Разговор ведет Наталья Игрунова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2016
Мы
были знакомы, как были знакомы все в «Дружбе народов» с одним из своих самых
талантливых авторов. Приезжая в Москву, он приходил в
редакцию на Поварскую, подолгу разговаривал с Леонидом Арамовичем
Теракопяном (замом главного редактора), подробно и
доброжелательно отвечал на наши расспросы о жизни и друзьях в Армении, о том,
что происходит у них в литературе, очень внимательно вслушивался в то, что
говорилось о его рассказах, чувствовалась заинтересованность в профессиональных
оценках и советах, особенно в том, что касалось перевода. Никогда не
устраивал, как это было принято у кавказских писателей, посиделок в ЦДЛе или застолья в редакции, лишь однажды обмыли его
публикацию бутылкой домашней тутовки, привезенной им
из Нагорного Карабаха. Потому и запомнилось — что из Карабаха, где он когда-то
воевал добровольцем, и единственный раз. Ощущение значительности. Глаза
человека, знающего цену жизни и смерти, серьезный, казалось, откуда-то из
глубины взгляд, мгновенно вспыхивающий веселой или ироничной улыбкой. Сдержанность
и достоинство, за которыми угадывались сильный
характер, нешуточные страсти и требовательность к себе и другим. Неожиданная
застенчивость. Хотел расположить к себе – но не любой ценой. Никакой рисовки,
позы, нарочитости. Такой вот отдельный человек.
Идея
записать беседу для «ДН» возникла в один из приездов Левона в Москву в кабинете
у Тера. Разговаривали мы в субботний день в пустой
редакции «Известий», где я тогда работала параллельно с «Дружбой». Разговор был непростой, разорванный долгой
паузой, мы несколько раз завершали его и вновь продолжали. Я до этого читала только его рассказы, о двух
вышедших к тому времени в Армении романах практически ничего не знала. Левон
отвечал немногословно, переспрашивая и
очень ответственно подбирая русские слова. Приходилось то и дело уточнять. Я
даже посетовала — как же трудно, когда не знаешь человека, да еще и
пробиваешься через язык…
На что он с какой-то спокойной простотой ответил – это есть на
пленке, — совершенно сразив меня: «А почему мне кажется, что я давно вас знаю?
Я очень мало доверяю кому, а вам я доверяю, я не знаю отчего». И это доверие, искренность и желание сказать
очень важные для себя вещи и быть понятым
— они сохранились, мне кажется, и на бумаге. Как главный нерв того
разговора. Так я понимаю теперь. А тогда показалось, что материала для
публикации беседы не хватает, и пленка осталась нерасшифрованной. Левон приезжал в Москву, приходил в редакцию,
я делала хорошую мину при плохой игре, в
очередной раз извинялась, он понимающе улыбался… и пленка оставалась лежать.
И вот наконец 10 мая 2010 года — на кассете есть дата
— мы записали вторую беседу. Без подготовки — у него было свободное время, а у
меня оказался с собой диктофон.
Можно
сказать, что эти два разговора с перерывом в пять лет и были моим настоящим
знакомством с Левоном Хечояном. И это
очень точное жанровое определение того, что в конце
концов получилось, — разговор-знакомство.
Но
для читателей это знакомство опять было отложено на годы.
Моя
вина — и я снова говорю: «Простите, Левон…»
Теперь,
когда я уже прочла два его романа — исторический «Царь Аршак
и евнух Драстамат» и карабахский «Чёрная книга,
тяжёлый жук» (Левон прислал мне переводы — не для публикации, а чтобы
посоветоваться, как можно их довести), разговор был бы другим. По крайней мере,
я бы лучше понимала масштаб этого писателя (масштаб личности чувствовался и
так), понимала бы, что многое из того, о чем мы говорили, тревожит и мучает его
годами, о многом он пытался уже в этих романах сказать.
О
наивной романтике отправляющихся в освободительный поход добровольцев — стрелок
промахнется, снаряд не долетит, ты победишь и с орденами на груди вернешься на
родину и пройдешь в парадном строю по главной площади, и девушки будут шептаться и смотреть влюбленными глазами, — романтике,
разбившейся о будни войны, об их жестокую правду: с той самой площади Свободы
после траурных митингов и торжественных речей несли в пантеон хоронить павших. О сожженных селах и растянувшихся по обочинам дорог
караванах беженцев. О последних патронах и страхе окружения. О снайперах,
засевших в горах. О вшах, поносе, изнуряющей жаре и жажде,
обмороженных ногах, о сутках без сна и сне, похожем на обморок, о гибели
товарища, о мокрых грабовых дровах, которые шипят в огне и не греют, об усиленной
эхом бомбежке в ущелье, об одном сухаре на двоих, о присланных из столицы
специалистах-ремонтниках, в девять вечера, не починив танк, отправившихся
спать, о криках раненого, которому нечем помочь, о
трупном запахе, о бойцах, слушающих стихи Уитмена, о поставленном на колени
пленном со связанными руками и длинной, тонкой, как у гуся, шеей, о том, как
хотели изнасиловать двенадцатилетнюю девочку, о том, что воин становится
жестоким из-за беспощадности войны и о том, что нельзя позволять войне войти в
тебя. О чувстве стыда. Об утрате чувства времени. О тоске по дому. О
том, как мечется вернувшийся с войны человек, не находя себе места в мирном
городе, не находя отклика, не находя себя. О том, что вместо славы и признания
литература чаще приносит писателю проклятия и захлестывающее отчаяние. О синем
цветке, к которому прикован взгляд человека, зажатого в расщелине, и о свисте
пуль, высекающих искры из скалы, — синий цветок пахнет оплавленным камнем. О
красной луже крови на земле и черной в своей вечности смерти. О каких-то птицах
с черными крыльями, скользящих по снегу. О разнице в тепле и свете двух огней —
жизни, где смешались людские страсти, надежды, радости и страхи, и искусства,
где властвуют чувства и взгляд на мир художника. О том, как с рассыпанных по
земле во дворе покинутого дома фотографий смотрят на тебя огромные глаза. О том, что все мы – частицы одной общей души, созданы из пыли
общего земного шара и история любви царицы Парандзем
и царя Аршака — высоко в горах, среди раскаленных на
солнцепеке камней и душистого чабреца и в карете, по крыше которой хлещет
ливень, где пробуждение было подобно забытью и рыжебородый пастух угощает их
молоком из глиняной миски, — «на самом деле» произошла с героями другого
его романа. О том, что человек вновь и вновь возвращается в этот мир дорогой
своего рода, и о духе свободы, который простер свои крылья между Востоком и
Западом. О том, что несмотря на холод, голод и войну,
его страна должна была идти по пути общечеловеческой истории и, преобразившись,
остаться Арменией…
Знай
я все это, наверное, разговор пошел бы иначе. Однако важно другое. В России
романы Левона Хечояна
так и не изданы. И вам известно о нем почти столько же, что и мне тогда.
Почти. Но разница космическая — вы
знаете, что этого человека больше
нет.
Разговор
первый
Н.И.:
Моя первая большая статья была об армянской литературе — об Агаси
Айвазяне.
Л.Х.:
Он великий мастер.
Н.И.:
Для меня из прозаиков армянских, из тех, кого я знаю и кто был жив в то
время, когда я начала заниматься литературой, — я не говорю о Бакунце или Маари — два самых
больших писателя — он и Грант Матевосян. Хотя это очень разные писатели.
Л.Х.:
Вы не ошиблись. Очень разные, но оба — мастера.
Н.И.:
А что значит «мастер» применительно к писателю, литературе?
Л.Х.:
Мастер?.. Трудно дать определение сразу… Мастер, мне кажется, — тот человек,
который способен поднять стену, но не умом, а сердцем, и не ошибиться. Вот это
мастер.
Н.И.:
То есть — с очень точным глазомером и точной рукой?
