Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2016
Бляхер
Статья выполнена в рамках проекта, осуществленного Лабораторией исторической и политической демографии Иркутского государственного университета.
Постоянный фактор в
новых условиях
События
последних лет, так или иначе связанные с «восточным вектором» российской
политики, породили пристальный интерес к социальным и демографическим процессам
на Дальнем Востоке России. Однако интерес этот достаточно специфичен и
определяется теми, зачастую мифологическими, смыслами, которые транслировали
сами дальневосточники в первые годы после распада
страны. Это, конечно, прежде всего — «желтая опасность».
О
«китайской угрозе» и «нелегальной миграции» из КНР продолжают писать и
исследователи, и публицисты, несмотря на то что, пафос этих писаний не имеет
ничего общего с реальным положением дел. Причина достаточно очевидна. Регион,
который многие десятилетия существовал в режиме форпоста, осажденной крепости,
мучительно расставался в первой половине 90-х со своей привычной функцией.
Появление на улицах здешних городов китайцев, от которых еще недавно нужно было
«защищать страну», трактовалось как угроза, хотя теперь предписывалось с ними
«дружить». Эти региональные страхи проникали с улицы в анкеты социологов,
экспертные суждения, приобретая иррациональные и апокалиптические
формы. С ними, воплощенными в «научных текстах», произошло примерно
то же, что со светом погасших звезд. Пока их отзвуки добрались до
столичных исследовательских, информационных и политических центров, «китайская
угроза» перестала существовать даже в массовом сознании дальневосточников. Тем
не менее стойкое убеждение в том, что регион
«испытывает внешнее давление», не только бытует вплоть до настоящего времени в
публицистике, но и транслируется в официальных документах.
Не
менее популярна в науке и прессе идея «демографического кризиса» на Дальнем
Востоке, связанного с массовым отъездом из региона местного населения. В
принципе, трудно, да и не нужно отрицать очевидный факт. Население региона за
последние десятилетия сократилось почти на 20 процентов. Но отток населения —
постоянный фактор, который действовал в течение всего времени освоения Дальнего
Востока. Государство предпринимало для его компенсации самые разнообразные
меры: от масштабных льгот при царском режиме до оргнаборов и труда заключенных
— при советском. Так предприятия оборонного комплекса на Дальнем Востоке,
требовавшие огромных затрат труда и энергии, могли существовать только при
поддержке государства. Когда поддержка «естественным образом» прекратилась,
оставшиеся без дела работники, никак не укорененные в местных краях, начали
уезжать. Впрочем, регион покидали не только рабочие закрывающихся заводов, но
также успешные предприниматели и ученые, музыканты и абитуриенты… Именно это обстоятельство сделало отъезд массовым и создало
«миграционные ожидания».
В
далеком прошлом в подобных ситуациях исчезали целые города, поскольку уезжала
едва ли не большая часть населения. Теперь города не исчезают, но
качественно меняются. Отъезд все же не столь повален, как в былые годы, однако
изменения в социальной структуре не менее масштабны. Жители региона вступают в
качественно иные социальные отношения — «трудовые коллективы» все больше
превращаются в некий аналог общины, ориентированной на выживание и взаимную
поддержку. Об этих изменениях, их смысле и направленности, а также о том, как
территориальное сообщество воспринимает усилия государства по модернизации
региона, и пойдет речь в статье.
«Особый этнос» — дальроссы
Дальний
Восток — совершенно особая социокультурная и
экономическая зона. С момента появления в регионе русских переселенцев и до
настоящего времени она формируется под влиянием гигантского южного соседа, в
свете отношений двух стран. Общение России и Китая принимало разные формы: от
торговли и «нерушимой дружбы» до откровенного взаимного неприятия и военного
противостояния, однако не прерывалось даже в годы самого сильного охлаждения
между Москвой и Пекином. Такая устойчивость коммуникации связана и с
длительностью самих контактов, и со спецификой взаимодействующих территорий.
Как российский Дальний Восток, так и дальняя северная периферия Китая были,
долгое время не особенно интересны центральным правительствам обеих стран.
Точнее, интерес был не столько прагматическим, сколько геополитическим. В
результате регион осваивался практически совместно.
Казаки,
призванные защищать регион от иноземцев, в том числе от китайцев, нанимали их
на сельскохозяйственные работы. Строительство КВЖД дало мощный толчок
переселению российских подданных на территорию Поднебесной. Поток пересленцев из России усилился в годы Гражданской войны,
когда возник обширный «русифицированный» район Китая. Несмотря на гонения
времен японской интервенции и Второй мировой войны,
несмотря на репрессии эпохи «культурной революции», русский субстрат сохранился
в северных провинциях Поднебесной. В наши дни эти люди активно используют
деловые возможности, возникшие в последние десятилетия.
В 90-е
годы прошлого века челночное движение, приход на постсоветский Дальний Восток
китайских торговцев и китайских рынков стали важнейшими приметами новой
страницы истории российско-китайского приграничья и трансграничья.
В районах Китая, примыкающих к российской границе, формируется инфраструктура,
ориентированная на русских шоп-туристов. Возникают
торговые центры и гостиницы с вывесками на русском языке, многочисленные
лавочки и кафе, учитывающие вкусы русских потребителей. Постепенно русский
субстрат становится «изюминкой», которую китайские туроператоры предлагают
туристам уже не только в России, но, прежде всего, в Китае и странах
Юго-Восточной Азии. Воссоздаются «русские» образы Даляня и Харбина, русские
деревни, музеи и многое другое. В результате у границ России возникает регион,
не без оснований именующий себя «русским» Китаем.
Сходные
процессы, хотя и существенно менее выраженные, протекают на российском Дальнем
Востоке. На их динамику существенное сдерживающее влияние оказывала и
продолжает оказывать идеология «форпоста России», которая на протяжении
большей части ХХ столетия была основой самосознания жителя региона. В газетных
передовицах и властных решениях, в выступлениях местных руководителей и
массовых социологических опросах ярко проявлялись антикитайские настроения и у
населения, и у власти. Однако огромная заинтересованность в связях с южным
соседом оказывалась сильнее привычной идеологии. В городах (прежде всего в
Благовещенске и Уссурийске, расположенных рядом с границей и обладающих
таможенными переходами) появляется инфраструктура, ориентированная на китайцев.
До недавнего времени в Биробиджане и Благовещенске процветали казино,
рассчитанные на приезжих с другой стороны Амура.
Возникают
китайские оптовые и розничные рынки, китайские рестораны «для русских» и «для своих». Общежития вузов и техникумов переоборудуются
под гостиницы для китайских рабочих и торговцев. Образуются целые отрасли
хозяйства, нацеленные на работников и на торговцев из Китая. При этом и
взгляды жителей дальневосточного приграничья России, и сам характер
взаимодействия с сопредельным регионом Китая изменяются в достаточно серьезной
степени.
В 90-е
годы основной массив граждан КНР, пересекающих российско-китайскую границу,
составляли гастарбайтеры и мелкооптовые торговцы. В
2000-е китайские гастарбайтеры становятся редкостью,
особенно в еще недавно «китайской» сфере городского благоустройства и
строительства. Эту нишу заполняют выходцы из Средней Азии. В сельском хозяйстве,
особенно Еврейской автономной области, по-прежнему остается немало китайских
рабочих, но меняется сама структура их занятости. Чаще всего предприятия, на которых
они трудятся, фактически принадлежат китайским предпринимателям и выпускают
товары в основном для китайского рынка. Основными фигурами российско-китайского
взаимодействия в «нулевые» годы становятся предприниматели. Причем, и с
российской, и с китайской стороны. Поток челночной торговли, столь значительный
в 90-е годы ХХ века, начинает существенно сокращаться. К середине следующего
десятилетия он уже едва ощутим. Просторы Китая начинают осваивать российские
бизнесмены более крупного разряда.
Формы
этого освоения были самыми различными: более дешевые кредиты, заказ комплектующих, экспорт российского сырья. Если на первом
этапе постсоветского взаимодействия основным русским персонажем в Китае был
«челнок», то в новый период участились визиты официальных лиц, гастроли
артистов, научные и учебные обмены. Шоп-туризм, резко
сокративший свои обороты, постепенно заместился иными
видами туризма: экскурсионным, рекреационным, медицинским. Чем более крупным
был российский бизнес, тем менее он был связан с приграничьем. Заказы российских
предприятий размещаются в Гонконге и Шанхае. Игровые и досуговые
учреждения с российским участием возникают в Макао.
