Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2016
Ханов Булат Альфредович родился 11 июня 1991 года в Казани.
Филолог, пишет кандидатскую диссертацию о советском дискурсе в современной русской прозе. Аспирант, работал
преподавателем русского языка и литературы в средней школе. Публиковался в
журналах «Идель» и «Казань». Участник Форума молодых
писателей в Липках.
Я,
архитектор
Жизнь не рушилась — она
не выстраивалась.
Будучи
маленькой, Полина сменила множество профессий: стюардесса, скульптор, кондитер,
дизайнер, кондуктор в красном фартуке и, разумеется, актриса.
Мечтала. Теперь Полина выступала в КВН за факультетскую команду, а от мысли,
что ей хотя бы месяц придется обилечивать пассажиров,
студентку бросало в дрожь. Всех кондукторов прокляли в прошлой жизни.
Бесполезный
электрошокер, которым девушка никогда не
пользовалась, шишечкой вздымался на сумочном кармане. Время дамских револьверов
ушло, теперь за иллюзорную защиту отвечают другие устройства.
Пока трамвай переезжал
мост через реку, кондуктор отсчитывала двадцать рублей из горсти мелочи на
дрожащей руке старушки. Рядом, глупо разинув рот, с
протянутой сотней застыл подросток в зеленых кедах и мятых джинсах. Глядя на
то, как широко он расставил ноги, студентка заученным жестом смахнула невидимую
пылинку на джинсах и крепче сжала колени. Ее сосед, остроносый мужик в кепке,
задумчиво перекатывал сигарету между большим и указательным пальцами. Иногда
сигарета — это просто сигарета или как там у
австрийского доктора.
Игорь оказался бы
чудесным экземпляром в коллекции Фрейда. Охранник никуда не водил Полину и даже
не брал за руку. Справедливости ради надо сказать, что встретились они всего
трижды, поэтому составить о нем определенное мнение Полина не успела. Кадыкастый, ленивый, пахнет дезодорантом с распродажи. В
свободное от ночных смен время Игорь смотрел на ноутбуке брутальные фильмы и
спал, не расправляя постель. На последней встрече он пригласил Полину к себе и
угостил растворимым кофе. Из подручных материалов — замороженного фарша,
гречки, стручковой фасоли — девушка сварила суп. Она боялась, что Игорь
повалится на нее с жирными от бульона губами и в футболке с чайными пятнами.
Вместо этого охранник включил в честь Полины «Плохих копов» и галантно уступил свое кресло.
Не в пример утонченный
физик Юра рисовал и умел красиво мечтать — о сенсорном Интернете и космическом
туризме, о воскрешении мамонтов и смилодонов. Физик
робко целовал ее в губы и обдавал эвкалиптовым дыханием. Время от времени в
разговорах он уходил в бессвязное бормотанье. «Неистребимая воля — цепляться за
образы звезд. Что если страдания не следствие, а причина?» Казалось, вот-вот —
и из Юры рекой польются стихи. В октябре они с Полиной устроили рейд по пабам.
Из запланированных шести добрались до четвертого. Как ни уверял Юра, что в
портер из «Дублина» им что-то подмешали, Полина-то понимала, что физик элементарно
захмелел и шатался. Дальнейшие попытки наладить общение ни к чему не привели —
Юра обиженно отвернулся.
Подруга заявила, что
Полине достались редкие придурки
и следующий точно окажется проще. Нормальнее, как выразилась подруга. Больше ни
с кем Полина на эту тему не заговаривала.
Всю зачетную сессию она
воспринимала мир непривычно болезненно. Кружилась голова от крутых ступенек и
лестничных пролетов — широких и бездонных. Крохотный порез на безымянном пальце
стонал под пластырем. Периодически по ночам Полину настигал ор младенца из-за
стенки, отчего она спала еще тревожнее. Пятничным или субботним утром — девушка
не помнила — в кустах за остановкой недвижно валялся на боку, разбросав лапы,
лохматый пес. Судя по всему, он пал от рук догхантеров,
раскидывающих отраву по улицам. Полину поразило,
насколько безропотно и незаметно можно погибнуть: не требуя помощи, не делая из
своей кончины трагедию, не теша себя последними надеждами на длинные слезодавительные некрологи.
Какие некрологи ждут
Андрея Николаевича? Заслуженный, превосходный,
незаменимый — или что-то оригинальнее? Пронзительный, напористый, таинственный.