Л.Х.:
И при этом — вкладывает душу. Потому что дом — это не только камень, не только
бетон, не только железо. Дом — это то место, где живет
душа, дух предков. Мастер — человек, который строит дом своим сердцем и не
ошибается.
Н.И.:
А кого из прозаиков любите больше всего?
Л.Х.:
Грант Матевосян. Фолкнер. Пруст. С ходу трудно назвать.
Н.И.:
Перечитываете кого-то?
Л.Х.:
Честно говоря — нет. Не знаю, почему.
Н.И.:
Прочитанное очень хорошо помнится?
Л.Х.:
Бывает, я самый лучший рассказ или роман оставляю недочитанным, закрываю на том
месте, где очень нравится. После этого у меня прекрасное долгое ощущение, что
этот праздник никогда не кончится. Да, вот, кстати, Хемингуэя я тоже люблю.
Перечитывал Библию несколько раз.
Н.И.:
А любимые поэты — кто?
Л.Х.:
Чаренц. Блок. Уитмен.
Н.И.:
Какие разные поэты.
Л.Х.:
Поэзия — это как музыка, песня. В разное время слышишь и чувствуешь по-разному.
Иногда вы хотите слушать 40-ю симфонию Моцарта, иногда — 9-ю. Смотря какое настроение. Так и поэзия. Иногда ближе всего
Блок, иногда — Ваан Терьян
или Чаренц.
Н.И.:
Время есть на то, чтобы читать?
Л.Х.:
Да, немного есть.
Н.И.:
Вы работаете где-то, служите?
Н.И.:
Нет, я не работаю. Занимаюсь только литературой.
Н.И.:
Этим в Армении можно сейчас жить?
Л.Х.:
Конечно нет. Еле-еле. Приходится влезать в долги — до следующего рассказа или
книги. Или редактировать чью-то книгу, писать эссе под заказ из какого-нибудь
журнала.
Н.И.:
Вы окончили пединститут. А работали учителем?
Л.Х.:
Работал всего год. Преподавал армянскую литературу. Это был класс седьмой или
восьмой. (улыбается) Когда
я рассказывал, у них были такие хорошие глаза. Тридцать пар глаз смотрят,
блестят, а ты идешь по этим глазам, идешь, идешь… Как
по звездам ночью. Интересно.
Н.И.:
Почему же вы так быстро из школы ушли?
Л.Х.:
Мне предложили другую работу. Когда у нас началась перестройка, мне предложили
быть завотделом культуры в мэрии города Раздан. Там я
тоже проработал недолго — год. Наверно, это зависит от моего характера, что ли.
Н.И.:
А как попали в Карабах? Почему?
Л.Х.:
Это нужно?
Н.И.:
Чтобы вас понять.
Л.Х.:
Там началась война. Был Сумгаит, потом Баку. Вы помните?
Н.И.:
Конечно, помню.
Л.Х.:
Тогда и потребовались отряды добровольцев — отряды самообороны. И я как
доброволец пошел. Я мог бы много рассказать об этом, но не хочу. Два года назад
мы — писатели из тех кавказских стран, которые воюют друг против друга, —
собирались в Тбилиси и потом издали книгу. Армяне, абхазы, грузины, осетины,
азербайджанцы… И вот тогда я предложил: давайте не будем говорить друг о
друге плохого. И когда я позже в Европе был — в
«литературном» поезде, я на всех встречах читал лекцию «Литература и война». И
те рассказы, которые я пишу, они против войны, а не против какого-то народа.
Вы, мне кажется, это поняли, да?
Н.И.:
Знаете, мне что важно?..
Л.Х.:
…пожалуйста, вы можете спросить.
Н.И.:
Тот человек, который попал туда, и тот человек, который вернулся, — это два
разных человека?
Л.Х.:
Да. Два разных человека. Очень.
Н.И.:
В чем?
Л.Х.:
Тогда я был молодой еще. Все так легко было. Мне показалось, что…
Н.И.:
Вы решились на это легко?
Л.Х.:
Я говорю «легко», потому что мы знали, куда идем и за что. Кроме того, я думал,
что девчонки будут любить меня. Это очень важно.
Н.И.:
А сколько ж вам было лет?
Л.Х.:
Тогда? (улыбается) Не помню.
Н.И.:
А какой это был год?
Л.Х.:
Начало войны — 91-й год.
Н.И.:
Ладно, сами посчитаем.
Л.Х.:
(улыбается) Ну вот. Девчонки будут любить. Потом иногда думаешь где-то
внутри, что станешь героем. А когда попадаешь туда, на войну, ты сразу видишь, что
это не так. Какое геройство, какие девчонки?! Ты так далеко от них. И уже
начинаешь мечтать по-другому о женщинах. Уже чувствуешь по-другому. Оттуда я
вернулся самоуверенным — оттого что вернулся. Многие
не вернулись. Самоуверенным, сильным, чувствовал, что пройду через все грехи и останусь безгрешным… Я несколько раз ездил туда. Когда
вернулся, война продолжалась во мне, наверно. Потом, после войны, когда
проходит время, открываются другие глаза. Глаза духа. И ты уже по-другому
видишь. Вы спросили: убивал или нет? Вот тогда ты этот вопрос сам себе задаешь.
Ночью задаешь. Днем задаешь. Я убивал или нет?.. Тогда и начинается другое мышление и ты становишься другим.
Н.И.:
Другим — каким?
Л.Х.:
Каким?.. Ты чувствуешь, что ты тоже смертен, мог бы остаться там. Что женщины,
о которых ты столько мечтал, это только мечты. Ты становишься духовным
человеком.
Н.И.:
Получается, через это все-таки нужно было пройти?
Л.Х.:
Война вообще не нужна никому! От нее идут все беды. Это ненужная вещь, никому
ненужная. И державам ненужная. И маленьким странам ненужная. У меня нет ни одного рассказа против кого-то,
какого-то противника. Они все против войны.
Н.И.:
В Советском Союзе была ведь огромная литература о Великой Отечественной
войне. Тот опыт — он пригодился?
Л.Х.:
Нет, почти все, что я читал, — это ложь. Была героическая литература,
героические образы.
Н.И.:
Можно поспорить, но не важно.
Л.Х.:
Это совсем не похоже, совсем другое. Тогда воевали регулярные армии, которые
имели опыт, лейтенанты учились в училищах. А эта война была совсем другая.
Н.И.:
Гражданская.
Л.Х.:
Да, гражданская. И ты сам должен думать — когда умереть. Не приказал тебе сзади
какой-то генерал — идите и умирайте, а ты сам должен решить, когда умирать,
когда спать и когда идти в атаку. Мне кажется, это был лишний разговор. Нет? Я
хочу свое обещание сдержать. И чтобы не получилось так, что я сижу вот в Москве
и хвастаюсь.
Н.И.:
Ну что значит — хвастаетесь? Это же опыт, через который прошли в Армении
многие. И хвастаться-то здесь чем? Ведь даже если бы вы хотели этот опыт
отринуть, решили эту часть жизни вычеркнуть, забыть, все равно это будет
существовать на уровне подсознания и проявится в том, как вы видите людей, как
смотрите на жизнь, в том, что вы пишете. Это же не могло не изменить вас.
Слишком серьезные вещи, чтобы не сказаться на человеке.
Л.Х.:
Так и есть.
Н.И.:
А вот те люди, которые там не были, те армяне, которые там не были, они
иначе смотрят на жизнь? Это было потрясение для армянского народа?
Л.Х.:
Конечно. И для всякого небольшого народа это огромное потрясение. Там ведь
погибают лучшие, молодые, генофонд.
Н.И.:
Была одна страна, более-менее единый опыт жизни, более-менее — потому что на
самом деле уклад жизни в глубинах был разным в Армении или в России, или в
Эстонии. Был какой-то общий цивилизационный слой, а
под ним — толща национальной истории, культуры, национальных традиций. Но
получилось так, что разбежались — и у каждой страны новый опыт жизни совершенно
другой. И какие-то вещи уже трудно даже понять. Хотя казалось — хотели свободы,
вот она, свобода, есть — и что?
