Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2016
Александр Хургин родился в 1952 году в Москве. Большую часть жизнь
прожил на Украине. С 2003-го живет в Германии. Автор десяти книг прозы, лауреат
нескольких литературных премий. Рассказы переводились на немецкий, французский,
английский, испанский, венгерский и другие европейские языки. Последняя
публикация в «ДН» — «Рассказы разной
длины», № 11, 2014.
Путь
Сидел Серый практически лежа. Особенно последние годы. Когда был в
бараке паханом. А что лежать ему приходилось на нарах, так это издержки времени
и места. Нары у него, кстати, покрывал ортопедический матрас за триста евро. И простыню шныри меняли на чистую раз в
неделю. Шнырей в своем бараке Серый называл камердинерами. И если ему что-нибудь от них
было нужно, он просто орал из положения лежа. Продвинутые зеки окрестили этот
ор гласом вопиющего в постели. В общем, жизнь Серому портила всего одна вещь. Как он удачно шутил, 17
марта 2001 года его должны были выписать. Откидывался он, значит. Естественно,
без шнырей — у них свои сроки, — а главное без матраса.
Притом, что у Серого была грыжа диска. И без матраса он никак не мог бы жить.
Получится ли добыть такой матрас на воле и будут ли
для этого у него средства, Серый не знал. Сомневался он, что будут. Воля не
зона, там свои законы и свои паханы: молодежь, для которой Серый — хрен с бугра
и больше никто. Причем бывший хрен. Это в кино отсидевших гангстеров встречает
у ворот зоны шестисотый мерседес, набитый друзьями и девками, со всеми вытекающими последствиями. А в жизни все
не совсем так бывает. Да и какой из Серого гангстер.
Вор он в свое время был приличный. Пока из безвыходного положения не завалил
двоих. А потом, отсидев, еще одного. Спьяну и сдуру.
Так что встречать его по большому счету на воле было некому. И матрас, даже
если это удастся, взять с собой некуда.
На жен — коих было у него две, причем одновременно — Серый
никаких надежд возложить не мог. Первая на третьем году его
второй ходки сказала, мол, все, пожили и будет. Тебя сколько ни жди, все равно
не дождешься. А вторая и того хуже учудила. Померла. Кто говорил, от несчастной
любви, кто — от передоза. Точнее никто не знал. Да
точнее и не нужно. Потому что, когда это все было и какая разница — от чего.
Детьми
обзавестись Серый тоже не удосужился. По молодости
гулял себе и ни о чем не думал. А потом — тридцать семь лет на зоне. В общей
сложности. Больше половины на строгом режиме. Некогда было ему детей делать и
воспитывать.
Нет, на
воле, конечно, ему тоже жить доводилось. И после первого срока, и после
второго, и после третьего. Лет восемь-девять, пожалуй, вольных у него в
биографии наберется. А может, и больше. Но как-то не сложилось у Серого с детьми. Не состоялось. А теперь уж и не состоится.
По ряду понятных причин. Ортопедический матрас, он для другого
предназначен. И доктор их лагерный говорил, что без матраса Серому
не жить. А доктор зря говорить не станет. Доктор у них
голова. Он все лагерное начальство от болезней лечит. С семьями, друзьями и
знакомыми. Благо, срок у него серьезный — на их век хватит.
Доктор
этот, к слову, Серого и надоумил.
— С
вашей фамилией, — сказал, — Сергей Иосифович, я бы лично уехал. Потому что
жить, может, и нужно на родине, но доживать лучше в европах.
Там и соцзащита, и медицина, и уход. Там даже сидеть, говорят, гораздо
приятнее, чем здесь. И тот же матрас. Ваш, например,
немецкого производства. Отличная вещь.
— В
смысле? — не понял Серый. — Где сидеть? Куда уехал?
— На
Запад, — объяснил доктор. — Проще всего, в Германию.
— И что
ж я там буду делать? — спросил Серый.
— Что
все в вашем возрасте делают, — сказал доктор. — Заодно мир посмотрите.