Это правда, еще какая! Полине ни с чем не спутать красноречивый взгляд Котова в
момент ее четвертой пересдачи зачета по корпоративному праву. Профессор не
бегал глазами по блузке, спотыкаясь на неровностях, не раздевал взором.
Напротив, откинув голову и едва уловимо прищурившись, он точно созерцал улыбку Моны Лизы. Заколка поблескивала на его безупречно
повязанном красном галстуке. Если бы в аудитории тогда остался кто-то кроме них
с преподавателем, Полина замучилась бы доказывать, что она и сама не понимает,
почему Андрей Николаевич ее топит и какие схемы с ее
участием выстраивает.
Профессор, судья
первого квалификационного класса, ведущий специалист в городе по гражданскому
праву, живет в элитном ЖК «Берег» на правом берегу Казанки — вот что было
доподлинно известно об Андрее Николаевиче. Дальше начинались слухи. Согласно
им, преподаватель сотрудничал с ФСБ, охотился на кабана, сдавал трехкомнатную квартиру
на Чистых Прудах. Как шептали за спиной, Котов дважды разводился, сближался со
студентками и подносил цветы секретарше из деканата. Дочь профессора от второго
брака якобы училась в Лондоне, а сын от первого — разбился на скутере. Если
верить рассказам, то безоблачные летние рассветы Котов встречал на террасе,
появляясь из своей восхитительной квартиры в белых брюках и жилете и с чашечкой
кофе.
Три к одному, что
сегодня он не завтракал плотно. Или как там они заправляются перед этим?
Покинув трамвай на Амирхана, студентка пересекла подземный переход и очутилась
на шумном проспекте. Застывший нагретый воздух поглощал любые запахи. Полина на
миг задержала дыхание, чтобы услышать, как бьется сердце — натужно, словно
делая одолжение. У перехода просили подаяния двое — закутанная в выцветший
бирюзовый плащ старуха и молодой инвалид в коляске. Длинный козырек кепки
скрывал глаза. Обрубки ног инвалида были обернуты в тряпичную пеленку. Он
старательно исполнял на дудке нехитрый татарский мотив, похожий на кельтский. На большом и
указательном пальцах у безногого отсутствовали ногти. Когда-то он и не гадал,
что будет зарабатывать музыкой на обочине.
Глотать пыль и
отмахиваться от ветра. Когда кончатся силы отмахиваться, отвернуться.
Справившись с привычным
уже приступом паники, Полина двинулась вдоль автострады в сторону набережной, к
профессору. По бокам оставались сгрудившиеся многоэтажки,
высившиеся на незримых фундаментах, пронзивших землю и, кто знает, пустивших
корни. Мимо с рокотом микропропеллеров пролетали
майские жуки. Иные, не рассчитав маневра или врезавшись в дорожные знаки,
падали крыльями на асфальт. Помолотив лапками воздух, они уставали сражаться с
пустотой и умирали без звука. Некоторые успевали засохнуть
прежде чем на них наступали. Почему с людьми не так? Почему они не засыхают, а
гниют?
Дабы отвлечься от
всего, что пугало, Полина конструировала в уме проекты. Скажем, турне пяти
трамваев. Вообще-то в Казани шесть маршрутов, но шестой частично дублирует
пятый, а частично — первый. Обучить гидов, поднатаскать
их по истории города и его районов, насочинять легенд и мифов. Или разработать
рейд по пабам. И первым делом предупредить участников о штрафе, какой заплатят
все своевольно сошедшие с дистанции.
Мысль о пабах в сотый
раз напомнила Полине о необходимости завести фляжку. Если бы она глотнула
коньяка в переходе, то до набережной добралась бы с правильным настроем.
Главный эффект алкоголя в том, что сначала он делает тебя более восприимчивой,
а затем, наоборот, всякие впечатления блекнут и переносятся проще.
Запутав ее вопросами о
типах корпораций, на прощанье Андрей Николаевич пожурил ее: «Вот как вы,
Полина, экзамен по гражданскому праву сдавать планируете, если с зачетом
столько мучаетесь? Вся группа закрылась, а вы? Мой учебник не читали. Завтра —
никоим образом. В четверг тоже. Я на неделю в Данию отправляюсь, на симпозиум.