Л.Х.:
Каждый народ — и великая держава, и самый малочисленный — имеет право на
самоопределение. Имеет право свободы. Тогда появляется новое искусство. На
искусстве прошлых лет было клеймо Советского Союза. Державное клеймо. А сейчас
каждый народ ставит свое личное клеймо, выражает свой характер. Это красиво.
Н.И.:
Цена, которую заплатили, — стоит того?
Л.Х.:
Мне кажется, да, стоит. Но только надо беречь это все.
Н.И.:
Были советские республики, для которых обретение самостоятельности стало
беспроигрышной ситуацией. Прибалтика, допустим. Там был опыт государственности,
еще недавний, сложившаяся экономика, прямой выход на Европу. Но Армении
пришлось совсем не так просто. Почти без природных ресурсов, без энергетики, в
недружественном окружении… Но с другой стороны — вечная мечта Армении о своем
государстве.
Л.Х.:
Моя милая, давай еще поговорим про одну вещь. Экономика, энергетические ресурсы… Во всем мире так: в одной стране они есть, в другой их
нет. Но еще важнее сказать о другом — о Духе. Есть
страны, где есть нефть под землей, есть страны, где растут апельсины, есть
страны, где золото есть. Есть страны, где под землей есть и Дух. Это, например,
Тибет, Египет. Это и Армения, ее Арарат. Это тоже богатство.
Н.И.:
Как есть церкви — намоленные места, так есть
страны, земли, где Дух веет?
Л.Х.:
Да. Вот об этом я и хотел сказать. Что такое Арарат? Там даже волк не может
рожать детеныша, потому что там голые камни и холод. Но это для турок голые камни.
А для армян эта гора рождает Дух.
Н.И.:
И война и те страшные зимы — это возможная цена?..
Л.Х.:
Ну вот так дается свобода. А что, для вас страшных зим не было, когда великий
русский народ нашел свою свободу? Когда освободился от
монгол? Вот видите! Если человек или народ не будет думать про свободу — это
похоже на самоубийство. Всегда мыслящее существо должно думать о свободе. Так
нам дано. Отчего литература рождается? Мы прикованы цепями к земле, но хотим
оторваться от нее. И когда хотим разорвать цепи, рождается литература.
Н.И.:
А вот та дилемма, которую после 11 сентября сформулировали для всего мира
американцы: свобода или безопасность?
Л.Х.:
Я сторонник свободы. Я не люблю цепи, я выбираю свободу.
Н.И.:
В Армении этот порыв к свободе — он сохранился или сейчас люди уже склонны
выбирать что-то другое? Благополучие…
Л.Х.:
Сейчас мы стараемся строить страну. Что-то получается лучше, что-то хуже, но мы
стараемся. Очень многое удалось и очень многое не удалось. Ошибки были. Но надо
строить, надо иметь свою страну, чтобы потомки росли свободные.
Н.И.:
А люди уезжают.
Л.Х.:
Это одна из ошибок. Плохо. Государство должно уметь защищать своего человека.
Это очень важно. Если бы он был защищен, он бы не уехал. Значит, он не
чувствует себя защищенным.
Н.И.:
Уезжают почему?
Л.Х.:
Жить нужно. Нет работы… Мы уже про политику больше говорим, чем про
литературу.
Н.И.:
А вас самого разве политика не интересует? Мне кажется, должна интересовать.
Хотя есть писатели, которые от этого устраняются.
Л.Х.:
Нет, я в этом живу.
Н.И.:
И в какой-нибудь партии состоите?
Л.Х.:
Нет. Никогда. И не люблю партий. Как может писатель принадлежать к какой-то
партии? Он же пишет для всего народа. Он должен быть из партии народа.
Н.И.:
Левон, а вы ведь тоже уезжали из
Армении и работали здесь, в Москве.
Л.Х.:
Да, я работал на Курском вокзале, укладывал асфальт. Теперь я не стесняюсь об
этом говорить, а тогда стеснялся. Все время дрожал. Мне казалось, что это от
холода. Или от дождя — тогда дождь шел. Но это продолжалось неделю, и я понял:
во, это не от дождя я мерзну, это что-то внутри — то ли страх, то ли стыд, что
я асфальт укладываю… С какого-то телевидения приезжали, снимали, как работают
кавказские рабочие, как живут, спят в вагончиках, грязные… Все это накопилось
и, может, от этого я дрожал. (улыбаясь)
Но после этого я написал очень хороший рассказ — «Кореец». Про флейту и про
девушку-кореянку.
Н.И.:
Вы долго жили здесь тогда?
Л.Х.:
Да. С конца весны, когда начинается время ремонта асфальта, и по октябрь или ноябрь.
Н.И.:
Когда это было?
Л.Х.:
Сейчас скажу… Это было, когда обесценились деньги.
Вдруг случился «черный вторник», и таким трудом заработанные деньги
превратились в копейки — в двести долларов.
Н.И.:
А в Армении невозможно было заработать?
Л.Х.:
Тогда нет. Нужно было семью кормить. Дети были студентами.
Н.И.:
Как вы чувствовали себя тогда в Москве?
Л.Х.:
Хорошо. У меня здесь друзья. Очень уставал. Когда за день пять-шесть машин
асфальта разгрузишь, ты уже не хочешь даже мыться, не хочешь есть. Но иногда встречался
с друзьями.
Н.И.:
Мы в последнее время много говорим о том, как тяжело этим людям — из
Армении, Азербайджана, Таджикистана, Молдавии — в Москве живется. Не потому
только, что у них очень тяжелый труд сам по себе. Что-то изменилось в
отношениях.
Л.Х.:
Потому что и Россия больше не считает нас своими гражданами. И милиция на
улицах обижает. Она, конечно, делает свое дело, но раньше ведь не было такого.
Иногда люди не могут говорить искренне. Внутри остается обида, копится,
копится, и вдруг начинается противостояние большой страны и большого народа.
Н.И.:
А на родине знают о тех случаях, когда в Москве убивают армян?
Л.Х.:
Это сразу узнаёт вся Армения, как один человек.
Н.И.:
На днях, позавчера, что ли, опять двоих расстреляли. Не сообщали больше ничего
— ни кто, ни из-за чего. Один погиб, другой в больнице.
Л.Х.:
Позавчера? Я не знал об этом…
Очень
долгое молчание.
Л.Х.:
Не могу больше говорить… А этот петух (календарь на стене у меня за
спиной) как помогал мне говорить с тобой…
Левон
молчит и пытается справиться с собой. Я выключила диктофон. Мое сочувствие не
утешает. Приготовила чай — и перевела разговор. Левон отвечает, но все равно
видно, что боль не ушла.
Н.И.:
Вы родились в Грузии?
Л.Х.:
Да, в Грузии, в Ахалкалаки. Село Баралет называется.
Н.И.:
Бываете там?
Л.Х.:
Иногда, хотя бы раз в год.
Н.И.:
Там родня осталась?
Л.Х.:
Да, у меня родня там.
Н.И.:
А как перебрались в Армению?
Л.Х.:
Закончил школу, надо было учиться, там же нет
армянских вузов. И я приехал в Армению и остался там после учебы. Потом
родители приехали. А вообще мои предки из Западной Армении. Из Эрзерума. Мой
прадед похоронен в Эрзеруме. Мой дед похоронен в Ахалкалаки. Мой отец похоронен
в Армении. Вот по этому вы можете представить, что
такое геноцид. Это когда нет даже могилы, чтобы туда прийти.
Н.И.:
В Турцию можно сейчас приехать из Армении?
Л.Х.:
Многие ездят. Но я не поеду. Я обещал себе, что войду в Турцию после нашей
армии.
Н.И.:
После армии?
