Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2016
Геннадий Кацов. «Три Ц и верлибрарий».
— Нью-Йорк: Изд-во «КриК», 2015.
Геннадий
Кацов вернулся к стихосложению в 2011 году. С 1993
года занимался только журналистикой и эссеистикой.
18 лет
молчания — человеческая и поэтическая судьба, удивительная в любую эпоху, увы,
не уникальная в наше время рассеяния. Из старших можно вспомнить Алексея
Цветкова, из ровесников — Александра Ерёменко, у младших — еще увидим.
Геннадий
Кацов был в 1980-х участником литературной группы «Эпсилон Салон» (отцы-основатели — Николай Байтов и
Александр Бараш) и директором легендарного
московского клуба «Поэзия», откуда вышел и разбежался по свету весь московский underground 70-х—80-х. Но то были
стихи молодого человека. Потом — в начале 1989 года — эмиграция, судьба многих
в этом поколении.
Эмиграция
— всегда драма, только совсем не обязательно — неудача. Расцвет эмигрантской
поэзии последних лет говорит сам за себя. Только эмигрантская ли она? Общее
пространство интернета, общие сборники, публичные чтения, регулярное общение. Кажется,
мы живем в удивительную эпоху, когда эмиграция вполне существует, но литература
уже не разделена, слава богу, она — одна. Просто добавились новые темы, новый
опыт. Поэзия стала богаче, с прозой сложнее, но это — другой разговор.
Направления
и группы в современной русской поэзии давно остались позади, последними были метафористы и концептуалисты 80-х — 90-х. Сейчас есть
отдельные поэты, имена, голоса. Поэзии, в сущности, все равно, как устроен
литературный процесс. Читателям нужны просто хорошие стихи.
Одно из
ярких новых, еще не совсем «забытых старых» имен — Геннадий Кацов.
Стихи молодого человека ушли в прошлое, остались в его «московском периоде».
Сегодня есть зрелый сложившийся поэт.
И
невероятный взрыв — пять книг за без
малого четыре года. Две из них вошли в лонг-лист
«Русской премии», часть стихов попала в шорт-лист
Волошинской премии.
Речь об
одной из этих книг — «Три Ц и верлибрарий».
Три «Ц»
— три цитаты, «нашей жизни скудная основа»: жизнь и смерть, природа, искусство.
А о чем еще люди пишут?
И
конечно, вечная мистическая тройка. Три разговора, три встречи.
Последняя
часть — верлибрарий, специально выделенный участок
полной стиховой свободы. Стих ведь обманчив, двойственен, с одной стороны, едва
ли ограничен даже силой воображения, с другой — жестко ритмически организован.
Верлибр декларирует свободу небывалую, полную, без-размерную.
Композиция
книги настолько цельная и прозрачная, что ее вполне можно назвать классической.
Первая
«Ц» — цитата из «Макбета»: «И завтра, и завтра, и завтра». Один из самых
популярных шекспировских монологов. Эта часть многолюдна. Звучат разные голоса,
множество лиц, портретов — людей очень известных, кого-то напоминающих,
неизвестных вовсе, но совершенно живых.
И бесконечный, несмолкаемый, нескончаемый разговор о жизни и
смерти, культуре, судьбе с самыми разными и неожиданными собеседниками — Энеем,
Сенекой, первым американским президентом Джорджем Вашингтоном, Иваном Буниным,
тенями правителей, матерью убитого Бориса Немцова, родителями, странно
знакомыми актером (Лев Дуров, очевидно) и завсегдатаем кафе (Бродский, без
сомнения), друзьями-поэтами и многими другими, всех сразу и не запомнишь, тем
более не перечислишь.
А
мог бы я прожить иную жизнь?
Конечно,
мог, хотя вот этой жалко,
При том, что не понять, куда бежал-то
И
что хотел, в конце концов, сложить.
(А мог бы я прожить иную жизнь?)
В
глазах рабов покорных видишь состраданье,
Покорен
и Сенат, покоен римский форум:
Всесильный
ученик был послан в наказанье,
Не
жить, а умирать стоически с которым.
(На смерть Сенеки)
…И
он плывёт, покойник, в эту роль,
Вдоль
скал, что берега нагромоздили,
Но,
как на кладбище автомобилей,
Безлюдно
там и смерть лежит горой.
(Актёр)
На
обратном пути ничего необычного нет,
Разве
несколько стёршихся в памяти
маленьких станций,
На
которых бы можно случайно сойти
и остаться,
Разорвав
и развеяв по ветру обратный билет.
На
обратном пути ничего необычного нет.
(На обратном пути ничего необычного нет)
Вторая
«Ц» — цитата из «Святой Эмили» Гертруды Стайн: «Роза есть роза есть роза».
Это
стихи о временах года, времени, природе, причем природе действующей, активной, как обычно бывает в Новом свете, — снеге, ветре, вьюге,
дожде. Нельзя сказать, что поэт выбирает какое-то время года, они все ему
по-разному дороги:
…как
долго ни носи
В
себе надежду, что в подлунном мире
Есть
времена у года — их четыре,
Поскольку
всё в природе говорит,
Что
может быть одно, и два, и три,
Покуда грач весенний или стриж
Ещё
летит, и виски жжёт внутри.
Покуда,
в небо окунув ладони,
Не
ощутить, что теплый свет бездонен.