Вечером во вторник прилетаю, а в среду тире пятницу я в Верховном суде, мне не
до зачетов, при всем уважении. Чья вина, что отношения с корпоративным правом
складываются драматически именно у вас? В крайнем случае, в среду до полудня я
сумею увидеться с вами, скажем, у моего дома. До полудня. Запишите улицу и
номер. Исключительно ради вас. Подготовьте вопросы об англосаксонских
корпорациях и о признаках производственного корпоратива».
Подтянутый и стройный,
со здоровым цветом лица, профессор казался притягательным, несмотря на свои «под пятьдесят». Некоторые одногруппницы
Полины предельно серьезно восторгались упругими ягодицами Котова и строили
теории насчет ежедневных приседаний с гантелями. Жил Андрей Николаевич в районе
под стать своему блеску.
Если в чем и можно было
упрекнуть местных дворников и газонокосильщиков, то в
перфекционизме. Высотки здесь, ближе к набережной,
возводились по индивидуальным проектам, а стоимость квадратного
метра заметно переваливала за сотню. В элитных новостройках открывались мелкие
магазинчики — бакалеи, бутики — почти каждый со своим лицом и камерной
атмосферой. Повсюду мелькали многочисленные студии — студия творчества, студия
исцеления, студия художественной мозаики, студия немецкой кухни, студия танца,
студия для дам. В алкосторах гордо выставлялись на
витрину бутылки «Джонни Уокер Блю
Лейбл» и эксклюзивных сингл молтов.
Чтобы купить их, Полине пришлось бы, наверное, продавать квартиру. Район
покорил ее ненавязчивыми европейскими оттенками, и даже неизбежный конец света,
который она предчувствовала, откладывался на неопределенный срок.
В феврале американский
президент убеждал мир, что российская экономика лежит в руинах. Едва ли он
принимал в расчет обновленную набережную Казанки. Впрочем, Обама
также гнул свою линию, блефуя, как и положено по статусу.
Напористостью
американец напоминал Северина Анатольевича,
преподавателя Полины по философии, о привычке которого отвлекаться от темы
ходили легенды. Однажды он, завернув очередной мыслительный вираж, раскрыл свои
воззрения касательно порядка и хаоса. Раньше, невыразительно вещал Северин Анатольевич, при застройке Казани из хаоса творился
космос. Суконщики селились рядом с суконщиками, горшечники рядом с
горшечниками, медики рядом с медиками, при том что
градоначальством такое распределение не регулировалось ничуть. Разве что татар
выселили за Кабан по приказу Грозного. Теперь же, продолжал философ, по
соседству с эстетичным особняком сооружаются безвкусные банки, а в исторических
зданиях торгуют бульварной косметикой. Эклектика самого низкого пошиба
вытесняет любые формы гармонии.
Полине было что ему возразить. На правом берегу Казанки, как по
старым лекалам, как по законам синергетики, из хаоса рождается космос. Пусть
для избранных, зато рождается. Как поступиться таким примером? Но студентка
тогда смолчала.
Полина дошагала до
следующего перекрестка, откуда открывался вид на набережную. Чем ближе к ней,
тем четче становились дома. Вдали вытянулся ввысь отель «Ривьера» с самой
высокой в городе смотровой площадкой. Вид деревянной мечети в булгарском стиле
несколько портили репродукторы в окнах.
Полина приближалась к
жилому комплексу «Берег». Если смотреть на него с левого берега Казанки, то в
комплексе различалось что-то заокеанское — монолитные каркасы, террасы,
высоченные потолки, подземные парковки с личными машиноместами. У автостопщицы из
Ульяновска, которую Полина знакомила с городом, «Берег» вызвал ассоциацию с
Чикаго, хотя путешественница никогда не покидала Россию.
В союз земли и неба,
низа и верха вмешались проектировщики и подключили строителей. Горизонт — единственное, чего они не смогли преодолеть. Или они
сохранили его нарочно, чтобы водить остальных за нос, будто союз нерушим и параллели в конце концов сходятся в очарованной дали. Как
рассудить, силой ли люди берут землю или она безвольно сдается на милость
победителям, давая добро вспахивать себя, разрыхлять, мять, рассекать каналами,
протыкать зданиями, покрывать асфальтом? Где она, четкая грань между
порочностью и мудростью?
Дом профессора смахивал
на объект секретного назначения, выдаваемый за чертог для избранных. Никаких
привычных подъездов с домофонами и магнитными ключами
— лишь двери, по цвету почти сливавшиеся со стеной, двери с затемненными и,
надо полагать, небьющимися стеклами. Котов ловко провернул: домой к себе не
звал, не сообщил даже номер квартиры, навстречу студентке пошел, дав последний
шанс закрыть зачетную сессию вовремя. Среда — последний срок, потому что
семестр сокращенный и дальше хлопот не оберешься с хвостом.
