Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2016
Игорь Харичев. Своя вселенная: Роман. — М.: Academia, 2015.
Как
выглядит предложенная Игорем Харичевым версия
мироустройства глазами физиков, судить не отважусь, но готова поверить, что там
все вполне корректно: будучи по исходному образованию физиком, автор,
несомненно, говорил об этих материях не на чужом себе языке и уж наверное знал, что и как моделировал. Для гуманитария —
да и просто для частного человека, особенно для него! — она открывает
возможности головокружительные.
Потому
что это именно о возможностях. Об их неисчерпаемости и необозримости. Словом,
как раз о том, от чего шалеешь в молодости и к чему к зрелым годам обычно делаешься менее восприимчив. Хотя бы уже из чисто защитных
соображений. Чтобы на части не разорвало. И так-то разрывает…
А вот
главного героя романа, счастливца, — не разрывает. И не потому, что он как раз
дожил до своих средних лет (хотя именно так: дожил и, что называется, состоялся
— обзавелся приемлемым социальным статусом, обязанностями, инерциями, рутиной,
в меру нелюбимой и в меру незамечаемой женой, в меру
отчуждающейся дочерью-подростком… ну, словом, все как у людей). Его целиком, наяву
и во плоти, втягивает в иные возможности — о которых
он, вообще-то, не так чтобы и задумывался. Притом в осуществившиеся. В другие
варианты собственной судьбы и русской истории. С реальными шансами все это
прожить, испробовать на ощупь, на вкус, цвет и запах. Посмотреть, что сталось с
Советским Союзом, который благополучно пережил 1991 год с сохранением всего
мыслимого, вплоть до руководящей роли коммунистической партии (не поверите —
герою там понравилось, насовсем бы остался; но об этом
позже). Погулять по Москве в той России, где не было победы большевиков в
гражданской войне, где даже Великой Отечественной не случилось (там герою понравилось
еще больше)…
И,
главное, он ничего ради этого не предпринимает — в смысле, намеренно. Он так же
изумленно-растерян, находчиво-беспомощен и по
большому счету слеп перед своим вариантом мироздания, как мы — перед нашим. Поставлен (кем? почему? почему именно он?.. —
не спрашивайте) перед фактом. Втянуло — живи.
В
изложении для простеца-гуманитария (каким, собственно, главный герой во всех
вариантах своих судеб неизменно и оказывается) устройство мира выглядит так, —
втолковывает его будущему страннику по вселенным не кто-нибудь, а
профессиональный физик, занимающийся космологией и особенно интересующийся
идеей множественности вселенных. «Вселенная может быть не одна… Возьмем любого человека. Когда он что-то делает, например,
кушает или ругается с женой, то же самое повторяет множество его двойников,
которые кушают или ругаются с женой в невидимых нам параллельных мирах, о
которых ничего не знают и не могут знать астрономы. Ну, это как если поставить
много зеркал, и человек бесконечно повторялся бы в них.» Ну,
разве что «в каждом из миров есть свои особенности». Как не быть, разные же все-таки. Отдельный вопрос — насколько разные? До каких пределов? И есть ли вообще эти пределы?
А вот
неизвестно.
По
крайней мере, вскоре адресату этой речи — писателю Василию Петровскому —
предстоит убедиться во всем сказанном на собственном опыте. А также и в том,
что — как, опять же вскоре, не без изумления констатирует научная мысль — между
параллельными мирами есть переходы. Правда, открываются они в непредвиденных местах
и во время, не поддающееся никакому расчету. Так же точно и закрываются. В
общем, с каждым может случиться.
Шел по
переходу в метро — провалился в иную реальность (без усилий и даже без
потрясений — просто вдруг, «словно вспышка, явилось ощущение чего-то
странного», больше ничего). И оказался в роли собственного двойника. Вернее, на
его месте. Вытеснив таким образом того, ничего не
подозревающего беднягу, в нашу — покинутую им — реальность. (А
вот бы, мечтает читатель, они встретились!.. Нет. В
этой версии Мироздания такое не предусмотрено.)
