Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2016
…Si vous ne me dites pas que nous avons la guerre…
Трудно сразу вспомнить, откуда
— но вот перевод: «…Если вы мне не скажете, что у нас война…». И —
несколькими строчками ниже: «Так говорила в июле 1805 года известная Анна
Павловна Шерер…»
Войны еще, собственно, никакой
не было. Но состав воздуха изменился. Направление мыслей, темы разговоров. Nous avons la guerre.
Сегодня война снова оказывается
темой номер раз. Сигналы идут с обеих сторон. В феврале по Би-би-си показывают
документальный фильм «Третья мировая война: в командном пункте». В мае
выходит — и тут же становится бестселлером — книга «Война 2017 года с Россией»
(«2017 War with Russia»). Автор — британский генерал Ричард Ширрефф, экс-заместитель верховного главнокомандующего ОВС
НАТО. Книга относится к разряду худлита: вымышленные
ситуации, вымышленные персонажи. Но мессидж вполне
реальный. Запад должен готовиться к войне с Россией.
Со времени романа другого
генерала, Джона Хэкетта, «Третья мировая война:
август 1985 года», вышедшего в самый пик «холодной войны» (1982), подобных
опусов не припомню…
Тема войны проникает и в
российские толстые журналы (в газетах и «телеящике»
она уже давно как дома).
В первом номере
«Неприкосновенного запаса» публикуется статья Алексея Левинсона «Годится любая
война», основанная на данных соцопросов «Левада-центра».
«Российское массовое сознание,
— пишет Левинсон, — за многие десятилетия никогда так сильно не боялось войны и
так далеко не заходило, самозабвенно играя в нее». Речь, уточняет социолог, не
идет о какой-то конкретной войне с каким-то конкретным противником (это, по
крайней мере, радует). Но сам факт милитаризации сознания не может не
настораживать.
«Война, ведущая к завершению
современности, обнуляет предыдущие достижения и обиды. Речь при этом идет о
войне вообще, не определяемой как гражданская или мировая, и эта война
помещается сознанием в неопределенное время: она и в будущем, она, возможно, и
в настоящем. … Она может происходить как в окружающей нас реальности, так и в
реальности (массового) сознания — в "пропаганде". И самое
главное: люди начинают верить, что война сделает что-то хорошее».
Что ж, это понятно. Общество
цементируется страхами — общие страхи заставляют сбиваться плотнее друг к
другу, терпеть друг друга. Российское общество 90-х скреплялось страхами беспредела (уголовного и слабо отличимого от него
властного). В «нулевые» — страхами терактов и «исламской угрозы». Теперь, в
10-е — страхами Большой войны. Страхами — и как это всегда бывает — надеждами.
«Неприкосновенный запас» — журнал больше
социологический, научный. Но вот и «Звезда» публикует в третьем номере статью
ученого и литератора Герберта Ноткина «Мир без нас».
Тема все та же. Перспективы Большой войны — и технологическая неготовность к
ней России.
Слово
на ветер; не оживёт, пока
в
долгом дыхании не прорастёт зерно.
Скажешь
«зима» — и всё снегами занесено.
Скажешь
«война» — и угадаешь наверняка.
Это уже из Михаила Айзенберга, февральское «Знамя».
Действительно, «угадаешь
наверняка»…
Впрочем,
еще в позапрошлом году вышли два поэтических сборника, в которых это ощущение —
Nous avons la guerre — проговорено с
неожиданной определенностью. Поскольку срок рецензионной
давности еще не исчерпан — да и откликов эти книги вызвали, увы, мало, —
остановлюсь на них подробнее.
«MISSA IN TEMPORE BELLI / Месса
во времена войны» Бориса Херсонского (СПб.: Издательство
Ивана Лимбаха) и «Довоенное. Стихи 2010—2013 годов» Бахыта Кенжеева (М.: ОГИ).
Кенжеев и Херсонский — ровесники, одногодки: оба родились в 1950-м.
Оба относятся к поколению, войну уже не заставшему, — но живые последствия
войны запомнившему всей цепкостью детской памяти. Из Кенжеева:
Нищий
плачет на коленях, а живой, как птица злость,
молча
к плугу ладит лемех, нержавеющую ось.
Да
и что такое время? Дрожжевой его замес
солидарен
только с теми, кто и весел, и воскрес,
для
кого вполоборота двадцать скорбного числа
почвы
чёрная работа мятой влажной проросла.
Для кого «двадцать скорбное
число» — двадцать второе июня — поросло быльем, «мятой влажной», для тех новая
война действительно будет горизонтом не только страха, но и надежды. (Надежды,
как обычно оказывается, совершенно беспочвенной.)
