
Докладчик был из «лимонной группы», и в этот раз речь шла о морозоустойчивых
сортах лимона. Типичный ученый: в очках, лысый, спокойный — одним словом,
воплощенная порядочность и уважительность, верный супруг и хороший семьянин,
примерный гражданин и патриот.
Прошло
полчаса, как начался доклад. Ему осталось говорить еще столько же.
Михаил,
Михаил Темурович (тот, который созерцал нонопелис) так пожелал: чтобы в тот
день заседание провели под открытым небом. Длинный стол был установлен в
ажурной тени пекана и спутавшихся пальмовых крон.
Он
любил зеленую прохладу Ботанического, пронизанного
солнцем и сине-зелеными морскими и садовыми ветерками, в обнимку шнырявшими по
его закоулкам.
Он
отпил чай. Прочувствовал его вкус.
Вообще-то
он предпочитал чай без сахара, но в тот день положил себе пол-ложки.
Сахар
был кубинский. Тростниковый. Белый, белее белого.
Может, потому и положил, что сахар — с Кубы. Была на то причина.
Он
пил чай и слушал сад и докладчика.
Когда
сотрудник морозоустойчивой «лимонной группы» закончил, наступила тишина, то
есть слышны были лишь голоса сада.
Прошла
минута-другая. Все смотрели на него. Итак, что же скажет руководитель? И он
сказал:
—
Все было хорошо, уважаемый… Но я не могу не
отметить, что в то время, пока вы развивали свое научное рассуждение, вон на
том дереве, вон на той, левой ветке вон тот дрозд трижды налетел на дроздиху…
И все три раза успешно. Так что иногда нам на голову летел их пух, между
прочим, уважаемые коллеги…
И
ветерок разметал его слова по саду, как семена диковинного растения.
И
в ту же минуту, словно не только в саду, но и где-то там, высоко в небесах,
грянул смех членов ученого совета и приглашенных гостей.
И
поскольку большинство сидевших в тени пекана и пальм были женщины, серебристый
женский смех преобладал, приятно возбуждал и покрывал хохот мужчин. Хотя
причиной тому было, наверное, не только их численное превосходство.
В
том мае его слух хорошо различал среди других звонкий смех одной из них.
Воистину
для него магическая сила ее звонкого смеха намного превосходила объединенную
энергию смеха всех остальных.
Этот
смех принадлежал женщине со смелым взором.
«Предок
ее наверняка был разбойник», — думал он о ней и раньше.
Да-да,
так оно и было: агрессивно-нежной и нежно-агрессивной была эта красавица
бальзаковского возраста (ну, что еще добавить, остальное представьте сами).
Когда
веселье приутихло, все заметили и ветку пекана, и взъерошенного дрозда,
сидящего на ней. Его подружки нигде не было видно, но ни у кого не возникло
сомнения в том, что он, именно он, и только он был тем самым дроздом, который
совсем недавно заставил три раза подряд громко трепетать листву пекана, и
почему-то никто, кроме одного лишь человека, не заметил этого.
Короче,
только после этих слов все услышали голоса сада, словно кто-то вдруг включил
старое радио детства. Пекан иронически шумел листвой.
В
тот день в городе не существовало ни одного местечка, ни одной секунды времени ни для одной слезинки горя.
Да,
это было как раз время цветения араукарии в Ботаническом саду.
И
многие, просто множество людей ничего еще не знали ни о нонопелисе, ни о Коте
Джона Фицджеральда Кеннеди… Впрочем, тогда и сам он ничегошеньки не знал об
этом Коте, так как в то время только жалобный писк дальних предков последнего
(бабушек и прабабушек) касался розовым язычком тайны сухумского неба,
празднично усыпанного звездами.
И
еще — пока не завершен был научный труд, который он позже издал отдельной
книгой и назвал «Дрозд — птица певчая».
И
еще…
Самое
главное: еще так далеко было до войны в Абхазии — и рукой подать: всего
несколько десятилетий и несколько секунд…
Кот
президента
В
80-е годы ХХ века, тридцать лет спустя после смерти Сталина, в Советском Союзе,
победившем фашизм во Второй мировой войне ценой жизни
двадцати миллионов своих граждан, то есть на одной шестой части планеты, вдруг
начались давно ожидаемые потрясения.
Его
гигантский стальной каркас уже невозможно было стянуть никакими специальными,
со всем тщанием выточенными болтами, несмотря на украшающие их пятиугольные
символы знака качества.
Ни
пышными военными парадами…
Ни
клятвами—убеждениями—обещаниями…
Ни
закулисными усилиями КГБ…
И
пошло-поехало… Подтопило фундамент Нового Вавилона.
Я
хорошо помню, как некоторые утверждали, что, если оставить в стороне все
остальное, СССР должен был рухнуть по той простой причине, что построен был на крови
невинных детей: Алексея Романова и его сестер. Да разве только на их крови — на
крови многих других деток.
Об
этом и о другом подобном многое было говорено в недалеком прошлом. Многое будет
сказано и в будущем.
Словом,
на родине коммунизма выбрасывало лист новое, непонятное, «другое» время, росло,
набирало силу, готовилось взорваться бурным цветением.
Коммунистическая
партия, которую один заблудившийся гений назвал «честью и совестью нашей
эпохи», назначала и освобождала руководителей союзных социалистических
республик, а также руководителей автономных советских социалистических
республик.
Разумеется,
и Абхазия не была исключением. Со дня захоронения Сталина у стены Кремля и до
времени демонтажа СССР сменился не один первый секретарь. И каждый Первый оставил свой след в жизни Абхазии.
Но
среди них один был особенным: Михаил Бгажба, Михаил Темурович.
Деятельность
Бгажба проходила в период правления Хрущёва и, частично, определялась духом
времени. Но если другие руководители так или иначе, со
скрупулезной партийно-дисциплинарной педантичностью старались хоть
прибли-зительно соответствовать образу, согласующемуся с образом тогдашнего
лидера, Бгажба даже и не пытался делать этого: жил он по своим, совершенно
непонятным многим, правилам.
Он,
как и Хрущёв, не был полностью свободен от многих сковывающих его натуру
качеств, свойственных стальному сталинскому периоду; в то же время, как бы
благодаря каким-то непостижимым законам природы, он создавал свой собственный —
явно экзотически-пикантный — образ руководителя.
В этом деле равноправно и по-партнерски, успешно и гармонично действовало
вместе с ним и само время. Достичь такого партнерства мог только незаурядный,
по-своему талантливый человек.
Иногда,
как по предопределению, встречаются друг с другом
какой-то особый отрезок времени и точно предназначенный для него человек. Вот
такими и были Абхазия второй половины ХХ века и Бгажба. Михаил Бгажба. Михаил
Темурович.
Всегда
так — Михаил Темурович — обращались к нему. И только под этим именем, его
собственным и отцовским, слитно («Михалтемурович»), вспоминают его и сейчас те,
кто знал его лично, которых осталось в живых всего несколько человек, или те, у
которых уже больше знакомых на том свете, чем на этом.
Вообще
русское «-вич», как и на всем советском бюрократическом
пространстве, было принято и в руководящих учреждениях Абхазии. Мальчики 19–20
лет в комсомольских организациях обращались друг к другу только по
имени-отчеству: Давид Никифорович, Владимир Дурмишханович, Георгий
Владимирович… Разумеется, сейчас вызывает печально-ироническую улыбку
воспоминание о том, как мальчишки с нагрудными значками с ленинской головой
одновременно учились солидно называть друг друга по имени-отчеству, на «-вич», правильно завязывать галстук и бриться… И еще —
перенимали у опытных партийно-хозяйственных работников умение произносить
эффектные тосты. Так сказать, «росли». Все это и еще многое другое было
необходимо для достижения «больших и теплых» кресел. Их натаскивали, как
спецназовцев; они должны были взять в заложники будущее, быстро и без
«промахов».
В
СССР конца 60-х, в период расцвета советской идиллии коммунистического
капитализма, на горизонте возникло и начало быстро
расти новое поколение, раздираемое взаимоисключающими стремлениями. Поколение
мечтателей и прагматиков, то же самое: лирики-романтики и люди комфорта…
И
в это время совсем другим, звучащим совершенно иначе было имя одного человека в
Абхазии, имя, отчество и фамилия: Михаил Темурович Бгажба.
По
имени-отчеству, на «-вич»; но все, от кого бы ни
слышал я «Михаил Темурович», разворачивали эти два слова с какой-то особой
мелодичностью, и почему-то лица у них светлели. Для тех, кто хорошо знал его,
это «Михалтемурович» звучало всегда как одно слово. И не просто как имя. Вот и
я попытаюсь называть его в этой книге Михалтемурович — как именем уникальным,
единственным в своем роде — и повторять его с интонацией, услышанной от его
друзей и близких, а не привычно для грузин: Батоно Михеил, Михо, Миха или
вообще Миша. Хотя я и знаю, что это «-вич» режет ухо в
грузинском произношении — и вообще унесло его политическое половодье вместе с
коммунистической родиной… Несмотря на это я все же попытаюсь.
Кажется,
уже и получается у меня.
Вся
страна была населена его друзьями. Даже о неизвестном ему человеке он говорил:
«Это мой друг».
Больше
десяти лет он был Первым в Абхазском обкоме, потом все
время работал в научно-исследовательских институтах, он был генетиком (нет, я
не пишу его некролог).
И
без того ускоренный ритм ХХ века он опережал своими ускоренными шагами и самой
своей ускоренной жизнью.
Он
был человеком Космоса, не комфорта же. И еще — был он и многим другим…
Гагаринское
«Поехали!» и первые шаги Армстронга на Луне вместе со всем человечеством: с
американцами или русскими, нигерийцами или жителями Малой Азии… с мировой
эволюцией или революцией вместе — все это принадлежало и ему.
И
наверное, прежде всего принадлежало ему, потому что, когда эпоха, позабывшая о
феномене человечности, искала человека в других галактиках, он находил его на
Земле и обращался с ним бережно (нет, это не тост в его честь).
Между
прочим, и Гагарина он знал лично, и Армстронга; с обоими пил вино из рога на
брудершафт.
Так
что (тоже между прочим) сегодня, когда для моих
соотечественников, что разбрелись по планете в поисках работы, американская
виза намного больше значит, чем вся старая и новая американская поэзия, мне
вспоминаются годы моей молодости, когда мы с друзьями разыскивали чуть ли не
запрещенные стихи американских поэтов (и не только их) и зачитывались ими.
Она
посылала нам далекие сигналы — Америка! Посылала сигналы моему поколению: своим
Вьетнамом, Хиросимой и Нагасаки, которые после атомной бомбежки 1945 года стали
больше американскими, чем японскими; также Карибским кризисом, своей музыкой,
гамбургерами, президентом Кеннеди…
Мы
находили нашу Америку в Сухумском порту в виде купленных у иностранных моряков
джинсов, жевательной резинки, записей ансамбля «Чикаго», Элвиса Пресли,
звездно-полосатого флага, бородатого Хемингуэя, виски, кока-колы, «Голоса Америки»
— когда всего на несколько часов заходили в наш порт корабли, иногда с наглухо
задраенными иллюминаторами…
И
ожидали мы Америку — назло коммунистической пропаганде.
Одним
из первых шагов Америки в коммунистической Абхазии было появление предприятия
концерна «Пепси-Кола». Концерн построил его в Гульрипшском районе. Американцам
хотел оказать гостеприимство город Сухуми, чтобы продукция концерна выпускалась
под его эгидой и от его имени. Помню, как тогда гульрипшцы злились на сухумцев:
это, мол, бессовестная несправедливость (не просто «несправедливость», а именно
«бессовестная несправедливость»).
И
сказал тогда Михаил Темурович:
—
«Пепси-Кола» принадлежит гульрипшцам так же, как и психиатрическая больница,
построенная там. Если же «Пепси» — наша, то и психушка
должна быть оформлена на Сухуми.
Тут
сухумцы и приутихли. Так и осталась американская «Пепси» гульрипшской.
А
он добавил потом:
—
Между прочим, у «Пепси» вкус Америки.
Так
вкус Америки входил в Абхазию.
Сам
Михаил Темурович несколько раз побывал в США.
Однажды,
только возвратившись оттуда, он печально сказал нам:
—
Америка, ребята, — это сильно развитый Советский Союз и ничего больше.
Потом
добавил еще более печально:
—
Не ждите Америки… Я там ничего не понял о ней, даже о том, где она
находится… Так, иной раз мне кажется, что Америка иногда действительно в
Америке…
Помню
этот момент прямо-таки фотографически. Мы сидели за столом — студенты и он,
мужчина в возрасте моего отца. В руке его был стакан с вином из изабеллы.
Изабелла была собрана и выжата в его родном селе, в маленьком абхазском селе
Гуп (Очамчирский район).
Да,
он родился в Гупе, но все-таки Михаил Темурович был сухумцем, от макушки до
пят. В этом городе была осуществлена, как он сам говорил, величайшая мистерия,
или, добавлял он, сухумизация его души.
И
вот о нем, о его сухумизированной душе рассказывали в последние годы тысячи
разных случаев сухумские абхазы, грузины, армяне, греки, русские, украинцы,
эстонцы, немцы… Продолжить?..
Рассказывали
мне: в Сухуми, Тбилиси, Москве, Стамбуле, Сочи, Санкт-Петербурге, в Нальчике, в
Афинах… Не буду перечислять дальше.
Один
из моих респондентов сказал: «У каждого свои взаимоотношения с Богом, каждый в
Библии читает свою библию. И как плохо, что ты не знал хорошо Михаила
Темуровича. Если бы ты знал его хорошо, тогда знал бы и его библию».
И
я начал поиски его библии.
И
понял, что я не постиг бы его библии, если бы не знал его Корана, его буддизма,
его песнопений о Кришне, его собственных псалмов…
А
второй сказал мне так: «Ты что-то там пописываешь, но почему ни слова не
скажешь о Михаиле Темуровиче, ты что, не сухумец?! Все должны знать о нем. И
вообще, не пойму, что происходит. Мы предлагаем миру столько хорошего: сациви,
аджику, хачапури, эларджи, чачу, белое и красное вино, — а мир ничего не знает
об этом. Мир ничего не знает ни о Михаиле Темуровиче, ни о Кукур-чае, ни о
Вианоре Панджовиче, ни об "Амре", ни о "Брехаловке"…
Ничего не знает о нас. Вообще, что происходит, не понимаю — ты что, не сухумец,
что ли? Тебя это не удивляет? Ведь ты же знаешь, кем он был — Михаил
Темурович… Он был…»
И
потом он задумался, задумался и умолк.
Кем
он был — Михаил Темурович?
Десятки,
сотни людей в беседе со мной вспоминали о нем.
Когда,
наверное, уже сто тридцатый меня разыскал и завел разговор о нем, я окончательно
убедился, что Михаил Темурович с течением времени стал главным героем
сухумского фольклора, главным персонажем сухумских мифов… Я закрываю глаза и
вижу его и сейчас: в одной ли из кофеен, или в каком-либо ресторане, или в
кафе, сидящим в кругу друзей… За спиной его — морская гладь Сухумского порта,
усыпанная белыми кораблями… Лето, солнечный день, вроде бы должно быть жарко,
но здесь прохладно — веет с Черного моря…
И
я решил написать книгу о Михаиле Темуровиче — «Кот президента Джона Фицджеральда
Кеннеди» («Кот президента»). Только не думайте, что эта книга и впрямь о
Кеннеди и его коте…
Итак,
я начинаю писать, а вы, я надеюсь, — читать.
Может
быть, вы слыхали о некой почти сказочной истории,
которая, однако, произошла на самом деле. Один народ, изгнанный в чужую страну,
так сохранял свою письменность: каждой семье поручалось печь хлеб в форме буквы
их алфавита. И этой «азбукой» питались они, на ней росли дети, для них мир
начинался с родной речи, с родных букв. C этой «азбукой» они хоронили усопших и
играли свадьбы. В радости, в беде ли люди этого народа собирались вместе, и
каждая семья приносила хлеб, выпеченный в форме одной из букв, и таким образом
письменность их с их родным вином всегда присутствовала на столе…
Письменность
под названием Михалтемурович (азбука или шифр) рассеяна по миру (в основном
среди сухумцев). Иные знают лишь одну из букв ее, другие — две или три, а всю
ее целиком — уже никто.
И
эта книга — попытка вспомнить, исследовать и воссоздать эту письменность.
Так
вот и засел я за книгу, сам превратившись в писание. Пишу так, как помню, и о
том, о чем беседовал со многими. Или пишу так, как помнят эти многие другие: о
нем, о его похождениях-приключениях, о его друзьях, о его городе. Вообще для
нас, для людей, все происходит так, как мы помним, а не так, как оно было на
самом деле.
И
поэтому смиренно прошу вас прочесть только те слова, которые написаны в этой
книге, а не те, которые здесь не написаны.
Ведь
существует и такой способ чтения: когда ты читаешь то, что не написано. Не
написано, но подразумевается. Иногда автором, иногда — читателем. Иногда —
обоими вместе, как по сговору.
В
этой книге не подразумевается ничего, кроме
написанного в ней.
Я
пишу каждую главу так, как мне рассказывали. По-разному, каждый по-своему. Ведь
и сам наш герой любил многообразие стилей. Так, например, иногда он произносил
тост как молитву, как «Отче наш», иногда — на сухумском жаргоне. Все зависело
от общего настроя — его и его друзей.
Я
нигде не привожу ни имен, ни фамилий моих авторов-соавторов. Хотя бы потому,
что это может перегрузить книгу. А я хочу, чтобы она была приятной, как запах
моря, как пение птиц, легкой, как веселое застолье, как шепот шампанского, как
анекдот, рассказанный Михаилом Темуровичем, пестрой, цветастой, как летний
пляж, и будоражащей кровь, как смех красавицы.
Не
знаю, что у меня получится: книга-женщина, или книга-здравица, или
книга-молитва, или всего лишь книга-воспоминание. Всего понемногу, или…
или…
Главное,
чтобы не был утерян нами свет ушедших дней.
И
чтобы не утянуло грузилом текст слишком глубоко!
И
чтобы миновали мы все рифы! И чтобы не сели на мель! И пусть всегда будет нам в
помощь попутный ветер! И пошли, Господи, нашему кораблю семь футов под килем на
все время плавания!
Я
уже сейчас чувствую, что некоторые сюжеты будут явно короткими, ну, совсем
коротенькими — как японские стихи. Но ведь и маленькие главки тоже имеют право
на существование. Как он сам говаривал: и это тоже нужно, баба1 !
Если
не получится порядочной книги, решим, как Соломон Мудрый: вы должны будете мне
простить невыход книги, а я вам отпущу тот же грех.
Ибо
эта книга — наша, общая. Правда, судьба книги во многом зависит не только от
того, как она пишется, но также не меньше и от того, как она читается.
Мы
— соавторы. И отвечать за нее нам вместе.
Книга
— место нашей встречи. И мы — собеседники.
2.
Никита
Хрущёв сменил Иосифа Сталина.
Вскоре
новый предводитель коммунистической части земного шара бросил перчатку мировому
империализму и объявил о развернутом строительстве коммунизма в СССР. А
развернутому строительству, тем более строительству коммунизма, нужны сто глаз
для надзора и сто ушей для тех же целей — ведь человек везде остается
человеком, и в Советском Союзе тоже.
Хрущёв,
как истинный сын эпохи, представлял не только лично себя, частично он был еще и
Сталиным, и всегда учитывал жесткие требования момента. Прежде всего он сформировал всесоюзный орган: Комитет
партийно-государственного контроля СССР, призванный регулярно проверять граждан
и страну. В этом органе были объединены товарищи с «чистой биографией»,
неоднократно проверенные КГБ, надежные, словно из гранита высеченные.
И
вот в один прекрасный день одна из групп вышеупомянутых товарищей совершенно
неожиданно прилетела из Москвы в Сухуми и прямо из аэропорта Бабушера заявилась в обком партии.
Когда
тридцать человек ввалились в кабинет Михаила Темуровича, после взаимных
приветствий он сразу пригласил незваных гостей отобедать. В ответ получил
холодный, прямо-таки леденящий душу отказ: мы уже пообедали в самолете, некогда
нам, мы должны комплексно проверить Автономную Республику, время наше
ограничено, имеем всего месяц.
После
такой информации Михаил Темурович очень задушевно спросил об их шефе — как,
мол, поживает Геннадий Михайлович.
Скороговоркой
ответствовали: товарищ Фигурин чувствует себя хорошо, но у нас нет времени на
разговоры, мы должны проверить Автономную республику, на это у нас всего месяц.
Михаил
Темурович задумался. Непрошеные гости поставили его перед необходимостью срочно
принять решение.
—
Да, но… Ведь что же это получается, — выражение его лица, благостное,
умиленное, как и положено гостеприимному хозяину, сменилось безграничным
удивлением. — Ведь мы с Никитой Сергеевичем договорились… Товарищ Хрущёв и я,
мы ведь договорились, что в этом году нас не будут проверять, он лично со мной
разговаривал… Наверное, он забыл сообщить об этом разговоре товарищу
Фигурину. Эх, Никит Сергеевич, Никит Сергеевич!.. Столько у него дел, что и
забыть может о чем-то, что же тут удивительного. Опять же, эта Америка всю душу
вымотала… Впрочем, что нам гадать, давайте сейчас же позвоним Никите
Сергеевичу.
На
лицо его вновь вернулось выражение благостного умиления.
Рядом
с креслом Михаила Темуровича, на столике, который был чуть ниже его письменного
стола, размещалось штук двенадцать телефонных аппаратов. Один из них был
красного цвета, он сиял, как елочная игрушка, в центре его цифрового диска
сверкало на серебристом металле изображение Кремля. С этим красным аппаратом
хозяин обращался не в пример почтительно.
От
других аппаратов красный телефон отличался еще и тем, что он никуда не был
подключен, конец его провода терялся где-то в глубине стола, но никто не видел,
где… Михаил Темурович поднял трубку именно этого аппарата и… «позвонил».
Он
ждал минуты две, пока на том конце возьмут трубку. В течение этих минут гости,
казалось, и не дышали вовсе, сидели с расширившимися глазами. За закрытым окном
слышалось пение птиц на ветках мушмулы и елей, так, словно они пели здесь, в
комнате, сидя прямо на красном телефоне.
Наконец,
Хрущёв «взял» трубку — наверное, трубку такого же красного аппарата.
Лично
и непосредственно взял трубку, сам, собственноручно.
Лицо
Михаила Темуровича засияло чуть ли не ярче самого аппарата:
—
Приветствую вас, Никит Сергеевич… А вы, вы сами?.. Надеюсь, хорошо… Ничего,
ничего… А как чувствует себя Нина Петровна?.. А-а, соскучились по нас?.. Да,
да, скоро приеду. Скоро… И я, и я тоже… О-о… Ско… Да, ско… И когда, когда вы нас навестите?.. У меня для вас такое
красное вино… Ну прямо высший пилотаж… Высший
пилотаж, не только вино, но и… Разумеется, гудаутское, красное ведь там…
Как вы меня обрадовали, Никит Сергеевич, мне, прямо, нелов… Да… Да,
конечно, Никит Серг… Ничего, ничего… Да-да. Здесь они… Очень симпатичные
товарищи… Из партийно-хозяйственного контроля. Какой же вы внимательный,
Никит Сергеевич… Что мы говорили с вами о товарище Фигурине… Да, да, о
Геннадии Михайловиче… Я еще просил вас… Да… Как-как?.. Да-да… Да-да…
В
кабинете Михаила Темуровича царила мертвая тишина — Хрущёв «говорил» уже почти
три минуты.
—
Так и передам, Никит Сергеевич… Да… Так что, в Аджар…
Так что, пусть Аджарию проверяют?.. Аджарию?.. Да, да… Так
и передам… То есть сегодня же пусть едут. В Аджа… Сегодня же в Аджарию?.. Никит
Сергеевич… Ну хоть на один день оставьте их мне… Гости
ведь… К тому же у меня такое вино… Неудобно, хоть на денек, а, Никит Сергеевич…
В
кабинете опять воцарилась длительная почтительная пауза — Никита Сергеевич
говорил еще две минуты. Слышалось лишь щебетание птиц, да так, словно они
щебетали не за окном, а опять здесь же — сидя на телефонных аппаратах.
—
Мой дорогой… Золотой наш человек… Почту за честь… Привет семье, Никит Сергеевич, Нине Петровне,
Сереже… Спасибо, спасибо… Спасибо… Пока, пока… Я
тоже обнимаю вас…
Красная
телефонная трубка возвратилась на красный аппарат.
Михаил
Темурович медленно повернулся к гостям. Лицо его было задумчиво-печальным, как
у Дон-Кихота. Он негромко произнес:
—
Вы же слышали, уважаемые, — при этом он указал пальцем наверх. — В общем,
Аджарию надо вам проверить… Встреча с вами была мне очень приятна… Очень
жаль, что… Но и к нам приедете как-нибудь… Ну, а сейчас я так легко вас не
отпущу, для особых гостей у нас есть хороший запас прекрасного вина, черного
вина. Черное вино из Калдахвары знаменито, оно не такое тяжелое, как некоторые
другие черные вина, его пьешь, пьешь… Короче, оно как шоколад… И ведь мы, в
конце концов, коллеги…
Как
первый секретарь обкома, Михаил Темурович считался также и председателем
Комитета партийно-хозяйственного контроля Абхазии.
Коллеги
встали в задумчивости. Один из них, видимо, руководитель, просюсюкал:
—
Мы уже ели — в самолете, нам некогда, мы должны комплексно проверить Аджарскую
Автономную Республику, времени у нас мало, имеем всего месяц…
Когда
контролеры из партийно-хозяйственного контроля вышли, Михаил Темурович
обернулся к находившемуся в кабинете секретарю обкома Петру Красинскому:
—
Эх, Петр Петрович, видишь, как интересно бывает в этой жизни…
Несмотря
на то, что в том году в Аджарии выпало необычайно много снега, он запомнился
аджарцам не как год большого снегопада, а как «год визита группы
партийно-хозяйственного контроля СССР», той группы, которая, как гром среди
ясного неба, нагрянула в Аджарию, а потом убралась восвояси.
3.
Во
времена Бгажба, когда он был Первым секретарем, я был
председателем колхоза села Цебельда Гульрипшского района. Вот расскажу вам
сейчас один случай. Было время уборки урожая кукурузы, вся деревня вышла в
поля. Ломаем кукурузу, план над нами, должны мы его выполнить. Я тоже все время
на колесах, по горам, по полям мотаюсь. Погода хорошая, солнечная, дожди совсем
не мешают.
Короче,
однажды в какой-то бригаде напоили меня чачей, и в контору я вернулся сильно
пьяный. По дороге чуть не врезался в дерево на своем «Виллисе». Шофер мой был
пьянее меня, и за рулем сидел я сам, а мой шофер спал на заднем
сиденьи.
Здание
конторы было старое, мы все в одной комнате размещались, а в другой лежало
сено. Был у меня тогда бухгалтер, тихий пройдоха, плут еще тот, все о моем
месте мечтал — он, мол, грамотный, хвастался; какой-то документ имелся у него,
как будто закончил он какое-то училище. И потому трепался,
что я не имел высшего образования. В общем, метил на мое место.
Ну,
вот и говорю я тому бухгалтеру: «Пьян я вдрызг, посплю
там, на сене, и, кто бы ни спросил меня, говори, мол, в поле я; а потом в район
поеду по делам».
«Да,
— говорит, — конечно, так и сделаю».
Когда
проснулся, уже вечерело. Я встал и пошел в свою комнату. Сидит себе мой
бухгалтер и что-то пишет, да еще костяшками счетов пощелкивает. «Не искал ли
меня кто?» — спрашиваю. «Да, искали, Бгажба приезжал и спрашивал». И так он это
говорит мне, не поднимая головы… У меня дыхание
перехватило: «Дальше-то что было?» «Не смог я его обмануть…» «Дальше?!» —
говорю. «Вон там он, в соседней комнате, говорю ему… Зашел
он и увидел тебя, как ты на сене храпел. Короче, велел завтра утром явиться в
обком. И сказал, что ты явно чачу пил, даже сено пропиталось ее запахом.