«Дался
ему этот возраст, — думал Серый. — Семьдесят один год всего. Да если б не грыжа
диска…»
Но идея посмотреть мир Серому понравилась и запала в душу. В
сущности, что он в жизни видел? Кроме зоны. Ничего он, кроме нее, не видел.
Тоже, конечно, немало — немало, да не все. Далеко не все.
А
фамилия у Серого была Шлафман.
Во всяком случае, по отцу. Которого Серый, наверно,
встречал в раннем детстве, но забыл с тех пор совершенно. А всех Шлафманов, как выяснилось, Германия принимала в те годы с
распростертыми объятиями, и они могли жить в ней на всем готовом. Зачем они ей
сдались, Шлафманы, понять невозможно, но принимала.
Это факт известный и сомнению не подлежит. Правда, справку о судимости Германия
зачем-то требовала. Об отсутствии или о наличии — неважно. Лишь бы справка. И
Серый выстоял две очереди в какую-то ментовскую
контору, как последний лох. Сначала, чтобы подать запрос, а через месяц, чтобы
упомянутую справку на руки получить.
Когда
же Серому прислали приглашение, он подумал: «Наверно,
немцы ее не заметили, справку мою. Да точно не заметили. Иначе б…» Причем
приглашение пришло Серому всего через полгода. А люди
и по пять лет прекрасно ждали.
И все
это время, до самого отъезда, кантовался Серый у своей
сестры. Полуродной. В
смысле, родной, но лишь наполовину — по матери. Отец у сестры был
другой, посторонний. Его Серый тоже не знал.
Оттого что Серый у нее поселился, сестра в восторг не пришла. Но
выгнать не посмела. Не потому, что брат и какой-никакой родственник, а потому что страшно было его
выгонять. Рецидивист же. Хотя и старый совсем. Особенно страшно было почему-то
видеть его руки. С татуированными на пальцах перстнями. Да и весь он был
страшноватый какой-то — с головы до ног. Хорошо еще, что денег давал — на
питание и прочие расходы. Все же преступный мир не бросил его на произвол
судьбы по старости и немощи. Платил ему что-то за выслугу лет. Хотел Серый и пенсию себе оформить. От государства. Но не успел.
Уехал. А так бы он и пенсию сестре отдавал. Не жалко.
В
Германии все сначала пошло у Серого хорошо. Его
поселили напротив церкви, в комфортабельном публичном доме, перестроенном под
общежитие. В отдельной комнате с душем и удобствами. И вокруг общежития красота
такая, как в сказке. О людях, правда, Серый ничего
узнать не успел. Близко познакомился он только с социальным работником по
фамилии Горвиц. Так как этот Горвиц
его по прибытии курировал. Он его и в банк водил, и на рентген, и к врачу.
Чего, может, делать и не стоило. Поскольку врач нашел
у Серого множество заболеваний, плохо совместимых с
нормальной жизнью. Грыжу диска, гипертонию, сердечно-сосудистую недостаточность. И даже гепатит
хронический с какой-то еще буквой на конце обнаружил, а также и туберкулез. Что
хорошо, форма у его туберкулеза была закрытая. Для других не опасная.
Но мир посмотреть со всеми этими находками Серому,
похоже, не светило. Не до миру ему с ними стало, совсем не до миру. Тем более,
узнав о своих неизлечимых недугах, он как-то сник. И, как по команде, начал
дряхлеть.
Его клали
в немецкие больницы и в них лечили. Он лежал там, как перст, не понимая ни
слова. Спасибо, иногда приходил Горвиц и все ему
переводил. И им тоже переводил. Если что.