Девушка, прислонившись
к прохладной стене, набрала на телефоне номер профессора. Андрей Николаевич
пообещал спуститься. В его тоне сквозила будничность, не выдающая истинных
намерений.
Полина представила, как
профессор в белом костюме появляется на террасе с бокалом коньяка и окидывает
скучающим взором противоположный берег: Кремль, Мемориал имени Ленина, этот
предсмертный вздох советской эпохи, Дворец земледельцев, вычурное сооружение с
гигантским засохшим деревом посередине. Одним глотком осушив бокал, профессор
возвращается в комнату, ставит пластинку на виниловом проигрывателе и кивком
указывает на ложе. Полина, краснея за свои дешевые кеды и бессвязную речь,
отворачивается и заученным движением стягивает с себя футболку…
«С помадой вы
перестарались, — сходу заявил Андрей Николаевич. — Еще бы волосы распустили. —
В светлых джинсах и клетчатой рубашке навыпуск он казался домашнее, проще. —
Вам везет, у меня совершенно нет времени вас выслушивать, поэтому давайте
зачетку. Только не говорите, что забыли».
Оцепеневшая сперва Полина не сразу сообразила, что от нее требуется.
Заевший замок на сумке поддался лишь с третьей попытки. Поселившийся в груди
студентки на долгие секунды страх, что она и вправду забыла, схлынул, когда
зачетка обнаружилась рядом с электрошокером. «Вот и
славно, Петрова, а нет ли у вас черной ручки? Спасибо, — приложив зачетку к
стене, Котов наскоро расписался. — Учите гражданское право, на экзамене-то я
спрошу вас как следует. Доскональнейше. Всего
доброго».
Сердце Полины снова
зачастило.
Опаловое
небо
Ворона важно опускала
клюв в лужу и пила. Дамир приближался осторожно — не
крадучись, но и не разрывая дистанцию широкими шагами.
Медлить или торопиться — все равно привлекать внимание. Руки придерживали
фотоаппарат, закрепленный на шейном ремне, за гладкий и холодный корпус. Три
снимка — от груди, наугад.
Птица подняла маленькие
агатовые глаза. В них читалось барское недоумение. Кто посмел ее отвлечь?
Лощеный клюв, словно продолжающий лоб, аспидный нагрудник, размеренные движения
— казалось, ворона вот-вот утолит жажду и полетит в аристократический клуб
перекинуться в бридж. Дамир, не веря удаче,
сфотографировал птицу. Затем еще. В профиль, в анфас.
Сверху. Ворона на правах центрального персонажа презрела обстоятельства и
продолжала пить. А если проявить дерзость? Фотограф встал на колени. Локти
уперлись в асфальт. Теперь объектив находился на расстоянии вытянутой руки от
птицы. Жаль, вода в луже мутная — ни небо, ни деревья, ни дом не отразятся. Три
снимка. Восхитительно. Поймал.
Послав вороне воздушный
поцелуй, Дамир побрел дальше. Впервые ему выпал
случай запечатлеть птицу с такой близи. При надлежащем освещении. Ко всему
прочему, ворона словно позировала ему. Пусть и не царское это дело —
позировать. Уже не терпится домой — увидеть, что он наснимал. По предчувствиям:
не ниже семи баллов из десяти.
Дамир
взял за правило не смотреть снимки на фотоаппарате, поэтому делал пять-десять
кадров и на компьютере отбирал самые удачные. Лови момент сейчас.
Совершенствуйся, чтобы не грызть ногти после осечек.
Пустая асфальтовая
прямая простиралась вперед. Вдоль тротуара росли вперемешку деревья: нестройные
саженцы и их маститые соседи с раздобревшими кронами. Неточные круги луж
напоминали о вечернем дожде. Солнце взойдет, освоится, и тогда от них останутся
лишь темные пятна. Воздух тоже словно бы высохнет, его миражную тишь выхолостят
голоса и сигналы автомобилей в пробке. Из города исчезнет загадка, столь
осязаемая в миг, который он, фотограф, проживает наедине с дорогой, птицами и
ледяным небом, белеющим на горизонте в преддверии рассвета.