"Здорово пьет, наверное" — так он сказал».
Ну,
погиб я, что же ты со мной сделал, проклятый… Подергался, подергался, но ведь
не убивать же его. Только раз встречался я с Бгажба, на застолье. И чего его
принесло, человека такой высокой должности, в мой задрипанный колхоз?! Я больше
боялся райкомовских и райисполкомовских, разве мог
подумать, что сам Михаил Бгажба ко мне пожалует! Да никогда! Но вообще-то он
умел выкидывать такие номера, неожиданно сваливаясь — как снег на голову — к
такому вот маленькому человеку. Ситуация его интересовала, видите ли.
Короче,
на следующее утро, с дрожащими коленками, пришел я в обком — мол, Бгажба меня
вызвал. Я был уверен, что дело мое конченое, обязательно снимут: во время
уборки урожая председатель колхоза на сене дрыхнет,
водки нажравшись, днем, при ясном солнце, а точнее — в самый полдень. Вошел, но
кто бы видел меня в этот момент — язык во рту не поворачивался. Бгажба меня то
о том спросит, то о сем. То о плане заговорит, то о
погоде, то о хаши и похмелье. А о вчерашнем — ни
слова. А я все жду: вот он сейчас налетит на меня — или вот сейчас… А он, как ни в чем не бывало, совсем о другом говорит. А в
конце: ну, иди теперь, делом займись.
—
Михаил Темурович, больше ничего мне не скажете? — проблеял я уже у дверей.
—
Да, вот еще что скажу. Не понравился мне твой бухгалтер, нехороший он человек,
мне так показалось, переведи его куда-нибудь, подумай об этом.
Я
стрелой вылетел из обкома — и в колхоз. Как только приехал, сразу выдал своему бухгалтеру:
«Мы не сработаемся, дружище».
Он
не возражал, тихо встал и тихо ушел.
4.
Говорят,
Фидель Кастро не был в Сухуми… Как не был — был. Но об этом знали только
несколько человек. Почти что никто.
То,
что Фидель побывал в Пицунде, всем известно, но в Сухуми?..
Это
произошло так. Я тогда работал в охране Бгажба, нас — охрану — почти никто не
замечал, у нас был такой стиль работы, порядок такой. Не так, как сейчас — за
чуть заметным чиновником ходят целые команды телохранителей. Другое было время,
другое; хорошее.
Хрущёв
привез Кастро в Пицунду. Однажды их пригласили в Лыхны. Тамадой был,
разумеется, Бгажба. Мжаванадзе тоже там был. Пили красное лыхненское вино. С
одним алаверды Темурович отправил рог Фиделю Кастро. Не помню, что за тост был.
Кастро был уже хорошенько нагружен, ни за что не стал пить из рога. Хрущёв,
который едва стоял на ногах, выступил: мне, мол, дайте, не умеют эти кубинцы
пить — и попытался молодецки выпить рог на брудершафт с первым секретарем
Гудаутского райкома Дмитрием Хварцкия. Но и Хрущёву не удалось выпить до конца
этот рог, и половину рога пролил на Хварцкия. Дмитрий Андреевич был в белом
чесучовом костюме, и вино закрасило в красный цвет всю его одежду. Казалось,
его ранили, он весь в крови… На Хрущёве были рубашка «украинка» и белые же
брюки. Он тоже стал похож на окровавленного. Красное
вино капало с них обоих.
Хрущёва
его охрана тут же увезла в Пицунду, на дачу. И Хварцкия уехал домой, уехал и
Мжаванадзе, выпил тот рог и уехал.
А
Кастро остался.
Было
час ночи.
Бгажба
пристал к Кастро: ты, мол, Сухуми не видел, поедем — посмотришь, что за город,
он похож на Гавану, там у нас тоже есть памятники колониальной архитектуры, за
час все осмотрим, ведь послезавтра уезжаешь, в Абхазию еще
когда попадешь, поедем — посмотришь, какой великий город Сухуми!
Уговорил
Кастро, уболтал и охрану из ЦК, а это было нелегким делом.
Двинулись
мы к Сухуми скрытно, по-партизански. Едем тремя машинами: охрана Фиделя, охрана
Темуровича, переводчик, заместители Михаила Темуровича.
Начало
третьего, и мы уже прогуливаемся по набережной Сухуми. Город спит, на улицах
никого. Но мы, охрана, начеку, одни глаза и уши.
От
порта дошли до здания драмтеатра.
—
Ну что, ведь хороший город Сухуми?
—
И правда, необыкновенный, — отвечает Фидель, теребя
бороду.
Вдруг
неподалеку от театра, у фонтана с грифами, грифонами и прочими чудищами, в
полночной тишине зазвучали голоса лягушек. Фонтан выключен, не шумит, и поэтому
кваканье летит аж до неба. Я удивился: никогда раньше
не слыхал там лягушек. Разумеется, плохо сработали
службы бытового обслуживания, иначе разве звучало бы кваканье в центре города?!
Неухожен был фонтан.
Фидель
не мог скрыть удивления: «Неужели это лягушки — или мне показалось?!»
Разумеется,
Бгажба тоже не ожидал встречи с лягушками, но не растерялся: это, мол, наша
гордость, наши сакральные лягушки, и поэтому они у нас в самых
достопримечательных местах живут. Потом он долго говорил о той редкой породе
лягушек, которая встречается только в Абхазии: это наши аборигены, этот вид
лягушек называется «лягушка гостевая».
Кубинец,
большой любитель деликатесов из мяса лягушек, сразу поверил Михаилу Темуровичу:
«Что за фантастические лягушки у вас!»
Между
прочим, несколько лет спустя, когда Бгажба уже не был первым секретарем, он
выпустил научную работу о лягушках, небольшую такую книжку. Если не ошибаюсь, и
в ней он упоминает вскользь эту аборигенную «гостевую лягушку».
Так
что, когда говорят, что Фидель Кастро не был в Сухуми, — не верьте, был Фидель
в Сухуми, клянусь душой моей мамы, был, только всего несколько человек знали об
этом. Кажется, один я в живых и остался. Хотя почему: Фидель и я. Так что, если
кто спросит Фиделя, бывал ли он в Сухуми, я уверен, он ответит, что бывал. Если
не вспомнит, спросите его о лягушках перед театром, о лягушках из фонтана с грифонами,
о «гостевых лягушках». Вот увидите, он обязательно вспомнит.
5.
Я
работал в гульрипшской районной газете. Однажды я опубликовал небольшую
информацию об орле, которого поймали в горах Абхазии. Я писал, что размах его
крыльев был 2 метра 80 сантиметров. Мою информацию перепечатала областная
газета. Только областная извещала уже о том, что
размах крыльев орла — 3 метра 80 сантиметров. Через две недели одна из
тбилисских газет сообщила: в Абхазии поймали орла, размах крыльев которого 4
метра 80 сантиметров.
Вианор
Пачулиа переслал эту информацию в Москву, в журнал «Вокруг света». На этот раз,
и уже окончательно, размах крыльев орла «достиг» семи метров.
В
Сухуми прилетели иностранные специалисты — по следам информации из журнала «Вокруг
света»; просили показать это чудо, орла № 1 во всем мире.
Иностранных
специалистов встретили Вианор Панджович и Михаил Темурович.
—
К сожалению, орел у нас улетел, — с горестным видом сообщил им Михаил
Темурович.
Столь
же глубоко опечаленный Вианор Панджович подтвердил его слова.
Затем
Панджович сказал иностранцам:
—
Зато у нас имеются достоверные данные о «снежном человеке». «Снежный человек»
обитал в окрестностях озера Рица, и где-то там есть его захоронение.
В
течение месяца искали специалисты и Вианор Панджович могилу «снежного
человека», но безрезультатно.
6.
Моя
состарившаяся и вечно молодая, мудрая и культурная Европа! Ты ничего не знаешь
о моем сациви и об аджике, о моих минеральных водах и
винах, об элардже и хачапури. Ничего не знаешь о наших тостах и о нашей
Академии Застолья.
Я
вижу тебя часто, почти каждый день, а ты… Как сквозь тонированное стекло: я
тебя вижу, а ты меня — ну никак. Хоть разок спроси: как я тут, что меня
огорчает, что радует; скажи, в чем я провинился, в чем прав…
7.
Мы
пригласили в «Мерхеули» известного журналиста Кузнецова. Увидев у входа в
ресторан наполовину вкопанные в землю огромные кувшины для вина, он обернулся к
Михаилу Темуровичу:
—
Мне кажется, когда я был здесь год назад, они были поменьше.
—
Выросли, — тут же отозвался Михаил Темурович. — Они ведь из глины. Вот и
разрастаются понемногу, если держать их в земле.
—
Как это?! — изумился Кузнецов.
—
Да вот так и разрастаются, — поддержал Михаила Темуровича хозяин ресторана. —
Приезжайте в будущем году, увидите…
К
нашему общему двору прибился бесхозный щенок. Он был черного цвета, поэтому мы
назвали его Пеле. Он был ласковый, постоянно крутился вокруг кого-то, большого
или маленького, и всем норовил облизать руки.
Однажды
его сбила машина.
Он
умирал как ребенок, дрожа всем телом, дыхание его участилось.
В
это время откуда-то появился Михаил Темурович. Он опустился перед щенком на
колени, гладил его по голове, ласкал, что-то ему говорил. Пеле умер у него на
руках.
Михаил
Темурович встал и, не сказав ни слова, оставил нас.
Когда
я пришел на похороны Михаила Темуровича, то увидел, что он обут в изрядно
поношенные туфли. У меня сердце сжалось. И тогда, в день смерти Пеле, на нем
были те же туфли.
8.
В
своей книге «Певчие птицы Абхазии» он писал: скворец Абхазии исполняет 18
разных мелодий. Такой же скворец в других местах может спеть всего 5–7 мелодий.
В
той же книге он приписал качества какого-то попугая абхазскому скворцу.
Эта
информация вызвала большой ажиотаж среди орнитологов. От них пришло множество писем
в Абхазию, некоторые даже прилетели в Сухуми.
А
он оправдывался: «Недостатки моей книги — вина Иосифа Капанадзе: не вычитал как следует корректуру».
Кот
президента
Он
раскрыл обе створки окна. И другого — тоже. В кабинет пахнуло теплым холодом
зимнего моря.
Стоял
январь 1962 года. 13 января. Он уже тогда подружился с числом 13. Раньше оно
его слишком напрягало.
Накануне он оставил город совсем другим —
умиротворенным, довольным. А 13-го с утра пораньше вышло солнце — и еще сильнее
засверкал белый-белый снег. Синее небо из-за снега засинело еще
пуще, снег слепил глаза еще больше, даже лучи солнца были чересчур,
прямо-таки косметически розовыми — тоже из-за моря, снега и самого солнца.
Я
люблю заснеженные приморские города. Там, в этих городах, смешиваются друг с
другом самые короткие мгновения, уменьшается и становится таким нежным весь
мир, и люди выглядят страннее странного, опьяненные своим многолюдным
одиночеством…
Если
в главах этой книги, которые названы «Кот президента», где-то упоминается местоимение
«я», знайте, что это «я» и есть я сам, автор.
«Я» во всех остальных (то есть в пронумерованных) главах — это совсем другие,
разные люди. Я только записал случаи из их жизней (только записал!), а случаи с
Котом президента я сам рассказываю (рассказываю сам!), и поэтому неудивительно,
что писать о случившемся с другими мне было легче, а о Коте президента —
трудно. Уже который год мучаюсь. Несколько раз бросал я эти главы о Коте, но
некто, поселившийся во мне в последние годы, не дает мне покоя, каждый раз
будит задолго до рассвета и приказывает: пиши! Пиши да пиши… Я уже серьезно
подозреваю: а не Он ли этот кто-то… Он?! Но, знаете, я как-то не до конца
уверен в этом…
Итак,
стояло утро 13 января 1962 года. Канун Старого Нового года.
Пока
я говорил тут о том о сем, он там уже третье окно
кабинета отворил. В комнате он был один и поэтому помахал рукой в знак
приветствия блестящему, как спина дельфина, морю и перевел взгляд на пушистую
белизну на зелени деревьев приморского парка.
Перед
ним лежал самый блаженный и, прежде всего по этой причине, одновременно самый
большой и самый маленький город в мире. Вечно трепещущий и задумчиво-тихий. Мне
кажется, город только тогда твой, когда ты никуда не спешишь из него. Живешь и
ходишь по нему с какой-то разнеженной ленцой, с ощущением незыблемого дома. По
отсутствию вот этих ощущений в других местах Земли и отличают глаз и сердце
человека свой родной город.
Город
— это место осмотра-разглядывания бесчисленными чужими и быстрыми глазами.
Особенно летом. А город-курорт — прежде всего. Он и зимою полон озорных
призраков-взглядов, самых разных, струящихся, светящихся… Только летние
взгляды — расслабленно-подстерегающие, а зимние — более спокойные и раскованные
что ли.
Из
окна кабинета он не видел, но знал, что поодаль, у пристани катеров, на
столиках кофейни старики расставили шахматные фигурки на досках и уже играют,
пожалуй. Он даже представил себе их: задумчивых библейских старцев города, с
приглушенными снегом голосами, и ему захотелось очутиться там вместе с ними.
Нестерпимо захотелось. Но он должен был находиться в кабинете — Первый человек
в Абхазии, как-никак. К тому же скоро должно было начаться совещание. Совещание
у Первого, то есть у него. Важное совещание.
И
в то утро, как частенько в последнее время, он думал о возможности невозможного, о том, что невозможно по всем законам и
правилам и все же может произойти, сделаться, создаться, воплотиться,
исполниться… Ведь невозможно путешествовать во времени, но завтра может вдруг
стать возможным — и очутиться в прошлом, на много столетий назад… Ведь было же совсем недавно невозможным для человека
взлететь в небо, прогуляться по Луне, но все-таки уже стало возможным…
Он
посмотрел на карту мира на стене кабинета, скользнул взглядом по рекам, по
странам, хорошо ему известным, и проверил, на своих ли местах города или нет.
Названия рек извивались вдоль их русел по всей длине, а горные вершины — из-за
недостатка места — были всего лишь пронумерованы. «Хорошо быть рекой, —
улыбнулся он, — да и совсем не хочу я быть городом. Когда ты — река, тебя
называют полным именем и ты течешь себе, спокойно
созерцая свои берега».
И
вот только он опять посмотрел на берег моря и город, как заметил сидящую на
подоконнике незнакомую пичужку — зеленовато-желтоватую, крошечную. Вспомнил:
ведь это та птичка, которая не сможет летать, если прибавит в весе хоть на один
грамм. Не успел он подумать об этом, как птаха исчезла.
В
мозгу всплыло стихотворение Морева, вечно полупьяного Кости Морева. Этот Морев
прибился к Сухуми из какого-то приморского городка. Он знал наизусть, можно
сказать, всю русскую поэзию (да и не только русскую). Гулял по набережной, и
чаще всего читал хулиганские стихи Пушкина. Завсегдатаи набережной смеялись и
совали в карман Кости деньги на вино и водку. Но вообще-то в городе больше
всего любили стихи его самого. А он, поскольку им так нравилось его собственное
творчество, бывало, молниеносно выдавал на-гора все новые стишки. Так,
например, когда Никита Хрущёв объявил: «Догоним и перегоним Соединенные Штаты
Америки по производству молока и мяса», на следующее же утро у причала катеров
Костя во весь голос декламировал, стоя у колоннады: «Мы Америку догнали по
надою молока, а по мясу не успели — х… сломался у быка».
На
следующее утро после того самого вышеупомянутого следующего утра в особой
сводке, пересылаемой Михаилу Темуровичу ежедневно из Комитета Госбезопасности,
на столе лежало и это «стихотворение» Кости. Михаил Темурович долго смеялся и,
как и вся набережная, запомнил его наизусть. В тот же вечер он сказал шефу КГБ:
не принимайте всерьез Морева, он сумасшедший, не будь он сумасшедшим, разве
вытворил бы подобное, неужели вы не знаете, что он умом тронулся от несчастной
любви и бродяжничает теперь по городам Черноморского побережья… Шеф КГБ точно
не знал этой истории и был удивлен, откуда столько знает Михаил Темурович, и
даже немножко пожалел бедного Костю.
Я
был тогда еще мальчишкой, но и сейчас хорошо помню Костю Морева и поэтические
фейерверки, устраиваемые им на сухумской набережной.
И
в это утро Михаилу Темуровичу принесли обычную ежедневную сводку из
Министерства внутренних дел. Точнее, сводка уже ожидала его на столе. Ночью на
набережной был убит ножом восемнадцатилетний парнишка. Тело его нашли под
эвкалиптами, что росли возле Голубой библиотеки, недалеко от устья Беслетки.
В
сводке говорилось, что, когда убили молодого человека, шел снег. Шел снег — и в
этот момент убили?! Шел снег — и убили человека?! Подлым ударом ножа убили (или
убил кто-то один), ударили несколько раз: в грудь, в живот, в ногу…
Из
кабинета хорошо видны были те эвкалипты. А библиотека — нет. Огромные
заснеженные эвкалипты сейчас больше походили на воздушные шары.
Позвонил
министру внутренних дел: почему вы не пишете, кто был убитый, фамилию его?
Министр: скоро сообщим, его еще не опознали.
Несколько
раз он прошелся по комнате. Перед путешествием, отправляясь куда-то далеко, вот
так начинаешь ходить туда-сюда, ходишь по комнате, а на самом деле — ты уже в
пути, далеко-далеко от дома.
Он
позвонил другу, тому, вместе с которым приглашен был вчера в одну семью.
Накануне он выпил слишком много коньяка. Утром его разбудило чье-то дыхание. Он
тут же зажмурился от страха: над ним стояла немецкая овчарка и обнюхивала руку,
касаясь ее влажным носом. Потом лизнула в лицо. Он осмелел и открыл глаза. Откуда
взялась в комнате овчарка, он не знал, не помнил. В эти дни он был дома один.
Потом с трудом выудил мысль о том, что он очень любит собак, а немецких овчарок
— больше всего. Собака поняла его и стала лизать сильнее. Он встал, достал из
холодильника колбасу. Собака понюхала ее, но не притронулась. Он похвалил ее за
то, что она такое экологически образованное животное. А друг сообщил: «Собаку
тебе подарил вчера хозяин дома, неужто не помнишь». А
он: «Я должен вернуть ее, вместе нам не прожить, она колбасу не ест…»
Секретарша
внесла справку: убитый на набережной мужчина был футболистом сухумского
«Динамо». Он вспомнил: десятый номер! Тот футболист играл в нападении, десятым
номером. Частенько кутил в ресторане «Рица». И в ту ночь сидел там с товарищем;
они о чем-то повздорили с находившимися там гагринцами
и гальцами. Последних и подозревал следователь в
убийстве.
Шел
снег — и убили человека…
И
вдруг понял: да это же Валера! Сын Зинаиды!
Он
вызвал машину. От «Волги» отказался, потребовал «Чайку». Его «Чайка» целый час
кружила по городу. Он смотрел на заснеженные улицы, на пешеходов. Поднялся на
фуникулер, посетил и «Маяк», Новый район. Время от времени падал легкий снежок.
Остановил
«Чайку» на улице Пушкина, неподалеку от поликлиники. Там Зинаида с утра до
вечера торговала семечками, там же рядом и жила в крохотном домике вместе с
дочерью и Валерой. Он пересек тротуар и общий двор.
В
нос ударил запах жареной рыбы: Зинаида готовила на примусе барабульку.
—
Михаил Темурович! — обрадовалась она.
Зинаида
еще не знала о смерти сына.
—
Зинаида Николаевна… Я не увидел тебя на улице и подумал, не заболела ли.
Несмотря
на то, что были они друзьями чуть ли не с детства, друг к другу всегда
обращались по имени-отчеству.
—
Не совсем хорошо себя чувствую, Михаил Темурович, ты же знаешь — ревматизм меня
убивает.
—
Это потому, что ты мало двигаешься, Николаевна, так и доконает
он тебя. Сколько раз говорил: почаще надо
прогуливаться.
Он
понял, что не сможет сказать ей о сыне.
Зинаида
стала каким-то образом походить на фотокарточку из собственного паспорта. И
такая она ему тоже нравилась.
Он
просидел у нее с полчаса, поел жареной барабульки. Заметил: чем дольше он у нее
оставался, тем больше морщин исчезало с ее лица.
При
прощании Зинаида пожаловалась: кошка у нее куда-то пропала.
—
Ну и пусть пропадает, молись только, чтобы живой была. В Древнем Египте, когда
умирала кошка, ее хозяева брови себе сбривали, — улыбнулся он.
И
Зинаида улыбнулась тоже.
Поздним
вечером он сидел в ресторане гостиницы «Абхазия» с друзьями, в купе. В тот день
ему больше, чем когда-либо, нужны были и друзья, и ресторан. Иногда он
приоткрывал дверь купе и смотрел в зал. Ему нужны были и эти незнакомые люди,
которые развлекались здесь. Может, даже больше, чем друзья.
В
широком окне показался проходивший по улице Человек-птица, Лукич. Ему
захотелось попросить кого-нибудь привести в ресторан Лукича, но он передумал.
В
зале раздался чей-то самодовольный смех. Он узнал, это был один из мелких чиновников.
У него был такой голос, словно он один, сам создал эту часть мира, которая
называлась ресторан «Абхазия».
«Есть
такие лодки-плоскодонки, которые легко скользят по мелкой воде или там, где не
проплыть кораблю, — подумалось ему. — И сколько же людей-"плоскодонок"
в этом мире…»
Ему
опять припомнился убитый ночью парнишка.
9.
Тадао
Касио был японский миллиардер.
Михаил
Темурович познакомился с ним в Москве, на международном симпозиуме, в холле
гостиницы «Космос» во время одного из перерывов. Тадао Касио со своим
помощником пил цейлонский чай, закусывая тульским пряником.
Михаил
Темурович присоединился к «космическому» чаепитию. Вообще-то он не слишком
любил чай, к тому же всю жизнь утверждал, что чай и табак навредили Абхазии
больше всего, все соки из земли выпили. В разведении чая в Абхазии он обвинял
Россию, а в разведении табака — Турцию. «Чай лишил здоровья наших женщин, а
табак — мужчин», — говорил он.
Сам
же любил только черничный чай.
—
Вам нравится цейлонский чай? — через переводчика спросил он Тадао Касио.
Михаил
Темурович уже знал, кто такой Тадао Касио — миллиардер, преуспевающий в чайном
бизнесе.
Тадао
Касио и его помощник синхронно улыбнулись и закивали присоединив-шемуся
чаевнику.
—
Что хорош, то хорош, — приблизительно так ответил
Тадао Касио.
—
Видно, что ничего лучшего вы не пили, — это уже Михаил Темурович приблизительно
так сказал — и вынул из кармана пакетик из вощеной бумаги.
В
пакетике у него был чай.
—
Откуда этот чай? — спросил Тадао Касио.
—
Чай из Абхазии, — ответил Михаил Темурович.
Тадао
Касио не знал, что такое Абхазия, тем более где она
находится.
—
Абхазский чай, — повторил Михаил Темурович, — мы назвали его «Ушгульский».
Тадао
Касио и про Ушгули ничего не знал.
—
Ушгули — это наша Фудзияма, — объяснил ему Михаил Темурович. — Это Кавказ!
В
мозгу Тадао Касио кое-что понемногу прояснялось, светлело — как Фудзияма в
рассветных лучах солнца.
—
У нас, в отличие от вас, есть несколько Фудзиям, — конкретизировал Михаил Темурович.
Разум
Тадао Касио просветлел уже окончательно.
Затем
ему был предложен «Ушгульский чай». Тадао Касио вежливо согласился его
отведать, помощник тоже.
«Ушгульский
чай» отличался необычным ароматом. Тадао Касио пил, созерцая какую-то точку в
далекой-далекой дали. Михаил Темурович не мог понять, нравится или нет Касио
«Ушгульский чай».
—
Это был любимый напиток наших кавказских самураев, мы воссоздали его…
Японский
миллиардер все еще не сводил глаз с той далекой-далекой точки, неспешно попивая
«Ушгульский чай».
—
Только наша вода и наш воздух придают этому чаю совершенный вкус и аромат, —
сказал Михаил Темурович.
Ему
было невдомек, что думает об «Ушгульском чае» Тадао Касио.
Пригласил
его в Абхазию.
Так
они и расстались.
Через
десять дней он получил телеграмму из Токио: «9 июля буду в Сухуми. Тадао
Касио».
—
Сосик, прилетает! — размахивая телеграммой, ворвался он в лабораторию
Бебеисирской Академии. — Вот чудак! Через два дня здесь будет, Сосик, дорогой
мой академик! Срочно — «Ушгульский чай»!
При
упоминании об «Ушгульском чае» Сосо Капанадзе понял, кто приезжает, и
побледнел.
—
Да не бойся, Сосик, ведь у нас есть и черника, и сушеные лепестки цветов
мандарина, и чай! Долой шелуху Шеварднадзе! Да здравствует «Ушгульский чай»!
Но
бледность не сходила с лица Сосо Капанадзе.
И
все же несколько минут спустя он, бок о бок с Михаилом
Темуровичем, копался в застекленных шкафах, подбирал банки, готовил посуду.
—
Приезжает, Иосиф Спиридонович, приезжает! Вот чудак… Разве мог я подумать… До
чего же интересная штука жизнь! — повторял Михаил Темурович.
К
вечеру у них был готов «Ушгульский чай», созданный по рецепту Михаила
Темуровича: 30% сушеных цветов мандарина, 10% высушенной синей черники
(привезенной из Сванетии, главный компонент «Ушгульского чая») и остальные 60%
— тщательно отобранный грузинский чай.
На
следующее утро сотрудники высадили крошечные саженцы чая на опытных площадках
Бебеисирской Академии. Это были саженцы обыкновенного грузинского чая, которым
предстояло стать уже «Ушгульским чаем» — после того, как Тадао Касио переступит
порог Академии.
—
Догадаются, Михаил Темурович, ох, догадаются, что это саженцы грузинского чая —
и ничего больше, — переживал Сосо Капанадзе.
—
Ушгульского чая! Главное, вбей в свою голову, что это — саженцы ушгульского
чая, и все будет в порядке… Тогда и он поверит, что ушгульский. Он — человек
японских традиций, он и не может подумать по-другому.
Тадао
Касио, его помощники и титестеры прилетели в аэропорт Бабушера. Михаил
Темурович встречал гостей в сопровождении свиты на черных «Волгах».
После
взаимных приветствий все покатили в направлении Ачигвары, к Бебеисирскому
озеру.
Михаил
Темурович и Тадао Касио разместились на заднем сиденье «Волги». Рядом с
водителем — переводчик. Из окна автомобиля Тадао Касио рассматривал горы
Абхазии, искал абхазскую Фудзияму.
—
Нет у вас времени, Тадао-сан, а не то показали бы мы
вам и ледовые пики, — догадался о мыслях Тадао Касио Михаил Темурович.
У
японского миллиардера и вправду не было времени.
—
Моя бабушка была горянка, сванка, есть такой народ, — объяснял он гостю. — Там
впервые вывели ушгульский чай, это произошло в первой половине II века до нашей
эры. Напиток воинов «Ушгульский чай» приумножает храбрость человека и в семь
раз увеличивает мужскую силу.
Через
полчаса они были уже на берегу Бебеисирского озера. Хозяева, уроженцы Гальского
района, накрыли замечательный стол, украшенный произведениями чистейшего,
наивысшего кулинарного искусства, прямо на полуострове Корофа.
—
Что означает «Корофа»? — спросил переводчик.
—
«Любовь» по-мингрельски, так окрестил полуостров Михаил Темурович, — ответил
Сосо Капанадзе.
—
Он же и открыл его, — добавил Михаил Темурович.
—
Он же и открыл его, — эхом повторил Сосо Капанадзе.