В
десятые годы XXI столетия вновь меняется форма китайского взаимодействия с
российским Дальним Востоком. Сюда приходят крупные китайские инвесторы,
начинается формирование существенного сегмента региональной экономики,
ориентированной на Китай. Дальневосточные вузы входят в ассоциации с китайскими
вузами. Устойчивый характер приобретают обмен художественными коллективами,
работа в Китае российских ученых, архитекторов и т. д. Регион все теснее
включается в социально-экономическое пространство, структурируемое Китаем. В
Дальневосточном академическом симфоническом оркестре выступают артисты —
граждане Китая, а российские артисты входят в музыкальные коллективы Даляня.
По существу, на дальневосточной территории России, особенно
в южной, наиболее населенной ее части, сосуществуют два относительно автономных
сектора экономики: ориентированный на Китай и финансируемый из бюджета
Российской Федерации. Хотя автономность этих сфер далеко не
абсолютна. Многие дальневосточные предприятия удачно совмещают взаимодействие с
китайскими предприятиями и выполнение государственных заказов.
При
этом речь не идет о «захвате» или агрессии. Все дело в том, что именно в
крупнейших городах Китая (Шанхай, Гонконг) сырье из России продается по
наивысшей цене. Именно здесь архитекторы получают заказы, ученые — гранты, а
российскому бизнесмену проще взять кредит для стартапа… Да и амбициозному молодому человеку из России легче
реализовать себя в этих местах. Не случайно, в последние годы в вузах резко
возросли конкурсы на специальности, связанные с изучением китайского языка и китайской
экономики. Если на рубеже XIX—ХХ веков именно влияние русской культуры и
русского капитала оживило северный Китай, получивший показательное наименование
— «Желтороссия», то сегодня воздействие поменяло
направление. Китайский капитал и огромный китайский рынок становятся основой
для развития российского Дальнего Востока. Казалось бы
канувшая в Лету «Желтороссия» вновь возникает на
дальневосточном трансграничье. Она охватывает
северо-восточные провинции Китая и юг российского Дальнего Востока, все более глубоко проникая в социальную ткань этих регионов.
Складывается особый феномен, порожденный взаимодействием двух культур. Это не
русская культура в чистом виде и не китайская. Это — трансграничье.
Близость
к Китаю становится формой идеологического обоснования «спонтанного порядка»,
его особого статуса и права на существование. По сути дела, происходит этнизация регионального дискурса.
Следует
пояснить, что имеется в виду. Слово этнизация
— это скорее метафора, отражающая стремление автора статьи ухватить некоторое
новое явление, нежели строгий термин (не стоит заглядывать в словарь —
приведенные там толкования всего лишь затемнят смысл текста). В данном случае
под «этнизацией» понимается осознание социальной
(территориальной) группой своей особости, выделенности.
В начале 90-х годов идея «особого этноса» дальроссов
была предметом споров вузовского и научного сообщества в регионе1 . Тогда эта идея не получила
особого распространения за пределами вузовских кафедр. Как я постараюсь
показать далее, сегодня попытки осмыслить особость (не особенность, а
именно особость) дальневосточников предпринимаются на гораздо менее
интеллектуально нагруженном уровне. «Этнизация» — это
способ защиты устойчивых местных форм жизни от внешнего воздействия. Если
начало ей задается в «столичных» городах, то наиболее завершенную форму она
обретает именно в малых поселениях
Попытаюсь
прояснить, как это происходит.
В пространстве «черных
дыр»
В
развитии Дальнего Востока как части России более или менее очевидно выявляются «приливные»
и «отливные» такты. В периоды «прилива», когда государство относительно
благоденствовало, центральное правительство вспоминало, что где-то невероятно
далеко у него имеются гигантские территории. И богаты они всякими нужными
вещами. В XVII столетии это были пушнина, «мягкая рухлядь», и «рыбий зуб», за
добычей которых шли первые переселенцы. В следующем
столетии главными богатствами оказались серебро и китайские товары. Еще позже —
золото, лес, полиметаллы.
С
каждым новым «приливным тактом» прибывало новое начальство, ответственное за
развитие именно данного вида деятельности. Представители «прошлых», утративших
актуальность профессиональных групп отнюдь не исчезали. Просто теперь местным
властям не нужно было отчитываться за них перед столичным начальством. Они
исчезали не из региона, но из отчетов. Становились невидимыми для государства.
В «приливные» периоды их вес в экономике Дальнего Востока был мизерным по
сравнению с государственными вложениями в основную отрасль.
Дальний
Восток был регионом «про запас», «на будущее». Он скорее олицетворял
геополитические амбиции страны, нежели воплощал их. Огромного Дальневосточного
военного округа не всегда хватало даже на защиту восточных границ.
Экономическая же эффективность региона вообще была сомнительной. Как показывают
расчеты экономистов, даже в благополучные 1970—1980-е годы регион тратил почти
на 26 процентов больше, чем производил2 .
И это без учета содержания войск ДВО. Транспортные и энергетические тарифы
делали любую произведенную там продукцию «золотой». И если речь шла не о
золоте как таковом, не об уране, уникальных биоресурсах или алмазах, продукция
оказывалась неконкурентоспособной.
Ключевым
был иной — политический — смысл существования региона. Здесь, как считали
государственные деятели, да и исследователи, находился естественный рубеж
государства, граница «цивилизационной платформы»3 .
Такое восприятие региона доминировало и в досоветские времена — по крайней
мере, после краха «американского проекта» на Аляске. А посему во главу угла
ставилась и «осваивалась» граница как таковая, как разделительный рубеж.
Подъем
российского флага в Мариинском
посту (современный Николаевск-на-Амуре), на острове Сахалин или на Амурском
утесе (месте расположения современного Хабаровска) был куда более значимым
событием, нежели открытие в регионе серебряных и золотых месторождений. Ведь
доходы от последних были минимальными. Так, в конце
XVIII столетия на организацию «правильной добычи серебра» казна выделила 25
тысяч рублей, серебра же было добыто менее чем на 26 тысяч. Подобное
соотношение сохранялось и впредь.
Потенциальное
богатство региона обесценивалось его крайней удаленностью от мировых центров,
предельной неразвитостью путей сообщения. Регион символически был обозначен как
принадлежащий России, хозяйственное же его освоение откладывалось на будущее.
Пространство внутри границ оставалось пустым. Относительно плотно была
заселена лишь узкая полоса вдоль верхнего и среднего течения Амура, а также
вдоль Дальневосточной железной дороги. Там были работа, жилье, возможность
сбыта сельскохозяйственной продукции. Главное — там сосредотачивался смысл
региона. Население требовалось для того (особенно ясно это стало после
Русско-японской войны), чтобы защищать границу, снабжать армию, обеспечивать
коммуникации. Вся остальная территория заселялась эпизодически (золотоносные
рудники, охотничьи поселки, угольные копи и т. д.).
Это
свойство региона точно подметил один из первых и наиболее глубоких
исследователей Дальнего Востока П.Ф.Унтербергер,
полагавший, что эти земли очень пригодятся России, когда ее европейская часть
окажется перенаселенной (подобная ситуация, по оценке ученого, должна была сложиться
к середине ХХ века). Дальний Восток был необходим «впрок» — для того чтобы
избежать массовой миграции российского населения за рубеж. На дальних восточных
рубежах страны было необходимо сформировать органы управления, вооруженные
силы, хозяйственную и транспортную инфраструктуру, которые, когда это
понадобится, позволят развернуть регион в полноценное территориальное образование.
А то, что приходится вкладывать средства в Дальневосточье,
которое не в состоянии прокормить за счет собственного производства даже
наличное население, — это аванс, плата за ожидаемые в будущем блага и за защиту
основной территории страны4 .