(Времена года: настоящее и будущее)
Сами
названия говорят о многом: «Зимняя элегия», «Элегия сумерек», «Стансы к
прожитым в августе суткам». Природа сливается с поэзией в трепетной хрупкой
гармонии.
Третья
«Ц» — цитата из пародии Иосифа Бродского «Два часа в
резервуаре»: «Искусство есть искусство есть искусство
есть искусство», парафраз к фразе Стайн.
Здесь
много стихов о живописи — как бы небольшой, но изысканный, тщательно отобранный
музей, о поэзии (о технической стороне дела), о творчестве как таковом.
Всё
поцелуй Родена так же длится,
Всё
пламенеет Лейтона июнь,
И
у помпейцев восковые лица,
И
мальчик у Риберы вечно юн.
(Музей
метрополии)
Опять
четырехстопный ямб,
Хотя
престижней амфибрахий:
Когда б не комплексы и страхи
В
виду конструкции, друзья б
Гордились
метрикой строки,
Ударным
слогом, как из пушки…
(Творя
творчество)
Но все
это на самом деле переплав самых разных материй — и изобразительного искусства,
и философии, и разных жизненных наблюдений — в поэзию. В самых лучших чистейших
точнейших традициях ремесла. Стих становится совсем раскованным, словно
взлетает, любимые трехсложники и выламывающиеся из
них дольники порхают легкими ямбами.
Названия
стихотворений полемичны и торчат в разные стороны, собирая под обложкой этой
небольшой книжки множество очень разных классических текстов и не всегда
названных событий: «Творя творчество», «Триумф разума», «Разговор книгопродавца
с читателем», «Сон в летнюю ночь, на День независимости», «Московский
дивертисмент», «Памятник рукотворный» и т.д.
Завершающий
раздел — «Верлибрарий» — как бы переключает
читательское восприятие с мастерской тонко выстроенной ритмики на резкий
прозаический синтаксис. Но переключение это лукаво — стих поменялся, при этом
остался собой, с тем же переплетением слов сказанных и
вроде бы сказанных, сцепленных с другими, не произнесенными вовсе, но незримо
присутствующими в тексте.
Поэтика
Геннадия Кацова кажется на первый взгляд удивительно
ясной, однако стоит чуть вслушаться, как тут же проступают подтексты,
интонации, разбросанные тут и там ключики названий. Ясность очень быстро,
стремительно ускользает, и ты оказываешься там, где и должен был — в сложном,
со всеми предшественниками связанном мире нежданных мостиков и переплетений,
ритмов, фоники.
Слышны
голоса поэтов — А.Пушкина, Н.Некрасова, О.Мандельштама, Б.Пастернака,
И.Бродского, многих современников, которых блестящий стилизатор Кацов показывает безошибочно и со снайперской точностью.
Много длинных трехсложных размеров, часто анапестов, переходящих в дольники.
И всюду
в тексте скрытые и явные отсылки, напрашивающиеся сопоставления — это стих,
воспитанный на русском двадцатом веке. Словно парит над книжкой вечное мандельштамовское: «И снова
скальд чужую песню сложит и как свою её произнесёт».
Геннадий
Кацов — поэт культуры и природы, философский лирик,
одинаково легко перерабатывающий в поэзию глубинное ощущение жизни и очень конктретные знания и принципы философии и естественных
наук. Эта линия в поэзии вполне вечна, наверное, ее следует отсчитывать еще от
Лукреция с его поэмой «О природе вещей».
Многие
мотивы идут от торжественного одического Державина, никак нельзя забыть и
Некрасова с его трехсложными размерами в русском стихе, и предтечу акмеизма
Иннокентия Аннненского. Анапест и основанный на трехсложниках дольник — любимые размеры Кацова.
Среди непосредственных предшественников в поэзии культуры нужно упомянуть и
Льва Лосева. Важен в рассматриваемой поэтике Иосиф Бродский, хотя при множестве
ритмических и синтаксических перекличек поэтический мир Геннадия Кацова вовсе не напоминает мир И.Б.
Для
поэтов этого поколения авангард и модерн начала прошлого века давно стали
классикой, причем классикой очень живой, востребованной. В то
же время механизм работы со словом, множество подтекстов, приходяшихся
на одно сказанное слово, заставляет говорить о вырастании поэтики Кацова из «русской семантической поэтики», как группа
исследователей назвала в 70-е годы прошлого века поэтику Мандельштама и
Ахматовой, хотя парадигма семантической поэтики, безусловно, гораздо шире и не
ограничивается этими двумя поэтами.
Сейчас
не время поэтических объединений, групповых манифестов. Из вождей и трибунов
вышли просто поэты, планеты.
«У
каждой все особое, своё…» Геннадий Кацов
создал свою поэтику обманчивой, ускользающей ясности, когда за четкой чистой
картинкой тут же палимпсестно проступает другая,
только освоишься с ней, как уже видишь третью, и так, кажется, до
бесконечности, потому что «слово — это пучок, и смысл торчит из него в разные
стороны, а не устремляется в одну официальную точку».
В
сегодняшней русской поэзии вне направлений в полную силу звучит совершенно
отдельный, сильный, самобытный и ни на кого не похожий голос, вобравший в себя
поэтическую палитру двадцатого века.