И далее
главы романа примутся ветвиться. Скорее, запараллеливаться.
Те из глав, номеру которых сопутствует звездочка, станут повествовать о
происходящем в той России, что осталась Советским Союзом — и это будет самая
долгая и подробная из рассказанных здесь иноисторий. Затем, дразня
читательское воображение, рядом с первой звездочкой вспыхнет вторая, уводящая
нас в Российскую Республику, не знавшую ни победивших большевиков, ни гибели
царской семьи, ни Сталина, ни коллективизации, ни террора тридцатых, ни войны
сороковых… — в нее Петровский, опять же нежданно, провалится из едва освоенного
им СССР.
Правда,
эта иноистория — из всех предложенных
обещавшаяся самой интересной — в романе окажется совсем короткой. Займет всего-то
два дня. Герой и сориентироваться толком не успеет: ни почитать здешнюю
литературу (порыться в книжных этого Иномосковья!),
ни послушать здешнюю музыку (ох, какая, должно быть, другая!), ни походить как следует по не разрушенной тем, другим XX веком
Москве, ни хотя бы поездить всласть на ее метро (что автор этих смятенных строк
сделал бы, признаться, в первую очередь). Оно, кстати сказать, окажется обескураживающе похожим на то, какое состоялось в нашей
реальности, а ведь проекты еще до революции, которой у них там счастливо не
случилось, разные были. То же кольцо с радиусами, разве что станций больше. Но
те, что совпадают с нашими, почему-то находятся в тех
же местах, а то и зовутся так же. Там есть и «Бунинская аллея», и двойница
нашей «Театральной» с тем же именем (интересно, как хоть выглядит-то?
Нет, мы ни слова об этом не прочитаем. Упустить возможность
описать иноархитектуру метро — ну как можно?)
И точно так же соединяет «Театральную» с «Охотным рядом», —
который там, для разнообразия, «Моховая», — длинный (ну, может, чуть менее
длинный, чем у нас) переход, откуда Василия Петровского и выбрасывает снова,
опять же ни с того ни с сего, в его (нашу) родимую реальность.
А
третьей звездочке, увы, не бывать. Этими двумя бесконечное разнообразие
мыслимых и немыслимых реальностей в романе исчерпывается.
Интересно,
что физически — в смысле действующих там физических законов — параллельные миры
идентичны. По крайней мере, те из них, что достались в опыте нашему герою.
Различие
между двойниками из разных миров — в деталях, в основном незначительных. Из
самого значительного — разве что разница в месте работы, и та не радикальная.
Писатель и сотрудник журнала о дизайне в нашей реальности, в сохранившемся
СССР, Василий Петровский оказывается секретарем Союза писателей, а в Российской
Республике — главным редактором журнала «Модный интерьер»; в одной реальности
женатый на Свете и бросивший Наталью, в другой — он женат на Наталье и разведен
со Светой, а в третьей — опять-таки оставил Наталью ради Светы, только уже
вместе с дочерью (которую в первой реальности родил со Светой). В каждой
вселенной поджидают его до мелочей узнаваемые обитатели нашего мира: не только
друзья и знакомые, но и Зюганов, и Горбачев, и Егор Гайдар (этот последний
попадает даже в Российскую Республику как глава ее парламента под именем Егора
Голикова). В каждой поджидает его верный собеседник, физик Астахов, с которым
снова и снова препирается он о параллельности миров — даже теми же словами.
Словом, в каждую новую для себя реальность странник по мирам, целиком
совпадающий с тамошним собой по личностным чертам, вписывается — с поправкой на
некоторую начальную растерянность — легко и без зазоров. И с каждой из своих новообретаемых женщин он зачинает ребенка.
Понимаете,
нет давления инаковости. Сопротивления материала.
Того, что могло бы быть наиболее плодотворным.