Полечив, Серого выписывали, и он уезжал на такси в свой
публичный дом. Поскольку деньги за такси государство возвращало. Горвиц что-то заполнял, и они приходили на счет. А через
время Серому опять становилось плохо, и его опять
клали в какую-нибудь больницу. Где ему было хорошо: чисто, сытно и уютно. Все
улыбались, хоть больные, хоть здоровые. Даже уборщицы улыбались, чего вообще не
бывает, даже врачи…
Жаль,
несмотря на их улыбки и высокий профессионализм, спасти Серого
так и не удалось. Со всеми его старыми болячками немецкая медицина совладала, а
новая оказалась совсем уже ни в какие ворота. От нее Серый
и умер. Быстро умер. Не успев, можно сказать, оглянуться. И мир посмотреть — не
успев.
На
кладбище Горвиц привел десять старых евреев (включая
себя), чтобы создать миньян и чтобы можно было за
Серого как положено помолиться. Евреи,
хотя при жизни Серого в глаза не видели, пришли. И раввин местной
синагоги родом из Марокко прочел традиционный кадиш.
Правда, по-немецки. Так что Серый бы его не понял.
Работники
погребального института «Амброзия» на специальной тележке выкатили гроб из зала
для прощаний и повезли по дорожке к могиле. Десять евреев и раввин родом из
Марокко потянулись следом. На месте Горвиц вышел из
рядов и торжественно произнес: «Сергей Иосифович Шлафман
прошел славный жизненный путь от дня рождения до дня смерти»…
Что еще
можно сказать о Сером, Горвиц
не знал.
Звезда и точка
На
доме, где живет старый Натансон, кто-то нарисовал
звезду. Большую и шестиконечную. И точку рядом поставил.
Натансон вышел утром в булочную и
рисунок увидел. И, конечно, не обрадовался. Как он мог обрадоваться, если и дед
его, и бабка, и несколько их родственников эти звезды на себе носили. Правда, желтые, и недолго. Может, с месяц. Десятого октября они все
уже лежали в овраге. В районе днепропетровского ботсада. А сам Натансон, можно
сказать, от одного-единственного антисемита сюда сбежал с женой Раей. Был у
него такой сосед в Красково Московской области. И
совсем не для того сбежал, чтобы ему на доме такие звезды рисовали. С точками.
Что эта
звезда должна была означать, Натансон точно не знал.
Но он догадывался, что она могла означать. Этого было достаточно. И особенно
ему не нравилась точка. Намекавшая на окончательное
решение известного вопроса. Нет, возможно, Натансону
это только казалось. Что точка намекает. Возможно, босяк-художник просто так ее
поставил, чисто автоматически по привычке, без всяких прозрачных намеков. Тем
не менее все это очень Натансона
расстроило, и он купил не те булочки, какие нужно. Чего даже не заметил. Потому
что мысли его были всецело заняты звездой и точкой.
— Что
ты принес, несчастье? — сказала Натансону Рая. — Это
же рыжие булочки. Мы их не едим.
Натансон вышел
из задумчивости вовне, сказал «ну рыжие» и опять глубоко задумался.
— Лучше
бы ты смотрел глазами, когда покупки делаешь, вместо думать
черт знает о чем.
На это Натансон сказал:
— Пока
тебя не устраивают булочки, на доме намалевали
шестиконечную звезду. С точкой.
— Какую
еще звезду? — не поняла Рая.
—
Черную, — сказал Натансон. — Пока черную.
Чай
пили молча. После чая Натансон сказал:
— Надо
писать наверх.
— Куда?
— испугалась Рая.
—
Бургомистру. — Рая схватилась за голову. — А копии — в полицию, в газету и
Ангеле Меркель.
—
Совсем рехнулся, — сказала Рая. На что Натансон отвечать не стал. Не счел нужным.
Он ушел
в свою комнату, обложился словарями и учебниками немецкого
и стал писать черновик. К обеду текст был готов. Начинался он: «Сим ставлю Вас
в известность», а заканчивался, как тут принято: «С дружеским приветом».
Оставалось напечатать его на компьютере и отправить по адресам.
— Как
думаешь, — спросил Натансон, — отправлять мейлом или per Post?
—
Мейлом дешевле, — сказала Рая.
— А per Post надежнее, — сказал Натансон. — Давай конверты.