—
Ну, а теперь попробуем чай, — сказал Тадао Касио, — завтра нам лететь на
рассвете.
—
Сначала мы должны отдохнуть за столом, все вместе, и только потом — чай! Такова
здешняя традиция, — сказал Михаил Темурович.
—
Что делать! — улыбнулся, пожав плечами, Тадао Касио.
Эларджи,
сациви, хачапури, сваренный в молоке козленок, гебжалия… — Тадао Касио совсем
растерялся.
—
Сейчас вы этого отведайте, Тадао-сан, потом вот этого, после еще вот то, что
лежит на японском подносе, — старался помочь только что обретенному другу
Михаил Темурович.
С
самого начала Тадао Касио отказался пить вино. «Но ведь это наша, через века
пронесенная традиция, а традиции священны!» — вступил весь хор присутствующих
за столом. Солировал, конечно же, Михаил Темурович.
Миллиардер
сложил свое японское оружие, но незаметным для других жестом запретил пить
своим титестерам. Сам же в тот день выпил чуть ли не
семь стаканов.
Когда
тамада, Михаил Темурович… Ну, кто же, кроме него, мог быть тамадою? Вообще в
этой книге и в той жизни, там и тогда, если где-то накрывался стол, Михаил
Темурович, он, и только он, бывал тамадой.
Короче,
когда тамада предложил гостям и хозяевам первый тост, Тадао Касио спросил, что
происходит.
—
Традиция! — в который раз в тот день прозвучало это слово.
—
У вас есть традиция пить чай, наша традиция — пить вино, — убеждал оппонента
Михаил Темурович самым веским аргументом.
—
За чашкой чая вы больше молчите, а мы, выпивая вино, произносим тосты, —
добавил он через некоторое время. — Ваше молчание и наши слова, они одинаково
служат сближению и взаимопониманию людей.
Искренние
аплодисменты перекрыли голоса всех певчих и непевчих птиц в окрестностях
Бебеисирского озера.
Следующий
тост был посвящен дружбе японского и советского народов. Как он отметил, эти народы
дружат с незапамятных времен, с VII–VI веков древнего летосчисления, хотя
имеются и другие предположения, согласно которым дружба эта датируется XIV–XIII
веками того же летосчисления. Потом он с горечью поведал о недоразумениях
времен Второй мировой войны и добавил: «Они были
испытанием нашей дружбы, и наша взаимная любовь выдержала проверку, ничуть не
поколебавшись».
Тадао
Касио:
—
И я тогда сражался.
Михаил
Темурович:
—
Я тоже сражался, только на Западном фронте.
Тадао
Касио:
—
И я сражался на Западном фронте.
—
Это как? — опешил Михаил Темурович
—
Наш Запад — это ваш Восток, — успокоил его улыбающийся Тадао Касио.
Михаил
Темурович:
—
Вы случайно не камикадзе были?
—
Если бы я был камикадзе, не сидел бы за этим столом, — это уже Тадао Касио, смеясь.
Засмеялись
и остальные.
Михаил
Темурович:
—
Камикадзе — грузинская фамилия, у нас в городе Гали двенадцать семей Камикадзе
живет.
Тадао
Касио:
—
Камикадзе означает — «божественный ветер».
—
И по-мингрельски точно так же, — поддержал его Михаил Темурович, — только в
ином порядке: ветер божественный, вот так. По-абхазски «камикадзе» звучит
иначе…
Пока
он вспоминал, как звучит «камикадзе» на абхазском, обнаружилось приятное
совпадение. Оказывается, Тадао Касио и Михаил
Темурович родились в один и тот же день одного и того же года: 7 декабря
1917-го, только в разных уголках Земли: один — в деревне Уэда, в Японии, другой
— в селе Гуп, в Абхазии.
—
Но у меня в паспорте записаны и другой день, и другой
год; перепутали, ведь революция начиналась, Тадао-сан, неразбериха. Людям
головы заморочили, между прочим, у некоторых они такими и остались до сих пор —
замороченными. Вот и записали мне 1915 год в документы, — объявил Михаил
Темурович.
Седьмой
тост он произнес за певчих птиц и молчаливых рыб. За птиц и рыб Черного моря и
птиц и рыб Японского моря.
А
еще после нескольких тостов он сказал:
—
Ваше саке похоже на хокку, наше вино — пространное,
как азиатское стихотворение.
—
Да, но как же Омар Хайям? — тоном экзаменатора спросил Тадао Касио.
—
Стихи Омара Хайяма тоже довольно пространные, только в оригинале; а перевод
сокращен, особенно же — японский, — нашелся Михаил Темурович. — А вы читали
Омара Хайяма на персидском, Тадао-сан?
Тадао
Касио не читал Омара Хайяма на персидском. Надо
заметить, что он и не знал персидского языка.
—
Жаль… Я сейчас предоставлю вам возможность услышать оригинал.
И
он прочел стихи Омара Хайяма гостю, остальным гостям, хозяевам, птицам и рыбам,
Бебеисирскому озеру и Черному морю, горам, облакам… Всем прочел Омара Хайяма
на языке, до того дня неизвестном, вообще не существовавшем до того дня.
—
Действие саке подобно падающей звезде в ночи:
промелькнет — и исчезнет, а действие вина подобно длинному солнечному дню. У саке один и длительный кугир, а у вина — многочисленные и
короткие.
Тадао
Касио изумленно внимал ему. С глазами, расширившимися уже до европейских
размеров.
А
затем — нечто из времен Адама:
—
В нашей лаборатории имеются пробы почв со всех пяти континентов, я сам лично
привез. Все почвы из одних и тех же элементов состоят. Есть пробы воды, крови
жителей всех пяти континентов, мы их изучили — я поручил эту работу моим
академикам. Я лично руководил этим проектом, вместе с академиком Сосо
Капанадзе. (Гости посмотрели на Сосо Капанадзе с великим почтением, да и
хозяева тоже.) Еще раз было подтверждено, что у всех у нас — одна кровь. Все мы
— братья, только вот незадача: еще не все мы знаем об этом.
Затем
вспомнил случай из японской жизни, той же адамовой эпохи.
—
Один властитель боролся с другим. Они сидели на противоположных холмах. В
долине их самураи убивали друг друга. И вот первый направил коня бешеным
галопом к тому, другому холму, подлетел ко второму властителю и взмахнул
саблей. Второй отразил его атаку боевым веером и провозгласил моментально
сочиненный им стих, хокку. После этого первый, также вскачь, спустился к своим
самураям, велел им прекратить сражение и вместе с ними возвратился домой.
Тадао-сан, не помните ли вы то хокку?
Не
помнил Тадао Касио то хокку. Не знал он и об этом случае и ни о чем подобном не
слышал. Может, и слышал когда-то, но не помнил. Ни помощники его не знали
хокку, ни титестеры.
Тогда
Михаил Темурович прочитал то хокку (чуть было не произнес его по-японски, но
вовремя вспомнил, что Тадао Касио японец):
Запад,
Восток –
Всюду
одна и та же беда,
Ветер
равно холодит.
Пока
он читал стих, на полуострове Корофа уже играла японская музыка.
На
глаза Тадао-сана набежали слезы… И на глаза помощников тоже. Титестеры
устояли — наверное, потому, что они пили только чай.
—
Моим далеким предком был гениальный писатель Сулхан Саба Орбелиани, — сказал
Михаил Темурович. — Он написал книгу «Мудрость вымысла».
Тадао
Касио прослезился еще раз.
Может,
потому, что он и «Мудрость вымысла» не читал.
После
банкета все переместились в тень елей, прилегли на бело-синие
полосатые шезлонги. Отдыхали два часа. Затем началась дегустация «Ушгульского
чая».
«Титестерами»
Бебеисирской Академии были привезенные из Сухуми очаровательные блондинки 20–25
лет. У них были белая, как китайский фарфор, кожа и синие глаза, на них были
черные колготки и мини-юбочки. Тадао Касио проводил белокурых «титестеров»
взглядом, полным непонятной печали…
—
Экселент! — прозвучал наконец голос одного из японских
титестеров.
—
Экселент! — повторили (только застенчиво) «титестеры» Михаила Темуровича голосами,
больше похожими на щебетание птиц.
Затем
Тадао Касио осмотрел питомник саженцев ушгульского чая.
Уже
вечерело, солнце спускалось к морю.
Задумчиво
смотрел на заходящее солнце могущественный сын Страны восходящего солнца:
солнце уползало к Японии.
—
Мне нужен один миллион саженцев ушгульского чая, — сказал Тадао Касио.
—
Через год и пять месяцев начнем отправлять, — пообещал Михаил Темурович.
Сосо
Капанадзе незаметно толкнул Михаила Темуровича: думай, что говоришь.
—
Хочешь не хочешь, а мы должны вывести ушгульский чай,
для нас нет ничего невозможного, — шепнул ему Михаил Темурович.
Сосо
собирался толкнуть Михаила Темуровича еще раз, все по той же причине, но слова
Михаила Темуровича заставили его задуматься: а ведь он и это сможет.
Потом
помощники Тадао Касио вынули из кейсов листы белоснежной бумаги и выложили их
перед Михаилом Темуровичем на садовом столе, выкрашенном в голубой цвет. Михаил
Темурович думал, думал и наконец подписал-таки бумаги.
На
следующее утро Тадао Касио, его помощники и титестеры улетели.
Через
две недели Тадао Касио перечислил 50 000 американских долларов. Предполагалось
также в течение года и пяти месяцев, по ходу получения саженцев ушгульского
чая, перевести еще 3 000 000 (три миллиона!) американских долларов.
Но
началась война. Сражающиеся заполонили ту землю. И еще
— похожие на сражающихся. Еще — похожие на похожих на
солдат. Всего за несколько часов исчезли принадлежавшие Бебеисирской Академии
мини-тракторы («Кроты»). Лаборатория. Электронный микроскоп стоимостью 27 000
долларов США, подаренный Михаилу Темуровичу директором одного Института
генетики (никто не понимал душу этого директора, но тот таял почему-то при виде
Михаила Темуровича).
Война
унесла все.
Абсолютно
все.
Война
унесла все руками своих людей.
Их
было много.
Никто
не мог их остановить.
Даже
Михаил Темурович не сумел сделать этого.
10.
Он
сидел в «Диоскурии», в ресторане, в компании старых сухумцев.
Держа
в руках хрустальный фужер, наполненный искрящимся напитком под названием
«Ду-як», поднимал его над головами сотрапезников и произносил тост.
В
то же время любовался морем.
Кто
не в курсе, для тех поясняю: «Ду-як» означает не только позицию игральных
костей в нардах (2:1), это еще и название напитка, состоящего из одной части
шампанского и двух частей белого вина. Этот напиток, как правило, быстро
приготовлялся в сухумских ресторанах и широко использовался в пирушках: в
графин выливались бутылка шампанского (скажем, «Советского шампанского») и две
бутылки белого вина (скажем, «Анакопия»). Иногда в графин добавлялись
нарезанные персики, груши или яблоки; туда же бросали лед и несколько маленьких
веточек от большой грозди винограда, из трех-четырех ягод, что еще больше
облагораживало «Ду-як».
Был
еще и «Се-як» (3:1) — одна часть шампанского и три —
белого вина, еще «Яган» — по одной бутылке шампанского и бутылке вина, «Дубара»
(по две бутылке каждого) и так далее. Знаете, эти «нарды» во время пира напоминают самую что ни на есть азиатскую виртуальную игру.
Я пишу об этом для того, чтобы сделать более понятным молодому читателю
некоторые «пережитки прошлого».
Я
уверен, что это изобретение важно не менее, чем любое
научное изобретение или географическое открытие среднего уровня, тем более что
оно продиктовано, подсказано Черным морем, прекрасными женщинами, извечным
чувством мужской солидарности и взаимоподдержки и самой природой этого города —
полусказочной, полуреальной.
Итак,
он любовался морем…
Высоко
поднимал хрустальный фужер с «Ду-як» и произносил тост.
И
говорил здравицу в честь того фаэтона, который где-то в начале ХХ века летом на
целый день наняли сухумские любители веселого застолья, объездили все рестораны
и духаны города, распевая песни под музыку зурны, гармони и барабана…
И
славил он того жеребца, впряженного в фаэтон, которому те же пирующие у одного
из ресторанов споили здоровую — с хорошую кастрюлю — посудину охлажденной
французской «шампани», сделав его своим собутыльником, и вот так захмелевший от
шампанского и песен жеребец у одного из маленьких сухумских базарчиков налетел
на самую прекрасную молодую белую кобылку.
И
говорил заздравный тост в честь того возбужденного жеребца, который, не обращая
внимания на то, что был впряжен в фаэтон, исхитрился как-то и покрыл прекрасную
кобылку, по всем правилам взгромоздился на нее и стал ритмично раскачивать
вздыбленный фаэтон, и раскачивал, и раскачивал, и раскачивал сидящих в нем
ничего не понимающих пьяных музыкантов и пирующих, которые все так же
продолжали распевать свои песни под славную музыку
зурны, гармони и барабана, широко разводя руки — как бы танцуя, как бы желая
обнять весь мир.
И
славил он этого жеребца, эту кобылицу и этот город. Этот город и этот ритм,
этот магически-волшебный, сказочно-божественный ритм, ритм творящий, источник и
начало всякой жизни, который бьется в каждом из нас, в каждом одушевленном
существе и вообще в самой сути звезд, галактик, метагалактик… Как
таинственная и вечная музыка.
11.
—
Мне как-то странно хочется спать, — смущенно улыбнулась умирающая.
Глаза
Михаила Темуровича увлажнились.
Потом
он поправил подушку и прошептал ей на ухо:
—
Поверишь, меня еще больше утомила эта жизнь, если бы я был сейчас на твоем
месте, как бы я отдохнул…
12.
Я
как-то был в Гурии вместе с Михаилом Темуровичем. Хозяева с ног сбились: чем бы
еще нас порадовать. Перед началом каждого застолья молодые девушки приносили в
кувшинах родниковую воду, и хозяин просил: «Гости дорогие, украсим наши руки!»
(Не «вымоем», а именно «украсим».)
В
углу двора Михаил Темурович увидел источник. Он извинился перед хозяевами,
разулся и опустил ноги в родниковую воду: «Я словно заново народился».
Когда
мы возвращались домой, уже в густеющих сумерках, как раз у моста через Супсу
дорогу нам преградил грузовик. Закрыл проезд на мост, мы и остановились. Из
кузова выпрыгнули какие-то разбойники, вооруженные чуть ли не кремневыми
ружьями, вывели нас из машин, раз-другой выстрелили в воздух даже и… взяли в
плен.
Мы
испугались, взаправду испугались.
Затем
нас подняли в длинный кузов грузовика. И там встретил нас дружный хохот
прятавшихся у накрытого стола хозяев: вот теперь начинается настоящий пир!
Гурийцы поставили машину прямо на кромке прибоя, где-то возле села Шекветили.
Ночь была лунная. В разгар пира я спустился с машины по малой нужде.
Обернувшись, увидел картину, навсегда запечатлевшуюся в памяти: море, луна и
пирующие в кузове грузовика люди.
Михаил
Темурович был в восторге: да здравствует творческое гостеприимство! Он даже
спел: «Бедная моя головушка, нет тебе в жизни везения» (ария из оперы
Палиашвили «Даиси», которую он очень любил).
Вообще-то
он много не пил. Обычно после двух стаканов у него уже краснели щеки. Он
говорил: если за столом сидит хоть одна красивая женщина, тогда пью больше, она
придает мне силы.
13.
По
дороге на Рицу, неподалеку от Голубого озера, есть водопад. Вспененный поток с
шумом падает с высокой скалы, и весь он белый-белый, как молоко.
Однажды
Михаил Темурович вез делегацию китайских товарищей к озеру Рица, показывал им
чудеса абхазской природы, и по пути они остановились возле того водопада.
Китайцы были в восторге от всего увиденного и спросили Михаила Темуровича,
отчего водопад такой белый. И он ответил:
—
Вы не думайте, что это вода, этот водопад целиком из молока. У нас там, в
горах, высоко, есть ферма, где находятся 3567 коров. Каждое утро их доят, и транспортировка
молока к молокозаводу, находящемуся на берегу моря, осуществляется вот таким
способом. А то ведь к ферме нет автомобильной дороги. Наш метод —
суперноваторский, и результат замечательный: мы сильно снизили себестоимость
молока: литр молока обходится нам в одну копейку.
Затем
спросил у изумленных китайцев: «Сколько вас миллионов?» Китайцы отвечают:
«Почти миллиард». Тогда Михаил Темурович говорит: «Давайте объединимся, вы —
китайцы и мы — абхазы. Тогда нас будет не почти, а ровно миллиард».
14.
В
начале 80-х я работал в Сухумском районе.
Один
раз он пришел и попросил: мне нужен небольшой участок земли, я хочу построить
дом. Мы помогли. В Гвандре, на берегу моря он построил крохотный домик. Там мы
и встречались обычно. А еще — в ресторане «Дзидзлан». Он тоже находился в
Гвандре. Так его назвал Михаил Темурович. Дзидзлан — Водяная дева, Русалка
по-абхазски. Рядом с «Дзидзлан» у нас была пацха.
Мы
ездили на Северный Кавказ по делам: обменивались продуктами сельского
хозяйства, за мандарины нам давали мясо, сыр, саженцы. С нами часто ездил и
Михаил Темурович — у него везде были друзья, и он помогал нам.
За
столом он представлял нас хозяевам как академиков, профессоров, руководителей
высокого ранга.
Однажды
в Нальчике его спросили: «В Абхазии живут люди стольких национальностей, как
вам удается ладить друг с другом?» Он ответил: «У нас вино есть — "Букет
Абхазии". Мы назвали его так, потому что живем как букет цветов. В этом
букете каждый цветок имеет свой неповторимый аромат».
Во
время одного из визитов в Россию мы познакомились с одной экзотической дамой —
она была членом Коммунистической партии Кубы. Михаил Темурович попросил нас:
«Уступите мне, старику, эту женщину, она мне больше подходит, вы займитесь
молодыми».
Тост
за женщин был у него всегда особым. После него он неизменно целовал женщинам
левую руку — левая рука ближе к сердцу.
15.
В
кафе «Амра» Михаил Темурович сидел за уединенным столиком с молодой
светловолосой женщиной, пил коньяк. И женщина пила.
Михаил
Темурович показывал женщине свои карманные часы:
—
Посмотри, Танечка, посмотри, какие у меня часы — они деревянные. Видишь, какой
я бедный, у меня даже часов нормальных нет… У меня только эти деревянные
есть, Хо Ши Мин подарил во Вьетнаме. И не жаль тебе, Танечка, меня — такого
бедного? Нет, нет, у тебя каменное сердце, как и у всех красавиц.
Женщина
звонко смеялась. Потом Михаил Темурович что-то говорил ей на непонятном языке.
Несколько минут говорил.
Женщина
спросила: «На каком языке вы говорите, ничего не могу понять». «На корейском, — отвечает, — на одном из корейских диалектов.
Но откуда тебе знать этот диалект? Я даже сомневаюсь, знаешь ли ты вообще
корейский язык», — это все Михаил Темурович.
Женщина
продолжала смеяться.
Смеялся
и Михаил Темурович.
Потом
женщина вдруг заплакала, навзрыд. Видно, вспомнилось что-то из прошлого, рвущее
сердце.
Михаил
Темурович успокаивал ее:
—
Посмотри, какая красота вокруг, как прекрасен и удивителен этот мир… А ты
плачешь, милая… Не плачь, не надо…
В
профиль Михаил Темурович был похож на римского императора, отчеканенного на
золотой монете.
16.
Я
работал в ресторане «Мерхеули» помощником повара. Как же мне забыть, как мы
принимали Хрущёва! Вот только которое из его посещений вспомнить?
Он
с ума сходил по сациви. «Как вы готовите это сациви, с гвоздями есть можно», —
говаривал.
Водку
пил, как воду.
Из
похмелья выходил с помощью приготовленной с орехами
экалы (есть у нас в горах такое растение, дикорастущее). Съедал он эту закуску
и уже через десять минут чувствовал себя в форме. Экалу мы заправляли винным
уксусом, и это здорово помогало. Он нам выговаривал, бывало: «Почему у вас нет
плантаций экалы?!»
Михаил
Темурович отвечал ему: экала — абориген, только здесь растет; впрочем, и в
других местах встречается, но там теряет свои антипохмельные свойства.
—
Тогда здесь устройте плантации экалы, наша советская экала будет выводить из
похмелья остальное человечество! — горячился Хрущёв.
На
это Михаил Темурович требовал особых условий для республики: тогда урежьте нам
план по табаку и чаю.
Хрущёв
соглашался и давал своему помощнику поручение: запишите эту просьбу, снимите с
Абхазии план по чаю, табаку, по любой другой культуре, если это необходимо,
лишь бы заложены были плантаций экалы, это будет способствовать пропаганде
нашей идеологии.
17.
На
одном из заседаний мне случилось сидеть рядом с Михаилом Темуровичем. Тогда,
помнится, он был директором одного из опытных хозяйств. Секретарь Сухумского
райкома, Астико Гварамия, бушевал вовсю, налетал на
председателя исполкома: «Почему своевременно не потребовал ящики для мандаринов
в необходимом количестве?! Видите же, не хватает, а урожай портится». А тот: «А
что мне поделать, количество ящиков подсказал моему заместителю Бгажба, я при чем!» Секретарь райкома разорался еще
пуще: «Да кто такой Бгажба, нашли кого
спрашивать?!»
Он
не знал, что Михаил Темурович в зале, не видел его.
Когда
Бгажба был Первым в Абхазии, секретарь райкома работал
в комсомольской организации и при одном упоминании его имени трясся от страха.
Я
взглянул на Михаила Темуровича. Он улыбался, странно улыбался, даже и не
объясню как. Одно было ясно: обиды не было на его лице. Улыбался так, словно
говорил: «Я и это предвидел, все должно было произойти именно так, иначе и быть
не могло. Короче, не так уж и интересна эта жизнь…»
18.
Как
мы любили друг друга в ту ночь, сидя в «Амре», в кафе «Амра», а не в ресторане.
И
мы беседовали и пили.
По-быстрому
опорожнялись и вновь наполнялись широкогорлые графины.
Их
наполняли легким белым вином и нарезали в это вино персики, груши, яблоки,
иногда бросали туда черешню и добавляли немножко «Авадхары» или «Боржоми» (это
так, в шутку добавляли), а больше — черное вино, иногда шампанское, иногда —
красное вино, иногда еще белого вина, а потом опять шампанского…
Короче,
в тот вечер мы таскали за хвост это вино, как щенка кавказской овчарки, играли
с ним, мучили, любя, гладили по голове, чесали животик, ласкали, теребя за
ноги, ероша длинную густую шерсть. И оно постанывало от удовольствия — вино!
Повизгивало, радуясь вместе с нами, иногда взлаивая, а иногда даже смачивало
стол. А потом, все так же постанывая-повизгивая, путешествовало по нашим венам.
И
дул ветерок звездно-лунный, и тот ветерок развевал длинные и светлые волосы
наших женщин, и черные волосы тоже.
И
наши женщины становились полупрозрачными — из-за звездного и лунного света, и
еще — из-за морского ветерка…
И
мы любили — всех и друг друга… И еще как любили…
19.
На
одном из совещаний неожиданно разгневался:
—
Чересчур стараемся, совершенно незачем так увлекаться, показывая наше
гостеприимство, надо разбираться в людях, а потом и отвечать за них. Недавно
приехал из Москвы инструктор ЦК, я пригласил его в дом к другу в Новый Афон,
всю ночь он там веселился-радовался, развлекался песнями и плясками. А вернувшись,
написал в ЦК ябеду на моего друга: откуда у него столько средств, чтобы
занимать целый этаж в двухэтажном доме?! Мы гуляли на первом этаже дома моего
друга, на второй он не поднимался. Он и представить себе не мог, что друг —
хозяин и второго этажа тоже. Если бы знал это, представляете, что бы еще
понаписал он в своем доносе?
20.
Местный
журналист во время застолья озвучил просьбу жителей Беслети: «Михаил Темурович,
в этом селе нет моста через речку, и, чтобы переправиться на тот берег,
приходится идти в обход, а это далеко. Может, отыщется возможность построить в
селе мост?»
Почему-то
Михаил Темурович (он тогда был первым секретарем) не обратил внимания на слова
журналиста.
Журналист
вторично попросил за жителей села.
И
тогда не обратил внимания.
Журналист
не унимался.
Когда
он в пятый раз о том же, но уже потребовал построить мост, Михаил Темурович,
словно только что заметив его, сказал:
—
Вижу, ты — молодец, страдаешь за людей; как не исполнить твою просьбу, только
из уважения к тебе не один мост построим, а два: один — для перехода на тот
берег, другой — для возвращающихся оттуда.
21.
Сидим
мы в буфете гостиницы «Абхазия» — Михаил Темурович, Вианор Пачулиа и я. В
прекрасном настроении сидим. Михаил Темурович заказал все что нужно, в том
числе и бутылку коньяка (у Вианора Пачулиа был диабет, и он избегал вина).
Спрашивает
Вианор Панджович официанта: «Сколькозвездочный коньяк у вас?» Тот:
«Трехзвездочный». Вианор: «А мы хотим пятизвездочный».
Официант: «У нас только трехзвездочный». Назревающий конфликт
улаживает Михаил Темурович:
—
Винор, ты что, не знаешь, что все коньяки, с любым количеством звезд,
разливаются из одной бочки?
Он
всегда так обращался к Вианору: Винор. Наверное, потому, что переиначенное имя друга
напоминало о любимом напитке — вине.
Вианор
Панджович был его верным другом, хранителем тайн, особенно по части женщин. Он
говорил о Панджовиче:
—
Когда я был первым секретарем, он встречал меня по вечерам у выхода из здания
обкома и подробно рассказывал о том, что случилось в городе за день. Утром
также встречал у порога и сообщал о том, что произошло в Сухуми ночью. Так что
Винор был моим внештатным министром информации.
Итак,
сидим мы в буфете «Абхазии» и потягиваем коньяк.
Неподалеку
от нас прогуливается, приветствуя нас, кагэбэшник Вальтер, прикрепленный к
гостинице «Абхазия». Это все знают. Да и сам он этого не скрывает.
Михаил
Темурович говорит, как частенько, с иронией:
—
Ни один город в Советском Союзе не устроен так, как Сухуми. Здесь живут одни
марксисты. У нас КГБ на улице Энгельса, синагога на улице Маркса. Вообще-то КГБ
должен быть на улице Маркса, а синагога — на Энгельса… Но, может, так оно и
лучше — больше соответствует. Хорошо придумали эти черти!
22.
В
1929 году Максим Горький еще раз посетил Абхазию. Тогда Михаилу Темуровичу было
14 лет. Короче, как рассказывал Михаил Темурович, его знакомые ребята на
сухумской набережной сперли у Горького белый пиджак.
Горький любовался морем и набережной, а о пиджаке забыл. Вот тогда и стянули
пиджак сухумские пацаны.
Михаила
Темуровича не было при краже, но он присутствовал в момент, когда возвращали
пиджак.
В
тот же вечер Нестор Лакоба (тогдашний Первый Абхазии)
пригласил Горького с его другом в ресторан. В разгар застолья в ресторан зашел
беспризорник и передал Лакобе бумажный сверток. Тот раскрыл сверток. В нем
оказался пиджак Горького. Горький был рад, что ему вернули пиджак. Он надел
его, сунул руку в карман и обнаружил там записку. Прочел ее и громко
рассмеялся:
—
Нестор, ну, ты — авторитет!
Затем
он прочел записку вслух: «Дорогой Нестор! Мы не знали, что этот фраер — твой гость. Возвращаем френч. Пять рублей, которые
были в кармане, мы отдали пацану-посыльному».
23.