Щедрыми
возможностями собственного замысла автор воспользовался совсем немного. Оба
варианта альтернативной истории здесь скорее намечены широкими мазками. Больше
всего внимания достается личным обстоятельствам героя, не слишком, как мы
заметили, отличным от «параллельных». То есть, тому самому, как он «кушает и
ругается с женой». Оба показанных нам иномирья
оказываются более-менее точной копией нашего. А ведь
как можно было бы развернуться, описывая эти миры! — даже если ограничиться по
преимуществу бытовыми обстоятельствами: что и как ели
да пили (об этом автор пишет много и со вкусом). У этой повседневности могла бы
быть совсем другая фактура. Ведь даже в той России-СССР, которая ответвилась от
нашей реальности в 1991-м, за истекшие к началу XXI столетия двадцать с лишним
лет могло бы накопиться изрядно различий — например, просторечия и идиомы, не
знакомые у нас; другая еда, другая мода, другие бытовые предметы… А уж Российская Республика с ее другим ХХ веком! Да у нее,
вне всякого сомнения, была бы прежде всего совершенно
другая речь — с другими интонациями, другой лексикой, которую выходец из нашего
мира, пожалуй, не всегда бы и понимал! А архитектура не развороченной
большевистскими проектами, сохранившейся в прежней целости старой Москвы?
Сколько возможностей для описания этого пространства! Автор же находит уместным
сказать лишь то, что оно обнаруживало исключительное стилевое единство. (Да не
было в Москве никогда — еще до всех разрушений — никакого стилевого единства.)
Другая антропология там едва обозначена — у жителей безреволюционной
России, по мысли автора, больше самоуважения и достоинства, но это больше
заявлено, чем показано. Обитатели выжившего СССР от наших
сомирников ничем не отличаются.
И, что
характерно, обе показанные нам реальности безоговорочно лучше нашей. Даже
советская. Уязвимых точек и теневых сторон ни у одной из них ни Петровский, ни
создавший его автор и не предполагают. Мы оказываемся в худшем из миров. А как,
интересно, с катастрофическими вариантами развития? Вот уж чего среди
возможностей было изрядно. Как вам, например, победа Гитлера во Второй мировой? Ядерная война в результате Карибского
кризиса? Распад России на много маленьких государств и гражданская война после
1991-го или 1993-го? Победа ГКЧП и новый террор? Да мало ли.
Метафизика
же всего этого дивного многомирья — в отличие от его
физики — оставлена столь же непостижимой, как и та, что действует в нашем мире.
Видимо, для указания на это и введен в повествование таинственный персонаж,
явно мистического порядка, иногда являющийся глубоко неверующему Петровскому
как его персональный «ангел-хранитель». По идее, он время от времени открывает
Петровскому будущее, но на протяжении всего повествования — хотя один раз ему
явился — этого ни разу не сделал. Интересен ангел
главным образом своим заключительным разговором с физиком Астаховым об
устройстве мира. В котором, по своему обыкновению, не
открывает ему ни-че-го.
«— Почему вы не можете сказать мне правду? — воскликнул он
(Астахов. — О.Б.)
— Что
есть правда?
— Ну…
как на самом деле все устроено. Есть параллельные вселенные или нет? Василий
был там или ему привиделось?
—
Ничего нельзя исключать.
— Можно
найти Уравнения Мироздания, которые позволят предсказывать и изучать свойства
этого и других миров?
—
Ничего нельзя исключать.»
Как вы
понимаете, это — интуиция исключительно плодотворная. Она
позволяет нам отпустить воображение на свободу, всласть странствовать по
предполагаемым мирам и надеяться, например, на то, что в какой-нибудь из
мыслимых вселенных вот прямо сейчас некий писатель сидит и придумывает нашу
жизнь, в реальности и неизменности которой мы так уверены, и пишет ее, и
переписывает, и перепишет ее совсем иначе. Вплоть до преодоления,
наконец, стесняющих закономерностей пространства и времени. Кто-нибудь доказал,
что от выдумывания миров и жизней их свойства не меняются? Кто-нибудь это
опроверг?
Ничего нельзя исключать.