Л.Х.:
Да. Это значит, что, может, и никогда. Ведь если над каждой крепостью, над
каждым городом, над каждой церковью — турецкие флаги, я не могу туда войти.
Н.И.:
А вы слышали о таком турецком писателе — Орхане Памуке? Он лауреат Нобелевской премии.
Л.Х.:
Слышал, но не читал.
Н.И.:
В Армении знают о судебном процессе над ним — за
то, что он признал геноцид?
Л.Х.:
Да, об этом много писали. Он все правильно делает. Это нужно и для самого себя.
Н.И.:
Все-таки все время литература и политика соприкасаются… Левон, в России
печатались только ваши рассказы. А о чем романы?
Л.Х.:
Один о карабахской войне — называется «Чёрная книга, тяжелый жук». Второй —
исторический роман «Царь Аршак, евнух Драстамат». Оба переведены. Но я не знаю, стоит ли перевод
издавать. Вопрос, который я постоянно задаю себе: зачем?
Н.И.:
Это для себя — зачем? Вы пишете для себя?
Л.Х.:
Когда был молодой, тогда думал, что пишу для кого-то, вернее, для народа.
Смешно даже. Потом вдруг понял, что я пишу только для себя.
Н.И.:
Чтобы что-то высказать, выговорить?
Л.Х.:
В рассказах и даже в романах есть такие отрывки — никто не знает, что это
такое, кроме меня. И я так и оставляю.
Н.И.:
Должно остаться загадкой?
Л.Х.:
Кто хочет, пусть догадываются, а нет — значит, я не скажу, это мое… Поэтому и
вопрос возникает — зачем печатать? И от этого потом начинается депрессия.
Н.И.:
Без ощущения, что это нужно для себя, наверно, не может быть писателя. Без
потребности писать. Но все-таки если бы не было того же Чаренца, того же Маари, того же Матевосяна, и армяне были бы другие.
Л.Х.:
Конечно. Это так. Как другие бывают те люди, которые живут в долине, которые
живут в лесах, в тайге, те, которые живут около моря или возле горы… Великие
люди, они такие же как море, как гора. И около них,
при них живет народ.
Н.И.:
А Матевосян — это море или гора?
Л.Х.:
Гора. Он гора. Гора, которая смотрит на Армению. Из вышины. Да. Так и должно
быть. Мне кажется, так и для русского народа. Если бы не было Шолохова,
Толстого, Достоевского, вы были бы другими. Искусство дает народам разные
нюансы, разные краски, разное мышление.
Н.И.:
А вам совсем не важно, чтобы то, что поняли вы о жизни, понял, узнал,
почувствовал кто-то еще?
Л.Х.:
Ну, важно… Я стараюсь писать. Я пишу. Если кому-то нужно, он возьмет. А может,
кому-то это покажется чушью… Так и должно быть в
искусстве, я думаю. Не надо заставлять.
Н.И.:
Что вы хотели сказать вашим карабахским романом?
Л.Х.:
Весь роман о том, о чем мы в начале говорили — против
войны. Как противна война.
Н.И.:
А действие там происходит?
Л.Х.:
И там, и в Армении. Это роман про какого-то художника,
писателя, который идет на войну, на три месяца, на четыре месяца, потом
возвращается в Армению, а через месяц-полтора идет обратно на войну. И та
жизнь, и эта жизнь. Он об этой ежедневной жизни. Трудно рассказать коротко… Я
пять лет писал эту книгу – и вы хотите, чтобы я за десять минут рассказал, о
чем она?!
Н.И.:
Дайте почитать перевод.
Л.Х.:
Я хотел бы, но у меня с собой нет.
Н.И.:
А что писала критика?
Л.Х.:
Разное писали, и хорошее, и плохое.
Н.И.:
Что-то из того, что было важно для вас сказать, было понято?
Л.Х.:
Мне кажется, нет. Но это разве важно? Когда-нибудь будет понято. Не надо
ставить цель, чтобы завтра все поняли. Всему свое время. Яблоко как поспевает
на дереве? Приходит время…
Н.И.:
…зреет и падает.
Л.Х.:
Зреет и падает. Так и с пониманием.
Н.И.:
А сейчас вообще литература нужна?
Л.Х.:
Если по мне, то — да, обязательно нужна. Человек так
устроен, что ему нужен какой-то рассказ, душевный рассказ. Люди всегда
рассказывали что-то друг другу. Когда-то в пещерах рисовали охотника. Или
оленя. Это тоже рассказ — кто-то рассказал кому-то, что олень — вот такой. Или
сидело около костра какое-то племя, и кто-то рассказывал красиво очень,
хвастался, что он убил антилопу, потом тигра, потом слона… У
человека есть потребность художественного. Когда человек слушает это,
его душе хорошо.
Н.И.:
А рассказ чаще всего возникает из чего — из слова, из характера?..
Л.Х.:
У меня есть рассказ, который родился из запаха — ходил по улице и вдруг
почувствовал запах горелой ткани. И написал потом очень красивый рассказ. «Ожидание»
называется. На русском он есть. Там судят деда, и ребенок ждет, когда в суд
придет отец, чтобы они встали рядом втроем. И дед тоже ждет сына. А он не
приходит, потому что стыдится своего отца. Вот такой рассказ. А вообще
по-разному бывает.
Н.И.:
А тот рассказ, где пленных в последний момент расстреливают, не доверяя друг
другу, и обмениваются гробами, — «Обмен»
— за ним была какая-то реальная ситуация или это ваш вымысел?
Л.Х.:
Ситуация была.
Н.И.:
Для меня это было потрясение. После этого рассказа я начала следить за
вашими публикациями.
Л.Х.:
А вы читали «Дрожь земли»? Это тоже хороший рассказ. Да. Это так и написано,
чтобы все боялись и больше не было войны.
Н.И.:
Но смотрите, что происходит. Литература Матевосяна, Фолкнера или Толстого,
литература, в которой, как я понимаю, и вы видите свое место, какой-то огромной
массе людей вдруг стала не нужна. Точно так же, как не нужно кино Феллини и
Тарковского, сложная музыка. Какое-то сейчас время, когда и искусство не хочет
вникать и разбираться в том, что происходит в душе человека, и зрителю,
читателю — просто как человеку — это не
нужно. Он не воспринимает глубину, ему не нужно, чтобы в его душу лезли, и не
интересно то, что на душе у другого человека, он не хочет в это вдаваться.
Интерес к интернету и телевизору, к лёгким вещам, легкому чтению. И от этого
мир становится прямее, страшнее…
Л.Х.:
…беднее…
Н.И.:
В нем легче убить…
Л.Х.:
И убиваем. Мне кажется, бывают эпохи, когда на поверхности все покрыто пеной. Тем,
что легко. Например, когда-то очень любили кулинарные книги.
Н.И.:
И сегодня очень любят, и целые серии издают, и дешевые журнальчики, и
роскошно иллюстрированные, свои и переводные огромного формата тома.
Л.Х.:
Но это не значит, что Толстой не нужен, Феллини не нужен. Придет время, когда
человек вернется обратно к истокам, чистым истокам. Потому что вечно человек же
не может убивать. Убивать — это значит совершать самоубийство.
Н.И.:
Вы тоже так думаете? Я писала об этом в статье об
Айвазяне, у него это одна из главных тем: убивая другого, человек убивает себя.
Л.Х.:
Да, хотя ты убиваешь другого, все равно это
самоубийство… Может быть в другую эпоху, но человек вернется опять к
Достоевскому, Матевосяну, Фолкнеру. Человек так устроен внутри.
Н.И.:
А почему это не важно сейчас?
Л.Х.:
Потому что долгое время мы были закрыты, вдруг открыли границы, и к нам хлынуло
что попало. И народ не был готов, он был готов верить, что это хорошо и то
хорошо.