Иногда
думаю: не приснилось ли мне то время? Довоенный
Сухуми?! Помнишь Кукур-чай, его чайхану? Кукур-чай и стихи сочинял: «Не курите,
дети, дури, пейте чай вы у Кукури». Или: «Кто
Кукур-чай с утра не пьет, тот удачи не найдет. Подходи и налетай, чай горячий
забирай. Вместо воды пей его, будешь весел, как Махно». А когда его спрашивали:
«Правда, таким веселым человеком был Махно?» — он отвечал: «А я почем знаю,
Махно для рифмы понадобился». А помнишь Габо, рабочего порта, у которого на
голове была повязка, а на ней написано «№ 2»? Когда его спрашивали, а кто же №
1, Габо почему-то страшно злился. Однажды на «Брехаловке» профессор Алания
пожаловался: «У меня три дочки, ну никак не родила мне жена мальчика, а у этого
дебила Габо аж пять верзил». Габо, стоявший
рядом, возьми да и предложи профессору: «А ты пусти меня к своей жене и
увидишь: она уж точно родит тебе мальчика». «Убью этого несчастного!» — взревел
профессор Алания и ринулся на Габо. До «Диоскурии» бежали сумасшедший Габо и
профессор. А сухумцы стояли и покатывались.
Вот
каким был он, город Сухуми.
А
Свободу помнишь, в матросской бескозырке и тельняшке, с гитарой в руках? Чаще
всего он появлялся возле кинотеатра «Сухуми». Как он кричал: «Мы должны спасти
детей всей земли!»
А
Марадону? Самый мобильный из всех сухумских тронутых. Где его только не
встретишь, бывало: то он стоит у Больших часов, то прогуливается в окрестностях
Красного моста, то у базара, то в районе Маяка. Зимой и летом ходил полуголый. Его загорелую шею украшало ожерелье из камней на
веревке. Недавно я случайно узнал: умер Марадона. В начале 2007 года. Так
царапнуло по сердцу это известие, точно близкого родственника потерял… Я был
у кого-то в гостях. Мы помянули Марадону…
Рано
поутру у «Диоскурии» собирались большие и маленькие и играли в футбол. Одна из
команд называлась «Красный перец», другая — «Ураган». Шутили, смеялись.
Раз
как-то пили мы кофе в «Пингвине» вместе с Михаилом Темуровичем, с нами был его
друг фотограф Хиониди и фотокорреспонденты: Тарасов, Дгебуадзе и Меликян.
Сколько снимков было сделано в тот день!
Ни
одного у меня не осталось.
Потом
к нам присоединился и Полковник Сациви, известный гаишник. Я лучше воздержусь,
не назову его фамилию. Полковником Сациви его окрестили потому, что каждую
неделю он отправлял в Москву, какому-то большому начальнику, пятилитровый
термос с сациви. Оказывается, тот большой начальник балдел
от сациви. Ну и вот, в миг из простого гаишника стал он полковником, точнее,
Полковником Сациви. Сациви ему готовила одна женщина из Эшеры.
На
ступеньках лестницы, ведущей от «Пингвина» к морю, кто-то разбил бутылку шампанского.
Спустя некоторое время откуда-то вылезла крыса и стала лакать разлившееся вино.
Михаил Темурович попросил фотокорров: снимите эту любительницу шампанского!
Щелкнули разом четыре аппарата. И этих снимков у меня нет.
Полковник
Сациви предложил:
—
А давайте и мы выпьем, — и выставил на стол три
бутылки шампанского.
Кто-то
поднял спорную тему: какая женщина больше обнажена —
одетая или раздетая? Два фотокорреспондента утверждали, что со вкусом одетая
женщина куда более обнажена, чем совсем голая.
Михаил
Темурович сказал первый тост за женщину:
—
Да здравствует женщина! Женщина подобна Земле: то по-африкански обжигающая, то
антарктически холодная, то похожа на альпийский луг, то на равнинную реку, то
на горную вершину, на море, на океан, на материк, на ветер… Да здравствует
каждая заповедная клеточка ее тела!
Интересно,
где сейчас сделанные в тот вечер снимки?
Неподалеку
слышался женский смех, обиженный юношеский голос: «Я что, фраер
македонский, что ли, вася?»
Луч
прожектора освещал то море, то небо.
—
А сейчас давайте восславим само вино, напиток, которому больше десяти тысяч
лет, который мудро регулирует взаимоотношения между мужчиной и женщиной! —
провозгласил последнюю здравицу Михаил Темурович.
24.
Если
в человека попала «блуждающая пуля», то он, считай, обречен. Придумала ее
женщина. Пулю сперва испытали на свиньях, потом — на
трупах, и только после начали их массовое производство.
25.
Вторая
декада ноября 1992 года. Сухуми периодически бомбят. Я еду в село Пшапи. Там
живут родственники жены моего сына — наша армянская родня.
В
Пшапи остаюсь три дня. По возвращении в Сухуми у дверей дома встречаю Михаила
Темуровича. Он обнял меня и сказал: «Есть хочу, Сосик».
Зашли
в дом. Ни воды, ни электричества. Я выложил выделенные мне армянскими
родственниками продукты, в том числе трехлитровый баллон с некипяченым молоком.
На спиртовке вскипятил пол-литра молока, накрыл стол. У нас есть мамалыга с
сыром, жареная курица и выпеченные в камине чуреки. Пообедали. Потом поговорили
о разном. В том числе и о тыкве «Атлант», которая дозревала в моем подвале.
Навестили «Атланта». Он был живой, не болел.
«Атлант»
ни в коем случае не должен засохнуть, мы должны получить от него урожай», —
говорил он, поглаживая бока тыквы.
Несмотря
на то, что он очень ослабел, все-таки присел к роялю и заиграл «Лунную сонату»
Бетховена. А потом — любимую арию из оперы «Даиси».
Я
проводил его около одиннадцати часов ночи. Поделился привезенными из Пшапи
продуктами. Шел с ним до самого его дома.
Ветерок
принес откуда-то запах мандаринов. Мы встретили его как друга, с которым давно
не виделись; долго стояли и вдыхали их аромат.
Прощаясь,
он снова обнял меня: «Какое счастье — встреча с другом и беседа с ним… Завтра
жду у себя после трех, еще поговорим о ключевых вопросах биологии».
26.
Весной
1962 года в Абхазию приехал первый секретарь ЦК Компартии какой-то
среднеазиатской союзной республики. Михаил Темурович прокатил гостя до Гагры на
своей «Чайке». Потом устроил застолье в ресторане «Эшера» села Эшера.
Возвращаясь
в Сухуми, на склоне горы они увидели пасущегося осла.
—
Надо же, и у вас есть ослы! — обрадовался гость. — Михаил Темурович, вы их
где-нибудь используете?
—
А как же, — отвечал хозяин. — У нас есть высокогорные села, куда не поднимаются
машины, и тут нам помогают ослы, только вот мало их у нас, не хватает, — тут у
Михаила Темуровича голос дрогнул и слеза набежала.
—
Позвольте мне, мы разрешим эту проблему, — пожалел Михаила Темуровича не меньше
его подвыпивший гость.
Через
несколько недель в Сухуми привезли среднеазиатских ослов — в пяти вагонах!
Большой гость сдержал слово.
Когда
Михаилу Темуровичу доложили, что из Средней Азии прислали ослов, он долго не
мог вспомнить, кому предназначался столь экзотический подарок. В конце концов с трудом вспомнил Эшеру, среднеазиатского гостя и
одинокого осла, пасущегося на склоне горы.
Что
было делать, ну где использовать столько ослов? Вот и выпустили их на Эшерскую
гору. Они ели траву, исправно ревели около полудня, в назначенное природой
время, и жили себе. А когда кончалась трава, понемногу поднимались все выше в
горы, к лесу. Потом наступила зима, и ослов сожрали
волки. Наверное, всех, иначе кто-нибудь когда-нибудь услышал бы их рев.
27.
С
крыши гостиницы «Абхазия», точнее, из ресторана «Крыша» море виделось черным.
Хотя было оно все-таки не таким уж и черным, как описывали его древнегреческие
летописцы и историки.
Он
славил того старика, того белобородого старца, который зимой и летом в старом,
полинявшем дождевом плаще сидел на проспекте Мира, в сквере, разбитом перед
кондитерским магазином, и кормил голубей.
Голуби
дружили со стариком, садились ему на голову, плечи, ворковали, ковыляли возле
него вперевалочку, перепархивали с места на место.
В
городе говорили, что во время Второй мировой войны он
служил в концентрационном лагере, предателем был.
В
городе говорили, что после войны он бежал в Сухуми, скрываясь от мстителей.
Много
чего говорили в городе.
А
Михаил Темурович говорил: «Голуби — это души погибших в том лагере, старик
искупает свои грехи. А голуби уже давно все ему простили».
28.
«Если
человек в одном месте несчастлив, то в другом он обязательно будет счастлив. Об
этом писал еще в IX веке Али-Беир. Это закон симметрии», — утверждал однажды за
столом Михаил Темурович.
Потом
он поднял бокал за помин души водолаза Коли, который покончил с собой: в
одиночку выпил две бутылки водки, заплыл на лодке далеко в море и в последний
раз погрузился в воду.
Он
говорил: Коля, оказывается, и тогда уже сводил счеты с жизнью, когда пил с нами
кофе, когда приветствовал нас, когда прикуривал от нашей сигареты, когда любил,
когда спал… «И неужели сейчас среди нас, сидящих за этим столом, есть
человек, который, как Коля, в эту минуту прощается со своей жизнью —
добровольно?»
Ему
было грустно думать так.
—
Но если Коля здесь был несчастен, то в другой жизни он обязательно будет
счастлив, — добавлял он, утешая кого-то.
29.
Дождь
над городом, дождь над морем, на всех и на всем струйки дождя.
Канун
Нового года.
(Ну
да, и над «Диоскурией» тоже дождь, разумеется.)
Он
минут десять как вышел из «Диоскурии» на улицу, но вдруг возвращается, берет стакан, наполненный коньяком и стоя говорит:
—
Я вышел всего на десять минут, но знаете, какой тост успел услышать? Вам
понравится. Вон в купе рядом один блатной славит воробьев. Я постараюсь
передать его слова так, как услышал: «Ка-ароче, на улице сифонит, Вася…
Поднимаюсь по лестнице и вижу: на ступеньках воробушки прыгают. Я вспомнил про
ласточек; а где же ласточки, спрашиваю. Нету их, ясно
дело, зима, на курорты улетели, к хорошей жизни, эти, эти б…, эти марьяжки…
Ка-ароче, воробушки с нами, никуда не улетают, на ступеньках прыгают, кормушки
чистят, чаличуют… Видите, что происходит, что за да-астойные эти воробьи,
понятливые, Вася… Я с ними в разведку тоже пойду, Вася… А ласточки? Что у
нас общего с теми летучими путанками, а? Кароче, да здравствуют воробьи, наши
братухи они и сеструхи! Ох, и сильны они, ни за что не
оставляют город, нас не оставляют!»
Мы
тоже встаем. И пьем за тех воробьев, которые возятся на
ступеньках «Диоскурии» на новороссийском холодном ветру, в дождь, а еще за тех
воробьев, что порхают, суетятся, чирикают, разгуливают вприпрыжку на сухумских
улицах и площадях, в порту и на вокзалах, в садах, скверах, на базарах и
стадионах, на холмах и в полях, на голых ветках и в сухой траве…
Заодно
мы пьем за воробьев других городов и сел, других стран — неважно,
капиталистических ли, социалистических, — но в особенности за китайских,
которых хотели уничтожить, но они пережили геноцид; за них, не сломленных
физически и духовно. Мы заявляем о своей солидарности с ними, и нам стыдно за
самих себя, мы краснеем за великий Китай, покрывающий себя несмываемым позором
в этой борьбе за полное уничтожение маленьких воробушков. Мы шлем в Китай
«воздушным» путем последнюю, жесткую, строгую предупредительную ноту от филиала
Организации Объединенных Наций в «Диоскурии», и каждый из нас стаканом коньяка
удостоверяет свою подпись под нею. Затем мы желаем долгой жизни воробьям других
планет. Наш тост становится межпланетным, межгалактическим.
И
действительно, если где-нибудь еще есть жизнь, несомненно, что там обязательно
есть и воробьи. Ведь нельзя представить себе мир без воробьев. И мы верим, что
воробей всегда, что бы ни случилось, останется воробьем, таким же верным, как
наш сухумский воробушек, верным навсегда своему родному гнезду, как этот
крошечный мини-сухумец, этот волшебник, равный по величине самому радостному и
самому печальному органу человеческого организма — сердцу.
30.
Когда
продвинули по службе Юрия Габисония и сделали его одним из главнейших в Абхазии
комсомольцев, многие удивились.
Говорили,
что к этому приложил руку Михаил Темурович.
—
И правильно, моя рука здесь присутствует, — смеялся он. — А вы-то знаете
школьную кличку Юры?! Нет? Его прозвали Менделеевым. А почему? Знаете? Нет?! В
том-то и дело! Как раз такой человек просто необходим нашему комсомолу.
Вот
послушайте, какую справку на него представили мне кагэбэшники. Когда Юра был в
шестом классе, у него умер дедушка. Семья поручила ему увеличить фотографию
деда. Дали ему маленькую фотографию и деньги. Пошел этот пройдоха и купил на
эти деньги себе велосипед. Оказывается, велосипед был мечтой всей его жизни. Он
купил «ХВЗ» — подержанный, но все-таки «ХВЗ». Потом в школе он стащил из
кабинета химии портрет Менделеева и подрисовал его так, чтобы стал ну очень
похожим на его дедушку.
В
школе подняли тревогу, ищут портрет Менделеева и вора, но не могут найти. А у
Юры такое алиби — комар носа не подточит: у него дедушка умер, в школу он не
ходит. Больше других кипятится старая дева химичка: вся ответственность за произошедшее, материальная, а также и моральная, падает на
нее. Все идет хорошо, но… Явилась на похороны делегация из школы, и вдруг
один из ее членов узнает в утопающем в цветах и венках портрете великого химика
и громко восклицает: «Это же Менделеев!» — и падает в обморок. Вы, конечно,
догадались, что это была учительница химии. Пока ее приводили в чувство, Юра
убежал и спрятался в амбаре.
Ну,
а потом начинается то, чего и следовало ожидать: дело Менделеева
рассматривается на собрании сельсовета. Стучит кулаком по столу председатель
сельсовета: Габисония, как ты посмел украсть портрет члена политбюро, ах ты,
контрреволюционер, такой-сякой! Потом спрашивает, портрет
какого конкретно товарища украл виновник. «Менделеева», — отвечают ему. А он:
тем более, как ты посмел украсть портрет товарища Менделеева, троцкист ты
несчастный! Секретарь сельсовета шепотом объясняет председателю, что Менделеев
давно уже умер, ученый он был и к тому же никогда не был членом политбюро. На
это председатель совсем разъярился: да кто посмел повесить среди членов
политбюро портрет какого-то умершего мужика, какой-такой
оппортунист! Ему говорят, что портрет Менделеева висел в кабинете химии, среди
портретов других известных химиков. Теперь уже надевай на председателя хоть
смирительную рубашку: никто, кроме членов политбюро, не должен висеть на стене,
здесь чувствуется рука агентов империализма, сегодня же доложу обо всем
райкому!..
Короче,
Менделеев! Вот так эта кличка и осталась за Габисония.
У
нас в комсомоле никогда не было Менделеева, поэтому я и помог, нельзя терять
такого человека, комсомолу просто необходимы такие кадры, находчивые,
инициативные люди.
31.
Я
был его зятем 32 года. У него были две дочери — Наташа и Таня. Старшая, Наташа,
и была моей женой. Натаха — вот как он ее называл. Наташа, как и ее отец,
любила животных. Он говорил, бывало: «Натаха моей крови». Было время, когда у
нас дома жили четыре собаки: доберман-пинчер, два ротвейлера и карликовый
пинчер. Были у нас также змеи и лягушки.
Девочек
он не баловал; в школу они ходили пешком и в институт — тоже. «Моя машина —
государственная, меня обслуживает, а у вас своя дорога».
Теща
моя, Катерина Антоновна Васина, работала в Министерстве сельского хозяйства.
Скромная женщина, хороший специалист. Помню, раз провожали мы Михаила
Темуровича в загранпоездку, он поднял сумку и изумленно спросил:
—
Катюша, что ты туда положила, почему она такая тяжелая?
В
сумке лежали три утюга.
—
Ты же любишь гладить, вот и бери с собой утюги, пригодятся.
Дело
в том, что накануне у нас были гости из Москвы и Михаил Темурович
чем больше пил, тем чаще гладил по волосам и по плечам необычайной красоты
женщину, сидевшую рядом. На протест супруги: «Не делай этого», — он отвечал:
—
Катюша, ты же знаешь, как я люблю гладить.
Иногда
он вспоминал Великую Отечественную войну, чаще всего тот период, когда его
подразделение принимало участие в освобождении дома Чайковского в Клину. Рассказывал: «Мы там много фашистов в плен взяли».
Никогда не говорил «убили», а — «взяли в плен».
Никогда
ни о ком не говорил он плохо, даже о незнакомом
скажет: «Мой друг». Любимыми его словами были «чудак» и
«черти» («Ах, эти черти, не дают мне покоя». «Вот
чудаки: не любят друг друга!»)
Он
сразу вспыхивал, сердился, мог и горькое слово мне бросить, но уже через пять
минут обида его куда-то уходила и он сразу же старался
помириться со мной:
—
Молодой человек, иди, будем играть на пианино. Тебе говорю, Мобили, ты что, как
будто не слышишь?
Чтобы
помириться со мной, он всегда играл «Сулико». Играл он чуть больше десятка
мелодий, а пел хорошо. Ноты не знал совсем, но все-таки ставил на пианино,
иногда даже перелистывал, как бы показывая: вот, я и по нотам играю.
Когда
я женился на Наташе, он приехал в мой родной дом в Кутаиси. Его очень
обрадовало, что у нас большая библиотека. «Я хорошо знал твоего отца, да будет
вечной его память». Сказал, что был он замечательным человеком. Я уверен, что
отца моего он не знал, но таким уж он был — должен был о каждом сказать что-то
хорошее.
В
Сухуми мы жили вместе, на улице Фрунзе. У нас был большой круглый стол, новой
мебели он не любил. Мы не жили богато, обитали в окружении растений и животных.
Было у него несколько сувениров, привезенных из-за границы, и только их он
берег как зеницу ока.
Не
любил отмечать дни рождения. В нашей семье отмечали только день рождения моего
сына — Тенго. Между прочим, и его друг профессор Сосо Капанадзе тоже не любил
отмечать свой день рождения.
В
доме у нас была одна большая старинная тарелка, на которой был изображен
Александр II. Он говорил, что Катерина Антоновна в родстве с царской фамилией. В
начале войны тарелку разбили мародеры. Когда я приехал в Тбилиси, привез с
собой осколки той тарелки, сложил их, склеил, и сейчас она у меня в новой
квартире. В память о Михаиле Темуровиче и той жизни вообще. Тарелка — это
единственная вещь, которая осталась у меня из Сухуми.
Во
время войны мародеры подняли на него руку: почему дверь нам не открываешь?!
Прикладом замахнулись на старика. Он очень переживал. Я знал, что он не
выдержит войны. Его племянника приставили к стенке: сейчас расстреляем! Не
расстреляли, но за одну минуту поседел добела тридцатилетний мужчина. Соседнюю
квартиру разграбили с помощью автоподъемника — «вышки». От звука «Градов» и
автоматов у него умирали певчие птицы и попугаи. И все рыбки поумирали в
аквариуме, хотя он менял воду. Сначала у них изменилась окраска, а потом
поумирали. У него были лягушки редкого вида. Он их хлебом кормил. Они
раздулись, превратились в жаб и тоже умерли. Нет, не смог бы он пережить войну.
Был
у него портативный японский магнитофон. Кроме человеческих голосов, он
записывал голоса всего живого: кваканье лягушек, мычание коров, шипение змей,
жужжание мух, крики попугаев, мяуканье кошек, лай собак…
Иногда
наши собаки мочились на паркет. Теща сердилась, возмущалась, а он: «Ну что
такого они сделали?»
В
Гвандре был у него маленький дачный домик, две комнаты. В тот домик он не
пускал нас, членов семьи. «Это моя лаборатория, моя академия, сюда должны
приходить только мои друзья». Там он разводил карликовых кур. Но из Гвандры
только однажды привез он двух старых куриц. Мы варили их целый день, но так и
не доварили. Пару раз привозил и яйца от этих кур. Вот это все и было. Где он
только ни работал, но домой с работы никогда даже одного мандарина не принес.
В
Гвандре у него были и певчие птицы.
Он
расхваливал фейхоа: оно прибавляет мужскую силу. Хотя это растение — немного
аферист, куда ветер дует, туда и клонится; но если так не поведет себя, ветер
ему хребет переломит. Вы только обратите внимание на его название, явно
сексуальное.
Вообще-то
он хорошо говорил, но был плохим слушателем. Из всех ресторанов отличал и любил
«Эшеру» и «Мерхеули». Говорил обычно: «Сегодня мы должны обсудить серьезное
дело и поэтому идем в «Мерхеули»». Или — в «Эшеру».
Чаще
всего завтрак ему готовил я. В течение десятилетий меню оставалось неизменным:
яйцо всмятку, стакан мацони, яблочное пюре и кусок сыра. Фактически он не
обедал, только завтракал и ужинал. Ел как птичка. Так же мало и пил. Некоторые
думают, что он пил много. Нет, он никогда не пил лишнего. Застолье было для
него средством общения. Застолье для него было театром, аэропортом,
космодромом. Он не представлял себе жизни без общения с людьми. Он любил
телятину, сок ткемали, приготовленный моей мамой, котлеты. А еще — харчо,
которое изумительно готовила наша соседка Роза Цомая. Но, как я уже сказал, он
ел мало, как птичка клевал. Он говорил об одной птице: «Она весит четырнадцать
граммов. Если прибавит хоть один лишний грамм, взлететь не сможет». Из напитков
больше всего любил коньяк «Варцихе» или армянский коньяк.
Ему
нравилось носить рубашки навыпуск. Любил он и куртки, также белые носки. С
апреля и до конца ноября он спал на балконе, на тахте. Вместо матраса у него
там лежала бурка. И укрывался тоже буркой.
На
балкон к нему поднималась лоза изабеллы. Она густо оплетала балкон, но давала
обычно 5–6 кисточек винограда. Осенью он, бывало, соберет их и скажет:
—
Ну, вот и дождался я урожая.
У
нас был кондиционер «зима — лето», летом этим кондиционером мы охлаждали воздух
в комнатах, а зимой — согревали. Мы-то зимой обогревали квартиру кондиционером,
но когда Михаил Темурович приходил домой, то обязательно оставлял открытой
дверь на балкон — ему не хватало свежего воздуха.
—
Посмотри на него, — говорила мне теща, — он ведь хочет обогреть весь Сухуми.
Во
время войны он остался в Сухуми вместе с моим сыном Тенго. В начале войны и я
был в Сухуми. Потом уехал. И теперь я чувствую, что его душа в обиде на меня за
это, и не только на меня.
32.
—
Вот, скажем, надели вы белый костюм и идете в нем вдоль болота, на свадьбу
торопитесь. Вдруг видите, что в болоте человек тонет. Вы останавливаетесь и
начинаете громким голосом давать советы тому человеку. Точнее, орете на него,
чтобы пошевелил руками-ногами, как-нибудь добирался до берега, схватился бы за
корни дерева, за водяные растения… Как вы думаете, вы ему поможете таким
образом?
—
Наверное, поможем.
—
Не поможете. Если вы действительно всем сердцем хотите его спасти, то, будьте
добры, зайдите в болото в вашем белом костюме, сплетите ваши руки, прижмите его
к своей груди — и только так вытащите его.
33.
Цаква
Шакировна Хонелия была директором самого большого в Абхазии ателье мод — «Дома
моды», расположенного в четырехэтажном здании на Октябрьской улице города
Сухуми. В ее «Доме моды» имелся и художественный совет, членами которого были и
Михаил Темурович, и Сосо Капанадзе. Вообще, если бы не поддержка Михаила
Темуровича, не было бы и самого «Дома моды».
Цаква
Хонелия была из себя женщина видная, и Михаил Темурович так представил ее
Хрущёву:
—
Познакомьтесь, Никита Сергеевич, Цаква Шакировна Хонелия, прямая родственница
царицы Тамар.
В
тот же день он познакомил Хрущёва и с Сосо Капанадзе:
—
Познакомьтесь, Никита Сергеевич, это величайший ученый нашей эпохи Сосо
Капанадзе, мой молочный брат.
Через
некоторое время рассерженный не на шутку Сосо Капанадзе
шептал на ухо другу:
—
Михаил Темурович, вы старше меня на четыре года, ну как мы можем быть молочными
братьями?! Или Цаква Шакировна — каким образом она является родственницей
царицы Тамар?.. Если узнает Хрущёв?..
—
Эх, Сосик, Сосик, ты, конечно, хороший ученый, но не знаешь, как надо ставить
клизму жеребцу. Хрущёв легче всего верит символам: Кавказ, молочное братство,
царица Тамар… Ему нужны легенды. Ну, понаблюдай сам.
В
течение всего вечера Хрущёв так обращался с Цаквой Шакировной, словно она сама
и была восставшей из мертвых царицей Тамар. И часто взгляд его упирался в ее
туфельки-коши золотого цвета. Расшитые золотыми узорами золотистого цвета коши
Михаил Темурович накануне подарил Цакве Шакировне — ведь они-то и были
единственным неоспоримым доказательством прямой родственной связи Цаквы
Шакировны с царицей Тамар. А Хрущёву должны были быть представлены только
вещественные доказательства.
34.
В
Гаграх, у места впадения в море самой короткой в мире реки Репруа, он стоял,
подобно статуе Свободы, высоко подняв рог, наполненный красным вином, и
обращался к заходящему солнцу.
Был
он в одних трусах. За спиной его, возле «стола», накрытого прямо на песке,
сидели, поджав бронзовые от загара ноги, такие же полуголые, только что
вышедшие из моря мужчины и женщины и, улыбаясь, слушали его.
А
он, словно не замечая никого вокруг, обращался к одному только солнцу:
—
Пришли ко мне всех бездомных и потерявших надежду, всех беззащитных и
преследуемых! В ожидании их с факелом в руке стою я у золотых врат, затаив
дыхание, сдерживая биение сердца!
Слушали-то
его внимательно, но мало что понимали.
35.
Французский
ученый Жан Мелье в одной книге писал: Аристотель провел последние годы своей
жизни в Колхиде. Это мнение разделял и грузинский ученый Наморадзе. Он уточнял:
Аристотель жил на берегу реки Фазис, умер в Пицунде и похоронен там же.
Михаил
Темурович вызвал ученых — Меджита Хварцкия и Шоту Мисабишвили — и поручил им:
«Организуйте экспедицию, отправляйтесь в Пицунду и найдите могилу Аристотеля,
чего бы это ни стоило».
Задание
первого секретаря было выполнено только частично. Организовали экспедицию,
которая в течение нескольких месяцев производила раскопки в Пицунде. Но она не
нашла и следа могилы Аристотеля. Археологи обнаружили древнейшие захоронения,
но местонахождение могилы великого философа так и осталось неизвестным.
Спустя
годы Михаил Темурович говорил об этом с иронической улыбкой, но и с некоторым
сожалением:
—
Вот бы нашли мы ее… Могила Аристотеля намного значимее, чем сотни ныне
здравствующих ученых; важнее, чем десятки ныне существующих городов; нужнее,
чем тысячи застолий, даже если тамадой на них — я.
36.
В
XIV веке монах Бонавентура сделал себе крылья из белого шелка. Пропитал их
неизвестным нам веществом и полетел с верхушки собора. Его поймали и сожгли на
костре, бедного Бонавентуру. И крылья его тоже сожгли.
Крылья
лопнули в пламени со страшным треском и взмыли на высоту нескольких метров,
затем — на высоту нескольких сотен метров, а потом и вовсе скрылись из глаз.