Плановое
хозяйство советского периода не очень заметно повлияло на «потенциальность»
региона. Начиная с 1930-х годов, ставка была сделана на развитие ВПК. С
экономической точки зрения переброска огромного числа грузов, эшелонов людей и
т.п. вряд ли была целесообразной. Но политический смысл региона (форпост и
крепость Советского Союза на Дальнем Востоке) в тот период полностью покрывал
недостаток экономической целесообразности. И в регион текли ресурсы. В
сталинские годы нехватку людей компенсировали трудом заключенных, а с
наступлением «вегетарианских» времен — военными строителями и «корейскими
лесорубами». Эти бесплатные или, во всяком случае, очень дешевые работники
несколько снижали издержки строительства «новой жизни». Частично трудовые ресурсы
пополнялись с помощью оргнаборов и комсомольских призывов…
В периоды «отлива», когда центральная власть
испытывала те или иные проблемы, значимость «невидимок» существенно
возрастала. Регион переходил в режим «консервации». Сокращалось население, в
особенности та его часть, что была занята в основной отрасли. Архаизировалась
экономика. В этих условиях «невидимки», изначально существующие в
пространствах властных лакун вне государственной опеки, становились основой
выживания региона. В результате этих «тактов» и удаленности от основных
центров, как национальных, так и мировых, Дальний Восток оставался «осваиваемым
регионом». В этом статусе он встретил очередной «отлив» в начале 90-х годов.
Распад
СССР, экономический кризис, связанный с разрушением хозяйственных связей,
внедрение «экономических критериев» для региональной экономики потрясли
хозяйство Дальнего Востока, основанное на ВПК. Попытки конверсии оборонных
заводов провалились, наиболее передовые в техническом отношении предприятия
перестали функционировать или, по крайней мере, оказались в крайне сложной
ситуации, а население, связанное с этими производствами, начало стремительно
мигрировать. Подобные процессы наблюдались во все периоды «отката».
Однако
в последний из них возникло нечто новое. Падение «железного занавеса» на рубеже
XX — XXI столетий поставило Дальневосточье в
положение непосредственного соседства с глобальными центрами, расположенными в
Азиатско-Тихоокеанском регионе. Агрессивные постиндустриальные экономики
Шанхая, Осаки, Токио, Гонконга и др. остро нуждались в ресурсах дальневосточной
окраины и готовы были за них платить.
В
результате, вместо обычной консервации и архаизации региона, он впервые
самостоятельно включается в глобальные экономические процессы. Глобализация, со
всеми оговорками, понятными при применении этого термина к Дальневосточью,
становится средством выживания. Именно приграничная торговля и последующие
более крупные обмены спасли в 90-е годы все приграничье.
Правда,
Дальний Восток выходит в большой мир не вполне так, как виделось идеологам
постиндустриального развития России. Не как центр экономики знаний, а в
качестве поставщика сырья. Однако при малом населении даже это делало
региональную экономику вполне эффективной. За вторую половину 90-х годов
региональные центры обретают необходимый лоск, обрастают социальной и досуговой инфраструктурой, существенно превосходящей
советские аналоги, развивается жилищное строительство.
Постепенно
экономическая активность докатывается и до «региональной периферии», до малых
городов Дальнего Востока. Из «черных дыр» на экономической карте региона они
постепенно превращаются в места не совсем комфортного, но вполне
сносного проживания. Так, в Амурске вплоть до конца кризиса 98-го года
отток населения превышал 1000 человек в год. Затем снизился до 120—130 уезжающих в год. Важно и то, что, как показали
неформализованные интервью, о которых я расскажу дальше, мигранты середины 90-х
годов уезжали «насовсем», рвали с местом. В более
поздний период миграция шла главным образом в региональные центры, а связь с
местом исхода не прерывалась. Сходным образом выглядели миграционные
перетоки и в других малых городах региона. Ресурсы
для выживания малых городов были различными, совсем не обязательно связанными
с приграничной торговлей. Однако именно здесь, в пространстве таких «черных
дыр», государственное воздействие было наиболее слабым. Это и позволяло
сложиться порядку, обеспечивающему выживание. О нем — тоже несколько позднее…
«Колонизация» и «защита
от Москвы»
В «нулевые»
годы вектор развития вновь изменился. Государство «вспомнило» о существовании
дальневосточных территорий. Точнее, приступило к исполнению норм, которые в
90-е годы не применялись из-за его слабости. Начали заполняться «лакуны». Более
того, появились ресурсы для освоения дальних территорий, которые, согласно
официальной статистике и неофициальной мифологии, пусты, бедны и остро
нуждаются в капиталовложениях. В регион пошли инвестиции под федеральные целевые
программы. Но вместе со средствами явились и новые жесткие правила игры,
которые никак не соотносились со сложившимися на Дальнем Востоке правилами.
Возникшее противоречие порой выливалось в открытые акции гражданского
неповиновения, но чаще проявлялись в «оружии слабых»,
в более или менее явном оппортунизме.
В
личных разговорах, да и в печати, происходящие процессы все чаще осмыслялись не
столько как освоение, сколько как «захват» Дальнего Востока, превращение его в
колонию. Огромные вливания в экономику региона, которые невозможно перераспределить
в интересах местного сообщества, воспринимались как инструмент колонизации.
Соответственно, прежнее существование трактовалось как «самостоятельное»,
«свободное».
Это
вполне понятно вызывает и всплеск общественного интереса к поискам
самоопределений дальневосточников, описанию их особости. В качестве одной из
таких ключевых черт и воспринимаются контакты с Китаем, которые, по мысли
идеологов и исследователей, порождают новое качество населения. Если в
начальный постсоветский период близость с Китаем трактовалась как угроза, то
теперь она все чаще воспринимается как ресурс. Причем ресурс, который необходимо
оберегать. Прежде всего «от Москвы».
Все это
предельно наглядно проявилось в ходе подготовки и проведения саммита АТЭС во
Владивостоке в сентябре 2012 года. Казалось бы, ситуация уникальная. Дальний
Восток выходит на авансцену российской политики, становится основой для
общенационального проекта «восточного поворота», «ворот в Азию», который создал
бы противовес «окну в Европу». Стоит сказать об этом несколько подробнее.
В
период, когда Европа процветала, а Азия оставалась глухой мировой периферией,
вариант «восточного развития», попытка которого впервые предпринималась Россией
в конце XIX века, был не более чем политической экзотикой, лишенной
экономического смысла. Отсюда колебания и нерешительность в восточной политике
Санкт-Петербурга, приведшие к поражению в Русско-японской войне.
Сегодня
ситуация иная. Европу лихорадит. Причем не создается впечатления, что больной
идет на поправку. В этих условиях не могла не возникнуть попытка решить
проблемы «родных» за счет «двоюродных». Все попытки нашей страны закрепиться в
каком-либо секторе, кроме поставки энергоресурсов, гасятся на корню. Ситуация
вполне устраивает Европу. Но устраивает ли она Россию? Все большее
распространение получает мнение, что на жестко структурированном европейском
рынке для России места попросту не находится. Здесь и всплывает «восточное
направление». Рынок АТР намного больше европейского, гораздо более динамично
развивается, остро нуждаясь в российском сырье, причем не
только углеводородном. Главное же, на этом рынке место для России не то чтобы
готово, но потенциально имеется.
Беда в
том, что с АТР Россия соприкасается регионом, который большую часть своей
истории был не торговой территорией, но крепостью. Именно под эту задачу
выстраивались его промышленность и транспортная сеть, закладывались города и
заселялись пространства. С основной территорией страны Дальний Восток связан
узкой полоской Транссиба, плохо проложенной автомобильной трассой и отнюдь не
блестящим авиасообщением. Промышленный потенциал региона в основном составляют
предприятия ВПК, затратность которых прежде
оправдывалась тем соображением, что мы, мол, «на политике» не экономим…
Таким
образом, на роль основной торговой территории в проекте «поворота на Восток»
выдвигается регион, принципиально для этого не приспособленный. Значительная
часть его населения продолжает мыслить в категориях военного форпоста и
ностальгировать по временам, когда этот тип мышления имел под собой основания.
Его промышленность предельно нерентабельна. Транспортная инфраструктура
пребывает в зачаточном состоянии, а энергетика устроена настолько
нерационально, что даже наличие энергетических мощностей не решает проблему. Именно
это положение приводило к бесконечным колебаниям всякий раз, как только
возникала идея «выхода в АТР».
Но
сегодня ситуация уникальна. Во-первых, у страны пока еще есть ресурсы для
преобразования региона. Во-вторых, почти два десятилетия дальневосточники на
свой страх и риск, при минимальной поддержке государства интегрировались в АТР.
Больно, плохо, но интегрировались. Постоянно возрастает количество людей, для
которых сопредельные страны перестали быть чем-то неведомым. И
в-третьих, ни у России, ни у российского Дальнего Востока, похоже, не остается
альтернативы «восточному повороту». В рамках этого «проекта» находится место
и для федерального центра, и для местных элит, и для России в целом. Казалось
бы, неожиданное, но желанное совпадение интересов федерального центра,
дальневосточного бизнеса, населения страны, страдающего без объединительных
скреп, да и самих деловых кругов сопредельных государств.
