Рубрику ведет Лев АННИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2016
Если сахара много, то нужно
добавить слез.
Александр Гриценко
Сахара не много. Слез хватает. Слово «хоррор»
переводить с английского не обязательно, теперь его и так все знают. А вот
эпитет «романтический» по нынешним временам объяснять надо. Чем
в сущности и занимается Александр Гриценко.
В нынешнем поколении этот писатель, я бы сказал, — самый
ответственный. Если ставит вопрос, то ищет ответ. Причем ответ разумный, хотя в
контексте общего постмодернистского безумия висит надо всем за какой-то
сверхразумной гранью этот самый «хоррор».
О своем поколении Александр говорит так:
— Нам 25 — 30 лет, нам легче, чем нашим предшественникам, мы
только сейчас начинаем фазу активной жизни, и у нас есть 15 годков, которые мы
провели в новых условиях. Многие из нас и не помнят, что там было при Советах!
О том, что надумало это поколение за 15 годков постсоветской
жизни, чуть позже, а сейчас — о том, что они могли если не запомнить, то хоть
разузнать о той реальности, которую Гриценко отводит
от себя фразой:
— О рае на небесах и коммунизме на земле здесь говорить не
будем. Позже.
Позже говорит:
— Идеи не рождаются ниоткуда и не уходят никуда. Уже сейчас у
коммунизма есть новые последователи… Пусть это время
далеко, и мы не коснемся его, но наши дети… хорошо — внуки… правнуки… смогут
надеяться…
В этом усмешливом «хорошо» можно уловить то, почему сам Гриценко не хочет такого рая. Допустим, этот
коммунистический рай все-таки осуществится. Как это выглядит? Собеседники прихлебывают сладкий чай (может, слишком сладкий?
— Л.А.) и — смеются: «Уютный уют». Всем по потребностям. И что же?
— Непреходящее, нетленное, вечное счастье. И — скука.
Эта вот скука проклятьем накрывает воображаемый рай (то есть
коммунизм, то есть уют).
— При всех удачах, деньгах и власти с каждый годом человеку
будет тоскливей…
Дело, значит, не в том, что рай на земле неосуществим, а в
том, что человеку по самой его природе это осуществившееся всеобщее счастье
невыносимо, противоестественно и чуждо.
Хорошо — эту мысль Гриценко я
подхватываю в его интонации. — А что нам предъявлено в качестве «новых
условий», которые реализовались за 15 годков, прожитых без советской власти?
В трех вариантах (в трех биографических стадиях, в трех
тематических планах, в трех магических «темах») предъявляет нам эту новую
реальность Гриценко-прозаик.
Первая стадия. 90-е годы. Родной город Астрахань.
Непрекращающиеся кровавые драки на улицах. «Раз по морде!
Упал. Ногами хип-хоп». Милиция не вмешивается. Махалово в крутом разгаре. То ли мы уроем,
то ли нас уроют — это уж как фишка ляжет. Юный боец
отмечает, что его противник (ровесник) упал и не двигается.
Легла фишка! «Потом узнал, что убил его. С одного удара».
Есть выход из этой «темы»?
Есть. Много лет спустя герой-победитель мучается от мысли,
что тогда убил. Видит во сне глаза своей жертвы.
Вторая эпоха. Афганская война. Наши солдаты под обстрелом
чеченцев, Лежат покалеченные и не знают, придет ли помощь.
А из этой «темы» есть выход?
Есть. Герой повествования видит умирающих от осколков, с
оторванными руками и ногами чеченцев, они кричат:
— Аллах акбар!
Поравнялись…
Третья эпоха. Московский Литературный институт. Общежитие.
Голос:
— Эй, Саша, Витя! Вставайте! Тут около вашей двери труп в
коридоре!
А из этой «темы» есть выход?
Есть. Труп лежит, и шут с ним. Но тут один из героев выясняет,
что заразился спидом. Вот это шок! Их тут четверо:
Саша, Витя и еще две девочки. Привычный перекрестный секс. Теперь надо
выяснять, кто кого заразил, и думать, как жить дальше. То ли к свингерам податься, то ли продолжать свою
групповуху.
Так все-таки: есть какой-то выход из ситуаций этой новейшей
реальности? Или хотя бы понимание, откуда она и что она такое?
Да это же вовсе не реальность! Это что-то, пародирующее
реальность. Что-то помимо нее, вне ее.
«Что-то»… Ключевое слово в размышлениях о происходящем.
Что-то темное, вошедшее в жизнь непонятно откуда. Может, из
книг. Или по воле потусторонних сил. Или из своего же бреда. Человек боится
увидеть то, что сам придумал. Какое-то тайное ядро, вокруг которого крутятся
все наши поступки и желанья. «Тема»…
Результат: неодолимый, повальный, владеющий всеми страх. Не
перед чем-то конкретным. Вообще — перед бытием. Ощущение подступающей беды.
Интуитивное чувство опасности. Безотчетный ужас… а
если вспомнить английский оригинал этого слова: horror.
Так все-таки: откуда это?
Докапываясь до причин, Гриценко
(уже не столько как прозаик, сколько как публицист и критик) ищет ответ на
путях отставленного марксизма.
Ответ: «так было всегда».Законы
истории! История человечества привела к концепциям одержимого
Двадцатого века. «Чудо прогресса и цивилизации» выстраивалось годами и
веками. А что, если дело не в идеях тех или иных мудрецов и правителей, а в
состоянии народов, которые готовы идти за такими мудрецами и правителями, даже
и сажая их себе на шею? (Чем не марксизм? — Л.А.).