Н.И.:
Здесь еще немножечко другое, мне кажется. Люди не
хотят слушать друг друга, видеть, что происходит с человеком рядом. Когда
идешь мимо бомжа, думаешь, как бы вшей не подхватить или заразу
какую. Сунешь монетку бабушке, которая милостыню просит, — и вроде откупился.
Это край, но так же и в отношениях с самыми близкими…
Л.Х.:
Это тоже причина. Потому что мы потеряли Бога. Разве можно убить в тридцать
седьмом столько людей, если у тебя есть Бог? Ты бы убил столько людей? Посадил?
После этого мировая война — разве десятки миллионов людей были бы убиты?
Потеряли Бога.
Н.И.:
Мне кажется, в ваших рассказах это одна из самых важных вещей — понять
человека, который рядом с тобой, другого. Невнимание, непонимание может
сказаться на его судьбе трагически.
Л.Х.:
Да, правда, мы очень мало любим друг друга.
Н.И.:
Но тогда, может быть, ради этого надо писать?
Л.Х.:
Знаете, как… не знаю, ради чего, но иногда мне думается так. Писатель — это
кот-мистик. Вот вы в деревне жили? Видели, как кот сидит около мышиной норы? Он
может поднять лапу и сидеть час… два… три… А может — и
день, и ночь. Он ждет, когда мышка появится. Так и писатель сидит перед белым
листом и ждет — вот появится эта мысль, это слово… появится… появится… Вот это писатель. А почему этот кот — мистик, я говорю?..
Умирал мой друг, в чужом доме, во время войны. Это был старый дом, хижина. И в
комнате был большой такой кот, наверное, домашний кот хозяев. Когда друг умер,
кот взобрался по занавеске на карниз, стоит на карнизе, и спина у него… вот
такая… как говорят по-русски?
Н.И.:
Дугой.
Л.Х.:
Дугой. И у него тихий крик. Не крик… рычание. Он что-то видит, что мы не видим.
Вот поэтому писатель — это кот-мистик. Он видит что-то, что мы не видим. Вы
согласны со мной?
Н.И.:
Да, если это настоящий писатель… Левон, хочу еще спросить вот о чем.
Для романов вами выбраны два сюжета, определяющих очень многое: история и
война. Прошлое и настоящее. А о чем главная мечта армян?
Л.Х.:
Чтобы у нас была свободная, сильная страна. Ментально сильная, духовно сильная.
И чтобы все любили друг друга, чтобы больше не было войны. Чтобы вернулись те,
кто находится на чужбине. Все вернулись.
Н.И.:
Вы думаете, это насущно необходимо людям, которые уехали из Армении, или их
предки уехали? Может, просто нужно, чтобы они чувствовали себя армянами?
Л.Х.:
Они, может быть, даже сами не знают, но я же часто бываю в разных местах, да? Я
знаю глаза армян. У них в глазах тоска. Человек живет хорошо, обеспеченно, у
него все есть, но все равно у него тоска в глазах.
Н.И.:
Даже если не он уехал, если он родился там?
Л.Х.:
Да, я это видел в Америке. У него дед уехал, он не говорит по-армянски — и все
равно тоскует по Армении. У нас так. Внутри так.
Н.И.:
Это больно для самого человека. Но для нации — живительно.
Л.Х.:
Большие народы этого не чувствуют. У малочисленных народов инстинкт
самосохранения мощно работает.
Н.И.:
Грант Матевосян вскоре после распада Советского Союза то ли в интервью, то
ли в эссе каком-то написал, что он очень непросто себя чувствует в новой
Армении, несмотря на то, что она свободна и самостоятельна — он привык
чувствовать себя гражданином большой страны, под ее защитой. И вдруг все это обрубилось, и он оказался в совершенно иных пределах. Вы
ведь тоже, когда рассказывали, как работали в Москве, посетовали, что отношение
к вам изменилось, Россия больше не считает вас своими гражданами. Так ведь это
так и есть — вы теперь граждане другой страны, иностранцы. Но: значит, это не
только личное ощущение Гранта?
Л.Х.:
Для Гранта это было правильно и точно сказано. Для их поколения. Пришло новое
поколение. Да, страна маленькая. Да, первоклассный «мерседес»
может за один день всю Армению объехать. Нужно пространство. Но Родина — это не
только место на земле. Великие — Чаренц, Туманян — и сам Грант, они же знали
место Бога там. Вернее — они же были в Космосе. Это тоже наша Родина. Почему мы
всегда считаем, что вот столько — и всё? Если ты можешь говорить с Космосом,
тогда Родина будет у тебя очень большой…
Н.И.:
Левон, а кино никогда не снимали по вашим книгам?
Л.Х.:
Собираются писать сценарий. Но я как-то слабо верю, что получится.
Н.И.:
Нужен Параджанов?
Л.Х.:
Да, вот в такой системе написано, поэтому будет очень трудно снять, наверно. И
нужно много денег.
Н.И.:
А вам бы хотелось, чтобы был снят фильм?
Л.Х.:
Да, иногда я думаю об этом. Сходил бы посмотреть. Там много света будет, разные
женщины будут, погляжу на них.
Н.И.:
Светский человек.
Л.Х.:
Я? Наверно. Ну интересно же, что они там делают. Как
они преподносят твоего героя, человека, которого ты придумал. Как идет по
улице, с кем встречается, как воюет…
Н.И.:
Интересно, как представляет его другой человек, что он видит в вашем тексте?
Л.Х.:
Мне интересно. Да.
Н.И.:
Есть люди, которым не интересно ничего. Ну, там, землю
копают, деревья сажают, ну и сажают, ну яблоня вырастет или липа, эка невидаль,
врач лечит — научили, ну и лечит. А вам интересен опыт другого человека?
Л.Х.:
Да, очень.
Н.И.:
А что бы вам хотелось еще попробовать в этой жизни?
Л.Х.:
Не знаю…
Н.И.:
Укладывать асфальт — это было от безнадеги. А если бы была возможность
чему-то научиться и что-то делать еще?
Л.Х.:
Я всегда хотел летать.
Н.И.:
Как птицам дано или на самолете?
Л.Х.:
Парашют интересовал всегда. Вообще этот образ летающего человека… Взгляд сверху
на землю. Самолеты интересовали, летчики, когда маленький был…
Н.И.:
Скорость любите?
Л.Х.:
Да. Я иногда с закрытыми глазами вожу машину. Наверно, тогда и Сатана где-то
рядом. Когда я бываю уставший, мне интересно, сколько я могу с закрытыми
глазами на большой скорости проехать по трассе.
Н.И.:
Так рисковать… А если во встречную машину?
Л.Х.:
Нет, это односторонняя дорога из Еревана в Раздан.
Вот там я делаю эти пробы. Мне это очень интересно. Это неизвестность. Ты
закрываешь глаза — и через минуту ты будешь или тебя не будет?.. Неизвестность
— что такое? Мы не знаем, что такое эта минута, эта секунда, когда закрываем
глаза.
Н.И.:
Вы вообще рисковый человек?
Л.Х.:
Да. Мне кажется, да. Это очень мешает.
Н.И.:
Почему мешает?
Л.Х.:
(со смехом) Потому что из-за этого риска дела всегда идут плохо. (серьезно) Но мне
нравится рисковать.
Н.И.:
Когда-нибудь круто ломали свою жизнь?
Л.Х.:
Нет. Нет. Я всегда позволял себе делать то, что хочу. Иногда отправлялся (Левон
говорит — посылал себя) гулять — на машине ехал целыми неделями куда
хотелось. Начиналось теплое время — ночевал в машине. И ехал, ехал, куда глаза
глядят… Так хорошо…
Н.И.:
Всю Армению объездили?
Л.Х.:
Ну конечно. Много раз. Я каждое лето так делаю. Посылаю себя гулять.
Н.И.:
А город любите?
Л.Х.:
Люблю, но не сильно. Например, раз в неделю люблю съездить в Ереван.
Н.И.:
Это далеко от Раздана?