Однако
единения рядов не выходит. Напротив, дальневосточники все сильнее делают упор
на поиск особенных черт, выделяющих их из общей массы «россиян»5. Отчасти
это связано с тем обстоятельством, что появление видимых контуров «восточного
поворота» совпало по времени с политическим кризисом 2011—2012 годов, когда
любые действия власти воспринимались частью общественности крайне отрицательно.
Это во многом помешало идее «восточного поворота» стать объединяющей основой
для новой политической нации, да и просто получить внятную артикуляцию.
Но было
и иное. Модернизационные проекты, реализующиеся и
планируемые в регионе, вошли в противоречие с интересами сложившихся за
десятилетия локальных территориальных общин, с их социальной и хозяйственной
деятельностью.
Локальные сообщества как
основа выживания
В одной
из наиболее популярных книг конца прошлого века «Благими намерениями
государства»6 Джеймс Скотт рассматривает взаимодействие
государства и локальных общин, «выживающих» в условиях, в которых они, по
представлениям «цивилизованного человека», должны погибнуть. Государство с его
представлениями о нормальности стремится к несомненной, с его точки зрения,
благой цели. Оно хочет улучшить жизнь людей, объедиенных
в сообщество, дать им классические государственные блага: работу, зарплату,
систему социальных гарантий, то есть «общие блага». Но люди совершенно не
желают менять привычный и испытанный образ жизни, основанный на взаимной
поддержке. С их точки зрения, действия властей, будучи полезными для части
сообщества, гибельны для него как целого. К тому же, новации меняют и статусную
структуру объединения, лишая его лидеров привычного и признанного положения.
Это противоречие может вызвать открытое противостояние, но скорее всего приведет к скрытому сопротивлению модернизационным
усилиям государства. Все зависит от местных условий
Подобная
драма и разыгрывается сегодня на Дальнем Востоке. И если в крупнейших городах
региона противостояние сглаживается возможностью использовать ресурсы бюджета,
значительным количеством государственных служащих со стремительно растущей
зарплатой, высокооплачиваемых представителей культурного и интеллектуального
истеблишмента, а также иными факторами, которые создает масса состоятельных
людей, то в малых городах ситуация иная.
Чтобы
показать, что в них происходит, я выбрал три города: Дальнереченск в Приморском крае, Амурск в
Хабаровском и Биробиджан в Еврейской автономной области.
Города
разные и по времени возникновения, и по принципам организации территориального
сообщества. Однако в каждом из них основой для выживания людей становится локальное
сообщество — некий аналог общины, организованный по общинным принципам.
Важно и то, что в прошлом эти города оказывались в большей или меньшей степени
«неинтересны» центральной власти. При них нет портов или уникальных
месторождений полезных ископаемых. Здесь не сосредотачивалось политическое
влияние. Эти города оказались словно бы в «лакунах» — существовали не в
каком-либо правовом или политическом пространстве, но в «прорехах» этих
пространств. Именно потому здесь и возник некий «неформальный порядок».
Термином
«община» я обозначаю неформальное объединение людей, ведущих на данной территории
совместное хозяйство и осознающих свою общность. Особенность таких общин в том,
что их члены формально заняты различными видами деятельности, порой мало
связанными между собой. Объединяют их отношения взаимопомощи и взаимное
разделение рисков, что создает в итоге единое «комплексное хозяйство», цель
которого — выживание членов общины.
Различаются
ли общины, сложившиеся в разных городах? Что у них общего и в чем состоят
отличия? Каковы условия, в которых общинные формы остаются действенными? Ответы
на эти вопросы дали опросы жителей.
ДАЛЬНЕРЕЧЕНСКАЯ
ОБЩИНА: «БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ»
Самый
маленький из трех городов — Дальнереченск, районный центр Приморского края. Живет
в нем около тридцати тысяч человек, средний возраст которых 36,7 лет. Город
возник в 1859 году и был вначале казачьей станицей на слиянии рек Уссури,
Большая Уссурка и Малиновка.
В 1894
году в связи со строительством железной дороги на месте станицы вырос город Иман, постепенно наполнявшийся различными производствами —
лесопилками, винокурнями, хлебопекарнями… Обосновались
здесь представительство торгового дома «Кунст и Альберс», таможня. С момента основания в городе
располагались многочисленные воинские части, казачьи, пограничные формирования,
речная флотилия. Воинские части обслуживали многочисленные городские «кустари».
В
советский период основные направления городского хозяйства сохранились. Основу
составляли деревообрабатывающие комбинаты — Приморский и Дальнереченский,
а также лесозаготовительные конторы, бондарный завод по производству тары для
рыбной отрасли Приморья. Важным направлением было производство строительных
материалов. Продолжала развиваться пищевая промышленность: хлебокомбинат,
мясокомбинат, колбасный цех и др. В городе до недавнего времени базировалась
Отдельная бригада сторожевых кораблей, батальон связи, ряд пограничных застав.
В
постсоветский период предпринималось несколько попыток организовать в
Дальнереченске крупный центр деревообработки. Однако, по словам информантов,
крайне дорогая электроэнергия и конкуренция с дешевыми китайскими изделиями
привела эти попытки к краху. Последней «точкой» стал кризис 1998 года, после
которого попытки организации производства регионального уровня не
предпринимались. На сегодня в городе работает один ОАО «Приморский ДОК», число
работников которого многократно сократилось в последние годы. По экспертным
оценкам, число работников (точных данных пока получить не удалось) менее 200 человек.
В советские годы было занято более 2500 человек. С ДОКом
связано несколько торговых предприятий. Пищевая промышленность представлена
ОАО «Пекарь» и птицесовхозом «Соловьевский».
Уменьшилось количество воинских частей и связанной с ними инфраструктуры. В
целом на ключевых предприятиях города, включая железную дорогу, трудится менее
5000 человек.
В 90-е
годы в Дальнереченске активно развивался «челночный бизнес». До настоящего
времени действуют два рынка. Однако этот вид занятости стремительно уходит в
прошлое. Через город проходит трасса федерального значения «Уссури» (Хабаровск
— Владивосток). В связи с этим определенное значение приобретает индустрия
гостеприимства — придорожные кемпинги, две гостиницы, кафе и рестораны…
Основой
социальных отношений в Дальнереченске выступает многопоколенная
семья. Родством считаются, его ценят и используют.
«Обратилась
ко мне тетка. Типа, надо помочь с работой сыну. Так я недели три пробегал. Весь
город на уши поставил. Понятно, решил вопрос. Но скольким я потом был должен,
не пересчитать. А отказать? Как откажешь? Да, сын-бездельник, беда ходячая. Но
она-то сестра матери. А там, может, и к ней обратиться придется. Если заболеет
кто» (мужчина, 54 года, бригадир ДОК).
Даже
когда жители Дальнереченска переезжают в Хабаровск или Владивосток, крепость
родственных связей, контакты с большой семьей и их значение сохраняются.
«У меня
муж сестры двоюродной ремонт делал. Ну, договорились. Я заплатила. А он тянет.
Там дел на четыре дня. А у него неделя проходит, другая. И ничего толку. Типа,
извини, сестренка, работа выгодная подвернулась. Я терпела-терпела, а потом
сестре все и выдала, что расскажу в Дальнем, как они с
родней себя ведут. Так он сам прибежал, за два дня все сделал» (женщина, 25
лет, сотрудник МВД).
Несколько
поколений одной семьи предопределяют крепость родственных уз, усиленных общим
прошлым и соседскими связями. В большие семьи могут входить и неродные члены —
соседи, школьные друзья, знакомые по работе. Они составляют функциональную
«периферию» общины, служат пространством взаимодействия между общинами.
«Вот в
том домике, ближе к реке тоже наши друзья живут. Он в нашей больнице много лет
гинекологом был. Считай, полгороду пуповины
перевязывал. Он уже давно на пенсии. А все равно. Мы как что к ним бежим. Ну и
помогаем, понятное дело» (женщина, 54 года, предприниматель).