Мимо промчался черный «Лексус». Для верности ему полагалось быть розовым, как коню
на заре. Интересно, а далеко до нее? Дамир достал
смартфон. Экран его треснул под пленкой и не зажигался. Надо же, сунул в карман
и не заметил. Странно, где он сломался? Убрав смартфон, озадаченный фотограф
почесал лоб и двинулся дальше.
Привычка гулять рано
появилась в мае. После трех кардиограмм с тревожными результатами доктор посоветовал
бегать. Дамир исполнял рекомендации по-своему: вместо
пробежек в семь утра он устраивал прогулки с фотоаппаратом в пять или даже
раньше. В теплом июле он проводил и ночные рейды. Материала они не приносили.
Ночная съемка требовала качественной, тысяч за семь, вспышки, и добротные
сюжеты пропадали. С деньгами было туго: предыдущий директор уволил его (якобы
по эстетическим соображениям, на деле — за проваленную выездную съемку), а
частные заказы шли неохотно. Вдобавок на прошлой неделе его кинули со свадьбой,
заплатив втрое меньше обещанного.
Обычный маршрут
фотографа, не отличаясь оригинальностью, зиждился на пунктах
А и В. А — улица Красной позиции. В — небоскреб «Лазурные небеса». Ровно
два километра — от советского проекта, воплощенного в частностях, но не в
целом, до замашистого хай-тека.
Минимум пешеходов и машин, на прямой линии умещаются советские постройки и две
высотки бизнес-класса,
возведенные по индивидуальному проекту, дореволюционные кирпичные двухэтажки и парковка, администрация Советского района и
Кооперативный институт, трамвайные пути вдоль и троллейбусная ветка поперек.
Изломанная линия истории, произвольный набор карт из разных колод,
перетасованных между собой. Игра в предрассветном безмолвии, ставка неизвестна.
Главное условие: ты непременно проиграешь и неясно когда. Рискнешь? Отказы не
принимаются.
Фотограф притормозил у
элитной высотки «Гринвич». Балконы с панорамным остеклением и стильный
железобетонный каркас в первые дни прогулок привлекали
внимание, а вскоре приелись. Сегодня цепкий глаз ухватил крытую остановку,
точнее пепел на железной скамейке. Остывшие голубовато-серые песчинки. Будто
прах развеяли по ветру, и щепотку приютило на холодном металле. Снимок в упор.
Сверху. Отлично. Если включить воображение, пепел приобретает форму месяца. Или
вареника, если угодно. Лучше месяца. Сожженный дотла месяц во мгле. А еще
окурок на асфальте. Кадр. Снова кадр — ближе. Кто-нибудь замечал: ранним утром
цвет у асфальта темнее, словно он пропитался водой? И неважно, шел дождь или
нет.
Бинго!
Обработать снимки по
мелочи и выложить на форум со ссылкой на дамировский
сайт. Новые посетители тире раскрутка тире заказы. Все непременно наладится.
Из мечтательного
оцепенения Дамира вывел автомобильный сигнал. На
обочине голосовала женщина. Ее появления фотограф не заметил. Распущенные рыжие
волосы доходили до пояса, на осунувшемся лице проступала усталость. Черный
банный халат до лодыжек и шлепанцы вызывали недоумение. Будто длинноволосая вылезла из ванной, чтобы поймать мотор, пока
все спят. Парадокс умножался тем, что сигналила «скорая». Водитель притормозил.
Дверь в белом кузове открылась, и женщина в молчании ступила внутрь.
Напрашивалось слово
«бред», Дамиром не любимое.
Озадаченный, Дамир тем не менее трижды нажал на
спуск фотоаппарата. Не ради искусства — снимки в любом случае выйдут смазанными
— ради себя. Чтобы убедиться в истинности происходящего.
Белая карета с красной
полосой на боку поехала дальше. На развилке водитель на
манер шахматного коня взял вправо на девяносто
градусов. Дамир потопал к повороту, провожая «скорую»
взглядом. При желании можно найти тысячу объяснений вплоть до реквизитного
автомобиля для костюмированной вечеринки (утренника?) или квеста
на сонных улицах. И все же это нелепость. Бесспорная.
У развилки возвышался
комплекс «Лазурные небеса» — первый и пока единственный казанский небоскреб.