Л.Х.:
Пятьдесят километров. Там яркие краски, улицы красивые, кафе, рестораны, все
это очень нравится. Но проходит два дня — и я устаю. Уже хочется вернуться. Без
Еревана не могу, но и жить там не могу.
Н.И.:
А карьера важна?
Л.Х.:
Нет, не важна. Если б я захотел, все было бы — деньги, хорошая работа.
Н.И.:
И писательская карьера? Скажем, Союз писателей?
Л.Х.:
Нет. Мне предлагали быть председателем Союза писателей, компания собиралась
такая. Но я отказался. (явно
думал еще что-то сказать, но, что называется, вовремя остановился)
Отказался. (улыбаясь) Еще что-то хотел сказать, но не скажу.
Н.И.:
Было тяжело отказаться?
Л.Х.:
Нет.
Н.И.:
То есть власть — это не соблазн.
Л.Х.:
Когда-то могла быть, но уже давно не соблазн. Я знаю, что это такое. Нет, я
легко отказываюсь от этого. И, конечно, другие редко понимают, почему. Но я-то
знаю, почему. Я люблю писать. Поэтому. Очень люблю писать.
Н.И.:
Это не мука, это удовольствие?
Л.Х.:
Наверное, мука. Чтобы десять страниц написать, месяц нужно. Иногда и больше. И
когда я сажусь писать, Бога прошу: «Эту фразу дай мне сил написать, больше не
буду, это последний раз». И Бог дает мне силы, и я пишу рассказ. Потом отдохну,
через два месяца говорю: «Прошу Тебя, еще раз дай мне силы написать этот
рассказ, и больше я уже не буду». (улыбаясь)
А Он все понимает, Он любит, когда я так хитрю. И Он дает мне силы.
Разговор
второй
На
мой вопрос «для разгона»: лучше ли сейчас в Армении жить стало? — Левон
отвечает неожиданно серьезно и эмоционально.
Л.Х.: Не надо так
ставить вопрос — в Армении лучше? Нужно спросить: лучше стало жить на
Земле? Мне кажется, сейчас Земля мало говорит с человеком. А когда Земля
начинает мало говорить с человеком, человеку трудно жить.
Н.И.:
А почему Земля перестала говорить с человеком?
Л.Х.:
Мы обращаемся с ней варварски. И она молчит. Земля молчит, а у нас иссякает
мудрость, которую мы от нее получаем.
Н.И.:
А мы вообще понимаем, что она говорит?
Л.Х.:
Мне кажется, да. Мы понимаем, когда не убиваем друг друга. Когда войны нет.
Если мы начинаем убивать друг друга, убивать птиц, даже когда червей убиваем, —
значит, Земля не говорит с нами.
Н.И.:
А на каком языке она говорит?
Л.Х.:
Не знаю, на каком языке, но мне кажется, есть природный ум, чтобы ее понять.
Н.И.:
Мы понимаем ее как — глазами, слухом, сердцем?
Л.Х.:
А Его как понимали монахи? В один прекрасный день вставали и уходили в горы, в
ущелья молиться. Молиться и слушать Землю. И возвращались оттуда как мудрецы.
Или как святые. И объясняли нам, как жить и что нужно делать… Христос, Ницше,
Толстой, Грант Матевосян — они все были пришельцы из одних и тех же мест.
Писатель, художник — он что-то чувствует, о чем-то догадывается и защищает
человека своими прозрениями и догадками.
Н.И.:
Неожиданный ряд. А что всего важнее было Матевосяну сказать, как вы думаете?
Л.Х.:
Конечно, о человеке. О боли человека. Он был мудрец.
Н.И.:
Мудрец – это кто?
Л.Х.:
Мудрец — это тот, кто не изучает жизнь по книгам, не философствует, но обладает
знанием. Это знание — природный дар.
Н.И.:
А он пробился с этим своим знанием, его поняли?
Л.Х.:
Мне кажется, нет. Разве можно понять художника, когда он опережает на
полстолетия? Разве жена поняла Толстого, хотя и каждый день спала с ним? У
каждого из нас два глаза и один нос, мы похожи на вид. Но умом, чувствами,
слухом мы не похожи. Один слушает поэзию, симфонию звезд, другой — симфонию леса или озер.
Н.И.:
Писателю что важнее — сказать или чтобы услышали?
Л.Х.:
Мне кажется, для каждого художника главное — сказать. Когда ты садишься писать
или рисовать, никогда не думаешь, поймут тебя или нет. Про это нет времени
думать. Помнишь сказку, когда Иванушка — или младший сын вообще — идет за семь
гор и семь морей, чтобы принести Жар-Птицу? Мы не знаем, вернется ли он оттуда,
но он идет. В этом мистика. И это прекрасно.
Н.И.:
А хочется идти?
Л.Х.:
Да. Хотя это и больно, и трудно.
Н.И.:
Но ради чего?
Л.Х.:
Ты создан таким. Нельзя сказать — я герой и я иду. Просто ты не можешь
по-другому жить. Мы же на этой планете как песчинки.
Н.И.:
И человеку не дано выбирать?
Л.Х.:
Что-то дано. Но не главное. Разве мог бы Микеланджело не рисовать?
Н.И.:
Есть вещи, о которых не хочется говорить, не хочется писать никогда?
Л.Х.:
Конечно есть такие вещи. Но храбрость писателя, художника как раз в том и
состоит, что для него нет таких тем, о которых он не мог бы сказать. Это
зависит и от природы таланта — Толстой и Достоевский говорили о разном. Запрета на тему нет. Все зависит от таланта, кому
сколько дано. Талант — это и храбрость, стремление переплыть океан.
Н.И.:
А как вы решились стать писателем?
Л.Х.:
Хотел быть похожим на Жюля Верна.
Я был маленьким, а он так хорошо писал про воздушные шары, оттуда, с высоты,
так прекрасно была видна земля… И я подумал, а почему бы мне тоже не
посмотреть с неба на землю? И попробовал. Все, что я писал тогда, было похоже
на Жюля Верна. Я был в пятом или шестом классе.
Н.И.:
А какой оттуда казалась земля?
Л.Х.:
Очень красивой. Тогда был очень романтичный мир. Потом пришла война, были
убийства. И земля поменялась, стала другой.
Н.И.:
А тот первый написанный текст — это что было?
Л.Х.:
Маленький рассказик про птичку, которая летала в небе. У Жюля
Верна воздушный шар, а у меня птичка.
Н.И.:
Он сохранился?
Л.Х.:
Я его потом сжег. Не только его, я много рассказов сжег.
Н.И.:
Почему?
Л.Х.:
Не знаю. Иногда со мной такое случается. И сейчас тоже.
Н.И.:
И тоже жжете? Или просто кнопочкой в компьютере стираете?
Л.Х.:
Нет, я на компьютере не работаю. Я рукой пишу. Чернилами. Когда начинаешь
слишком гордиться собой, тогда зло берет, и начинаешь все рвать и жечь.
Н.И.:
А где, прошу прощения за любопытство, жжете?
Л.Х.:
На газовой плите.
Н.И.:
Вы говорите: когда начинаешь собой гордиться — то есть когда слишком нравится то, что делаешь? Сталкивается внутреннее ощущение и
взгляд снаружи?
Л.Х.:
Я себя хорошо знаю. Я знаю, откуда эта гордость: я написал свой лучший рассказ,
такой, каких еще никто не писал…
Н.И.:
Такое самолюбование.
Л.Х.:
Тебе пятьдесят, а ты опять думаешь, что такого никто не писал. А в этом
возрасте уже нельзя так думать.
Н.И.:
Не жалко потом?
Л.Х.:
Жалко. Но вот как раз эту боль тоже надо чувствовать.
Н.И.:
К чему-то из того, что уничтожено, потом возвращаетесь?
Л.Х.:
Невозможно писать одно и то же, но какой-то образ, какая-то мысль переходит в
другой рассказ или роман.