Люди,
толпившиеся на главной площади Рима, разбежались в страхе с громкими воплями. А
крылья продолжали свой полет где-то в недосягаемой дали пространства…
В
Гаграх, в парке Жоэквара, он руководил столом, который был накрыт под большим
дубом. Там было человек двадцать, и тамада поднимал тост
за крылья Бонавентуры.
—
Человеку нужны крылья, обязательно нужны, и в XIV веке нужны были, и в XXII
нужны будут, — говорил он.
И
завершил:
—
Да здравствуют крылья, которые были сожжены и которые еще сожгут… И,
разумеется, выпьем за те крылья, которые сжигают сегодня, сейчас, в эту минуту.
37.
—
Винор, знаешь, что мне больше всего запомнилось из написанной тобою книги о
Гаграх? — спросил он Вианора Пачулиа. — Что во времена принца Ольденбургского, в
1908-м, все ослы были пронумерованы. А все же — откуда ты выкопал вот это:
«Исключаются из списка два осла, №8 и №11. Из которых
один пропал, а второй разбился о камни, сорвавшись со скалы»? Все-таки, что
значит слово! Я сейчас переживаю написанное в то время — ведь жалко стало мне
осла, сорвавшегося тогда со скалы, осла №11, но не
менее жалко мне и осла №8. Если я когда-нибудь напишу книгу, наверное,
пронумерую ее главы. Главам с названиями я предпочитаю главы пронумерованные.
Причем ни сами главы не должны быть длинными, ни сама книга большой. И тех
ослов упомяну в ней непременно.
38.
Из
Москвы приехали в гости очень большие министры. Министров было трое, все трое —
большие. Ведь существуют сравнительно менее значительные министры. Которые являются министрами, но не являются «очень
большими».
Вместе
с большими министрами приехали и хорошо известные в Англии англичане. Было пять
англичан, англичан, очень известных там, в Англии.
Он
пригласил гостей в «Амру». В банкетном зале был сервирован стол на сорок человек.
Конечно же, там присутствовал и местный глава — достойнейший Дмитрий Хварцкия.
Во время пира Михаил Темурович поднял рог с вином за Сухуми:
—
Сегодня среди нас присутствует мэр города Сухуми Дмитрий Андреевич Хварцкия. Он
подтвердит, что буквально в эти дни археологи мирового значения здесь, в
Сухуми, там, где река Чалбаш впадает в море, обнаружили глиняные таблички, из
содержания которых было установлено, что Сухуми и 3517 лет тому назад уже был
городом Сухуми.
Дмитрий
Хварцкия остолбенел: в то время раскопки нигде не велись, и, соответственно,
никаких табличек не обнаруживалось.
Еще
через несколько тостов он объявил, что вообще-то Сухуми и Вавилон вместе
строились, то есть одновременно. А еще два тоста спустя
сказал:
—
Окончательно установлено, что строительство Сухуми опережало строительство
Вавилона на 23 года и 9 месяцев.
Англичане
все время кричали ему: «Браво!»
А
московские министры все «молодец» да «молодец».
В
конце пира он пригласил гостей на празднование 5000-летнего юбилея Сухуми:
—
Года через два праздновать будем, мэр заранее приглашает всех вас.
Дмитрий
Хварцкия сидел, не поднимая головы.
На
следующий день Михаил Темурович позвонил ему:
—
Дмитрий Андреевич, мне кажется, вчера я что-то лишнее говорил, но прошу тебя,
как брата, — не обижайся. А вообще, если посмотреть, застолью очень подходит
древнейшая история. И кроме того, видишь, Дима, какая
она интересная, эта жизнь!
39.
В
тот день дождь с особым усердием испытывал водопроводимость городских улиц,
ливневую канализационную систему площадей и парков, набережной. Уже
образовались лужи, да такие, что в них застревали машины: глохли моторы. Дождь
заставил мужчин и женщин снять обувь, и, смеясь, бежали они по колено в воде до
ближайшего магазина или даже до собственного дома.
Целый
день, как заправский джазмен, барабанил он по крышам: черепичным, шиферным,
жестяным, бетонным; веселился как сумасшедший.
Мы
сидели в ресторане фуникулера на Сухумской горе. С веранды город казался
игрушечным. Кроме того, с этой высоты нам чудилось, что море слегка вздыбилось.
Чем больше мы пили, тем более вздыбленным казалось оно нам.
Прохладная
влажность улицы понемногу заполняла помещение.
Дождь
был зеленовато-голубоватого цвета, он легким туманом застилал город и море,
размывал границы между зеленью растений, белизною домов и синевою моря.
Резвился, смешивал краски, менял.
И
Лукич был с нами, Человек-птица. Тот самый Лукич, у которого в доме жили сто
певчих птиц.
Затем
прямо из дождя в ресторан зашел Кукуна, цыган Кукуна. На нем был длинный
коричневый дождевик; на полу он оставлял мокрые следы.
Мокрый
след прервался возле нашего стола.
—
Ну, вот и еще один друг навестил нас, — сказал Михаил Темурович. —
Присаживайся, Кукуна.
Кукуна
сел. Но прежде снял отяжелевший от воды плащ и повесил у двери.
Над
столом витал аромат игристого шампанского.
Не
скажу, кто был тамадой, сами догадайтесь.
У
Лукича была клетка, в которой сидели две красногрудые птахи, пойманные им этим
утром в лесу у фуникулера.
Клетка
стояла в середине стола. Красногрудые птички прыгали в клетке, как резиновые
мячики, и иногда даже посвистывали.
—
Нет, отец твой не должен был воевать, — говорил он Кукуне, — разве это цыгана
дело — война? Родина цыгана — мир. Что надо цыгану в политических псарнях?! Ты
никогда не воюй, Кукуна, что бы ни случилось — не воюй! Не твое это дело! Даешь
мне слово?!
Не
только ему, всем нам дал Кукуна слово, что никогда и близко не подойдет к
войне, что его родина — мир, «лезвие», «синька», «жвачка»…
Лицо
Кукуны было одновременно и улыбающимся, и плачущим, к тому же в тот день он был
в странном расположении духа. Сначала он взвил над столом белые посудные
полотенца и на несколько минут так задержал их, потом взглядом сдвинул две
полные бутылки коньяка, стоявшие на столе, и заставил их глухо стукнуться друг
о друга. Тем самым чуть не разбил наши сердца: а вдруг разбились бы бутылки?!
Соединившись,
как сиамские близнецы, бутылки стали похожи на морской бинокль. Тот самый
бинокль, благодаря которому мы в тот день внутренним взором проникали в самые
отдаленные уголки мирового пространства.
Когда
Кукуна одним движением руки поджег греческие занавески в пяти метрах от нас, мы
деликатно дали ему понять, что этого вполне достаточно, и так же деликатно
попросили загасить пламя, что он и сделал.
Затем
мы попросили молодую официантку принести самый большой фужер, налили в него
шампанское и заставили Кукуну, как опоздавшего, выпить «штрафной» — чтобы
как-нибудь утихомирить его колдовство.
—
Это дождь виноват, в дождь бывает Кукуна в таком настроении, в дождь у него
хорошо получаются все эти штучки, — с гордостью посмотрел на друга Михаил
Темурович и сказал тост во имя дождя.
И
сказал он тост за все дожди мира, за дожди, которые были, которые есть и
которые будут. Восславил давящие, тяжелые дожди и
легкие, как веер, дождики, затяжные и кратковременные дожди; дожди, накрывающие
огромные площади, и дожди, орошающие горсточку земли; ночные дожди и дневные,
теплые дожди и холодные; исторические дожди, дожди грядущих
поколений, высокие и низкие дожди, голубые, красные, зеленые, белые, желтые,
темные дожди, веселые и печальные дожди, морские и океанские дожди, и дожди
пустыни, мелкие и крупные дожди, дожди лесов, вершин и полей, городские и
сельские дожди, дожди Австралии, Африки, Америки, Азии, Европы… Дожди громкие и тихие, сердитые и напевные, шуршащие и свистящие
дожди, дожди влюбленных, детские дождики, женские дожди, мужские, дожди
стариков… Бродячие и сугубо оседлые, аборигенные дожди, дожди гостей и хозяев,
дожди желания, дожди, прокопченные в дыму шалашей, «сифонные» дожди приморских
городов, дожди, проливающиеся на Фудзияму и пирамиды, на города инков, на
Нью-Йорк, на российские просторы и нагромождения Кавказских гор, дожди
дворцов и хижин, цветочные дожди, снежные дожди…
А
потом он поведал нам о том, что:
—
Когда в продолжение длительного времени дождь не идет и засуха уничтожает
посевы, мужчины одного из племен Аргентины, которые называют себя ягуарами,
устраивают большое ритуальное состязание. Люди-ягуары сражаются друг с другом
огромными дубинами. По их поверью, чем больше крови прольется при этом, тем
скорее и обильнее пойдет дождь. Придет он и напоит поля, и эти поля потом
накормят человечество. Ягуары считают себя спасителями мира.
Мы
все встали и стоя выпили за людей-ягуаров, всё выпили до дна, ни капли вина не
оставили в стаканах. Потом открыли бутылки с коньяком.
Кто-то
спросил, убивают ли друг друга ягуары в этом соревновании. Нет, отвечали ему,
только ранят, и раны их считаются божественными. А главное — после их
состязания и в самом деле идет дождь.
Красногрудые
птички свистели.
Вечерело,
и время от времени лениво «зевали» двери ресторана.
Иногда
кто-то входил, иногда — выходил. Больше входили.
Один
из вошедших сказал, что дождь покрыл почти все улицы города потоками и уже
большинство машин стоят с заглохшими моторами.
А
Кукуна сказал, что завтра в автопрофилактиках сделают хорошие деньги.
Когда
поздним вечером дождь прекратился, мы уговорили Лукича выпустить красногрудых
певцов.
40.
Проведенный
с друзьями день завершился замечательно.
Но
этому вечеру все-таки не хватило:
двух
рюмок «Столичной»,
флирта
с незнакомкой, отдыхающей неподалеку от речки Чипилпета,
и
еще — одной печальной французской мелодии.
41.
Вопросы,
которые рассматривались в Центральном комитете, в Москве — Мекке Коммунистической
партии Советского Союза, — вслед за тем в течение нескольких дней обязательно
должны были быть изучены во всех без исключения, даже в самых маленьких, хоть в
три человека, парторганизациях.
Так
входила Москва во все города, поселки, деревни, так она отображалась на одной
шестой части планеты Земля и покрывала собой всю Советскую страну.
ЦК
принимал масштабные постановления по самым значительным вопросам. Так,
например: постановления о сельском хозяйстве, жилищном строительстве, об
укреплении внутрипартийной дисциплины, о работе с молодежью, об улучшении
действенных мер, направленных на борьбу против капиталистической идеологии, и
так далее.
ЦК
принимал также секретные и совершенно секретные постановления. Иногда
разрешалось рассматривать секретные постановления и в парторганизациях. И это
делалось для того, чтобы создать ореол значительности и тайны вокруг членов
единственной в стране партии — по сравнению с остальными (беспартийными)
жителями этой страны. Избранность же и таинственность требуют к себе
почтительного отношения, замешенного на страхе и осторожности. Короче,
главнейшей была — забота о благосостоянии народа. Это отлично знала партия и
методично улучшала и утверждала намеченный курс.
Что
же касается совершенно секретных постановлений, то с ними знакомились только
первые руководители союзных и автономных республик. Тем самым партия
подчеркивала избранность и таинственность их — первых руководителей — по
сравнению с другими избранными и причастными к тайнам. В народе первые пользовались
десятикратным уважением.
Первый
все-таки был Первым. И сегодня так же, а то нет?!
А
другие — это другие.
Эта
формула — еще допотопная.
Были
еще и секретные решения, знать которые положено было только первым секретарям
ЦК союзных республик или только членам бюро ЦК.
Вы
представьте себе, было секретное решение, которого никто, не знал, кроме
первого секретаря ЦК КПСС. Это решение он принимал, как правило, сам — Первый.
Так
что первый секретарь ЦК занимал место почти полубога на вершине
коммунистической пирамиды.
Несмотря
на то что Москва рассматривала многообразные и
многозначительные вопросы, она никогда не разбирала сравнительно незначительные
вопросы. Например, такие, как кража козы.
Москва
не разбирала, а Сухуми разобрал.
Разобрал
на своем бюро — бюро областного комитета Коммунистической партии. Бюро было
маленьким ЦК, местным его воплощением.
«О-о-о,
бюро — это такое, что… Там может случиться так, что зайдет туда человек, а
выйдет уже навоза кучка, или, наоборот, зайдет навоз — выйдет человеком… Вот
что такое бюро!» — фразу эту часто повторяли члены бюро, или кандидаты в члены
бюро, или те комсомольцы, которые мечтали о членстве в бюро.
А
сейчас о том, что касается вышеупомянутого, или вопроса о краже козы.
В
одном из сел Очамчирского района сосед у соседа козу украл. Оба были
партийными. Так что пострадавший крестьянин-коммунист пожаловался в райком на
обидчика, тоже коммуниста и крестьянина. Райком, недолго думая, принял
ординарное решение: исключил из партии вора, укравшего козу, и, кроме того, обязал
купить пострадавшему, как было сказано в постановлении, «аналогичную козу», то
есть козу такого же возраста и веса, как и украденная.
Этот
случай дошел до Михаила Темуровича. Ни один из очамчирцев не был его знакомым:
ни пострадавший, ни воришка. Михаил Темурович заинтересовался этим случаем.
«Очень интересно!» — сказал он.
И
заставил вынести «интересный» вопрос на рассмотрение бюро обкома. Вопрос о
похищении козы был сформулирован так: «О факте нарушения партийной дисциплины в
одной из парторганизаций Очамчирского района».
Второй
секретарь обкома, Дамиан Гогохия, попытался убедить Михаила Темуровича изменить
свое решение, но ничего не вышло. Хотя надо отметить и то, что иногда Михаил
Темурович прислушивался к советам Дамиана Гогохия. Коммунисты старшего
поколения, глубоко вникающие в каждое дело, говорили: Гогохия работает
по-коммунистически, а у Бгажба ничего не поймешь.
На
бюро первый секретарь Очамчирского райкома дал краткую информацию по
рассматриваемому вопросу и несколько раз подчеркнул тот факт, что Очамчирский
райком принял объективное и принципиальное решение в отношении члена партийной
организации, позорящего звание коммуниста, который поэтому и был наказан.
—
В котором часу была украдена коза? — спросил Михаил Темурович.
—
Где-то около пяти или шести часов вечера.
—
Насколько мне известно, потерпевшего тогда дома не было.
—
Да, Михаил Темурович, его дома не было.
—
А дальше — знаете ли вы, может, к тому человеку, которого вы выгнали из партии,
гость пришел?
—
Да, в показаниях речь идет о госте.
—
Ну и что, он не должен был уважить гостя? Гость ведь от Бога! К тому же,
наверное, такой гость пришел, которого нельзя было принять с одной жареной
курицей и мамалыгой. Это был очень уважаемый для этой семьи гость… Так он и
должен был зарезать козу, четвероногое, а не двуногое,
неужели не ясно? Это был гость не на хачапури, это был человек, достойный козы
на столе… Козы у него не было, соседа тоже дома не было, вот он взял да и
зарезал козу соседа, оказал уважение гостю — в продолжение традиции предков,
традиции гостеприимства. А что сделал Очамчирский райком? Такого человека из
партии выгнал! И за что? За то, что он оказал уважение гостю? Да что же
происходит?! Мы ведь все живем в республике как одна семья. Сегодня, если у
меня нет козы и пришел ко мне гость, я его приму с
соседской козой на столе, а завтра к соседу гость придет — мы зарежем мою козу
для его гостя. Ведь так же, товарищи?
Сбитые
с толку члены бюро согласно закивали головами, смущенно
улыбаясь.
—
Плохи дела у вас в Очамчире, вы забываете самую святую традицию предков —
гостеприимство — и обижаете истинного коммуниста, человека, продолжающего эту
традицию. Это недальновидность, близорукость. Разве этому учит нас наша партия?
Такому, может, другая какая партия учит, но только не наша. Нашей партии
несвойственно такое отношение. Разве не об этом пишет Ленин?.. Владимир
Ильич?..
Здесь
Михаил Темурович ну никак не мог вспомнить, что писал Ленин в защиту козокрадов
и традиций гостеприимства.
—
Дамиан Владимирович, разве у вас, в Гали, так не бывает, когда хозяину надо
уважить гостя? Это еще что, я ведь знаю мингрельцев, они соседскую козу на
лошади того самого соседа и привезут, чтобы как можно скорее все сделать, как
должно, и чтобы гость не устал в ожидании застолья. Разве не так, Дамиан
Владимирович?
Дамиан
Гогохия повесил голову.
Бюро
молча, без единого слова, соглашалось с Первым.
—
Я вношу предложение: снять наказание, вынесенное Очамчирским райкомом
коммунисту, который защитил честь села и достойно принял гостя, и восстановить
его в рядах партии. Сегодня, товарищи, у нас дефицит таких людей, мы должны их
поддерживать, иначе какой ответ мы дадим завтра будущему поколению? Ведь они
должны будут продолжить лучшие традиции наших предков!
Бюро
молча согласилось с предложением.
—
Кроме того, его соседу — а не «потерпевшему», как вы говорите, — руководство
района должно купить козу — разумеется, из районного бюджета. Ведь никто не против, товарищи?
Против
не было никого, да и воздержавшихся — тоже.
42.
Отче
наш, который на небе, да святится имя Твое, да
пребудет царствие Твое как на земле, так и на небесах. Хлеб наш насущный дай
нам днесь и прости нам грехи наши, как и мы прощаем должникам своим!
И
еще: спаси и сохрани нас, Отче наш, меня, мою семью, мой город, мою страну!
Помоги нам и сохрани нас! И если Тебе сейчас не нужно это, и не желаешь Ты
этого, и не хочешь пока, Отче, то помоги и сохрани другого, семьи других,
другие города, другую страну!
43.
Да
здравствуют Кавказские горы! Прежде всего потому, что
они особенные, на другие горы не похожие.
Если
встать в центре других гор и поприветствовать: «Здравствуйте! Как поживаете?» —
то эхо других гор откликнется: «Здрав… здрав… Как пожива… пожива…»
А
ну-ка станьте среди гор Кавказа и крикните:
—
Здравствуйте, горы! Как живете?
А
потом прислушайтесь!
И
вы услышите:
—
Здравствуйте… здравствуйте… Спасибо, ничего… Спасибо, ничего… А вы как
поживаете, друг мой?.. Все ли здоровы в семье?.. Всем привет… Всем привет…
передавайте всем приве-е-е-е-т…
Кот
президента
Наука
и сегодня ищет тайну построения каркаса живого организма. На вопрос, каким
образом возникла первая живая клетка, пока что ответы самые разные.
В
результате объединения тканей получается новая — переходная — форма.
Это
соматические формы, те же химеры. Первична растительная форма: если не
произойдет фотосинтеза, то и жизни на Земле не будет. Ни на какой другой
планете. Животные формы возникли потом.
В
Абхазии над решением задачи о построении каркаса живого организма работали
Иосиф Капанадзе и Михаил Бгажба. А историк Вианор Пачулиа был их болельщиком и
поверенным их секретов.
Цитрусы
считаются классическими растениями. Они начали свои первые опыты с них. И
раскрыли-таки эту тайну. Тайну построения каркаса организма. Два компонента
создают соединительную ткань. Начало организму дает одна клетка, которая затем
делится на две и порождает инициирующую тетроду.
Клетки строят каркас, принимают форму пирамиды. Первая клетка пирамиды в
растениях порождает сердцевину, а в животных — костный мозг. Другие клетки
образуются после. В растениях — ткань сердцевины, в животных — костные ткани.
Трифолиату
привили лимон. Клетки обоих растений объединились. Таким же образом получили
переходный плод от скрещивания апельсина и цитрона.
Михаил
Темурович работал также над темой ускорения созревания и увеличения
плодовитости растений. Он облачался в белый халат — и все: он забывал обо всем
на свете, кроме своих растений. Он должен был сам все видеть, все проверить,
изучить. Вместе с Сосо Капанадзе на долгие часы запирался в лаборатории.
Они
выносили свои работы на обсуждение на конференциях генетиков, проводимых в
различных странах.
Однажды
— это было в 80-е годы — Михаил Темурович прибыл на международную конференцию,
проходящую в Америке, с двухдневным опозданием. Прежде чем прочесть аудитории в
тысячу пятьсот человек доклад о своих научных исследованиях, он извинился перед
всеми за опоздание:
—
По дороге я заехал в Германию. Там я навестил город Галле. У нас тоже есть
город Гали, поэтому меня заинтересовал город Галле. В Галле есть скульптура —
памятник ослу. Мои друзья-академики подсчитали, что с помощью колеса перевезены
миллиарды тонн грузов, но ослы перевезли ни много ни мало в двенадцать раз
больше. Вообще, между прочим, и колесо изобретено кавказцами, вместе с
шумерами. Это было вступление к моему сообщению, а теперь давайте поговорим о
нашем открытии.
Участники
конференции смеялись от души и затем с удвоенным вниманием слушали его новые
соображения.
Он
был хорошим оратором. Как сказал мне Сосо Капанадзе, он, тогда еще студент
Тимирязевской академии, своим ораторским талантом обворожил Сталина.
С
одной из конференций он привез в Абхазию известного немецкого ученого Бергана.
Берган работал в Йенском университете. Он собирал растительные гибриды. У него
была огромная коллекция гибридов. В Абхазии — из тех, кто хорошо знал цену
Бергану, — никто и предположить не мог, что Михаилу Темуровичу удастся его
привезти. А он привез. Они приехали вместе на машине, через Сочи.
—
Мы должны обсудить с Берганом очень серьезные вопросы, — сказал Михаил
Темурович и прежде всего пригласил его в «Мерхеули»,
на следующий день — в «Амру», а на третий — уже в «Эшеру». Берган сказал
Михаилу Темуровичу и Сосо Капанадзе: «Я в восторге от вас и вашего открытия».
В
«Мерхеули» беседовали о каркасе организма, в «Амре» — о глобальном потеплении,
в «Эшере» — о плантациях грейпфрута «Вашингтон». Здесь же сообщу вам, что
«Вашингтон» вдвое полезнее обычных апельсинов. А в Абхазии можно получить 120
тонн «Вашингтона» с гектара — вместо 37 тонн апельсинов.
Берган
приезжал в Абхазию за два года до войны. А за год до войны Михаил Темурович
посетил штаб-квартиру Комитета по Нобелевским премиям в Стокгольме. Побывал он
и в Шведской Академии наук, и в Королевском обществе. Их открытие должно было
стать достойным если не международного признания, то, во всяком случае,
предметом международного внимания. Для этого стало необходимым представить их
достижения на премию Альфреда Нобеля. Только Нобеля! Только его! Так решил
Михаил Темурович. У сухумцев для этого все было готово: забальзамированные
клетки, коллекция гибридов (среди них самый достойный — гибрид трифолиата и
лимона), различные препараты, публикации. К заявке должны были прилагаться
описание и несколько рекомендаций; специальная комиссия должна была приехать
посмотреть плантации.
Может,
они и удостоились бы премии за достижения в области мирной деятельности и
прогресса, учрежденной королем динамита, в промежутке между девяностым и сотым
годами ее существования.
Вместе
с друзьями они мечтали о Нобелевской премии. И к тому же:
—
В Москве он периодически встречался с Леваном Гугушвили — учеником легендарного Демихова. Демихов и Гугушвили работали над
пересадкой органов животных. У них в лаборатории бродили двухголовые собаки,
собаки с приживленными от других собак лапами и сердцами. Михаила Темуровича
интересовала их деятельность, но он не смог бы пожертвовать жизнью животных для
экспериментов.
—
Дома у него и змея была, целых два года жила. Потом он ее в лес выпустил. И
вообще, он всем запрещал убивать змей. Он любил поливать растения сам,
ежедневно, и дома, и на работе. Как только он появлялся на работе, первыми
встречали его голуби, ходили за ним по пятам. Для разных птах и голубей в
кармане у него всегда были кусочки хлеба или булки. Сосо Капанадзе назвал его
Миндия, по имени героя поэмы Важы Пшавела. Иногда перед уходом из ресторана он
просил официанта завернуть в бумагу остатки пищи и подкармливал ими бродячих
собак и кошек. Однажды он подобрал на улице щенка, вырастил его, в подвале центрального
здания института попросил сделать для него конуру — и поселил там.
—
Время от времени он навещал Зинаиду Николаевну; они сидели до поздней ночи и
разговаривали, пили чай, иногда — кофе. Убийц (или убийцу) сына Зинаиды так и
не нашли. Подозреваемые из Гагры и Гали оказались невиновными. Их отпустили. О
Зинаиде Николаевне заботились ее дочь и друг Валеры Рома. Рома жил по
соседству. К душевной боли женщины добавились физические страдания, она
ослабела, руки-ноги ее уже не слушались, ревматизм одолел. Он приносил ей
дорогостоящие лекарства, некоторые доставал в аптечном Управлении, некоторые
привозил из-за границы, но и эти лекарства ей не помогали. Однажды он принес ей
здоровенного рыжего кота; сказал, что, когда он был в
Америке, сам Джон Фицджеральд Кеннеди подарил ему этого кота. «Лечебный кот,
выведен из всех лечебных кошачьих пород мира. У него очень сильное биополе, все
излечивает: в первую очередь сердце и кровеносные сосуды, нервы, суставы,
печень, желудок, давление регулирует — абсолютно все, пусть постоянно будет
рядом с тобой. Да ты посмотри, что за умница, рыбку любит, как и ты, да еще —
чтобы гладили его по шерстке почаще. Разве стали бы
держать в семье Кеннеди простую кошку? Это кот самого президента, специально
для него выводили. Иногда можешь называть его Джонни, иногда Джон Фицджеральд,
а иногда полным именем: Джон Фицджеральд Кеннеди».
44.
Я
был учеником седьмого класса Тамышской средней школы. Учитель истории повез
нас, четырех отличников, в Ленинград, чтобы показать нам исторические места,
музеи, «Аврору». Я никогда не забуду тот Новый год.
В
Ленинграде мы неожиданно наткнулись на Бгажба. Он и мой учитель были
одноклассниками. Бгажба очень обрадовался нашей встрече. «Я жду вас сегодня
вечером в ресторане гостиницы, — сказал он учителю. — И детей обязательно
приведи, посмейте только не явиться!» Попрощался, еще раз расцеловал всех нас —
спешил.
Через
несколько часов мы очутились в фешенебельном ресторане «Астория». Гостями его
были также венгерские и румынские товарищи.
Слегка
опьянев, он представил своим гостям нашего учителя как министра просвещения
Абхазии, а нас объявил победителями конкурса вундеркиндов в Париже, как он
сказал, в конкурсе планетарного значения.
Нас
как громом поразило, но что нам было делать?
Выдав
эту информацию, Бгажба тут же известил изумленно-обрадованных гостей, что дети
знают химию, физику, математику и историю на уровне кандидатов наук и, кроме
того, свободно разговаривают на абхазском, мингрельском, русском, грузинском,
армянском, турецком, греческом, древнееврейском, древнеиспанском,
древнеяпонском, таиландском, македонском языках и еще на языке одного из
африканских племен — урду, точнее — на одном из его диалектов.
У
нас кусок застрял в горле. Учитель едва не сбежал.
—
Вот, посмотрите, какие интересные дети, у них будет экзотическая жизнь; не
жизнь, а праздник, — говорил он.
Гости
дарили нам сувениры, щупали нас: вправду ли мы обыкновенные дети?
Потом
на глаза Михаилу Темуровичу попался прогноз погоды на экране телевизора. Там
объявляли, что на побережье Черного моря выпал большой снег, на дорогах
частично нарушено движение.
Он
тут же попросил телефон. Телефон принесли прямо на стол. Он отправил срочную
телефонограмму в Сухуми — в обком и в Совет министров.