Действительно, главной причиной
новой Большой войны является — нет, не экономика, и не борьба за «сферы
влияния»… Главной причиной новой Большой войны оказывается ослабление памяти
о предыдущей Большой войне. Приходят новые поколения, для которых война — это
фильмы и мемориалы, а не личный опыт горя и унижения. «И выедет к армии маршал,
Не видевший этой войны», — как писал поэт Сергей Орлов в 1975 году. Теперь у
нас — и у «них», и везде — только такие маршалы и генералы.
Все
любят войну, в которой почти никто не погиб.
Толпятся
на площадях и кричат ги-гип-ура,
и
ещё раз — гип-гип-ура, и снова — гип-гип-ура!
я
— старый мальчик, я это видел вчера.
Будь
я ребенок, я б тоже скакал, закусив губу,
но
я — старый мальчик, я видел все это в гробу,
в
белых тапочках, в царской мантии, в золотой мишуре.
Будь
я маленький мальчик, я бы в это играл во дворе.
Но
я — старый мальчик, я видел эту толпу…
Это уже Борис Херсонский. Если
война в книге Кенжеева — скорее, некая тень на ярко и
подробно освещенной солнцем земле, то у Херсонского —
это тотальная и всепроникающая свинцовая реальность. Дело здесь, думаю, не
только в причинах биографических (Херсонский живет в
стране, где действительно идет война). Поэтика Кенжеева
вообще светлее, жизнерадостней; Кенжеев — лирик,
Херсонский — эпик. В «двойном портрете» этих поэтов — по аналогии со знаменитой
философской парой — Кенжееву, скорее, принадлежит
роль «смеющегося Демокрита», а Херсонскому
— «плачущего Гераклита». Гераклита, который первый увидел в войне (полемос) почти космическую категорию. «Война — отец
всего и царь всего, одних она явила богами, других людьми, одних — рабами,
других — свободными». Разве что, по Херсонскому,
рабами перед лицом войны оказываются все.
Хочешь
хлеба и зрелищ? купи и телик включи.
Хочешь
мира духовного — никого ничему не учи.
Хочешь
блага ближнему? — не мешайся, в сторонке стой.
Зачем
тебе сложности? Ты — человек простой.
Был
простой советский, теперь — хрен знает каков
будешь
всегда, ныне и присно и во веки веков.
Скажи
«аминь» и рассыпься галькой у кромки вод.
Длинноногое
время войну переходит вброд.
Обе книги — воспоминания о
прежней войне (и ее многочисленных отзвуках и преломлениях в советских реалиях)
и предостережение о новой. «Пусковым механизмом» которой может оказаться не
злая воля политиков и генералов, а тот самый «простой человек», который
начинает — снова процитирую статью «Годится любая война» — «верить,
что война сделает что-то хорошее».
Что же может предотвратить
войны? Ответа в стихах нет. Его и не может быть — поэзия диагностирует, но
рецептов не выдает. Есть лишь некая общая надежда на слабость, которая может
парадоксальным образом победить. На тихий, но настойчивый ропот мыслящего
тростника. В обеих книгах есть стихи, в которых сталкиваются эти две силы. Сила
силы и сила слабости. У Херсонского — «Человечество
делится на мускулистых и мозгляков…». И у Кенжеева
— стихотворение, которое так и называется: «Два голоса». Голос первый, бодро
вещающий, что
…наша
ржавчина стоит иной
стали
крупповской. В наших единственных
небесах аэростат надувной
проплывает
высоко на страже
мира
в благословенном краю,
и
курлыкают стаи лебяжьи,
отзываясь
на песню мою.
И второй, сетующий почти
угасающим шепотом:
…Всё
расхищено, предано, прожито,
в
жертву отдано Бог весть кому.
Только
мы, погрузиться не в силах
в
город горний, живой водоём,
знай,
пируем на тихих могилах
и
военные песни поём.
«Я пишу стихи потому, что Первая мировая война, Вторая мировая война, атомная бомба,
если угодно — третья мировая война — мне не нужны», — написал когда-то Аллен Гинзберг.
То же можно сказать и о стихах Кенжеева и Херсонского.
Затянувшаяся игра в бисер в
литературе заканчивается. Похоже, именно поэзия, инструмент более чувствительный,
чем проза, уловила новое тревожное настроение.
Так во вполне мирном 1912 году
Блок написал своего «Авиатора» («Иль отравил твой мозг несчастный/ Грядущих
войн ужасный вид…»). Так в довоенном 1937-м появились мандельштамовские
«Стихи о неизвестном солдате».
Проводить параллели не хотелось
бы. Возможно, сегодня все не так драматично. Нынешнее Nous avons la guerre может оказаться
ложной тревогой; Анна Павловна еще надвое сказала. Большой Войны, хотелось бы
верить, не будет. (Хотя как быть с «малыми» войнами?) И все же. Война
становится фактом современной литературы. Прежде всего, поэзии; и об этом стоит
говорить.