Н.И.:
А самое первое, что было напечатано, — это были военные рассказы?
Л.Х.:
Нет, это были «Похороны прокурора», на русском это потом вышло, кажется, в
«Дружбе народов». Я поздно начал печататься, мне было тридцать три года.
Н.И.:
Почему?
Л.Х.:
Знаешь, Наташ, каждый раз сомневался. Мог бы раньше, но не было уверенности,
что нужно.
Н.И.:
А сейчас есть ощущение — я писатель?
Л.Х.:
Никогда нельзя так думать. Но иногда хочется так сказать. Вот почему я сжигаю
эти рукописи. Я не помню, говорили мы об этом раньше или нет, но я всегда думал
так: когда корабль тонет посреди океана, ясно, что никакой пловец не сможет
достичь берега. Ни один в мире, даже самый хороший писатель, художник, будь он
самым талантливым, даже Моцарт, не способен достичь берега. Потому что
искусство — это тот же океан. Поэтому нельзя говорить «я писатель».
Н.И.:
Но это главное дело жизни?
Л.Х.:
Для меня? Мне кажется, да. Я люблю писать. Не могу не писать. Меня иногда даже
пугает графоманство.
Н.И.:
Любите рассказывать истории, примеривать слово к слову?
Л.Х.:
Никто не знает, как это случается. Иногда ты чувствуешь, что какое-то одно
слово бьется в тебе, как птица в клетке. Бьется, бьется, бьется — и вдруг
начинаешь писать.
Н.И.:
У вас в каждом рассказе есть человеческая история. Эти истории придумываются
легко?
Л.Х.:
Один миг — и ты знаешь: будешь писать вот об этом. Ты не сидишь и не думаешь час, два, три… Секунда — и ты все знаешь.
Н.И.:
Это рассказы. А романы?
Л.Х.:
Романы — это другое. Для исторического романа нужно было много чего прочитать.
Н.И.:
А исторический роман о чем?
Л.Х.:
Это пятый век. О том, как создавалось государство Армения. О том, как ставили
цель Родины выше цели человеческой натуры.
Н.И.:
Сейчас у нас здесь говорят, что это советская психология — прежде думай о
родине, а потом о себе.
Л.Х.:
Когда страна маленькая — все по-другому. У Армении есть инстинкт
самосохранения. Когда какая-нибудь беда, она сразу объединяется, инстинкт
велит. Инстинкт маленького народа, инстинкт выживания, самосохранения.
Н.И.:
У нас тоже ведь, когда большая война, народ сплачивается.
Л.Х.:
Смотри. Если мы потеряем сейчас хоть одно село, мне кажется, вся Армения
содрогнется. Нам больше нечего терять. А в Москве, если даже Россия потеряет
Сибирь, не почувствуют, что потеряли такую большую территорию.
Н.И.:
Судя по тому, как у нас переживается распад Советского Союза, я бы так не
сказала. Но если перейти на уровень человека — современный человек способен
жертвовать собой во имя страны?
Л.Х.:
Да, у всех маленьких народов этот инстинкт самосохранения — сначала родина,
потом я — он есть. На этой войне (в Нагорном Карабахе.
— Н.И.) именно поэтому воевали ополченцы.
Н.И.:
Люди не стали прагматичнее?
Л.Х.:
Конечно стали. И об этом тоже надо говорить.
Н.И.:
А у вас молодые в армию сейчас идут или туда загоняют?
Л.Х.:
Ты посмотри вокруг, здесь, в России наши ребята — все убежали оттуда. Это не
оттого, что они мало любят родину, а потому что не ведется такая политика,
чтобы они остались, работали и защищали родину.
Н.И.:
Интересно — иногда такие вещи проявляются у писателя в языке. Разница между
вашими ранними рассказами, публиковавшимися на русском, и новыми — в тех
рассказах было больше слова «мы» — мы пришли, мы почувствовали, мы подумали. А
в новых — повествование ведется от «я» или «он». Вы сами это замечали за собой?
И еще — это не было такое «мы», какое есть у Матевосяна?
Л.Х.:
Я не думал об этом… Но… Есть возраст, когда писатель не
смеет говорить от своего имени, говоришь «мы» — потому что это удобнее, потому
что ты так более защищен. Постепенно, с годами, с опытом, ты уже готов говорить
«я», «он», приходит какая-то мудрость, которая позволяет тебе сказать так. Но в
этом есть и опасность. Дождь не может идти с утра до вечера,
не утихая. Поднявшийся ветер за день меняет силу и направление. И
человек меняется.
Н.И.:
Левон, а писательский интерес к человеку — с течением времени он тоже
меняется? Или вы сосредоточены на каких-то определенных человеческих чертах,
поступках, движениях души?
Л.Х.:
Знаешь, мне кажется, почему художник пришел на Землю? Его Бог послал, чтобы он
мог помолиться за людей. Ты пишешь роман — это молитва. Малевич рисует свой
черный квадрат — это тоже молитва.
Н.И.:
Но есть писатели, которые обращаются со своими героями очень жестко, чтобы
не сказать — жестоко. Которым интересно «загнать» человека в какую-то крайнюю
ситуацию, поставить перед выбором: или — или. Скажем, Василь Быков.
Л.Х.:
Да, мне очень нравится его последняя книга «Час шакалов»… Быкову интересно
поставить человека перед выбором. Толстой поступает иначе. У каждого художника
есть свои приемы, свой угол зрения.
Н.И.:
Вы остраняете ситуацию, чуть-чуть сдвигаете фокус
с реальности — иногда в сторону фантазии, чудачества, иногда — на грань
сумасшествия…
Л.Х.:
Мистицизма скорее. Я иногда думаю — отчего это у меня? Наверное, так дано, я
должен видеть так. Каждый из нас идет к цели своей дорогой. Но мы идем к цели:
спасение человека — наша цель. Я это очень хорошо понимаю. И каждый художник
должен это понимать. Если художник может защищать человека от войны, он должен
это делать.
Н.И.:
Ограждать.
Л.Х.:
Да, он должен ограждать от войны. Если ты изображаешь убийство, образ твоего
врага входит в тебя. Никогда нельзя позволять этого. Иначе ты потом тоже
становишься таким, как он.
Н.И.:
А этот выбор, это движение — оно от человека зависит, это выбор художника,
или это зависит от Бога?
Л.Х.:
Есть те, кто думает, что художник решает сам. Мне кажется, что есть кто-то, кто
направляет художника.
Н.И.: Левон, а вот смотрите: 90-е годы,
начало самостоятельности Армении — видимо, превалирующими ощущениями тогда были
чувство свободы и радость. Позже —
ненависть, ярость, желание отстоять страну. А сейчас есть какое-то мощное
объединяющее чувство? Что в воздухе носится? Покой, тревога, озабоченность…
Л.Х.:
Для меня сейчас тревога номер один — от России. Идут переговоры России и
Турции. Мне кажется, сначала Турция должна была признать геноцид, а потом можно
было бы начинать вести с ней разговор. Это было бы правильно. Они не
извинились. Полтора миллиона армян убили, и после этого мы — Армения и Россия —
с ними сидим и переговоры ведем. Я не верю этим переговорам. Я говорил это
несколько раз по телевидению, в газетах. Нашим политикам не нравится моя
твердость. Ну, ради бога. Я сторонник переговоров. Но каждый вопрос имеет свою
очередь. Россия должна знать, что самый первый и самый верный ее партнер на
Кавказе — это Армения. России должна помочь Армении быть сильной — на всех
уровнях сильной. Тогда Ариения сможет помогать России
на Кавказе.
Н.И.:
То есть Россия должна больше вкладывать в Армению.
Л.Х.:
Да. Но важно, чтобы Россия держала свое слово. Вот почему меня тревожат эти
переговоры России с Турцией — «Набукко» и все прочее.
Армения оказывается в стороне. Деньги, выгода здесь не должны быть главными.