Он
включил свой «Пентиум», привезенный еще с родины в две тысячи первом году, и
аккуратно, указательными пальцами, набрал текст письма. Дважды проверил ошибки
и распечатал на принтере четыре экземпляра. Надписал конверты, вложил в каждый
по письму, заклеил. Еще раз хорошо подумал и отправил текст мейлом тоже. На
всякий случай для гарантии. А после обеда сходил на угол и опустил конверты в
почтовый ящик. И сразу же стал ждать ответа.
Все
четыре адресата Натансону ответили. Официально. Мол,
сообщаем, что письмо ваше успешно получено и будет обработано так быстро, как
только возможно. С дружеским приветом. Кстати, ответили ему как почтой, так и
мейлом. Тоже, видимо, на всякий случай для страховки. Жаль, «быстро» — понятие
растяжимое.
И
выходил, значит, Натансон каждое утро из своего дома
на улицу имени Барбароссы, выходил и — видел звезду. И точку. Видел, но терпел.
Потому что ему же практически обещали принять срочные меры. И он верил, что раз
обещали принять, значит, примут и, может быть, прямо сейчас их уже принимают.
Хотя «обработать письмо» и «принять меры» — вещи разные. Но Натансону
хотелось думать, что это одно и то же. Тем более,
местная городская газета напечатала фотографию звезды и под ней философский
вопрос: «Что бы это значило?» Чем внушила Натансону
дополнительные надежды, а надежды умирают последними. Хотя и они умирают. В
общем, кончилось у Натансона терпение быстро.
Кончилось, можно сказать, не начавшись. И он решил бороться. Несмотря на свои
скромные силы и средства.
В
строительном магазине «ТООМ» купил Натансон банку
растворителя и малярную кисть. И под покровом ближайшей ночи звезду с фасада
удалил. Оставив на ее месте сырое расплывчатое пятно.
— Пятно
я потом закрашу, — сказал себе Натансон. — Краску
подходящую подберу и закрашу. А пока пусть так.
Спалось
в эту ночь Натансону как никогда. Крепко спалось. Он
даже не храпел. Отчего Рая всерьез беспокоилась за его жизнь. И утром в
булочную шел Натансон с чувством выполненного ночью
долга и в приподнятом донельзя настроении. Которое
исчезло, стоило ему выйти из подъезда.
Звезда
была на месте. И точка после нее стояла еще более жирная, чем раньше.
При
виде этой точки у Натансона начали подрагивать руки.
И губы тоже начали подрагивать. И он вернулся домой без булочек.
— Как
же так? — беззвучно шептал Натансон. — И главное —
когда? Когда успели?
Рая
ничего не сказала Натансону. Сходила за булочками
сама. А он завтракать не стал. И обедал как-то невнимательно. Все опрокидывая и роняя. А ночью, естественно, он снова
вышел на борьбу со звездой. И снова ее удалил. Но утром все повторилось. То ли
звезда была заколдованной и сама проступала сквозь краску, то ли неизвестно.
И Натансон сказал жене Рае:
— Пойду пройдусь. Чего-то мне душно тут, взаперти.
Он
вышел и пошел без цели — шаркая и глядя по сторонам. И обнаружил такие же
звезды на некоторых других домах. «Может, это они метят места, где мы живем?» —
подумал Натансон. Но на телефонном распределителе, и
на почтовом ящике, и на афишной тумбе, поверх какого-то знаменитого лица, тоже
были нарисованы звезды. И точки везде проставлены.
Натансон потоптался возле тумбы,
вгляделся в зачеркнутое лицо гитариста. Судя по фамилии, Бонамасса
вряд ли был евреем. «Домой. Надо идти домой».
Дома Натансон схватил растворитель, кисть и тряпку, устранил с
пути Раю и убежал. Чтобы бороться со звездами до победы, не на жизнь, а на
смерть. И наплевать, что на глазах у всех. В конце концов, дело же хорошее, а
не плохое. Поэтому-то никому и в голову не пришло, что Натансон
стирает звезды по собственной инициативе. На него просто не обращали внимания.