И зависит все от природы человека, изначальной и неисправимой? (Это уже не
марксизм, а нынешнее поветрие умов, ужасающихся этой природе — Л.А.).
Так, может, и евразийская наша жуть, где в перерывах между
нашествиями и войнами меняются сторонами бунты, бессмысленные и беспощадные, с
диктатурами, не бессмысленными, но еще более беспощадными? Какая уж тут
демократия! Какая свобода! «Нашим людям свобода не нужна. Не потому что не
готовы, а потому, что не нужна и никогда не понадобится… Так
устроена душа наших людей, сердце, тело…»
Пробуя «на вкус» эти концепции (и отшатываясь от них), Гриценко чувствует, что нутро леденеет. Не душа, а нутро.
Душа же пятится, пытаясь спастись от таких железных закономерностей. Тут нет
выхода, а если есть выход — то в тот самый фатальный ужас, из которого уж точно
нет выхода. Хоррор!
Но если избавиться от тех железных доктрин (социальных,
классовых и т.п.), которые привели человечество к самоубийственным мировым
войнам, то что поставить на их место? Как
переосмыслить и обновить саму почву исторических перемен в жизни человечества?
Тут беллетрист оборачивается, чтобы помочь публицисту. А что,
если дело не в природных законах бытия, а в том, что люди слушают не те сказки?
И верят в абсурдные, несбыточные идеи? А что, если предложить людям сказку
более ясную и незатейливую? И отойти от постылой, уже
совершившейся истории?
Наполеон прошел по нашей земле огнем и мечом? А если прозреть
в этой жути такую «тему», что никуда он не прошел, а мы его вовремя угробили? Пьер Безухов угробил… Это
в корне изменило бы опостылевший ход исторических событий. «Смотрите, Лев
Николаевич…»
Лев Николаевич с ироническим попустительством смотрит, как три
читателя-доброхота переписывают «Войну и мир», а Гриценко
выстраивает гипотезу: что было бы, если бы удалось угробить
французского императора, пока тот еще не взял Москву?
Если дело в том, что жизнь человека и история человечества
зависят не от железных природных закономерностей, а от того, какую сказку люди
привыкли доверчиво слушать (в какую «тему» влезли), тогда надо сменить тему и
рассказать людям другую сказку — это спасет их от жуткой реальности, в которой горит синим пламенем наша родная столица.
Что было бы с Россией, если бы Пьеру Безухову удалось
прикончить Бонапарта в сентябре 1812 года?
С помощью Александра Гриценко
прослеживаем вероятностный ход событий:
«Русские войска не пошли в Европу… Париж взяли англичане.
Декабрьского восстания не случилось, и, по сути, не было никаких декабристов —
Северное и Южное общества не пошли дальше пустопорожних разговоров о том, как
бы им упромыслить общество полного благоденствия.
Рылеев тихо спился. Пушкин не написал своих лучших стихов…»
Рылеевым, допустим, можно пожертвовать. Но без Пушкина… нет,
невозможно! Конец эксперимента! Пусть будет Пушкин, а уж с ним весь ужас нашей
истории.
И нечем утешиться?
Нет, почему же… Парижские кафейки
переименуются в «бистро».
А у нас что от этого изменится?
Да ничего, — соглашается Гриценко.
— Но пусть аморфное обретет форму.
Что это за «аморфное» такое в его неустанных выкладках?
Тихий и пронизывающий ответ: это родина по имени Россия.
Я замираю. Это и мое, сокровенное.
Так все-таки: можно ли найти выход из ловушки, в которой
бьется страна? Тему, тему переуслышать?
Гриценко
вслушивается. Не в романах и пьесах, где все заглушает хоррор,
а в критических статьях и журналистских заметках — тут он предстает как
проницательный аналитик и великодушный полемист.
Если вчитаться в те суждения о России, которые можно найти в
его статьях (или в статьях его оппонентов, с которыми он постоянно спорит, но
иногда цитирует с сочувствием), — то ответы на проклятые русские вопросы и
выходы из родных безысходных ситуаций будут все-таки видны.
Топтать наши святыни — это цинизм, кощунство и подлость. Не
топтать и унижать надо государство и народ, не рыть яму, из которой не будет
выхода, — а растить государство так, как растят дерево.
Дерево не «строят», оно растет само.
Как это «само»?
А так: государство — не дом, а дерево: тут не каменщик, тут
садовник нужен.
А остальные соотечественники что
будут делать? Валяться под деревом?
Не под деревом, а под забором, — поправят меня знатоки
народной души.
Отвечаю словами Александра Гриценко:
«Большинство людей в России работают — на заводях, в школах и
больницах, а не валяются под забором».
Да и забор еще надо построить…
Итак, что перед нами? Романтическая картина?
Конечно. А хоррор где? Хоррор при нас. Но и романтика таится на дне душ —
прадедами вынесенная когда-то из французских, немецких, английских, польских и
других мироконцепций Просвещения. Сбереженная
Горьким от слащавости. Вошедшая в доктрину
социалистического реализма, который как раз и требовал «революционной
романтики».
Ну, и что с этим делать?
Революционность — оставить тем, для которых сахара слишком
много в грядущем светлом будущем, пусть они своими слезами расплатятся за
«скуку» благосостояния.
Слез всегда больше, чем сахара? Это придется стерпеть. Это
наш вариант романтики. Мы его не отдадим. Иначе — сплошной хоррор.
В этом я абсолютно солидарен с Александром Гриценко.