Над стилобатом, как на постаменте, устремлялся вверх стеклянный фасад. Фасад
был матово-темный, как экран выключенного фотоаппарата. Тридцать пять этажей
венчала плоская крыша, служащая вертолетной площадкой. Из разрозненных огней за
окнами складывались созвездия. Подобных кадров Дамир
наделал с избытком за лето. Где-то там, за окнами, люди, которым не придет в
голову нагибаться за пятидесятирублевкой под ногами.
Впрочем, расплачиваются и они. Хотя бы тем, что в их окна пялятся
все, кому не лень.
Иногда Дамир
разнообразия ради удлинял дорогу
до старого аэропорта или нового ипподрома. Сегодня он решил последовать по
второму пути и повернул в ту сторону, куда поехала «скорая». Если повезет, то
коллекция фото пополнится видами небоскреба на белом небе. Не грязновато-белом, а невинно-молочном, с примесью благородной
голубизны, так небо окрашивается в минуты перед зарей. Такой цвет называют
опаловым. Странное слово. Будто небо находится в опале или опадает.
Фотограф, настигнутый
опаловым небом, понимал, почему некоторые верят в шанс начать заново. В
утренние минуты вернуться на исходные позиции кажется делом простым. Не то что ночью, когда веки смыкаются и лень мешать сахар в
чае. Как установить, какое небо подлинное: умиротворенное утреннее или ночное,
преподнесшее звезды? А может, беспросветное от туч?
Где безусловная шкала координат, по которой измерить небо?
Так размышляя, Дамир плелся вдоль трассы. Вопросы множились, мешая
сконцентрироваться на съемке. Десяток фото с разных ракурсов. Троллейбусные
провода, фонарные столбы и рекламный плакат губили кадр. Восток тронул легкий
румянец, неуместные бронзовые отблески заиграли на окнах. Кадр с небоскребом на
фоне белого неба откладывался как минимум до следующего утра.
— Сожалею.
Фотограф вздрогнул.
Знакомая «скорая» у обочины словно дожидалась его. Голос раздался из открытого
окна. Сосед водителя, брюнет с тонкими седыми усиками на худощавом лице,
продолжил:
— Я наблюдал за вами.
Вам так хотелось остановить мгновение.
Дамир
прижал фотоаппарат к груди и улыбнулся.
— Можно и так сказать.
Ничего, еще повезет.
— Вы раздосадованы.
— Правда? Наверное, на
лице написано, — Дамир нервно улыбнулся, внутренне
укоряя себя за неспособность держать эмоции под контролем. — У вас квест, верно?
— Хотите поучаствовать?
— подмигнул брюнет.
— Вы ведь не
собираетесь увезти меня в Константиновку или в Большие Клыки? Или в
какой-нибудь другой поселок?
— Нет, что вы, — сказал
брюнет. — Это не квест по выживанию. Скорее, что-то
вроде слепого флешмоба.
— Почему слепого?
— Условия узнают только
те, кто решает участвовать.
Слово «флешмоб», пусть и утратившее новизну, а вместе с тем и
загадочность, прозвучало из уст серьезного и немолодого человека неожиданно и
приятно. Жизнь научила Дамира: добрых людей больше,
чем злых. Директор и те, кто кинул его со свадьбой, — исключение. Да и их
злодеями назвать трудно. Глупо отказываться от маленьких приключений. Фотограф
не раз отправлялся с незнакомыми компаниями в затяжной поход или на киносеанс в
особняке девятнадцатого века. И ни разу не пожалел.
Он смело шагнул в
открывшуюся дверь.
Внутри кузов казался
просторнее, чем снаружи. Перегородка между ним и водительской кабиной
отсутствовала. Вдоль стен, обитых тканью сиреневого цвета, тянулись деревянные
лавки, привинченные к полу. Ярко горели две встроенные в потолок лампочки. К
двери крепилась аптечка. Мордой на лапах лежала
немецкая овчарка, похожая на комиссара Рекса. На одной лавке сидели старуха в
вязаной кофте и чепце и уже знакомая женщина с длинными рыжими волосами. На ее
болезненно-желтом лице выделялись мелкие морщины. Старуха дремала,
длинноволосая окинула Дамира равнодушным взглядом.
— Здравствуйте, —
пробормотал вошедший.
Ему не ответили.
Он занял пустую лавку.
«Скорая» тронулась. Пес подернул ушами, но морду от
пола не оторвал.