Работает человек — и слава богу. Наводит установленный
порядок. Правда, на четвертой или пятой звезде к Натансону
подошла старушка:
— Вас,
— спросила, — муниципалитет прислал?
— Да, —
соврал Натансон от неожиданности.
—
Сотрите тогда и с нашего дома.
Старушка
отвела Натансона за угол, и он увидел на цоколе
размашистое слово из трех букв. Тоже с точкой. И обрадовался ему, как родному,
— все-таки это не звезда. Несмотря на то, что с точкой.
Только
радость Натансона продолжалась недолго. Потому что в
тот же буквально миг он увидел и звезду. На автомобиле типа «пирожок». Прямо на
его будке. Причем «пирожок» не стоял, он ехал. Медленно, как предписывал знак,
и все-таки. «На автомобиле-то что это может означать? Автомобиль тут при чем?» Натансон бросил старушку
на произвол судьбы и двинулся следом за «пирожком». Потом побежал за ним
трусцой. Слава богу, «пирожок» остановился на светофоре. Натансон
догнал его и стал стучаться в стекло.
— У вас
звезда, — кричал он водителю, жестикулируя, — у вас на будке звезда.
Водитель
пугался странных его жестов и ничего не понимал. Немцы вообще не очень хорошо
понимали Натансона. А тут еще стекло. Натансон бился в него, как муха, пока светофор не вспыхнул
зеленым. «Пирожок» со звездой тихо тронулся. А Натансон
остался стоять на проезжей части с банкой в руках, и его бережно, чтобы не
задеть, объезжали машины. Как слева, так и справа.
Не среда
Не
знаю, как это получилось, но у Петра Сергеича выпал день. Вывалился из череды
других дней. Или даже из времени. Но, возможно, это Петр Сергеич из него
вывалился. Пока неясно. Ясно только, что вчера у него был вторник, а сегодня —
четверг. А куда подевалась среда, он не знает. К тому же, у Петра Сергеича весь
день сегодня ноет сердце. Весь четверг то есть. Который
в его сознании остался средой. Никогда не ныло. Вчера он на скакалке прыгал,
зарядку делая, и водку пил, ужиная. Немного, но пил. И прыгал тоже немного.
Чтоб не засиживаться и не залеживаться. А сегодня вот сердце. И руки, как лед.
Хотя руки, наверно, от холода. В квартире у Петра Сергеича восемнадцать. А в
нем самом все-таки тридцать шесть с копейками.
«Интересно,
сегодня точно четверг»? — думал Петр Сергеич навязчиво. Но ответа не находил.
А во
вторник он ходил к зубному врачу. И врач делал ему рентген больного места во
рту. И потом изучал схему зубов Петра Сергеича, которые когда-либо лечил,
вырывал и протезировал. И Петр Сергеич краем глаза тоже ее изучал. И думал, что
когда-нибудь, если его решат эксгумировать, по этой печальной схеме можно будет
определить, он это или не он. Правда, он никак не мог придумать, зачем бы
кому-то могло понадобиться его эксгумировать и что-то определять. Так и не придумал в конце концов. И врач тоже не придумал. Что делать
с зубами Петра Сергеича. И к чему крепить мост. Сказал, что должен еще
подумать. Наедине с собой. Где Петр Сергеич его и оставил. А потом думал, идя,
что ничего путного врач не придумает. Сомневался он в нем. И не только в нем
сомневался. Он во всем сомневался беспощадно, все подвергал сомнению. Хотя толку
от этого никакого. Подвергай, не подвергай — ничего не меняется. А если
меняется, то в худшую сторону.