Это тоже тревога. В мире резко меняются политические взгляды государств. Да, мы
самый верный союзник России, весь народ очень хорошо относится к России. В
Армении стоят российские войска. Но когда наши парни приезжают в Россию на
заработки, их убивают. Убивают подростки, скинхеды. Потом этому скинхеду
исполняется восемнадцать и он приезжает в Армению
служить. Российские войска стоят на границе, чтобы защищать нас. Но как же могут
армяне доверять этим войскам? Это очень важный государственный вопрос, который
нужно решить. Не декларировать, что мы братья, а быть братьями. Это боль для
меня.
Н.И.:
А если сейчас говорить об Армении — о чем важнее всего говорить?
Л.Х.:
О политике. Сейчас очень опасный период для Армении. С одной стороны, требуют
вернуть все, что взяли в Карабахе, под юрисдикцию Азербайджана. С другой
стороны, Турция требует открыть границы, к чему мы, по-моему, не готовы.
Н.И.:
Вы боитесь, что они вас поглотят экономически?
Л.Х.:
И экономически, и культурно. Нужны законы, чтобы защищаться. Торопиться нельзя.
Н.И.:
А в чем вы видите опасность, исходящую от их культуры? Ведь это другой язык,
другая религия…
Л.Х.:
Да, правильно. Но есть ведь массовая культура. Кроме того из истории известно,
что большая страна, когда она входит в другую, всегда
оставляет следы своей культуры. Монголы же оставили след у вас в России.
Н.И.:
Ну да, хотя бы в языке.
Л.Х.:
А арабы в Испании — в архитектуре.
Н.И.:
А почему этот страх поглощения? Вы чувствуете свою слабость перед Турцией?
Л.Х.:
Турция — это шестьдесят миллионов населения, а в Армении сейчас осталось наверное два миллиона. Очевидна опасность.
В
этом мире мы потеряли связь с русской культурой. Очень жаль, потому что
армянский народ всегда был связан с русской культурой, мы все выросли на
Толстом, Пушкине, Есенине, Маяковском… Всех не
перечислишь. Сколько у нас издано армянских поэтов, столько и русских — и
поэтов, и прозаиков.
Н.И.:
А на чем нынешние дети растут?
Л.Х.:
На «Гарри Поттере». Мне это не нравится. Хотя я его
не читал. На старых книгах — на наших сказках, на русских сказках, которые были
переведены и сейчас продаются.
Н.И.:
А у вас внуки есть, Левон?
Л.Х.:
Пять лет внуку.
Н.И.:
Он любит книги? Ему читают?
Л.Х.:
Читают. Туманяна… Сказки Пушкина.
Н.И.:
На русском?
Л.Х.:
Нет, конечно на армянском.
Н.И.:
А сами вы современную русскую литературу читаете?
Л.Х.:
Да, читаю. В интернете. Сегодня хочу купить Бахтина. Есть в магазинах? Я у нас
искал и не нашел. Где посмотреть?
Н.И.:
Скорее всего в Доме книги на Новом Арбате или в «Фаланстере». А почему
Бахтина? И что именно? О Рабле? О Достоевском?..
Л.Х.:
Конечно, мне интересно о Достоевском. Но я сейчас задумался — почему Бахтин. У
него была книга бесед… с кем?.. не могу вспомнить… Целая книга.
Н.И.:
С Кожиновым?
Л.Х.:
Да, я купил ее в тот приезд в Москву, когда мы говорили. У него очень мощные
слова о Достоевском и вообще о литературе.
Н.И.:
Вас интересует философия, культурология? Или
только литература?
Л.Х.:
Когда-то все это читал, теперь нет. Наверное оттого
что сейчас начинаешь вырабатывать свой взгляд, свою философию. Тебе уже никто
не нужен. Не потому что ты такой великий, а потому что наступил возраст, когда
ты хочешь понять: об этом Ницше вот так писал, Флоренский вот так писал, а ты
думаешь вот так — почему?
Н.И.:
Вы никогда не пробовали писать не художественные вещи, а такие вот
размышления?
Л.Х.:
Для себя пишу. Но не печатал и не собираюсь.
Н.И.:
А о чем?
Л.Х.:
(протяжно) О разном. (улыбаясь)
Больше всего меня интересуют женщины.
Н.И.:
Понятно — что думал Ницше про женщин, что думал Флоренский про женщин,
правильно ли их Бахтин понимал…
Л.Х.:
(отсмеявшись) Нет, печатать не буду. Это интересно для себя.
Вы
спрашивали, кого я в последнее время читал из современных русских писателей.
Алексея Варламова читал.
Н.И.:
Прозу или книги про Булгакова, Пришвина, Алексея
Толстого в ЖЗЛ?
Л.Х.:
Про Булгакова пока не читал, а про Алексея Толстого очень хорошая книга. И
рассказы его мне нравятся. Мы знакомы — были с ним в поездке по Европе.
Интересный прозаик и с русским настроем, если можно так сказать.
Н.И.:
На ваш взгляд, это важно для писателя — чтобы был выраженно
национальный настрой?
Л.Х.:
Очень трудный вопрос… В хорошие, спокойные времена это не нужно. А когда есть
опасность для страны — необходимо. Чтобы ободрить народ. Чтобы он был начеку.
Н.И.:
У вас когда-нибудь были писатели-космополиты?
Л.Х.:
А Лев Толстой был космополитом? Я не случайно задал этот вопрос — если
вспомнить, как он писал про Шамиля. Но я знаю, что он очень любил Россию. Вот и
в Армении тоже так пишут и любят свою страну.
Н.И.:
В Армении всегда был статус поэта, писателя высокий. А сейчас?
Л.Х.:
Раньше был гораздо выше. Многое поменялось, как и в России.
Н.И.:
Самая почитаемая, самая статусная профессия —
какая?
Л.Х.:
Быть депутатом, чтобы иметь возможность воровать… (ехидно) Как и у вас,
дорогая моя.
Н.И.:
Да у нас-то даже дети хотят быть чиновниками. А что ваша молодежь?
Л.Х.:
Половина в России. Половина в Европе и в Америке.
Н.И.:
Как это сказывается на Армении?
Л.Х.:
Плохо. Заедешь в деревню — там остались женщины и дети, а все мужчины на
заработках. А кто делает мужскую работу? Женщины делают. Самую тяжелую мужскую
работу делают — и рожают. А так нельзя, это же генофонд.
Н.И.:
И мальчишки вырастают без примера, без мужского воспитания.
Л.Х.:
Это очень важно в Армении… Бывает, мужчина уезжает на заработки и не
возвращается год, два, три… Почему? Не платят, говорят
— подожди, когда будут деньги, дадим. У него, может быть, отложено что-то,
чтобы вернуться, но он хорошо знает, что будет дома, если он вернется без
денег. И надеется — подожду еще месяц, еще два… Так и
годы проходят. Возвращается домой — у него уже ребенок вырос. Даже не знает —
его или нет. Вот что больно…
Н.И.:
А что впереди?
Л.Х.:
Надежда. Впереди надежда. Каждый народ должен верить в свою судьбу. Ему же не
случайно дано это все. Если он пришел живым в двадцать первый век, значит,
что-то есть такое в нем?.. Значит, есть закон Божий. Значит, нужно надеяться.
Н.И.:
А что Армения несет миру?
Л.Х.:
Трудно так сразу сказать… Наверное, можно ответить
вопросом на вопрос: а что мир сделал для Армении? Когда Каин убил Авеля и Бог
спросил: где брат твой, — он сказал: а что, я — сторож брату своему? А я
европейцев и всех других спрашиваю: а когда полтора миллиона армян убивали,
кто-нибудь спросил: где брат твой? Полтора миллиона — на глазах у всех — и
никто не спросил. Вот я и спрашиваю: что сделал мир для Армении?..
А
что мы несем миру?.. Средневековых художников. Нарекаци.
Свою культуру.