Я
и сейчас помню ее содержание:
«Я
узнал, что в Абхазии снегопад. Вообще снег — явление замечательное, но
длительный и большой снегопад — нет. В связи с этим обязываю райкомы и
райисполкомы, совхозы и колхозы, все население Абхазии приложить усилия, чтобы
певчие птицы смогли благополучно перезимовать, обеспечить их пищей. Их гибель
стала бы невосполнимой потерей для Абхазии. Приеду через два дня и лично на
месте проверю проведенные вами мероприятия. Михаил Бгажба».
45.
В
зарослях эвкалипта, где Беслетка впадает в Черное море, под кустами олеандра он
нашел рыжего бездомного кота. Взял на руки, прижал к груди, гладил и целовал.
Кот
щурил зеленые глазки, громко мурлыкал, терся головой о его грудь и лизал его
шершавым язычком. Вел себя так, словно они были старыми приятелями.
—
Сосо, — сказал, — смотри, как он похож на тебя.
И
Вианор туда же: «Впервые слышу, чтобы кот так удивительно мурлыкал».
А
он: «Ничего удивительного тут нет, посмотрите хорошенько — и увидите, что
судьба послала нам необычного кота, вот так вот».
Необычного
кота он принес домой и вымыл шампунем.
Через
несколько дней он подарил его своей подруге детства, Зинаиде Николаевне, жившей
по соседству со мной.
Суставы
у Зинаиды Николаевны были такие больные, что она по полгода не вставала с
постели.
—
Зинаида Николаевна, я тебе лечебного кота принес, специально выведенной породы.
Мне его подарил сам президент Соединенных Штатов Америки Джон Фицджеральд
Кеннеди. Можешь так и назвать его: Джон Фицджеральд
Кеннеди, или попросту: Кот президента.
Позже
Зинаида Николаевна так и произносила его имя: Джон Фицджеральд Кеннеди, реже:
Кот президента. Верила она в него необычайно. Просто представить себе нельзя,
как сильно верила!
—
Смотри, ни на минуту не забывай о Коте президента, видишь, какой он ласковый.
И
Зинаида Николаевна не расставалась с Котом президента.
Через
месяц она вышла с Котом сначала во двор, потом на улицу, а вскоре они уже
вместе прогуливались в Пионерском парке.
Кот
Джона Фицджеральда Кеннеди! О, как это звучало!
46.
А
сейчас помянем тех птиц, млекопитающих и насекомых, которые не сумели
спрятаться в Ноевом ковчеге. Среди них был и буйвол, но его спасло то, что он
проревел имя Ноя: — Нн-оо-ээ, Нн-оо-ээ!..
Ковчег
был полон и должен был вот-вот отчалить, когда послышалось буйволиное «Нн-оо-ээ!»
И Ной ввел буйвола в ковчег.
А
остальные стали жертвами потопа. Может быть потому, что они не знали, как
взреветь, прочирикать, прожужжать — позвать Ноя.
Помянем
их — несчастных, как и тех, кто никогда не рождался.
47.
В
Москве, когда я учился в Тимирязевке, был у меня один русский друг, Василий
Кузьмич. Он был ученым, изучал Северный полюс и поэтому часто бродил по
полярным ледяным просторам вместе с различными экспедициями.
Вы,
наверное, знаете, что в тех широтах в качестве транспорта обычно используют
собачьи упряжки. В каждой упряжке есть свой вожак; для того, чтобы стать им,
собаке приходится не раз драться с другими, иногда — не на жизнь, а на смерть.
Во
время одной из экспедиций в упряжке Василия Кузьмича верховодил пес Буран.
Буран был молодым псом с лохматой черной шерстью, с широкой белой грудью.
Василий любил Бурана больше остальных. Пес только что говорить не умел, но они
и так хорошо понимали друг друга. Чем ближе продвигалась экспедиция к полюсу,
тем больше свирепствовал мороз: каждую ночь одна-две собаки оказывались его
жертвами. Утром замерзшую собаку освобождали из упряжи и заменяли живой. Труп
оставляли там же… И упряжка продолжала путь.
Вожак,
разумеется, оставался во главе упряжки, за ним следовали попарно привязанные к
цепи собаки. И по ночам так спали собаки — вожак лежал во главе упряжки, за
ним, попарно привязанные, отдыхали в снегу остальные.
А
мороз продолжал усиливаться, увеличивалось и число павших собак.
Однажды,
когда мороз стал совершенно невыносимым, Василий Кузьмич встревожился: не
замерз бы Буран. Он отцепил его, завел в палатку и насильно привязал там
веревкой. А сам лег спать и тут же заснул, смертельно уставший от холода и
ходьбы.
Когда
он проснулся, первое, что бросилось в глаза, — обрывок веревки: ночью Буран
перегрыз ее и убежал.
Василий
Кузьмич выбежал вон, видит: Буран опять лежит на своем месте во главе упряжки,
на месте вожака, морду спрятал в лапы и даже не
смотрит в сторону человека, обижен. И собаки лежат на своих местах, попарно на
снегу.
Заплакал
тогда Василий Кузьмич, понял, что он виноват перед Бураном: ведь если вожак
провел ночь в палатке, то на следующий день собаки его не признают, не
послушают, не станут в след Бурана, не натянут свои цепи, как струны гитары, с
места не сдвинется упряжь.
Не
простили бы собаки Бурану ночи, проведенной в палатке человека, другого вожака
выбрали бы себе.
Так
давайте выпьем за здоровье того вожака среди людей, который хоть немного похож на Бурана. Поверьте мне, этот тост — за одного-двух или,
самое большее, за трех человек. Не больше!
48.
Меня
назначили руководителем делегации из тридцати человек, мы должны были провести
встречи в Мозамбике, это был важный визит. Советский Союз искал союзников в
Африке. Иногда даже и находил. Только это стоило больших денег.
Большой
член ЦК поручил мне:
—
Поезжай, Михаил Темурович, в Мозамбик, повези туда этих людей и возвращайся с
хорошими вестями.
Мы
отправились из Одессы, морем. Проплыли Черное, Эгейское, Красное моря и вышли в
Индийский океан. Потом Мозамбикским проливом дошли до самого Мозамбика и
бросили якорь в порту Мапуту.
Меня
там очень интересовало одно племя — племя туку. Когда мы покончили с
официальными встречами, я попросил хозяев хоть на часок повезти меня, показать
места, где живут туку.
Когда
вся делегация присутствовала на концерте народных ансамблей, на небольшом
кораблике меня повезли к устью реки Сави, туда, где живет племя туку. С нами
был еще итальянский священник, миссионер отец Антонио.
Племя
туку живет рыбным промыслом. У них интересный ритуал: сначала три человека на
лодке входят в пролив, плывут в сторону Мадагаскара, ловят одну, всего одну
рыбу, пускают ее в большую посуду, наполненную океанской водой, и возвращаются
на берег. Этот вид рыбы называется барамба. Подросшая
барамба весит до семи килограммов. Пойманную барамбу туку выпускают в
специальный бассейн и неделю кормят отборным кормом. Спустя неделю те же три
человека в той же самой посудине, полной воды, отвозят обратно уже хорошо
отъевшуюся и довольную барамбу и отпускают ее.
Перед
тем как выпустить, они ей говорят: «Передай своей семье, своей родне, своим
друзьям, всем по соседству — всем, всем, всем, что тебе было у нас хорошо, на
берегу; скажи, что завтра, на восходе солнца, мы приплывем сюда на многих
лодках, всех заберем и всем окажем такой же великий почет, как и тебе». На
следующий день, на восходе солнца, они и приплывают туда на тридцати лодках, на
это самое место, и вправду ловят столько барамбы, что еле могут увезти.
Добытого им хватает надолго, через определенное же время все повторяется: те же
три человека опять плывут в океан, чтобы поймать одну-единственную
барамбу…
Мы
с отцом Антонио беседовали с рыболовами, а они угощали нас барамбой. Рыбу они
пожарили на костре, рассказали, что пойманная барамба
им верит, потом ее слушаются и остальные, остальные верят ей. И мы верим, что
наши взаимоотношения так и будут продолжаться, наш Бог и бог барамбы — друзья.
После
трапезы они молились у костра.
—
Иало! — воскликнул один (что на их языке означает «один»).
—
Иало! — повторили другие.
—
Оили! — воскликнул первый (что на их языке означает «два»).
—
Оили! — повторили остальные.
И
затем снова: «Иало! Иало!» — говорили одни молящиеся, «Оили! Оили!» — вторили
им другие. Так молились они около десяти минут.
—
Это наша главная молитва, — сообщили они нам.
—
Нет, главная молитва — это «Отче наш», — сказал им отец Антонио
и потом целый час обучал их латинскому тексту «Отче наш». К моему удивлению,
они очень быстро выучили его наизусть.
Была
уже ночь, когда наш корабль оставил те места. Мы с отцом Антонио стояли на
палубе. Вдруг мы услышали странные голоса, посмотрели на океан, и что мы
увидели: бегут двое туку по водной поверхности, шлепают ногами по воде, клянусь
мамой, по воде поверху шлепают.
—
Отче, мы забыли конец молитвы: «Отпусти нам грехи наши…» А дальше что
сказать, как мы должны завершить молитву? — бежали по воде вдоль палубы туку.
—
Не надо, не нужна она вам… Молитесь так же, как и молились раньше, по-вашему,
вашей главной молитвой! Опять так же: «Иало! Оили!..» — воскликнул обрадованный,
взволнованный и потрясенный отец Антонио.
А
теперь давайте восславим истинно верующих людей! Господь их любит!
Иало!
Оили!
49.
Эгеос
Мармарилос был потомком аргонавтов. Когда мутно-кипящие, украшенные греческим
орнаментом волны истории отхлынули, когда навсегда погрузилась в море славная Диоскурия и на ее месте началось возведение города
Сухуми, далекий-далекий предок Эгеоса Мармарилоса оказался выброшенным на
вылизанный пенными волнами песчаный берег, один-одинешенек, бесприютный и
пропитанный запахом хамсы.
Но
он не растерялся: научил местных жителей кое-каким секретам строительства, сам
же взялся за ремесло землемера.
Так
оно было, нет ли, но каждый третий из отпрысков его рода обязательно становился
землемером. Берега Черного моря, горы и долины столько раз меряны-перемеряны
его родичами, что путь их измерительного циркуля, наверное, сто раз покрыл
расстояние отсюда до границы Вселенной.
Настоящее
имя Эгеоса Мармарилоса было Дмитрий Хиониди. Его племянник Нико Хиониди был
известным в городе фотографом. Это по его милости фамилия Хиониди стала, так
сказать, и визуально широко известна в Сухуми. Тысячи снимков, сделанных в его
фотосалоне, в правом нижнем углу имели виньетку: «Фото Хиониди».
А
назвал эту семью так — Эгеос Мармарилос — Михаил Темурович. Большинство только
под этим именем и знали Дмитрия Хиониди — Эгеос Мармарилос, под именем, в
котором были объединены вольно плещущие, как морские флаги на ветру, гордые и
красивые названия двух морей Средиземноморья: Эгейского и Мраморного. Морей,
которые от начала мира ласкают стопы Греции и целиком — все ее античное тело.
Эгеосу Мармарилосу нравилось, что он Эгеос Мармарилос, но его историческая
родина, куда с большими трудностями, но все-таки удалось ему попасть в конце
семидесятых, ему не понравилась. Он поехал туда в гости, повидал родственников
и — опять же с большими трудностями (из-за строжайших пограничных законов
Советского Союза) — вернулся в Сухуми.
—
Совсем другая страна, — махнул рукой Эгеос Мармарилос при встрече с друзьями. —
Другой народ, другие обычаи. Представляете, если заранее не договорились, даже
родственник не примет вас в гости. Вечно им времени не хватает, могут даже
стакан вина не налить. А я — старый сухумец, и мне такое не понять. Вот,
представьте себе, приду я в Сухуми к кому-нибудь, а он меня не примет:
«Сегодняшний день у меня весь распланирован…» Или к столу не позовет.
Эгеос
Мармарилос был также и столяром. Несколько лет проработал в столярной
мастерской Гульрипшского опытного хозяйства. Директором этого хозяйства, также
в течение нескольких лет, был Михаил Темурович. Тогда и там они и
познакомились.
Знакомство
произошло так. Эгеос Мармарилос и еще один столяр — Отар Кизирия — делали гроб
одному умершему бывшему сотруднику хозяйства, пенсионеру. Делали не спеша,
строгали, шкурили, покрывали лаком — почти три дня возились. Потом пили водку
за упокой души скончавшегося, за его светлую память; и тут немного перебрали,
выпив по одной бутылке «Столичной» на брата. Была уже ночь, когда они понесли
гроб к дому усопшего. По дороге надо было перейти маленькую речку — Чипилпету.
Чипилпета протекала недалеко от станции. На шатком мостике через Чипилпету
Эгеос Мармарилос споткнулся, и столяры уронили гроб в речку.
И
понесла полная после дождей Чипилпета гроб к морю!
Мастера бежали за ним по берегу, да не догнали.
Когда
об этом сообщили Михаилу Темуровичу, он долго смеялся, потом заставил
бухгалтера выписать каждому премию в размере месячной зарплаты: давайте
пристыдим их, чтобы больше не теряли гробов.
К
сороковинам Эгеос Мармарилос и Отар Кизирия изготовили надгробный камень на
могилу покойного: загладить вину за унесенный речкой гроб. Работали
старательно, не пили, на камне сделали красивую надпись и затем эту надпись
покрасили в золото. Работали так, как и следует кающимся христианам.
Только
вот перепутали и поставили камень на чужую могилу.
Еще
раз от души посмеялся Михаил Темурович (и еще раз выписали каждому премию):
«Будем надеяться, что на этот раз мы их по-настоящему пристыдили
и они теперь поставят камень тому, кому надо». И добавил: «Вы же видите, в этом
случае алкоголь был совсем ни при чем, они же трезвые
были».
После
этого Михаил Темурович еще ближе познакомился с Эгеосом Мармарилосом. Сначала
они побеседовали на берегу Чипилпеты, потом в столярке выпили изабеллы вместе с
профессором Сосо Капанадзе — и окончательно подружились.
Как-то
раз пошли они на охоту. Только Михаил Темурович не охотился, он даже и ружья не
взял, он лишь гулял по лесу.
Остальные
тоже не очень-то поохотились, потому что их охотничьи собаки полюбили друг друга.
Они поехали на охоту на двух «Фиатах». Одна собака ехала в багажнике одной
машины, другая — в багажнике другой. Как обычно, приблизившись к месту охоты,
выпускали обеих из багажников. Собаки сразу бросались друг к другу и
предавались любовным утехам, бегали исключительно друг за другом. Так весь день
и продолжалось, им было не до охоты.
Нет,
вообще-то они все-таки добыли одного зайца, его убил Годжо, старый футболист.
Когда зайца принесли в ресторан и отдали на кухню зажарить, повар нашел у него
в заднице бумажку. На ней было написано: «Меня убил
Годжо. Заяц».
Оказывается,
этого зайца утром купил на базаре Эгеос Мармарилос и бумажку собственноручно
втолкнул, куда надо. Остальное произошло как бы само собой: Эгеос Мармарилос
«подсадил» зайца в кусты и через некоторое время подвел к тем кустам и Годжо.
Что
тут началось! Годжо бросился за Эгеосом Мармарилосом, чтобы убить его; но
остальные отняли у него ружье и через семь тостов даже помирили их.
Позднее
Эгеос Мармарилос вновь взялся за ремесло землемера, но не прерывал своей дружбы
с Михаилом Темуровичем.
—
Прошу любить и жаловать, это мой друг, — с гордостью представлял Михаил
Темурович Эгеоса Мармарилоса, похлопывая его по плечу. — Он упустил в реку
домовину усопшего, надгробный камень старичка поставил на могилу старушки.
Удивительный человек! Его предок строил Диоскурию. И тот был таким же: он отдал
Диоскурию морю только потому, что построил ее на самом краешке берега, чуть ли
не в море. Ну, и море не упустило своего шанса: как не забрать себе такую красоту!
50.
Он
посвятил научный труд козе. И этот труд, как и несколько других его работ,
выпустила отдельной книжкой «Библиотечка колхозника Абхазии».
В
своей работе он особо выделил абхазскую козу.
Еще
несколько веков назад грузинский географ Вахушти Багратиони писал об одной
абхазской козе, которая имела рога длиной в полтора аршина и борода которой
достигала земли.
Михаил
Темурович выделил несколько качеств абхазской козы.
Он
писал, что от хорошей козы можно надоить больше 800 литров молока в год.
Что
молоко козы богато кальцием и является целебным.
Что
козий жир — уникальное средство от простуды. Его надо растопить и намазать им
грудь и горло (можно и шею) больного.
Что
козья кожа используется при изготовлении ковров, и если один квадратный
дециметр овечьей кожи стоит 14 копеек, то козья кожа (такого же размера)
оценивается от 30 до 62,5 копеек.
Что
если козе понравится трава (главное, чтобы понравилась!), она может съесть за
день больше 8 килограммов.
Что
коза любит молодую и чистую траву и в поисках ее поднимается в горы, по самым
крутым скалам, и за это ее качество она очень высоко ценится. Потому что ни
одно травоядное домашнее животное не является таким неприхотливым в уходе за
ним: утром ее выгонишь, и она сама найдет себе свои 8 килограммов травы в
местах, совершенно недоступных для других животных, а как стемнеет, сама
вернется домой. Хотя пастух ей все-таки нужен, так как она может увлечься
своими горными поисками.
Что
на ферме колхоза имени Карла Маркса в селе Эшера отлично трудятся пастухи разных
национальностей.
Что
автор указанного исследования своими глазами видел, как помогают эти пастухи
козам во время окота, как два-три дня ухаживают за ними в закрытом помещении и,
если какая-нибудь коза принесет двойню, сами выпаивают козлят молоком дополнительно.
Что
он также сам наблюдал: как стараются они укрыть своих коз от непогоды во время
ливней и бурь, как отгоняют они их в загоны, иногда — в горные пещеры.
Что
козы очень любят соль, так как соль помогает им в усвоении пищи, и даже если бы
не помогала — все равно любят.
Что
мясо козы великолепно, особенно — отваренное в молоке (лучше всего, конечно, в
козьем, хотя и в коровьем молоке тоже замечательно получается).
Что
больше внимания надо уделять козам, надо их размножать.
Что
в Абхазии столько гор, что везде должны быть созданы козьи фермы.
Что
в горах Абхазии имеется территория, пригодная для разведения коз, ни больше ни меньше, как в 89,5 тысячи гектаров.
Что
названия этих горных местностей: Даучи, Ламкац, Соипсара, Куниашта, Ахарва,
Цекезтоу, Ходжал, Анаара, Джисп, Берчига, Авадхара, Куабчара, Гвандра, Цадим,
Гуагуа, Аибга, Южный Урень и так далее, и так далее.
Что
если бы кто сумел «выгладить» горы Абхазии, то обнаружилось бы, что ее территория
почти равняется территории Франции. (Хотя нет, это написано не в этой книге,
это он сказал однажды французской журналистке, когда та спросила, как велика
Абхазия.)
51.
Он
неспешно поднимался на Сухумскую гору, было ему тогда уже семьдесят. Ходить
пешком ему было не тяжело, но все-таки… Семьдесят,
подъем… Это вам не шутка.
По
дороге встретился ему Кукуна:
—
Михаил Темурович, до какого возраста мужчина остается мужчиной? Вот что вчера
вы рассказывали в «Нарте», я об этом случае спрашиваю…
—
Кукуна, оставь меня в покое, не заставляй меня останавливаться.
И
он продолжал свой путь.
—
Нет, все-таки — до скольких лет?..
—
Не останавливай меня, отстань, Кукуна…
—
А все же?..
—
Вон ту женщину видишь? Вон ту, что впереди идет? Видишь? Ох, да успеет она
уйти, Кукуна, та женщина, уйдет — и тогда как я взберусь на этот подъем? Ты
что, не человек, что ли, не останавливай меня… Я на буксире у этой женщины
иду, Кукуна, на бук-си-ре!..
Выше
них, шагах в тридцати, возле музыкального училища, шла, грациозно покачивая
бедрами, высокая брюнетка. Со спины фигура ее была похожа на скрипку. Причем на
итальянскую скрипку. Наверное, была она так похожа на скрипку потому, что
проходила в тот момент перед музыкальным училищем.
Кот
президента
За
два года до войны по его инициативе в Бебеисири был создан Институт генетики. И
на воротах у входа так и было написано: «Институт генетики». Сам он называл его
Институтом генетики Колхиды и страстно хотел доказать ученым, объединившимся
под его кровом, генетическое единство всех кавказских народов и вообще всей
природы Кавказа.
План
развития Бебеисири он со своими друзьями кратко сформулировал так:
1.
Бебеисирское озеро должно давать в год до 15 тонн рыбы.
2.
Должна быть восстановлена старая оросительная система, которая будет орошать
территорию в 300 гектаров.
3.
Из озера должен извлекаться сапрофит и перерабатываться в торфокомпост.
4.
Следует развести: коров 500 голов, буйволов 200 голов, 5000 гусей, 5000 уток и
3000 индюшек.
5.
Углубить речку Самгле, и там еще на 50 гектарах должны быть созданы орошаемые
плантации.
6.
Создать туристические и оздоровительно-восстановительные комплексы.
7.
Создать опытно-показательный питомник субтропических культур между-народного
значения.
В
1991 году началось строительство открытого канала для соединения реки Окуми с
Большим озером, у впадения в него оврага Мохоха. Были завезены бетонные и
асбестовые плиты, стальные трубы. Приобретены машины, экскаватор, четыре
пассажирских катера и восемь деревянных грузовых лодок.
После
проведения канала непосредственно от моста через реку Окуми, с проходом через
Большое озеро, должны были начать курсировать катера до Сухуми, что сократило
бы на 18 километров путь от Ачигвары до Сухуми.
Открылось
научно-производственное объединение «Элита».
В
питомнике уже имелись и размножались: цитрус «Иезус», джамбир, поцирус «Лапин»,
лимон «Ичанг». А также: коллеман, раски, севеджи, 511, цитрумкват. Эти сорта
производят большое количество крахмалистых семян, которыми питаются птицы. С
утверждением китайцев о том, что этими семенами можно выкормить огромное
количество птицы, безоговорочно были согласны и бебеисирцы.
В
1990 году была открыта цитологическая лаборатория, был установлен реактор,
перерабатывающий термические воды. Научно-исследовательский комплекс, расположенный
на полуострове Корофа, занимал площадь в 3,4 гектара.
Работали
также над гибридизацией субтропической хурмы, фейхоа, туты, авокадо.
Работали
над разведением буйволов и диких свиней. Перед войной у них было 75 буйволов,
среди них 11 белых.
Несколькими
веками раньше с территории современной Абхазии вывозили в средиземноморские
страны саженцы местных сортов лесного и грецкого ореха, груш и яблок. Михаил
Темурович утверждал, что подобный экспорт может иметь место и в будущем, но в
Абхазии необходимо разнообразить ассортимент фруктов. Например, надо бы
размножать французский каштан мароне и ранние сорта
японской хурмы. Кроме того, менее продуктивный грецкий орех из Сакена надо заменить на орех из Псху. И еще — если раньше церкви и
монастыри Иерусалима, Франции или Болгарии строились из лесоматериалов,
вывозимых из бассейнов рек Кодори и Бзыбь, то в самой Абхазии нужно строить
новые церкви из тех же лесоматериалов. Первую такую церковь должны были
построить на территории Бебеисирской Академии.
По
плану Михаила Темуровича, на территории Бебеисирской Академии должен был быть
построен и бордель совершенно нового типа: прибывшие на учебу из разных стран
студенты и магистранты Академии не должны были терять время на поиски женщин на
черноморских пляжах. Женщины необходимы, секс развивает науку, помогает
человеку мыслить. Определено было и количество персонала борделя: 50 женщин. А
магистрантов должно было быть 30. В течение пяти лет они должны были изучать в
Бебеисирской Академии генетику-воспроизводство и таксономию.
Да,
еще, чтобы не пропустить: здесь будет построен Абхазский Диснейленд. Короче, в
Бебеисири люди будут учиться, отдыхать, молиться и развлекаться; они
познакомятся друг с другом и станут друзьями. Люди со всего остального мира! В
Бебеисири!
Все
это будет финансироваться из доходов Бебеисирской Академии, ее хозяйственной
деятельности и еще из оплаты учебы иностранными студентами. А также, возможно,
Нобелевскими премиями (обязательно возможно!), сумма которых должна быть
примерно или точно один миллион четыреста тысяч долларов.
Бебеисирская
Академия была создана в 1991 году. В ноябре 1992 года в Бебеисири должен был
состояться международный симпозиум, который рассмотрел бы мировые актуальные
проблемы биологии.
1.
Глобальное потепление и биологические пути его остановки.
2.
Интеграция клеток во время трансплантации и возникновение инициальной тетрады.
3.
Возникновение и развитие калуса и его клеточная дифференциация.
4.
Результаты отдаленной гибридизации в подсемействе мандариновых.
Но
14 августа 1992 года в Абхазии началась война.
52.
Да
здравствуют женщины! Все женщины! Черноглазые, голубоглазые, кареглазые и
синеглазые! Блондинки, брюнетки, рыжие! Да здравствуют!
Жаркие,
как печки; расслабляющие, как августовское море; прохладные, как апрельский
ветерок; холодные, как снег, как серебро, — да здравствуют самые разные
женщины! Все!
Летние
и зимние женщины! Ночные, дневные и утренние женщины! Женщины-реки!
Женщины-вершины! Женщины-океаны! Женщины-ветры!
Да
здравствуют женщины-крылья!
Женщины-пирамиды!
Женщины-айсберги!
Женщины,
что слушают мир набухшей желанием грудью и колдовскими глазами и устами пьют
мир!
Да
здравствует их свет!
Женщины,
что всегда куда-то торопятся и как будто изменяют нам и одновременно — как
будто верны нам и любят нас!
Женщины,
ласкам и улыбкам и завлекающим изгибам которых уже миллиарды лет и за которых
пили вино из их башмачков епископы, преклонив перед ними колени!
Да
здравствуют женщины, которых мы никогда не встретим и все-таки любим, и те
женщины, которых мы видим ежедневно и все-таки любим! Любили и будем любить!
Женщины
Фудзиямы, женщины Сахары, женщины Ганга, женщины степей, женщины морей и
океанов, прерий и гор, библейские женщины, женщины всех континентов Земли,
женщины Космоса!
Да
здравствуют посвященные им Тадж-Махалы, храмы, стихи, мелодии!
Да
здравствуют их цвета — их зеленые, красные, желтые, белые, черные!
Да
здравствуют женщины, у которых есть свои поэты, и те, у которых нет, не было и
не будет поэтов, воспевающих их!
Их
набережные, их улицы, их пляжи, их комнаты, их телефоны, их ванные комнаты, их
адреса, их постели — да здравствуют! Их духи, их дыхание,
их аромат!..
Их
столетия, в которых они жили, и их столетия, в которых они родятся вновь!
Да
здравствуют женщины, которым повезло в любви, и те женщины, которым в любви не
повезло!
Да
здравствуют их тела, их платья, их косметика, их бедра, их ноги, шея, губы,
груди, их жизнь, их застенчивость, их смятение, их стоны, их стиснутые бедра…
Те
мгновения, когда ты умираешь, и умираешь, и умираешь в них — и все-таки живой,
и кончаешься, и кончаешься в них — и вновь начинаешься…
Умираешь
и закачиваешься, оживаешь и начинаешься, и кончаешься, и умираешь, и
оживаешь…
Эти
мгновения, эти мгновения — да здравствуют!
Да
здравствуют Женщины! Все Женщины! Которые… Которых… Котор…
Так
завершил он тост, и в наших сердцах внезапно заиграл, забился радостный свет.
53.
Разве
много он пил? Я никогда не видел его сильно выпившим, его больше радовало
общение. Разговаривал и шутил. И скучным я его никогда не видел.