Вот
Анюта со своими знаменитыми глазками сомневалась когда-то — выходить ей замуж
за Сергея Петровича или не выходить. Сомневалась, сомневалась, а он взял и
умер. Пришлось ей за Петра Сергеича замуж идти скоропостижно. Нет, с Петром
Сергеичем она тоже счастлива. Если ей, конечно, верить. Но Сергей Петрович —
это совсем другое дело. Сергей Петрович — это был человек. Венец природы с
большой буквы. Если бы он не умер, цены бы ему никакой не было. Может быть,
даже в веках. Но человек смертен. Что Сергей Петрович лишний раз и доказал
будущей жене Петра Сергеича на своем личном примере и опыте. Беспокоился он,
конечно, зря. И без его доказательств с этим все было ясно.
А жена
у Петра Сергеича ничего, хорошая. Суп варить умеет. С плавлеными сырками, вкусный. Жаль, она Сергею Петровичу не досталась. То есть
жаль Сергея Петровича, конечно. Несмотря на уважительную причину. Он же мог
быть счастливым в законном браке. Вместо того чтобы демонстративно умирать. Тем
более весной. Когда птички уже поют, на снег с дождем
вперемешку внимания не обращая. И коты, кстати, орут от любви ночами. Лаская
слух спящих в своих постелях граждан.
Значит,
во вторник Петр Сергеич был у зубного врача. Что еще? Ждал безнадежно
электрика. Каковой, разумеется, не явился. Зато явилась Мотовилова и обвинила
его в том, что он совершил прогул. Петр Сергеич говорил «у меня отгул», а она
говорила «отгул за прогул» и смеялась, как дура.
Видимо, она под предлогом прогула явилась за чем-нибудь другим. За чем, Петр Сергеич так и не понял. Кто ее, Мотовилову эту,
поймет. Может, соли хотела занять. Или спичек. Скорее, соли. Потому что у них в
доме печки на электрической тяге работают. И без спичек зажигаются. Спровадить Мотовилову было трудно. Как ее спровадишь.
Не выгонять же в шею. А намеков она не понимает. Или делает вид, что не
понимает. А может, у Петра Сергеича намеки недостаточно прозрачными получаются.
Слава богу, пришла Анюта и предложила Мотовиловой соли, сколько душе угодно.
Хоть пачку. И спичек предложила немерено. Понятно,
что Мотовиловой ничего не осталось, как, поджав губы, ретироваться.
— Как
думаешь, она на меня обиделась? — спросила Анюта.
— Зачем
я буду об этом думать? — ответил Петр Сергеич.
Потом
наступил вечер. Вторника. И Петр Сергеич с Анютой прожили его в любви и
согласии — весь, от сытного семейного ужина с рюмкой водки до отхода ко сну
включительно. Правда, спал Петр Сергеич плохо. Неспокойно. Всю ночь ему
мерещился какой-то изолятор предварительного заключения, в котором жили и
умирали люди. Много людей. И всех их в чем-то обвиняли. А они своей вины не
признавали и вообще были ни при чем. Между ними
металась Мотовилова со спичками. Она то входила в камеру, то пятясь из нее выходила, и засов на дверях двигался влево и вправо. С
лязганьем.
Кроме
того, Петр Сергеич храпел, в паху у него топталась кошка, в животе урчало. От
храпа и урчания он просыпался, потел и лежал с открытыми в потолок глазами. Не
думая ни о чем. И ничего не чувствуя. До тех пор, пока ему опять не начинали
сниться тюрьма и Мотовилова. От этих снов Петр Сергеич снова просыпался, ходил
пить воду и смотреть в окно. На перекрестке мигал светофор. Желтым тревожным
светом. Машины теснились у обочин. Деревья стояли голыми. Петр Сергеич опять
ложился. И опять проваливался в муть. Где Мотовилова кому-то угрожала, где
заключенные люди сидя курили, где Анюта уходила от мужа. К совершенно чужому
мужчине, родственнику Мотовиловой. То есть, видимо, уходила от Петра Сергеича.
В довершение
ко всему, когда он утром проснулся, выяснилось, что на дворе четверг.
— Разве
не среда? — спросил Петр Сергеич у Анюты.
— Нет,
— сказала Анюта и сняла с носа очки, — не среда.