АМУРСКАЯ
ОБЩИНА: «ЗАВОД И ЦЕХ»
Амурск
— районный центр и самый северный из трех городов. Жителей в нем поболее, чем в Дальнереченске, — около 45 тысяч. Население
постарше. За последние четверть века население города значительно сократилось —
в 1989 году здесь жили 60 тысяч человек. Переселялись главным образом в
Хабаровск и Комсомольск-на-Амуре. Причем, в отличие от Дальнереченска, откуда
уезжали люди разных возрастов, Амурск покидала в основном молодежь, что в
немалой мере ухудшило демографическую структуру города.
Амурск
— типичный советский рабочий поселок. В 1958 году неподалеку от села Падали-Восточное началось
строительство целлюлозно-картонного комбината. В селе вырос палаточный городок,
в котором жили первостроители, а само оно было
переименовано в Амурск. Пару лет спустя строительство объявлено Всесоюзной
ударной комсомольско-молодежной стройкой, а поселок Амурск стал
райцентром. В 1973 году он получил статус города. До ближайшей железнодорожной
станции —
Городская
промышленность — ООО АмурДОК, оборонный завод
«Вымпел», горно-металлургический комбинат группы «Полиметалл», ООО «Амуркамень», ряд других производств. До самого недавнего
времени все эти промышленные объекты были или остановлены (в том числе
Амурский целлюлозно-картонный комбинат, где трудилось до трети трудоспособного
населения города), или работали с частичной загрузкой. Несмотря на
насчитывающий уже многие годы проект технополиса «Комсомольск-Амурск-Солнечный», частичное восстановление
промышленности началось только на закате «нулевых» годов после поступления
значительных государственных инвестиций.
Однако,
как сообщают информанты, несмотря на безработицу, городские производства испытывают
острую нехватку кадров. Квалифицированные работники поразъехались. Промышленное
строительство ведется силами региональных предприятий, минимально использующих
местные кадры. В городе работает 10 средних учебных заведений, включая
музыкальную и художественную школы, технические училища, Амурский
политехнический техникум. На вопрос о сфере занятости основной части населения
один из респондентов ответил: «В основном — криминал». При этом статистика
преступлений по городу и району ниже, чем в соседнем Комсомольском районе.
Видимо, имеется в виду неформальный характер занятости.
Социальная
ткань в Амурске задавалась не большой семьей, но «заводом и цехом». Подавляющее
большинство населения города составляли приезжие, не только из разных мест
Хабаровского края, но и из разных регионов страны. Семьи, дружеские привязанности
складывались уже по приезду в город, который, как и большая часть
подобных поселений, строился по принципу микрорайонов. Люди, работавшие в
одном цехе, на одном предприятии, жили в одних и тех же домах, вместе отдыхали,
водили детей в одни и те же школы и детские сады… Все
это приводило к формированию сильных неформальных связей, распространявшихся
намного дальше, чем производственная сфера.
«У нас
все было, как сказать, совместное, что ли? Коммунизм такой <смеется>.
Жены детей друг на дружку перекидывали. Крикнет «пригляди
за моим» и убежит. Вместе в дом отдыха, вместе в ДК. Ну, на работе, вообще,
понятное дело. Здесь сосед с третьего этажа, а здесь — со второго. А там — из
подъезда рядом. Очень дружно жили. Привыкли — все вместе. И дети наши вместе
росли. В одни школы ходили, в одних кружках занимались. Это Амурск. Здесь
каждый друг за друга» (мужчина, пенсионер, 64 года).
«У нас все
стараются, чтобы в дело соседей, ну, своих, типа, привлекать. Рядом живут,
знают друг про друга все. Свои. Такие не кинут. Если что, наоборот, впишутся
за друга. Мы не как в Хабаровске. Мы вместе все живем. Дело
вместе, баня вместе, охота, опять же, с соседями сподручнее» (мужчина, 41
год, предприниматель).
Хотя
сети крайне разветвлены и охватывают десятки человек, плотность их невелика.
Достаточно много уехавших продолжает поддерживать связь только с ближайшей
родней. Не очень склонны поддерживать прежние контакты и те, кто добились
успеха, сделали административную карьеру в городе и районе.
«Мы
стараемся по возможности не ходить в бани, на застолья. Тут коррупция и
начинается. Знаете, не так трудно отказаться от денег. Придет такой орел, а ты
его и пошлешь в… Сами понимаете. Даже приятно смотреть на его обалдевшую
физиономию. А как отказать другу, приятелю? Здесь труднее. На этом раньше
многие палились. Особенно вначале. Сейчас другое время. Возможности другие.
Сейчас это никому не надо. Надо просто нормально работать» (мужчина, 43
года, работник муниципалитета).
БИРОБИДЖАНСКАЯ
ОБЩИНА: «ЕВРЕЙЦЫ»
Биробиджан
— наиболее сложный объект исследования. Дело не только в том, что это самый
большой из трех городов. Жителей в нем ненамного больше,
чем в Амурске. Дело в его статусе «столицы» субъекта Федерации и,
соответственно, в получении больших федеральных трансфертов.
Биробиджан,
повторюсь, самый крупный из городов, о которых идет рассказ, — административный
центр Еврейской автономной области. Население — 75 тысяч человек, средний
возраст которых чуть больше 34 лет. Город возник в 1912 году в качестве
железнодорожной станции Тихонькая. В 1928 году
пристанционный поселок стал центром переселения «трудящихся евреев». В 1934
году он получил статус города, была предпринята первая на Дальнем Востоке
попытка построить «идеальный социалистический город» — попытка, еще менее
удачная, чем возведение «города-на-заре»
(Комсомольска-на-Амуре).
В Биробиджане
развивается главным образом основном легкая промышленность на основе местной
сельскохозяйственной продукции и природных ресурсов. Машиностроительные
предприятия в настоящее время не работают. Частично функционируют завод силовых
трансформаторов, где трудятся 40 работников, и авторемонтный завод. Крупнейшее
в прошлом предприятие «Дальсельмаш» распалось на ряд
мастерских, где ремонтируют сельскохозяйственную технику для нужд производства
бобовых, которое возрождают в основном китайские фирмы.
Значительное
место в хозяйстве города занимает взаимодействие с сопредельными территориями
Китая — прямая железнодорожная ветка связывает город с таможенным переходом в
селе Ленинское. С 2004 года в городе находится управление Кимкано-Сутарского
горно-обогатительного комбината, строящегося в области. С 2009 года
строительство получило серьезные инвестиции из бюджета РФ, частных инвесторов
из России и Китая. Именно с комбинатом связаны надежды и областной, и
городской экономики. Китай не только согласен покупать его продукцию — железную
руду, — но строит дорогу и мост для ее транспортировки, готов финансировать
социальную сферу.
Несмотря
на статус областного центра, в 90-е годы город переживал трудный период. Разрыв
связей с Хабаровским краем, частью которого Еврейская автономная область была
до 1990 года, привел к спаду промышленного производства. Невостребованной
оказалась и сельскохозяйственная продукция. Горожане вынуждены были
переключиться на челночное движение, развитие малого предпринимательства,
меновой торговли с окрестными жителями, обмен продуктов на «городские товары».
Возникли и первые контакты с сопредельными территориями Китая.
Первоначально,
как и в Дальнереченске, связи ограничивались приграничной торговлей. Позже
стали создаваться совместные сельскохозяйственные предприятия по производству
и переработке бобовых культур, ориентированные на китайский рынок,
строительные и ремонтные предприятия. Сокращение числа местных потребителей
компенсировалось выходом на китайский рынок.
В
«нулевые» годы федеральные трансферты дали толчок к развитию строительства и
малого производства стройматериалов. Китайские предприниматели начали
«поднимать» сельское хозяйство области, вслед за которым появляются пищевая
промышленность, производство мебели, одежды и др.
Но несмотря на относительный подъем хозяйства
области, его основой остались бюджетные деньги, выделяемые Москвой и
распределяемые местной властью. Это наложилось на необычайно
устойчивые местные и семейные связи, характерные для области и города. Мне уже
прежде доводилось писать о специфике социальных связей в Биробиджане и
Еврейской автономной области7 .
Совмещение традиционных устоев еврейской семьи с многопоколенными
и общинными сетевыми структурами казачьего населения примерно в равных
пропорциях привело к формированию чрезвычайно разветвленных семейных и местных
связей, сохранившихся до настоящего времени. Тем более что в советский период
население росло в основном за счет естественных процессов демографического
воспроизводства. Здесь возникла идеология, позволяющая объединить все «местное»
— национальный статус области. По мнению респондентов, в области сложилась
особая общность людей — «еврейцы». Это осознание
общности пронизывает территориальное сообщество от самых низов до руководящих
городских и областных структур, делает его особенно плотным. Если жителям
Дальнереченска и Амурска приходится решать проблему самоопределения, то здесь
«подсказка» достаточно очевидна.