Я
был его соседом и многое знаю о нем. Однажды он
встретился мне во дворе, с ним был какой-то человек, но он не назвал его имени,
все время называл его «доктором». «Это мой друг», — повторял он то и дело.
А
«доктор» был хорошенько набравшись. Сначала я подумал было, что он доктор наук,
но оказалось — врач.
Я
пригласил их к себе в квартиру, они зашли.
—
Вот мой друг доктор, это такой человек, что если возьмется за кого, сам Господь
Бог сразу от него отступается.
Раскрасневшийся
«доктор» от души смеялся, видно, был он добрый малый.
—
Не так давно он сильно старался, но никак не сумел вырвать из когтей жизни
одного моего друга, Винора Пачулиа.
Потом
он произнес тост за вино: никто не благословляет вино, а так нельзя, да здравствует
и вино тоже, и все другие напитки: коньяк, водка, ликер — все-все напитки.
Прежде всего — изабелла; это вино с женским именем и вправду ласкает тебя
изнутри, только, в отличие от женщины, никогда тебе не изменяет. Изабеллу еще и
«одессой» называют. Так что это дама-вино: Изабелла из Одессы.
На
улице было холодно. Он вспомнил, как пил вместе с друзьями мартини в ресторане
неподалеку от Монмартра. Как впервые попробовал мясо лягушки, про которое
сначала подумал, что это цыпленок. Но когда увидел, как легко гнулись косточки,
догадался, что ел. И вторую порцию попросил, и виноградных улиток отведал. Он и
о том вспомнил, как друзья устроили ему прогулку по улицам Парижа на мотоцикле
и как он махал рукой каким-то хиппи.
Потом
прочел нам стихотворение на французском языке.
Оказалось,
что «доктор» знал французский:
—
Это не французский, это какой-то другой язык…
—
А-а-а, доктор, ты думал, что я читал стихотворение на современном французском
языке? Нет, mon cher, это старофранцузский. Этого языка ты не знаешь, — сказал
он и подмигнул мне.
—
А вообще, после бутылки изабеллы на каком только языке не заговоришь, — добавил
тут же и опять подмигнул мне.
Потом
налил вино и сказал:
—
Что может быть лучше! Сидим мы сейчас, едим одну и ту же пищу и пьем одно и то же
вино… Те, кто сидят за одним столом и пьют одно вино, произносят по порядку
одни и те же тосты, — они другие, особенные люди. Вы себе не можете
представить, как это великолепно; нет, и никто не может представить, что это
значит.
Потом
он поднял нас, и мы перешли в его квартиру. Мы не хотели сначала, но он настоял
и увел нас к себе. Там он дал нам послушать шипение змей, записанное на
кассету. «Это голоса влюбленных змей, — пояснил он. — Я привез эту запись из
Индии. Любовь змей — это легенда, они верны друг другу до самой смерти».
В
конце концов в лице влюбленных змей он выпил за всех
влюбленных вообще.
Нет,
много он не пил, больше шутил и говорил, говорил… И
скучным я его никогда не видел.
54.
Секретарь
Гальского райкома комсомола изнасиловал девушку-комсомолку в лесочке на горном
склоне, неподалеку от ресторана «Мерхеули», что в селе Мерхеули Гульрипшского
района.
Гальское
бюро райкома партии освободило секретаря райкома от занимаемой должности и
исключило из рядов партии.
Михаил
Темурович потребовал, чтобы дело секретаря райкома комсомола было рассмотрено
на заседании бюро обкома партии.
Ну,
и рассмотрели.
Детальную
и подробную справку о произошедшем представила на бюро
секретарь Гагринского райкома комсомола, молодая женщина.
В
информации часто упоминался ресторан «Мерхеули», в котором молодые комсомольцы
развлекались с приехавшими в Абхазию на отдых девушками. Так же часто, так
сказать, «фигурировали» в справке и лес, и близлежащие холмы.
—
Вы хорошо изучили это так называемое место изнасилования? — спросил Михаил
Темурович секретаря Гагринского райкома комсомола.
—
Разумеется, Михаил Темурович.
—
То есть, это, так сказать, изнасилование произошло на склоне холма?
—
Почему же «так сказать, изнасилование», Михаил Темурович? Там действительно был
совершен насильственный сексуальный акт.
—
Не верю, невозможно поверить, нет… Хотя бы потому, что вы не изучили уклон
склона. Не изучили уклон… Его скат, протяженность склона…
—
Склон как склон, естественно, с наклоном… Что там еще мы должны были изучать?
—
Ну, как же, вы меня просто удивляете! Вы молодая, перспективная, добавлю —
очень симпатичная девушка. У меня нет сомнений, вы ждете продвижения вперед,
роста, так сказать, — и вы не проверили уклон склона?
—
Да почему мы должны были проверять его?
—
Да вот хотя бы: сколько градусов составляет уклон ската? Вы должны были
установить градус наклона. Ведь существуют же соответствующие инструменты.
—
Но, Михаил Темурович… Для чего это нужно?
—
Как для чего? Вы меня удивляете. Вот еще раз вы меня удивили. Ну послушайте меня хорошенько. Если наклон ската больше
сорока пяти градусов, там просто невозможно произвести сексуальный акт. То есть
в такой ситуации представитель мужского пола не сможет изнасиловать
представительницу женского пола. Он соскользнет. Любой представитель мужского
пола соскользнет, просто скатится, даже если он — секретарь райкома комсомола.
Он окажется в жалком положении… Сорок пять градусов! Запомните, ибо это может
пригодиться вам в будущем. Так что в той ситуации невозможно было совершить то
дело, на рассмотрение которого вы заставили нас потратить столько времени. Я
отлично знаю окрестности Мерхеули, я все там исходил своими ногами. Особенно
хорошо я знаю тот холм и лес.
Затем
он обратился к членам бюро:
—
Товарищи, я все же имею небольшое сомнение в том, что мерхеульский «герой»
действовал правильно, но отчисления из рядов партии он все-таки не заслуживает.
И товарищи из Гали слишком сурово обошлись с ним. Поэтому я вношу предложение
восстановить его в рядах партии и послать в Высшую партийную школу, где он,
будем надеяться, хорошо усвоит высшую партийную этику, а также научится тому,
как должен вести себя с женщинами настоящий коммунист.
И
точно, к концу недели после того заседания бюро бывший лидер гальской
комсомольской организации улетел в Москву на учебу.
55.
Стоял
декабрь 1962 года. Наверное, декабрь. Помню, было холодно. На улице было
холодно, не в комнате.
Михаил
Темурович и мой отец сидели за столом. И я сидел рядом с ними. Я был тогда
маленьким мальчиком.
Михаил
Темурович и отец пили коньяк. Беседовали. Где-то там, над Карибским морем, с
палуб авианосцев взвивались самолеты, раздирая, царапая небо. Кое-где крейсеры
и корабли-ракетоносцы разрезали всхолмленную волнами водную поверхность. В
Пицунде готовили комнаты для автора Карибского кризиса — Никиты Сергеевича
Хрущёва, он должен был отдохнуть на берегу Черного моря. Джон Кеннеди сидел
взаперти в самой маленькой комнате Белого дома, рассматривал, сделанный с
самолета-разведчика, снимок Кубы, на
котором были видны натыканные повсюду советские ракетные установки. Кеннеди не
отвечал на телефонные звонки, в комнату никого не впускал, даже Жаклин. У
порога стояла Третья мировая война и неторопливо
открывала дверь, запертую, как двери сейфа. И еще: четыре советские субмарины
спешили в глубинах океанов и морей к Карибскому морю. Они, все четыре, были
напичканы торпедами с атомным зарядом. Американцы следили за ними как из
космоса, так и с надводных кораблей, не давая им всплыть. Когда сядут
аккумуляторы, ослабевшие лодки вынуждены будут подняться на поверхность для их
зарядки (тогда подлодки еще не были атомными), а там их уже ждут.
Где-то
в Африке мальчишки преследовали раненную копьем антилопу, в Австралии испанский
эмигрант наигрывал на гитаре андалузскую мелодию. В Таиланде, под Бангкоком, в
Саду роз женщина высаживала орхидеи в скорлупу кокосовых орехов. В Греции, на
острове Родос, дул синий ветер, над Фудзиямой вставал рассвет…
А
в Сухуми нас со всех сторон заливали розовые холодные декабрьские сумерки…
Улыбаясь,
смотрел из окна на луну Михаил Темурович. Луна была похожа на дно стакана,
наполненного коньяком. Она еще как бы струилась. Михаил Темурович и мой отец
пили коньяк. Беседовали.
Потом
Михаил Темурович встал, подошел к книжной полке, взял с нее несколько брошюр и
начал читать.
Это
были написанные им брошюры. Он их читал, как стихи.
Он
читал о пекане и канадском финике, о японской веерной пальме, о тюльпановом
дереве, о лавре. О китайской мушмуле, о восточной хурме авандиста, о
мексиканском огурце чайоте, о мандарине уншю… О тех цветах, тех кустах и
деревьях, родина которых была где-то далеко, но которые уже давно прижились в
Абхазии и чувствуют себя здесь прекрасно.
Он
повышал голос, растягивал гласные звуки (как будто пел), когда читал:
о
персиках Эшеры и Адзюбжы,
об
абхазских яблоках,
о
красных яблоках Цебельды,
о
сухумском дюшесе,
о
мерхеульской груше,
о
персике с названием «Майская роза» и о яблоке с таким же названием,
еще
об одном персике — «Победа» и о винограде.
Он
читал о промышленнике царских времен Сараджишвили, который использовал для
своего коньяка бочки из древесины абхазского дуба. Особый вкус и аромат
придавал этот дуб коньяку Сараджишвили. В особенности — дубы с полян села
Беслахуба.
Из
винограда авасархвы получается и вино хорошее, и коньяк, говорил он. В 1888
году Сараджишвили выписал из Швейцарии перегонный аппарат для получения
коньячного спирта, и с того же года заработал его коньячный завод.
Он
читал, что Сараджишвили использовал сорта винограда из Адзюбжы, Атары, Гупа,
Бабушеры, Эшеры: аджипшу, изабеллу, атиружу.
Читал
о Мичурине, мечтавшем о расширении географии цитрусов на север от Кавказа.
Читал
об ольхе и изабелле. О том, что ольха выделяет азот, обогащая им почву, сама не
принимает азота, а изабелла питается азотом. Что изабелла и ольха помогают друг
другу, что ольха и вьющаяся по ней изабелла — прекрасная пара, что это пример
симбиоза. Такой же симбиоз, как и в случае с кукурузой и фасолью.
—
Да здравствует симбиоз! Ольхи и изабеллы, кукурузы и фасоли! — сказал он и
отпил коньяка.
Мой
отец тоже пригубил коньяк.
Потом
он читал об абхазской пчеле и меде. О греческом военачальнике (не упомню его
имени), который попытался покорить Абхазию (кажется, в IV веке до н. э.), но, находясь уже в
центре Абхазии, отведал вместе со своими солдатами здешнего меда, и разум у них
помутился, они даже на ногах устоять не могли. И вот таким образом случилось,
что он вынужден был оставить эти места вместе со своей умопомраченной армией.
Так спасла родину абхазская пчела. Абхазская пчела, которая отличается от всех
других пчел самым длинным хоботком, которым может забрать нектар из самых
глубин любых цветков.
Читал
о старейших абхазах, о стариках 103, 111, 127 лет.
А
потом рассказывал о теории возможности невозможного.
Уже не читал, а рассказывал. Это была его теория, еще не до конца им
сформулированная. Он еще только собирался написать о ней. Он сказал так: «Я
пытаюсь написать ее в ритме тостов». «Нет, создать», — поправился тут же.
Тем
временем звездно-лунная ночь приобрела цвет вина изабеллы и даже зазвучала.
Где-то
над Карибским морем с ревом проносились истребители, на острове Родос дул синий
ветер, а над Фудзиямой совсем рассвело…
56.
Мы
пьем чай в чайхане Кукур-чая: Михаил Темурович, я и сам Кукур-чай.
Михаил
Темурович вспоминает, как однажды в детстве они с Кукур-чаем ночью пробрались в
палатку приехавшего в Сухуми цирка и как они очутились в почему-то оставшейся
открытой клетке льва, лицом к лицу с полусонным зверем.
—
Наверное, минут пять мы, не сводя глаз, как зачарованные смотрели на него. И он
смотрел на нас. Видимо, лев и представления не имел о
том, как поступил бы на его месте другой — дикий — лев. В конце концов,
сотрудники цирка бросили льву мяса, нас вытащили из клетки и вышвырнули из
цирка, наградив подзатыльниками.
Я
пил чай и ел хачапури. Михаил Темурович и Кукур-чай только чай пили, а хачапури
скармливали бездомным щенкам.
57.
Он
пытался разводить в Абхазии водоплавающих птиц. К этому делу как-то раз подключил
и сотрудников Министерства образования — командировал их в Россию, чтобы
привезли яйца уток и гусей разных пород.
Через
три недели пришла от них телеграмма: едем без яичек.
—
Д-а-а, — вздохнул он, — у кого яйца, а у кого — яички.
58.
—
Посмотрите на птиц небесных: не пашут они, не сеют, ни урожая не собирают, ни
хлеба не пекут, и все же Отец Небесный кормит их. Посмотрите на человечество:
все воюет и злобствует, и истребляют друг друга люди, но все же, несмотря на
это, Отец Небесный любит каждого из нас, хотя иногда болит у Него сердце из-за
всего этого и слезы наворачиваются на глаза. Да здравствуют эти слезы!
59.
—
А сейчас встанем и выпьем за того, кто умрет первым из нас!
—
Кто первым уйдет!
—
Кто первым придет туда!
—
Кто первым взойдет на Небеса!
За
столом сидели семеро.
Встали
все и, не говоря ни слова, выпили за первого из них.
60.
Председателю
ачадарского колхоза, Гураму Сичинава, позвонили из обкома: «Завтра, ближе к
полудню, в Сухумском районе, в частности по территории твоего колхоза, Михаил
Темурович прогуляется со своими гостями, его интересует состояние берегов реки
Гумиста, и сами знаете, как их встретить».
Председатель
колхоза выгнал всех колхозников с семьями на цитрусовые плантации, в сады и
виноградники, в поля. Самый «горячий трудовой ритм» был организован на берегу
Гумисты.
На
следующий день, в полдень, одна «Чайка» и одна черная «Волга», словно яхты на
всех парусах, проскользнули по главной улице села и приблизились к берегу реки.
И остановились. Вокруг кипела радостная трудовая жизнь — все, от мала до велика, работали с какой-то лихорадочной
радостью: копали землю, вырубали деревья, готовили почву для табачных
плантаций… Все было так, как и следовало быть при ускоренном строительстве
коммунизма.
Ни
из «Чайки», ни из «Волги» никто не выходил. Машины некоторое время вроде бы
колебались. Затем, как и приплыли, так же грациозно и ускользнули.
Через
час Гураму Сичинава опять позвонили из обкома: «Видно, что ты неопытный. Михаил
Темурович хотел на лоне природы, на берегу Гумисты, в мирной обстановке
угостить своих гостей, а ты что за балаган там устроил».
На
другой день, после полудня, на берегу Гумисты в радиусе нескольких километров
не нашлось бы ни одной живой души, местность казалась совершенно необитаемой и
девственно-нетронутой.
И
снова прилетели «Чайка» и «Волга». Только на этот раз широко распахнулись их
двери, и оттуда вышли Михаил Темурович, его дорогие гости и еще более дорогие
прекрасные блондинки.
61.
—
Вот бы мне найти черепки кувшина времен Александра Македонского, — размечтался
он как-то раз.
—
Какого кувшина? — спросил я.
—
Который он разбил перед своими воинами в песках пустыни. Не помнишь? Когда у
них кончилась вода и остался один-единственный кувшин
с водой, Македонцу принесли этот кувшин, и он разбил его перед своими воинами и
воду всю вылил. По-моему, он тогда сидел на коне. «Я должен жаждать, как любой
из моих воинов».
—
Да для чего нужны вам черепки от того кувшина, Михаил Темурович?
—
Я бы построил для них музей… В Греции, нет, в Индии…
Нет, перед зданием ООН… Нет… Где-нибудь здесь, на Кавказе. А еще — я построил
бы музей для тех камней, которыми должны были побить Марию Магдалину, а Христос
не позволил. Ведь помнишь? Еще — Музей первого колеса. Вообще, построил бы отдельные
музеи: черепкам того кувшина, тем камням и тому колесу.
62.
Он
называл меня Человек-птица. Говорил: «Куда ты пропал, Человек-птица?!» У меня
было около четырехсот птиц. Некоторые — дома, на улице Лакоба, некоторые — за
городом, во дворе моего товарища. Одни были певчими, другие — морскими,
речными, горными, полевыми.
Я
сблизился с Михаилом Темуровичем после того, как приобрел попугая.
Мои
тетки, старые девы, подсобрали денег и послали меня в Ленинград за мебелью. А я
там встретил человека, который продавал говорящего попугая. Он оценил его в две
тысячи рублей. У меня было на покупку мебели две тысячи пятьсот рублей. Я долго
думал, что же мне купить: говорящего попугая или мебель? В конце концов я решил купить попугая — ну, не было у меня говорящего
попугая. В аэропорту моего попугая просветили рентгеном: а нет ли у него в
желудке бриллианта?
Когда
я привез тетушкам вместо «тройки» и «стенки» попугая, они подняли страшный шум
и крик. Но это еще ничего, главная неприятность была впереди: в полночь мой
попугай вдруг заорал голосом пьяницы:
—
Вор, вор, в комнате вор, мать его!
Потом
завопил женским голосом:
—
Леонид Ильич, о народе подумай, мать твою!
Тетушек
— хоть веревками вяжи!
То
был период Брежнева.
И
в КГБ узнали о моем попугае, вызвали: кто научил его материться?
Ну,
совсем плохи были мои дела, да Михаил Темурович спас — у него везде приятели
были. Он сказал им: Малхаз мой друг.
Потом
он часто приходил ко мне, беседовал с попугаем. Слушал его и хохотал. Вианора
Пачулиа приводил. Мы часто сиживали за столом под монологи попугая и пение
певчих птиц. Вот это были застолья!
—
Ах, какие они счастливые, эти черти — птицы! — говорил он. — Для них не
существует границ, поклюют здесь винограда, и где, в какой стране помет оставят
— одному Богу известно.
63.
Из
Гагры мы поднялись на гору Мамзишха, разожгли костер. Было 12 часов ночи. Море
поблескивало при свете луны. Нас было двенадцать, большинство — в возрасте.
Он
убеждал нас, что Колхида — латинское слово и означает «раковина». Повторял слова
«конха», «конхо», «конхи», что означает: «воронка, раковина».
Весь
Кавказ похож на раковину, диковинную морскую ракушку. Если посмотреть на
Главный Кавказский хребет с Апшерона или из Тамани — увидите спину раковины, а
сама Колхидская низменность — как вход в раковину, которая соединяет ее с
Черным морем и затем со всеми морями и океанами, со всей планетой.
В
центре этого ансамбля находится Божий мыс, он же Столп Кацхи, по которому боги
спускались на землю. Столп Кацхи стоит на горе Любви. Это он назвал гору так.
На
Земле было три места, где Зевс общался с нами, людьми: первое — это Парнас,
второе — Коракс, третье — Столп Кацхи.
Когда-то
люди жили вместе с богами на небе, но мы пожелали равенства с ними, и они
сбросили нас на землю. Главное, скрыли от нас тайну размножения, или
скрещивания (что то же самое), и не дали нам огня.
Они
были кавказцами: Прометей, Амиран и Ардзакан. Прометей похитил у богов огонь,
Амиран и Ардзакан — тайну размножения. И вот сегодня о Прометее знают все, а об
Амиране и Ардзакане — немногие. Одному человеку не под силу было выкрасть у
богов тайну размножения, для этого требовались два самоотверженных рыцаря.
Зевс
велел всех троих приковать к неприступной скале в горах Кавказа, или, что то же самое, — к огромной раковине; и по сей день они
там.
«И
под конец я дам вам послушать голоса Амирана и Ардзакана, они, конечно,
настоящие мужчины, но все же иногда и они стонут».
Он
попросил лесничего зажечь специально принесенные поленья из бука и граба.
Сначала бук. В тишине послышалось потрескивание. Когда бук превратился в золу,
осторожно положили в костер большой кусок граба. Граб затрещал совсем
по-другому.
—
Бук в костре стонет голосом Ардзакана, а граб — голосом Амирана, — сказал он.
С
собой у него был маленький магнитофон. Голоса горящих деревьев он записал на
тот магнитофон в ту ночь.
64.
Однажды на каком-то совещании одна
женщина-врач резко критиковала Михаила Темуровича: «Вы строите только
рестораны, а больницам не уделяете внимания».
Это
была высокая русская женщина, блондинка.
Вообще
Михаил Темурович обращался с женщинами очень бережно.
Он
ласково сказал рассерженной оппонентке:
—
Это я делаю потому, что в ресторанах здоровая пища и напитки, и, главное, люди
там развлекаются, радуются, танцуют, поют, это прекрасное средство общения, и,
что еще главнее или самое главное, любители ресторанов почти не болеют. А что
же в этом плохого, милая моя?
—
Михаил Темурович, вы не боитесь, что, когда вы не будете первым секретарем, вас
будут вспоминать только как рестораностроителя?
—
Я буду этим гордиться, моя очаровательная.
65.
Сторожа
Всесоюзного научно-исследовательского института субтропических культур
задержали на институтской мандариновой плантации пожилую женщину, жившую по
соседству, и привели в кабинет к Михаилу Темуровичу — она, мол, мандарины
воровала.
Михаил
Темурович посадил женщину в свое кресло и сказал сторожам:
—
Запомните: женщина никогда не ворует, она просто берет то, что ей понравится.
Затем
поблагодарил сторожей за бдительность и попросил оставить их наедине.
—
Простите меня, Михаил Темурович, я хотела послать к Новому году мандарины в
Россию, родственникам, а с моей пенсией ничего не купишь, самой еле хватает.
Михаил
Темурович взял у женщины адреса ее родственников и послал им ящики с
мандаринами — от ее имени.
В
России у нее оказалось одиннадцать родственников.
66.
Он
остановил «Чайку», в которой ехал вместе с Никитой Сергеевичем из Пицунды в
Сухуми, возле Тёщиного языка — отсюда открывается великолепный вид. Хрущёва
удивил вид местами оголенных склонов Эшерской горы:
—
Я думал, что у вас повсюду буйная зелень.
—
Чай и табак погубили нас, Никита Сергеевич. Колониальные культуры, выпили все
соки земли, она потеряла клейкость, стала как пыль. Вот кукуруза — другое дело,
она укрепляет почву, связывает, обогащает. Может, срежете нам план по чаю и
табаку?
Хрущёв
велел помощнику записать в блокнот просьбу Михаила Темуровича.
Потом
он сказал Хрущёву, показав на дальние эшерские леса:
—
Есть у нас порода свиней — длиннорылая. Когда поросята длиннорылых достигают
двухмесячного возраста, здешнее население выпускает их в лес, где они питаются
фруктами, орехами, каштанами и желудями. Благодаря своим длинным рылам, легко откапывают их из земли, как бы глубоко они ни
были. Это уникальная порода, Никит Сергеевич, у них вкуснейшее мясо, лучше, чем
мясо дикого кабана.
—
Рентабельная порода? — спросил Хрущёв.
—
Всего в одну копейку садится каждая свинья. Не один килограмм — одна свинья.
Одна копейка, или цена одного охотничьего патрона. Когда длиннорылая
входит в возраст, наши охотники убивают их из ружья. Вот и все дела.
Хрущев
велел помощнику и этот факт занести в блокнот…
Еще
некоторое время они наслаждались беседой на Тёщином языке, а потом продолжили
свой путь.
67.
Кутаисские
хозяева накрыли нам стол на природе. Август. Мы сидим в одних трусах и
сорочках, ноги — в реке Риони, по колено в воде.
Михаил
Темурович только что приехал из Вьетнама. Он ставит в центре стола привезенный
оттуда сосуд для питья, сделанный из бамбука, и объявляет:
—
Пустим сосуд по кругу, и у кого он опорожнится, тот пусть запоет.
Мы
все по очереди поем. Михаил Темурович поет два раза. Первый раз — «Светлячка»,
второй раз — «Вараиду».
Потом
дает нам всем прослушать песни поющих китов. «Я записал их на свой портативный
магнитофон в Тихом океане».
Потом
мы слушаем голоса лягушек. Как он сам поясняет, сначала голоса калифорнийских
лягушек, затем — лягушек из Адзюбжы.
Под
конец мы слушаем певчих птиц Абхазии, в частности песни дроздов.
Август.
Нам дарит прохладу Риони.
Незаметно
опускается ласковая ночь.
68.
Он
любил людей всех профессий, в особенности же пастухов и виноделов.
Человеку
по фамилии Цурцумия, с которым он только что познакомился за столом, говорил:
«Моя няня была из вашей фамилии, тоже Цурцумия». А мужчину по фамилии
Кварацхелия убеждал: «Мой крестный — тоже Кварацхелия».
У
него было миллион триста нянь. И миллион триста — крестных. А уж друзей!
Мы
сидели за столом у одного крестьянина в Ачандаре. Была зима. Выпив рог вина,
пущенный по кругу, гости вместе с хозяевами затянули песню. Мы еще и половины
не спели, как неожиданно раздался резкий стук в окно, и оно распахнулось. Да
так, что обе его половинки ударились об стену — и в комнату всунулась голова
буйвола с расширенными глазами; он громко дышал, из ноздрей валил пар. Хозяин
бросился в другую комнату и вернулся с
охотничьим ружьем: «Застрелю этого свинячьего сына, как он посмел напугать моих
почетных гостей!»
Оказывается,
буйвол был любителем музыки, стоило ему услышать откуда-нибудь пение, как он
бросался туда, становился близ поющих и слушал.
Михаил
Темурович прикрыл собой буйвола и крикнул хозяину: «Сначала меня убей, а потом
уж его!»
Он
обнял буйвола, поцеловал его в глаза и сделал нам знак продолжить пение.
И
мы пели еще почти семь часов. Говорили тосты, выпивали и сразу же продолжали
петь. Буйвол так и простоял все это время возле нас.
Еще
раз было: неподалеку от ресторана «Дзидзлан» собирались спилить столетнее
дерево — расширить дорогу. Мимо проезжал Михаил Темурович. Он остановил машину
и бросился к рубщикам: «Сначала по мне ударьте топором, а потом по нему».
То
дерево стоит и поныне.
69.
И
Тадао Касио умер во время войны в Абхазии, в Токио.
70.
Уважаемый
Гурам!
Я
прочел Вашу книгу о М.Т.Бгажба. Кто знает, может быть, у этой книги окажется
много читателей. Посмотрим, даст Бог. Когда я навестил его за несколько дней до
смерти, он мне сказал (об этом я беседовал с ним зимой 2003 года): «Сосик,
когда я умру, ты должен все рассказать людям обо мне, ты должен продлить мою
жизнь после моей смерти».
Так
он мне сказал. И еще сказал, когда он должен умереть. Так было. (Об этом у Вас написано. Я ведь специально
встретился с Вами и обо всем говорил Вам тогда, чтобы Вы хоть что-нибудь
написали о Михаиле Темуровиче.)
А
сейчас я думаю, не написать ли и мне книгу о нем? Статью-то я написал (точнее,
статьи), но эти статьи прочитало мало людей. Они были больше научными. А он
хотел, чтобы многие узнали о нем. А может, и вовсе написать пьесу и поставить
спектакль? Поставим спектакль! У Вас ведь есть друзья-режиссеры?! Спектакль был
бы лучше книги; но ведь и это мне не по силам. А Вы не смогли бы выполнить эту
задачу? Спектакль — это все же совсем другое дело. Совсем другое. Снять кино
про него — это еще лучше. Куда лучше.
Хорошо,
что Вы дали мне прочесть книгу до выхода ее в свет. У меня есть несколько замечаний,
и, может быть, Вы их учтете.