В
советский период описанные структуры не имели особого значения. Во всяком
случае, выживание обеспечивалось иными путями. Они скорее составляли неявный,
но ощутимый неформальный фон жизни, определяли внепроизводственные связи,
сказывались в области досуга и теневых сферах. Но по мере того, как советский
строй начал давать сбои, они все более выходили на поверхность. Их значимость
возрастала. Дружба и приятельство, родство и соседство служили страховкой для
«несунов», становились основой экономики обмена:
краску на продукты, одежду и ткань на пиломатериалы и т.д.
Функции
различных общин оказывались очень близкими, несмотря на различия в типе их
организации, в уровне плотности внутренних социальных связей. Община должна
обеспечить выживание и безопасность своих членов. Чем более деградировала
«официальная» экономика, тем более явно проявляли себя общинные формы жизни.
Кроме того существовал процесс, который вел к их усилению.
Так
сложилось, что в советские годы, когда уровень «притока» новых жителей на
Дальний Восток был относительно высоким, немногие приезжали в Дальнереченск и
Биробиджан. Да и пополнение населения Амурска извне завершилось уже в 80-е
годы. Дальнейший рост населения всех трех городов, продолжавшийся до 1990
года, шел за счет естественного прироста при относительно молодом населении.
Отток в
«нулевые» тоже был своеобразным. «На запад», в европейскую часть страны,
уезжали в основном жители крупных городов. В малых городах массовым явлением,
если не считать эмиграцию из Биробиджана в Израиль в начале
90-х, было переселение в ближайший большой город. Из Амурска ехали в Хабаровск
и Комсомольск-на-Амуре. Из Биробиджана — в Хабаровск. Из Дальнереченска — в
Хабаровск и Владивосток. Уезжали наиболее мобильные,
наименее связанные с общинной структурой. Особенно в начальный период.
Население же малых городов восполнялось за счет жителей прилегающих сел,
леспромхозов, жителей «северов», прибывающих в более комфортные зоны
проживания. Ресурсом при переезде выступали родственные и дружеские связи.
«У нас
многие перебрались в Дальнереченск. В основном родня из деревень. Здесь не Хабаровск,
но, все-таки, больница есть, магазины, с работой проще… Вот,
например, дочка моей сестры. Она у нас два года жила, пока в техникуме училась.
Потом и на работу ей помогли устроиться. А там она и мать и братьев перетащила.
Теперь все здесь живут» (женщина, 54 года, предприниматель).
Вполне
понятно, что именно эти связи продолжали использоваться и поддерживаться
впоследствии. Тем самым возрастало число людей, ориентированных на общинные
формы быта.
Особенно
значимой община становится в 90-е годы. Территории малых городов, если это были
не порты, нефтеносные или золотоносные месторождения, попросту «выпадали» из
поля зрения властей. Городские сообщества стали относительно замкнутыми,
оказались предоставленными самим себе. Выживание в одиночку выработало только
одну успешную стратегию — отъезд. Иное дело — групповое выживание.
«Живем,
как можем. Друг другу помогаем. Ну, мы, понятное дело, шмотки,
какие из Китая приличнее. Я, считай, всех одеваю. Муж, если нужда в
строительстве, распилить чего, доски, это к нему. Бензин, солярка, всякий авторемонт — это к С. Мы же все вместе ему дело ставить
помогали. Теперь он нам помогает. Вот К. свиней разводит. Я тоже держу, но для
себя. А она — на продажу. Так, В. ей остатки всякие из столовой, Ф. комбикорма
подгонит. Я договорюсь на рынке, чтоб товар взяли на реализацию или в ресторане
на вокзале. Нормально живем» (женщина, 54 года, предприниматель).
Такое
сообщество позволяет свести издержки к минимуму, использовать все мыслимые
источники выживания. Каждый член сообщества выступает в двух ролях: собственно
работника или предпринимателя и участника в предприятиях членов общины.
«Без
родни сейчас никуда. Они и денег дадут, если в Китай съездить за шмотьем. Они с
врачом помогут. Когда рынок кормить перестал, я стала тамадой подрабатывать.
Так первое время все заказы через родню шли. Ну, и сама я всегда помогу». (женщина, 54 года,
предприниматель).
Участие
это отнюдь не добровольное. Отказывающий в помощи
«своему», автоматически подвергается санкции со стороны всех остальных, вплоть
до полного исключения из системы взаимопомощи.
Структура
общины иерархична в минимальной степени. Скорее можно говорить о «ядре общины»,
составленном из относительно небольшого
круга родственников или ближайших соседей — обычно 7—9 человек — и
«периферии», которая может быть очень большой. Представители «ядра», как правило,
знают всех участников сообщества, тогда как представители «периферии» могут
знать только «ядро». Однако существуют и традиционные формы презентации общины,
встречи «всех» — это свадьбы, похороны, дни рождений и т.п.
Важная
особенность такой общности — то, что она находится в пространстве «вне закона».
Закон представляется одной из угроз существованию общины. Вынести с работы
пиломатериалы или поделиться вырезкой от только что забитой своей свиньи —
явления одного порядка.
«Ну, по
закону <пауза>, по закону уж совсем жить не получается. Мы же
как, ничего важного никто не нарушает. Мы не воруем, не убиваем, не насилуем. У
нас даже особых алкашей не водится. А так. Ну, бывает. Нарушишь. Если
нормальный мент или знакомый, всегда же договоришься»
(мужчина, 43 года, предприниматель).
Формальное
законодательство здесь заменяется спонтанно возникающими, но устойчивыми
правилами, освященными жизненным опытом, обрастающими санкциями за
неисполнение и моральным одобрением для тех, кто их соблюдает. Понятно, что эти
правила «работают» только на местном уровне. Попытка руководствоваться ими при
«внешнем» взаимодействии вполне могла породить столкновение, типа конфликта
мэра Амурска Геннадия Кузьминых и губернатора территории на рубеже XX—XXI
веков. Однако в данном случае согласование интересов оказалось возможным,
поскольку и «выше» правила игры были столь же неформальными.
Иначе
складывались отношения территориальной общины с формальным законодательством.
Община и государство: от
сосуществования к противостоянию
Именно
потому, что большая часть деятельности общины происходила «поверх закона», для
нее оказываются губительным «возвращение» государства и ужесточение условий игры В «нулевые годы» начинается более или менее очевидное
противостояние локальных сообществ и государства, власти. Именно тогда дали о
себе знать различия в принципах организации общин, различная плотность
социальных связей.
Пожалуй,
сложнее всего столкновение с государством переживало территориальное
сообщество Амурска. Именно здесь сетевые связи были слабее, а государственное
воздействие — самым сильным. Город вошел в сферу интересов двух крупных
компаний — «Полиметалл» и «Дальлеспром». Проекты,
представленные этими предприятиями — металлургический комбинат «Албазино» и ЦКК, — получили федеральное финансирование.
Благодаря трехстороннему договору между предприятиями, городом и государством,
отчисления в бюджет города за период с 2010 по 2012 год возросли в шесть раз.
На эти деньги были реконструированы социальные объекты, обновлена дорожная
инфраструктура и т.д.
Тем не
менее, энтузиазм это вызывало только у тех, кто так
или иначе входил в управленческие структуры района и руководство строящихся
предприятий. У остальных отношение к происходящим изменениям было
отрицательным. По словам респондентов, горожане не желают их принимать из-за
коррупции руководства, которое к тому же не знает «местных условий» и не
выработало активной социальной политики.
«Да они
эти все проекты "пробили" только для того, чтобы навариться
на них, лихие деньги сорвать. Все же это знают. Весь Амурск знает. Ну, и с
нашими поделились, конечно. Чтобы те не возбухали»
(мужчина, 64 года, пенсионер).
«Все
это никому не нужно. Сколько денег угробили на ДК?
Лучше бы мусор стали регулярно вывозить. Сейчас еще ладно, холодно. А летом,
знаешь, какая вонь стоит? Или, там, снег убирать.