Начнем
с того, что в книге надо было больше рассказать об отношениях Вианора Пачулиа и
Михаила Темуровича, Михаила Алавидзе и Михаила Темуровича. Они были лучшими
друзьями. Такими же, как Михаил Темурович и я. Не обижайтесь, Вы должны мне
сказать, если Вы не можете найти факты (или сюжеты) о нем. Надо искать лучше.
Также надо было разыскать факты (сюжеты) и о других его друзьях. Правда, мне
кажется, из них в живых остался только я один, но все-таки было бы
предпочтительно найти больше рассказов о случаях из его жизни.
Он
требовал, чтобы слово «бордель» было заменено на слово «корофа». У Вас где-то
написано «бордель». Надо заменить. Это ведь он требовал.
У
Вас написано, что он много путешествовал. Но он ведь не любил просто бродяжничать,
он ведь и дела делал. Вот, из Камбоджи он привез сперму белого буйвола, и то,
что в Бебеисире у нас было 11 белых буйволов, — это была его заслуга (надо
добавить).
У
меня был друг в Японии, известный цитрусолог Тиозабуро Танака. Он однажды прислал
мне из Таиланда странное животное с таким письмом: «Дорогой Иосиф, это животное
получено мной путем скрещивания. Размножается только при спаривании с
породистыми собаками, в результате чего рождаются наилучшие, наикрасивейшие
щенки. Они живут в два-три раза дольше, чем обычные собаки.
Попробуйте
повязать его с вашей классической собакой.
Влюбленный
в Джозефа — Тиозабуро Танака».
Джозеф
был удивительным: ни на собаку не похож, ни на кошку, ни на сурка. Больше,
пожалуй, походил на крысу. Михаил Темурович так и назвал его: Крыса — и
определил на жительство в подвал. Потом он «скрестил» Крысу с карликовым
пинчером. Она принесла четырех щенят. Из четырех выжил один. Михаил Темурович
продал щенка Крысы в Риме. На эти деньги мы купили глиссер. Этот факт можно
было использовать как небольшой сюжет. Вообще, чтобы Вы знали: мул (или плод
скрещивания лошади и осла) живет 36 лет, то есть гораздо дольше, чем его
родители.
А
вот еще один факт-сюжет: к нам в лабораторию часто приходили аспиранты
Александрийского университета — Ахмед и Мухаммед (речь идет о 1968–1971 годах).
Фамилия Ахмеда была Рокба. Он гордился тем, что был потомком мамелюков.
Ахмед
говорил Михаилу Темуровичу: «Вы тоже мамелюк, ваша фамилия означает «княжеский сын»,
я уверен, что ваш прапрадед, как и мой далекий предок, был продан на
стамбульском рынке».
Михаил
Темурович слушал и радовался: «Смотри, Сосик, я, оказывается, и мамелюк тоже.
Мамелюк!»
Когда
он приходил ко мне домой, у него с собой всегда были деликатесы для моей кошки.
И Малка прямо с ума сходила из-за Михаила Темуровича, ласкалась к нему, за
пазуху лезла. Однажды она столько старалась, что он вынужден был забрать ее к
себе домой. Она заночевала у него. Ранним утром, в пять часов звонит мне Михаил
Темурович: «Твоя Малка убила моих сибирских котов» (у него их было два). На
следующий день мы до вечера обсуждали вопрос: почему Малка убила сибирских
котов? Вынесли такое заключение:
1.
Малка — местная, сибирские коты местными не были, и поэтому Малка не приняла
их.
2.
Малка — ревнивая.
3.
Малка убрала конкурентов.
Был
в Сухуми один духан (за железнодорожной станцией), хозяин которого,
оказывается, кормил своих клиентов собачьим мясом. Михаил Темурович, Вианор
Пачулиа, Миша Алавидзе и я иногда ходили в этот духан на хаши. У него бывало и
копченое мясо. Хаши у него было наилучшее, и мясо тоже. Хозяин сам был
шеф-поваром. Любовница его продала. Он завел другую,
вот старая и проговорилась: людей кормит собачьим мясом. Михаил Темурович взял
меня на судебный процесс: пошли, посмотрим, это что за человек такой оказался,
послушаем, что он скажет, глянем ему в глаза. Хозяин духана вины своей не
отрицал: вся Азия считает собачье мясо деликатесом, и мы должны привыкать.
Потом заявил: «Я не всех кормил собачьим мясом, а только "собак"» (то
есть милиционеров). Шесть или восемь лет дали, не помню уже. Вот, и такое
случалось.
Однажды,
только что вернувшись из Германии, он сказал мне:
«Встретился мне там друг Бергана (великого генетика), очень просил достать ему
цитрусовое масло, приготовленное Капанадзе. Сос, ты почему так любишь скрывать
раскрытые тайны? Ты не прав. Разве мы не вместе работали над этим маслом, я и
ты?!»
Мы
и вправду работали над цитрусовым маслом, которое получили из цветов цитранжа.
Какого цитранжа? Да гибрида апельсина «Вашингтон Навель» и понцируса
трифолиата. Наше масло лечило рак (рак уничтожается цветочным нектаром и
эфирным маслом).
Мы
выдерживали сроки испытаний, прежде чем начать массовое получение масла, но где
теперь основной гибрид этого цитранжа? Прорвавшиеся на опытный участок свиньи сожрали новый цитранж, который должен был зацвести в
1993—1994 годах. (Может быть, Вы используете и этот факт?)
Была
у Михаила Темуровича двустволка, но он ни разу не выстрелил из нее: он считал
умерщвление любого живого существа (и растения тоже) равносильным убийству
человека.
Как-то
раз забрела в наш институт старая кошка. Кошку испугали собаки, и она
вскарабкалась на дерево. Вечером, перед уходом домой, Михаил Темурович поручил
сторожу: «Когда все уйдут, привяжи собак, кошка целый день на дереве сидит,
накорми ее и напои, а потом пусть идет, куда пожелает» (может, и этот факт
будет достоин Вашего внимания).
У
моего деда были породистые свиньи, ну просто огромные. Двух из них я помню и до
сих пор: одну звали Хио, другую — Нио. Они были такие большие, что моя бабушка,
бывало, взваливала на них мешки с кукурузой и гнала на мельницу. Однажды Хио и
Нио нашли в лесу близ мельницы мертвого быка. Пока мы с бабушкой ждали нашей
очереди на помол, они съели того быка, остались от него лишь кости да рога
(кажется, еще и копыта). К чему я рассказал об этом?.. Ах, да, когда мы с
Михаилом Темуровичем сдружились, я пригласил его в свою деревню, показал ему
окрестности (горы, леса, долины и реки) и то место, где наши свинки слопали быка. Михаил Темурович сказал тогда: больше всего на
человека похожа свинья: по составу крови, анатомии, психологии, по уму, по
аппетиту и по совести. В общем, в тот день мы хорошо развлеклись, повеселились.
Вот, и этот факт я Вам передал, думаю, он Вам не пригодится, но все-таки…
Значит
так, ув. Гурам, на этом я закончу свое письмо. Если у Вас появятся какие-нибудь
вопросы, позвоните мне (мой телефон Вы знаете). Желаю успеха!
71.
После
смерти Бог показал человеку пройденный им жизненный путь и следы его ног на
нем.
—
А чьи это следы, что идут позади моих? — спросил человек.
—
Мои, всю жизнь я следовал за тобой, — сказал Бог.
—
Там, где мне было очень трудно, там только один след виден. Почему же ты
оставлял меня одного в это время?! — обиделся человек.
—
Когда тебе было очень трудно, я брал тебя на руки, мой чудак. Так что не твои
это следы, а мои, — улыбнулся Господь.
Кот
президента
И
в тот день, когда началась война, утро было великолепное. Великолепное и
чуть-чуть строгое. Как церковь. И морской ветерок, словно голубь, облетел все
распахнутые сухумские окна. Только почему-то как подраненный голубь. В этот
раз.
Стояло
14 августа. 14 августа 1992 года.
Кто-то
пил чай, кто-то шел на работу. Кто-то дремал в приморском парке, в тени
магнолий, кто-то с наслаждением резвился в море, кто-то…
И
никто не понял, как прокралась, как проскользнула в город война, как зарокотала
она, загрохотала…
Некоторые
и годы спустя ничего не поняли в этой войне.
Сначала
военный вертолет закружил над городом. «Крокодил». Потом прогрохотал танк.
Раздались автоматные очереди. Вдруг вспыхнула маленькая, такая смешная и
маленькая, бронемашина.
Потом
какая-то женщина звонила в пожарную часть: скорее, перед моим домом горит танк!
Она говорила о той бронемашине.
А
другая успокаивала испуганных соседей с улицы Лакоба: «Не бойтесь, люди, на
нашу улицу танки не войдут, ведь на нашей улице одностороннее движение!»
Но
скоро и насовсем война охватила улицы с односторонним
движением и перепахала весь город.
На
исходе третьего месяца войны Михаил Темурович скажет своему другу Сосо
Капанадзе:
—
Я был несколько раз ранен на Великой Отечественной войне, я многое перевидал,
но такого ощущения у меня никогда не было… Я словно попал на другую планету, да
что же это со мной происходит… Помоги мне, Сосик.
Однажды
во время этой войны пошел странный дождь. Он украшал, наряжал лежащее у ног
города море в золотые уборы. Всего минуты три шел он. В том золотом свете
появлялись и исчезали опущенные с неба к морю женские пальцы. Море тихо шумело,
словно шампанское. А потом дым войны скрыл эту картину.
Исчезли
куда-то те женщины, которым достаточно было всего пары комплиментов, поцелуя
руки, чтобы возвысить их красоту от обычной до
божественной. Пары комплиментов и, оказывается, одной войны.
Он
видел, как волокла одна из них огромную ветку эвкалипта, расщепленного попавшим
в него снарядом: в городе, оставшемся без электричества, было холодно.
Когда
он зажигал свечу, темнота в комнате становилась еще более гнетущей.
Все
то, что раньше тянуло город от земли к небу, заполняя все его пространство
жизнью, упало на землю лохмотьями воздушных шариков, простреленных пулями, и
пыталось проникнуть в самые его глубины, испепелить-уничтожить его без следа.
Фронт
проходил возле Гвандры. Как говорится — линия фронта. Иногда он невольно
представлял себе, как постепенно его маленький дом теряет уют, тепло, как,
сдерживая дыхание, поскуливает, словно брошенная хозяином собака, и в сердце
его закололо. Иначе, не так, как при физической боли.
Однажды
ему приснились те места и розовая ночь над ними, шепчущая свои сказки, похожая
на огромный, разрезанный пополам арбуз. А золотые звезды в сияющем пуху своих
лучиков были как косточки в этом арбузе. Сам же он стоял в волнах Черного моря
со стаканом в руке, а стакан был наполнен черным вином. Он был чуть-чуть пьян,
говорил тост. Люди, стоящие, как и он, в море, слушали, затаив дыхание. На
следующее утро он не мог вспомнить, что за тост он говорил.
А
еще он видел такой сон: он повел к реке коня, потом конь так глубоко сунул
голову в реку, что даже шеи не было видно… Он проснулся
весь в поту.
Город
потерял свой аромат, свои краски. Море — свою способность размышлять вслух.
Пропали
теплые озорные вечера, а еще — сухумские красноголовые такси. Погасли лучи
света в глазах бродячих собак и кошек.
В
тишине никак не могла собраться с силами одинокая луна.
Куда-то
были изгнаны светоносные женщины города.
Где-то
на Бебеисирском озере по полуострову Корофа ветер гонял белые листы документов,
подготовленных к отправке, — представление на Нобелевскую премию.
И
сиротливо стояла разграбленная Бебеисирская Академия.
Осиротели
разграбленные деревни, города.
Мыли,
мыли дожди, но не могли отмыть черноты с Сухуми, и снег ее не закрыл.
Стоявшую
перед его домом пальму дотла спалил огонь. Огонь побежал по засохшей траве и в
считанные секунды взлетел на пальму, взбирался все выше и выше, разрастаясь,
усиливаясь.
Лица
людей были исчерканы, как на испорченной фотопленке. Да, так оно и есть.
На
улицах появились странно одетые люди — и мирное население, и военные. На
некоторых были кожаные куртки пятидесятых годов, на других — военная форма
каких-то неизвестных стран, на третьих — наряды из разграбленных театральных
костюмерных.
Город-театр
ждал героя. Город-театр ждал предателя.
Марадона
несколько дней разгуливал в театральном трофее — римской тунике и шлеме. Хотя
позднее, с ужесточением бойни, и сам карнавал войны потерял свои краски.
Людям
казалось, что они упорядочивают движение на перекрестке истории. Они совершали
странные поступки, размахивали флагами, автоматами, некоторые уже определяли
место для строительства собственных пирамид, возводили пьедесталы памятников —
себе.
Временами
овальные звучания церковных колоколов переливались над городом, и тогда он
выглядел еще более жалким.
Настоящее
стремительно становилось прошлым. И будущее — тоже.
А
перед ним вдруг встало прошлое, с которым он давно распрощался, — год, когда
расстреляли отца. И так близко стал перед ним тот год, что он уже и не видел его.
Не видел, но весь пропитался им.
В
собственном городе ни одно окно не приветствовало его. Ни одна дверь не ждала
его. Изредка из этих окон выглядывали отчаявшиеся люди, у которых вдруг и
навсегда отняли все яркие цветные дни.
Море
выбросило на берег разорванного взрывом дельфина.
Город
оставили певчие птицы, чайки.
Только
воробьи и голуби оказались способными вынести войну.
В
школе упражнялись в стрельбе пьяные солдаты, паля по собакам, кошкам и голубям.
Еще — по чайкам… И еще порой — друг в друга.
Мир
города бомбила городская война. Тишину — грохот.
Из
подъезда соседнего с ним дома вынесли разорванные на части тела людей,
скрывавшихся там от обстрела «Града». По улицам валялись трупы. Могилы стали
бездонными: они потеряли глубину.
Море
как бы повернулось к нему спиной. Ко всему городу повернулось море спиной.
На
улице он наткнулся на солдата, который был похож и на священника, и на
разбойника одновременно.
От
неизлечимого жизнелюбия его теперь по-своему излечивала война.
Незнакомые,
чужие люди бродили вокруг. Такие, чьи сердца становятся ледяными гораздо
быстрее, чем вода на морозе зимою.
К
людям снова возвращалось время, которое поклонялось Погубителю и губило
Спасителя. Время, которое пыталось уравнять Бога и Дьявола.
Голос
настройки оружия — мужской голос. Не существует оружия-женщины. Весь город
лязгал мужскими голосами. Дребезжал и бряцал.
Ни
одно женское тело не говорило: завтра встанет солнце.
Он
наблюдал несчетное количество отмытых, проявившихся душ. А также и саму жизнь —
совсем иначе. На этот раз не как учителя фальши, а как учителя безумия.
Все
происходило быстро. Так быстро, что иной раз он ничего не успевал увидеть.
А
иногда еще его собственное имя, которое когда-то произносилось женщинами,
мужчинами, детьми или стариками, вдруг одновременно начинало звучать на всех
углах, на всех улицах города: Ми-ха-ил Те-му-ро-вич!
Его
сосед, превратившийся вдруг в солдата, убил такого же «вдруг солдата» — своего
друга. Пьяный был. О чем-то поспорили. Одной пулей «Калашникова» прострелил ему
и каску времен Второй мировой войны, и его
самоуверенность. Когда убедился, что убил, головой пробил оконную раму и
выпрыгнул с пятого этажа, оставив в комнате за собой ленивое удивление
присутствующих, и осколки разбитого стекла покрыли его, как перья подстреленной
птицы. У того, убитого, пуля застряла во лбу, словно третий глаз загорелся. В
ту ночь Михаил Темурович увидел смерть этим третьим глазом, пламенеющим, как
мак. «И не такой уж она оказалась страшной», — думал он позже.
Это
«позже» потом стало его вечностью.
Слезы
проливались у серебряной паперти…
Глянь,
Сосик, старые времена возвратились: лампа, свеча… Смотри, смотри…
Бог
очень далеко от нас, Сосик, очень далеко. Нужно что-то иное, что-то большее,
чем религия. Большее, чем любовь. Иначе Бог не сможет подготовить нас к тому,
чтобы принять в волны своего измерения.
В
Сухуми не писались стихи. В Сухуми — умирали. Умирали в Сухуми, и в то же время
умирали всюду и всегда, иногда даже и в самой вечности умирали, умирали в
Гаграх и в Ткварчели, в Очамчире и в Гудауте, в Гульрипши и в Гали…
Все
города — это один город, и все дни — это один день, и все женщины — это одна
женщина.
Все
войны — одна война.
Все
жизни — это одна жизнь.
Все
смерти — это одна смерть.
Раньше
я боялся смерти, теперь жизни боюсь, Сосик.
Мы
— Божьи дети, до рождения родившиеся, до смерти —
мертвые, Сосик.
В
это время он навестил Зинаиду Николаевну только три раза. Зинаиду Николаевну и
мурлыкавшего потомка Кота Кеннеди. Он пытался прочесть на ее лице будущее, но
плохие вести сообщало ему лицо когда-то красивой женщины. Он смотрел на нее и
думал: старея, женщины становятся похожими на мужчин, а мужчины — на женщин.
Во
время одного посещения Зинаида Николаевна сварила ему гуманитарный рис — к
счастью, в тот день на несколько часов дали электричество, и она включила
люстру, все лампочки в ней (несмотря на предупреждение военных), и кому-то
невидимому с веселым злорадством сказала: «Вот вам
всем!» В ту ночь и портрет ее убитого сына светился, и увядшие розы в вазе
ожили.
Когда
он в последний раз пришел к ней, в ее комнате было несколько соседок. Зинаида
Николаевна лежала на кровати, постанывала. Стоял резкий запах сердечных капель.
Ему сказали: «В это утро мы узнали, что Валеру убил Рома». Рома — друг детства,
сосед, Рома, у которого Зинаида Николаевна в день похорон Валеры срезала прядь
волос и объявила приемным сыном, вместо Валеры. Вот уже месяц, как его никто не
видел в городе. Говорили, сбежал.
Михаил
Темурович вспомнил то зимнее утро, когда узнал об убийстве Валеры. После этого
город все время искал убийцу, и все безрезультатно.
Он
поискал глазами Кота президента. В одном из углов комнаты почудилось ему пятно
оранжевого цвета; там сжался в комочек Кот президента. Он взял его на руки и
посадил возле Зинаиды Николаевны. Потом погладил женщину по голове, поцеловал
ей руки, лоб и вышел из комнаты. Это была их последняя встреча.
На
улице плюгавый солдат из автомата убил собаку. Он даже
не остановился, даже не сказал солдату: «Не убивай собак и кошек, мертвая
собака и мертвая кошка могут отомстить». Так, как раньше крикнул солдатам,
расстреливавшим из крупно-калиберного пулемета
памятник Ленину: «Не стреляйте по памятникам, тем более Ленина, он же был
страшным человеком; в особенности в его памятники не стреляйте, и ни в какие
другие, они могут отомстить».
Городские
дома стали напоминать яблоки, груши, апельсины, конфеты, которые приносят к
постели умирающего. Последние подарки: печальные,
нежно утешающие, ангельски ласковые многоточия жизни…
Он
однажды видел, как при бомбежке выскочил из дворового туалета в сторону
спасительного подъезда мужчина со спущенными штанами, с испачканной задницей…
Видел
еще: спрятались под столом застигнутые бомбежкой выпивавшие — и один из них так
и не выпустил из рук полный рог вина. Призрак руки с рогом, выползший из-под
накрытого стола, за которым нет пирующих, шевелился,
словно призрак руки статуи Свободы.
Куда-то
подевались сухумские «чудаки» и «черти».
Во
время войны он как-то раз закурил сигарету — ему трудно было смириться с
одиночеством. Дым сигареты как туманом окутал комнату, квартиру, городские
деревья, море. И все-таки он впервые ощутил что-то похожее на благодарность
душе Колумба — за табак.
Он
брал с полки книгу то философа, то поэта, то описания путешествий. Как будто бы
читал. Но без участия сердца. Перелистывал страницы и так смотрел на них, как
раньше на дно Черного моря или Бебеисирского озера сквозь стекла маски
аквалангиста, но…
—
Калимера! — приветствовал он, наверное, последнего оставшегося в Сухуми грека —
Эгеоса Мармарилоса. Эгеос Мармарилос за последнее время как-то сразу весь
сморщился, высох и стал похож на древнегреческий пергамент.
—
Море проклято, — сказал Эгеос Мармарилос. — С морями связаны все войны и
недоразумения. Чем красивее страна, тем больше войн вокруг нее и за нее. Лучше
уж мне быть вечным туристом, все бы путешествовал, и не было бы у меня ни
национальности, ни родины.
—
Не вечным туристом, а вечным странником, — попытался поправить его Михаил
Темурович.
—
Вечным туристом! — упрямо повторил Эгеос Мармарилос.
Несмотря
на то что он регулярно поливал комнатные цветы, все
они засохли.
Умер
попугай: от стрельбы у него разорвалось сердце.
Несколько
раз навестили его Дмитрий Хварцкия и его супруга Нина. Принесли еды.
Все,
кроме внука Тенгиза, оставили его.
Фактически
он остался один.
Едою
он делился с уличными собаками и кошками.
В
конце 1992 года его навестил Сосо Капанадзе. Сосо все копошился в Ботаническом
саду: ухаживал за деревьями и цветами. В Ботаническом находилось старое здание
Института чая и субтропических культур, построенное еще в XIX веке. В ноябре
1992 года в одну из стен попал артиллерийский снаряд, да так и застрял в ней.
Три-четыре дня ждали: вот-вот взорвется, вот сейчас, наверное! — но он не
взорвался. Никто не осмелился его вытащить. А потом и вовсе забыли о нем.
В
тот день он беседовал с Сосо Капанадзе о происхождении жизни и о строении
клетки. Они даже поспорили. Неожиданно в середине беседы он вспомнил детство:
—
Однажды в Сухуми приехал цирк, привез маленькую карусель. Карусель крутила
старая хромая лошадь. Мне кажется, эта лошадь и всю Землю вращает…
Соседа
ограбили. Не смогли сломать железную дверь (дома никого не было), пригнали
откуда-то подъемник — «вышку» — и залезли через окно. Средь бела дня. Управлять
краном они не умели, и вначале «люльку» подняли на два этажа выше.
—
На целых две октавы выше взяли, — горько пошутил он над мародерами.
А
они не поняли шутки: они же не были музыкантами.
Возможно,
это была его последняя шутка.
В
первый день 93-го года он сказал пришедшему к нему в гости Сосо Капанадзе:
—
Я не вынесу. После сочельника, накануне Крещения навсегда закрою глаза. А ты
должен будешь сказать прощальное слово.
Сосо
Капанадзе тогда не знал значения слова «сочельник». Позже узнал, расспросил. В
книжках поискал.
В
комнате было холодно. В городе лежал снег. В тот год выпало много снега. Одни
говорили — из-за «Градов», другие — из-за войны.
Сосо
говорил с ним и все время растирал себе руки, сидел в
комнате, накинув куртку. Ему тоже было холодно, как и его городу. Еды не
хватало. В кухне накопилось много мусора.
—
Похороните меня на Михайловском кладбище, рядом с мамой, не хочу в Пантеон…
Меня пугает мрамор, мне лучше простая кладбищенская травка. Ты же знаешь!.. Я
так соскучился по деревне, Сосик, по запаху старого деревянного дома.
—
После смерти я иногда буду подавать тебе знаки, наблюдай за деревьями, еще — за
собаками и кошками. Сердцем прислушивайся, и сразу узнаешь меня.
—
До конца столетия осталось семь лет. Счастливое число — семь.
Усмехнулся
иронически.
Может,
это была его последняя улыбка.
Перед
Крещением его квартира наполнилась растениями и животными. Своей
тяжелой походкой разгуливали по комнатам черные и белые буйволы, вавилонские
буйволы, месопотамские, японские, кавказские; летали пчелы, блеяли козы, мычали
быки; цвели цветы, и кусты, и деревья.
На
одном дереве распустилось облако.
Комнату
затопило Черное море. Реки: Гумиста, Кодори, Бзыбь… Чипилпета тоже
пожаловала.
Привольно
разрасталась гигантская тыква «Атлант».
А
еще — химеры приветствовали: незнакомые растения будущего, незнакомые животные
будущего…
Смерть
— великий пир, огромный стол, с многочисленными присутствующими. Медленно,
незаметно пьянеешь. Разве ты умирающий? Нет, ты просто обычный подвыпивший
мужик. От вина ли ты пьян? От прожитых лет. Тебе улыбаются: что, опьянел,
брат?! Так они шутят с тобою. Великий пир…
О,
каким тяжелым будет похмелье, Сосик!
Где-то
в Африке мальчишки преследуют подраненную копьем антилопу. В Австралии
испанский эмигрант наигрывает на гитаре андалузскую мелодию. В Таиланде, близ
Бангкока, в Саду роз женщина высаживает орхидеи в скорлупки кокоса. В Греции,
на острове Родос, дует синий ветер. Над Фудзиямой светает…
По
горам и долинам передвигаются мировые армии, которые с неба похожи на кофейную гущу.
Солдаты кофейной гущи. Гадальные солдаты. Игрушечные солдаты игрушечных стран,
бегающие по игрушечным высотам и игрушечным долинам…
Ветерок
ласкает Тадж-Махал… А на канадском снегу — отсвет розового неба. Где-то
бродит последний на планете человек…
На
седьмой день после сочельника он отчетливо услышал, как сказала Господу
дрожащая в клетке его последняя птичка: «Неужели эта планета была создана
только для людей?»
Похоже
было на упрек. А точнее — это и был упрек.
В
последний раз он разговаривал именно с нею. А потом уже ни слова никому не
сказал: умерла птичка.
Еще:
собрались в его квартире на седьмой день после сочельника ангелы-хранители его
дома и всех оставленных или сожженных домов.
Счастливое
число — семь.
И
все другие дни, и все другие ночи, все ласковые слова и все любимые лица, все
движения, поцелуи, объятия, тосты, звуки, воспоминания, надежды… — все
слилось в этот день и в эту ночь.
Последнее,
что услышал, был голос той мертвой птички: «Открой глаза».
Он
открыл глаза и увидел Бога.
Утром
его нашли мертвым: он лежал на полу возле кровати, на боку, сжав в горсти край
бурки. Улыбался. В кармане штанов нашли три штучки каких-то семян.
Незнакомое
Неизвестное
Семя.
Может,
Цветка,
Может,
Дерева.
Во
время войны река Гумиста разделяла воюющие стороны. Один из любимых ресторанов
Михаила Темуровича — «Эшера» — остался абхазам, другой — «Мерхеули» — грузинам.
Неподалеку
от «Эшеры» стоял абхазский «Град» и бомбил грузинские позиции. Стоящий возле
«Мерхеули» «Град» стрелял по Эшерской горе.
Во
время войны и любимые рестораны Михаила Темуровича объявили войну друг другу и
вместо отборных вин и изысканных яств посылали друг другу реактивные снаряды.
Во
время войны все меняется. Рестораны тоже. Они становятся безлюдными,
разграбленными, одинокими, сиротливыми, замолкнувшими в отчаянии и тоске.
Они
не выдерживают войны.
И
Михаил Темурович не выдержал.
И
в день похорон выли, гремели эшерские и мерхеульские «Грады».
В
день похорон в немногочисленной процессии, двигавшейся к Михайловскому
кладбищу, была и Зинаида Николаевна. На руках у нее был внук внука Кота
президента. Он тоже был рыжим, как и его далекий великий предок. Его тоже звали
Джон Фитцджеральд Кеннеди. И конечно, он тоже был целителем.
День
его похорон был солнечным. Ночью светила луна.
Луна
той ночи не была обычной луной, и поэтому ее до рассвета вылизывало мяуканье
всех сухумских рыжих котов.
Луна была похожа
на Кота президента.
_____________
1 Баба (абх.)
— ласковое обращение старшего мужчины к младшему.