Только в центре пятачок расчистят, а людям хоть из дома не выходи. Переломы
сплошные. У меня продавец недавно руку сломала. Сама вся в синяках хожу»
(женщина, 47 лет, частный предприниматель).
Эти
мотивы повторяются во многих интервью. Однако, как показывает анализ городского
бюджета и интервью с работниками муниципалитета, а также наблюдение на улицах
города, эти претензии справедливы лишь отчасти. И спортивные сооружения, и Дом
культуры, и кинотеатр посещаются активно. При ДК существует народный театр, в
котором участвуют более 50 человек, а на спектаклях, по словам работника отдела
культуры, зал не пустует.
Осуществлена
реконструкция центральных улиц города и трассы, соединяющей Амурск и
Комсомольск-на-Амуре. Увеличены зарплаты преподавателей и проведен ремонт в
двух профессиональных училищах. По словам педагогов, в последние годы возросло
и число поступающих. Проводится реконструкция городского парка. Действительно,
снег в городе убирается мало, подходы к подъездам завалены. Но это проблема не
только Амурска, но и большей части дальневосточных городов. Не лучше дело
обстоит с вывозом мусора и благоустройством межквартальных пространств.
Отдельная
проблема — ветхое жилье и недостроенные объекты. Но ее тоже трудно назвать
специфической для Амурска. В последние советские годы, когда согласно
генеральному плану развития города предполагалось, что его численность дойдет
до 150 тысяч человек, было заложено более двух
десятков многоквартирных домов. Предполагалось, что в них переедут жители
первых — деревянных, частично благоустроенных — домов и общежитий. Однако
строительство не было завершено. В результате немалые пространства в городе
заняты недостроенными зданиями, а ветхое жилье окончательно приходит в
негодность. Жители переселяются в дома, пустующие из-за массового отъезда в
90-е годы. Но средств на снос ветхого жилья в городском бюджете не хватает.
Однако
в последние годы и эта проблема начинает решаться. Уже четыре дома
реконструированы, их строительство завершено за счет «Полиметалла» и «Дальлеспрома». Разобраны три ветхих дома. Иными словами,
претензии горожан не вполне обоснованы. Эту точку зрения отстаивают
представители местного самоуправления.
«Я не
знаю, что им еще нужно? Тарелочку с неба? Все, что можем, мы делаем. Город
благоустраиваем, пенсионерам помогаем, культурные учреждения ремонтируем. Еще
пять лет назад всего этого не было и близко. Знаете, как Амурск называли:
город-призрак. А сегодня живем. Перспектива есть. А им все плохо. Мы все у них
— воры. От жалоб в край и в прокуратуру устали отбиваться. Просто не хотят
меняться, вписываться в новую жизнь. Разве не так?» (женщина, 43 года, работник
муниципалитета).
Тем не менее при массовом опросе, проведенном в 2011 году
Дальневосточным институтом социально-политических исследований, эмоциональный
фон большинства интервью остался негативным. Причины недовольства объясняют
представители старшего поколения горожан. Суть их ответов — разрушается
привычная и устоявшаяся жизнь.
«Конечно,
когда Советский Союз рухнул, было очень плохо в городе. Заводы сразу закрылись.
Ну, или не закрылись, так жили через пень-колоду. А потом еще этот конфликт был
с краем <середина 90-х>, когда нам совсем перестали помогать. Но
постепенно как-то утряслось. Кто мог, конечно, уехал. А мы все потихоньку
приспособились. Кто-то торговлей занялся. Кто-то так, на огороде и скотине
выживал, кто-то стал таксовать до Комсомольска. Ну,
пенсии платили, школы работали, училища. Ничего, жили. А теперь все это опять
рушат» (мужчина, 67 лет, пенсионер).
Сходным
образом описывают картину и другие жители города, не связанные с местной
властью, в том числе и некоторые предприниматели. Негативные настроения, которые
в иных интервью связываются с разрушением привычного образа жизни, устойчивых
человеческих контактов, проявились в нескольких прямых выступлениях, когда в
2010-м горожане, выйдя на улицу, потребовали отставки местного собрания, а в
2013 году отмены (снижения) тарифов ЖКХ. При всем том, что оба эти выступления
не привели к сколько-нибудь значимому успеху, острота неприятия положения дел
городским сообществом достаточно очевидна.
Администрация
города и района воспринимается, да и реально выступает здесь не столько как
представители населения, сколько как сторона в конфликте. Причем, сторона,
противостоящая населению. Сами же горожане все больше организуются не в большой
хозяйственный субъект, но в сети «против» происходящих изменений. В силу этого
«неформальные сферы», в которых существовало локальное сообщество,
подвергались наиболее сильному давлению.
«Они же
все как с цепи сорвались. Сами не живут и другим жить не дают. Сколько катеров
стоит на приколе? А раньше ходили до Николаевска. Сколько леса гниет? А раньше
деньги приносил людям. Понимаешь?» (мужчина, 41 год, предприниматель).
В
Дальнереченске реальность воспринимается и оценивается внешне сходным, то есть
не особенно оптимистическим образом: «Да какая сейчас торговля? В
прежние годы, когда клуб, где я работала, закрылся и мы начали в Китай ездить,
торговля всех кормила. Сына в Хабаровске выучили. Дочку доучиваем. Всем
помогали. Дом, вон, строить начали. Теперь все сворачивается. Денег у людей
нет. Торговли нет. А налоги платить надо. В этом году, вообще, и аренду, и вмененку в два раза подняли. Если бы не Миша <муж>,
не знаю, как бы жили» (женщина, 54 года, индивидуальный предприниматель).
Вторят
ей и другие индивидуальные предприниматели. Причем, сфера, в которой они
действуют, не имеет особого значения.
«Какая
торговля? Мне знакомый из Владика <Владивостока> предлагал партию
товара под реализацию. Вроде и не мусор, а не взяла. Свое продать не могу…
Если за день одну-две куртки продам — считай удача. Так и живем»
(женщина, 46 лет, индивидуальный предприниматель).
«Раньше,
когда иномарки по трассе гоняли в Хабаровск, у меня нормальный оборот был. Водилы у меня все останавливались. Ели. Кто-то на ночь
оставался. А там и банька, и куражи. У меня и номера нормальные. Потом пошлины
подняли. Стали меньше гонять. Не выгодно стало. Теперь под заказ гонят, а это в
десять раз меньше. Вот обороты и падают» (мужчина, 52 года, владелец
кемпинга).
На этом
фоне работа в бюджетной сфере, где трудятся врачи, преподаватели техникума,
пожарные, полицейские, — представляется неожиданно статусной и благополучной.
Скорее всего, это связано с общей низкой доходностью, что делает зарплаты
«бюджетников» значимыми. Районные власти, в отличие от Амурска, обладают
существенно меньшим ресурсом. Вместе с тем и отношение к ним не столь
негативно.
«Они
как могут, так и работают. Можно было бы, конечно, лучше. Но люди есть люди.
Всем жить нужно <смеется>. Они не наглеют. Есть, конечно, уроды. Но, так — люди как люди. С ними всегда можно договориться»
(мужчина, 48 лет, предприниматель).
Сами
работники муниципалитета тоже оценивают свои возможности очень скромно. По их
мнению, город дотируется «по остаточному принципу».
«Им, во
Владивостоке, нужно только, чтобы здесь все тихо было. Остальное им по
барабану. Отчислений от предприятий почти нет. Торговля задыхается. А тут еще
законы такие, что ужас. А виноваты во всем одни мы. Они там все чистенькие и
беленькие. Люди не живут, а выживают. Потому во Владике и в Хабаровске скоро наших будет больше, чем в Дальнереченске. Бегут люди»
(мужчина, 54 года, работник муниципалитета).
Вместе
с тем реальный отток из города гораздо меньше, чем можно было бы предположить,
исходя из бесед с горожанами. Противоречивое впечатление производит и сам
город. Во всем виден недостаток средств городской и районной администрации —
не ведется строительство, общественные здания отремонтированы некачественно и
т.п., однако Дальнереченск не кажется заброшенным. Вокзал и прилегающая к нему
территория достаточно благоустроены. Да и дома в
жилых кварталах отнюдь не выглядят трущобными.
Видимо,
здесь сложилась иная ситуация, нежели в Амурске, и община продолжает выполнять
свою функцию. Ухудшения, связанные с «возвращением» закона, очевидны. Увеличиваются
налоги, растут таможенные пошлины, сворачивается челночная торговля. Но
появляются и новые виды деятельности. И возрождаются старые, как, к примеру,
традиционная еще в советские времена практика «несунов»,
то есть использование ресурсов рабочего места. Активнее используются
возможности подсобных хозяйств, которые постепенно становятся отнюдь не
«подсобными». Наличие родственников и иных членов сообщества в больших городах
позволяет наладить эффективный обмен, торговлю.
Стоит
отметить и то, что связи внутри общины оказываются в целом сильнее, чем в
Амурске. Отчасти это объясняется тем, что Дальнереченск имеет более длительную
историю, а потому объединения складывались здесь намного
раньше и укреплялись намного дольше. Однако есть и иной аспект. Связи внутри
общины оказываются сильнее, поскольку сама она не теряет действенности.
Федеральные и региональные власти проявляет крайне ограниченный интерес к
городу и территории, и соответственно, местная власть теснее связана с
населением, чем с вышестоящими уровнями управления, и воздействие государства
на общину оказывается не столь разрушительным.
Биробиджанские
горожане, в отличие от жителей Амурска, гордятся происходящими в их городе изменениями.
«Вы
посмотрите, как все изменилось. Конечно, старого Биробиджана немножко жалко.
Но зато центр — смотреть радостно… хочется. Мрамор, фонтаны, дома
нарядные. У нас и концерты проводятся регулярно. Из Хабаровска, даже из Москвы
приезжают. Можно сказать, интенсивная культурная жизнь, кстати. Понимаешь, что
не совсем в провинции живешь» (мужчина, 71 год, пенсионер).
Как и в
Дальнереченске, здесь крайне значим сетевой фактор. Но строится он не только на
родственных связях, но и на знакомстве, совместном досуге, обмене услугами.
Здесь используются оба варианта организации сообщества — традиционный и
«советский».
«Знаете,
какой первый вопрос здесь задают, когда на работу принимают или просто
собираются общаться? Кого ты знаешь? Не что ты закончил? Не какую должность
занимаешь, а кого знаешь. Отсюда и отношение к тебе. Знаешь "серьезных
людей", тогда ты — человек. Нет? Тогда — пустое место» (женщина, 34
года, преподаватель университета).
«Как они
контачат? Да не на работе. То есть на работе, конечно, тоже. Но это потом.
Сначала в бане парятся, на охоту ходят. Так ранг и определяется. Кто с кем в
бане и на охоте. Это уже как должность: "Я с самим мэром в баню
хожу". Потом и на работе с ними все решают» (мужчина, 32 года,
предприниматель).
«Вот
твой дядюшка — большой человек. Академик, директор. А вот ему нужно было на
прием к губернатору. Он — туда-сюда. А никак. А я позвонил по мобильнику и
договорился. Так-то. Я же Винникова еще по комсомолу
знаю. В свое время столько водочки вместе выпили, что азохен
вей» (мужчина, 57 лет,
предприниматель).
Те, кто
переселились в город недавно, поддерживают тесную связь с селом или районом,
откуда они родом: регулярно обмениваются с деревенскими родственниками
(продукты в обмен на городские товары), помогают в трудоустройстве. Сходным
образом организовано и сообщество старожилов. Их объединения тоже строятся по
соседскому принципу. Правда, если сельские жители стремятся переселиться в
Биробиджан, то сами биробиджанцы нацелены на более
крупные города на Дальнем Востоке и за его пределами.
«Знаешь,
в чем главная проблема. Город на трассе. Как только кто-то поднимается, он
сразу переезжает или в Хабаровск, или еще куда подальше. Возьмешь мальца, учишь его. Только начнешь его вверх двигать, а он
уже в правительстве в Хабаровске или в Приморье. Так у меня остаются только
пионеры или пенсионеры» (мужчина, 51 год, государственный служащий).
Важными
элементами территориального сообщества являются в Биробиджане включенные в него
представители власти. Мэрия и администрация области — структуры, отнюдь не
выделенные, но вполне «освоенные» местным сообществом. Конечно, в первую
очередь это возможность получить госзаказ или иным способом приобщиться к
благам бюджета. Но не только. Административные лица нередко становились
третейскими судьями в неформальных хозяйственных спорах, поддерживали земляков
в их делах на «большой земле» и вообще предоставляли общине помощь, далеко
выходящую за пределы их служебных обязанностей. Все это придает лидеру
авторитет в сообществе, позволяют ему это сообщество «видеть». В противном
случае, глава отторгается территорией, что в условиях прочности социальных
связей означает его провал как управленца.
В целом
Биробиджан производит впечатление сообщества, сплоченного не менее крепко, чем
в Дальнереченске. Правда, здешняя община организована гораздо сложнее.
Неформальные структуры не столько составляют противовес формальным,
сколько пронизывают их, включают в себя. Сложность организации позволила не
только обеспечить сообществу выживание, но и «растворить» в себе ресурс, предназначенный
«для модернизации».
Большая
часть средств направляются на выживание территориального сообщества. «Свой
губернатор» дает территории возможность противодействовать внешним смыслам и
социальным группам, которые пытаются в нее проникнуть, но не устраивают местное
сообщество. Важным моментом для объединения разрозненных «общин» в нечто
целостное выступает «квазиэтнический» фактор,
отраженный в самом наименовании области и позволяющий «легально» претендовать
на признание особенностей. Иными словами, только здесь у общины есть
пространство для переговоров с государством. Именно его наличие делает сеть
крайне эффективной, способной «решать проблемы». В свою очередь, сеть
расширяется, усиливается за счет новых членов, стремящихся использовать этот
ресурс.
В поисках «переговорщика»
Итак,
спонтанный порядок, возникающий на периферии в лакунах политической власти,
вполне способен обеспечить выживание сообщества. Однако сам факт его
существования оказывается вызовом для государства, которое расценивает
образование общины как попытку создать некую ему — государству — альтернативу.
Сам же
результат и характер противостояния территориальной общины и государства
зависит от нескольких очевидных факторов.
Во-первых,
это плотность и стабильность самой общинной организации, ее эффективность в
решении повседневных проблем участников объединения.
Во-вторых,
наличие некоторой публичной и легальной властной структуры, встроенной в
общину. Это немаловажный ресурс неформальной общины.
В-третьих,
степень заинтересованности государства в данной территории и в реализации
данного модернизационного проекта. Если степень
высока, то мощи государства, скорее всего, хватит, чтобы раздавить общину.
Важна и степень несовпадения интересов государства и общины. Скажем,
достаточно очевидно, что сохранение общинных форм в Дальнереченске и разрушение
их в Амурске связано с тем, что в Дальнереченск «масштабные проекты» так и не
пришли, тогда как в Амурске государственные инвестиции и их воздействие весьма
значительны.
В
принципе, интересы государства и местного сообщества редко совпадают, особенно
если община уже сложилась, и сложилась в стороне от «государственных
интересов». Однако пример Биробиджана показывает, что исход противостояния не
обязательно конфликтен и трагичен. Определяющей здесь оказывается возможность
внятно выразить особость и интересы общины, а также указать на выполнимость их
согласования с интересами государства. Иными словами, община, да и не только
община, но любое выделенное социальное образование успешно выживает, если у него
есть легальный и легитимный «переговорщик», а также пространство для
переговоров. Но и здесь долгосрочное согласование интересов часто затруднено
тем, что не выражены интересы самого государства. В этих условиях избежать
восприятия государственного варианта «общего блага» в качестве формы
структурного насилия крайне сложно.
__________________________
1. Попов В.Г. Дальроссы как этнокультурный
тип // Россия на перепутье: контуры новой социальной системы. Вып. 3. Хабаровск, 1999.
2. Заусаев В.К. Стратегический план устойчивого социально-экономического
развития города Комсомольска-на-Амуре до 2025 года. Хабаровск, 2009.
3. Цымбурский В.Л. Россия — Земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика.
М., 2000.
4. Унтербергер П.Ф. Приамурский край 1906—1910 гг. СПб., 1912.
5. В
2011 году был проведен региональный конкурс «Мы — дальневосточники», материалы
которого позволяют заявить о наличии этой тенденции.
6. Скотт Дж. Благими намерениями государства.
Почему и как проваливались проекты улучшения человеческой жизни. — М.:
Университетская книга, 2005.
7. Бляхер Л.Е., Пегин Н.А. Биробиджан: между
«потемкинской деревней» и nation-building // «Полития», 2011, № 1.