Водитель, не
приветствовавший фотографа, являл собой противоположность соседу. Если у
брюнета были карие глаза и едва закрученные усики, как у английского
джентльмена, то вел «скорую» по внешности славянин: круглое лицо, нос картошкой
и серые, точно выцветшее небо, глаза. К разметавшимся русым космам
подошла бы кепка, как у тракториста, однако голова водителя была не покрыта.
Объединяла «англосакса» и «славянина» неброская одежда: черные рубашки с
короткими рукавами и джинсы.
Ни иконка, ни
мусульманская молитва, ни символы инь и ян, ни простецкая игрушка не висели на переднем зеркале.
Что-то в нем смущало Дамира, и он не мог понять —
что.
— А в чем суть? —
спросил он.
— Сразу и не объяснить,
— откликнулся брюнет.
Водитель и пассажиры
даже не повернули головы в сторону.
— Секрет?
— Не совсем. Не
подскажешь время?
Фотограф машинально
вытащил из кармана смартфон. Разбитый экран по-прежнему не загорался.
— Я и забыл, — произнес
Дамир растерянно. — Он сломался.
— Когда?
Хороший вопрос. Уронил
на асфальт? Наступил, пока он заряжался? Дело нехитрое: во время зарядки
смартфон лежит на полу, а Дамир привычно бродит
кругами по комнате, попавшись на крючок очередной отвлеченной мысли. Несложно
наступить на экран, задумавшись, почему, например, нет прямой зависимости между
красотой фото и усилиями, затраченными на него. Как и почему случается красота?
— Не вспомню, — сказал
фотограф. — По ощущениям, сейчас пять двадцать или пять тридцать. А это командный или индивидуальный флешмоб?
— Скорее последнее.
Каждый сам по себе, но кто-то предпочитает объединяться. Потому что участь на
всех одна, — сказал брюнет.
Слово «участь» и
загадочная интонация заставили поежиться. Густой туман полз по ипподрому,
заглатывая траву и основания железных прутьев забора. Трасса пустовала,
опущенное стекло поглощало звуки.
— Ты не осознал? — как бы между прочим осведомился брюнет.
Не осознал чего? Ноги
ниже колен отяжелели, как-будто к ним привязали гири.
— В каком смысле?
Вместо ответа сосед
водителя кивком указал на зеркало. То самое — без икон, молитв и украшений. Дамир пристально всмотрелся в него. Когда понимание
настигло Дамира, он зажмурился. Фотоаппарат оледенел
в руках.
В зеркале отражался
салон. Стены, обитые сиреневой тканью, деревянные лавки, дверь, аптечка
занимали в отражении законное место. А пес, дремлющая старуха, длинноволосая
женщина в банном халате, водитель с напарником и он, Дамир,
отсутствовали. Зеркало как будто отделяло неживое от живого, отказывая
последнему в правах.
— Что все это значит?
«Скорая» затормозила на
светофоре. Водитель достал из-под сиденья черную канистру. Со скрипом отвинтил
крышку, отхлебнул.
— Кажется, вечность
езжу и до сих пор не разберу, что там внутри. Странный вкус, — отозвался
водитель хриплым мужиковатым басом.
Он спрятал канистру и
надавил на педаль.
— Что это значит? —
повторил Дамир.
— Именно это и значит,
— сказал брюнет, не оборачиваясь.
Нарочитая театральность
выводила из себя. Таинственные фразы вкупе с неясными жестами. Зеркало то ли с
оптическим эффектом, то ли с картинкой салона поверх амальгамы. И камера где-то
скрыта, куда без нее.
Ну
все, с него хватит.
— Выпустите меня. Я
передумал участвовать.
Водитель послушно
прижался к обочине и заглушил мотор. Траву ипподрома слева и бурьян справа
облепил сероватый, как овсяная каша, туман. Протяни руку — не досчитаешься
пальцев.
— Валяй.
Пригнувшись, дабы
уместиться в открытый проем, Дамир натолкнулся на
воздух. В это не верилось, но незримое препятствие преградило ему путь. Как-будто вторая дверь, прозрачная и непреодолимая, выросла
перед первой.
Тычки
плечом и коленом не дали результатов. Краешек гигантской синей коробки «ИКЕА»
на периферии взора дразнился привычной и достоверной цивилизацией. Фотограф бил
и не слышал ударов. Водитель и его напарник молчали, пассажиры тоже.
В отчаянии Дамир бросил смартфон в разверстую пустоту. Смартфон
прорвался сквозь преграду и приземлился в бурьяне. Липкий туман принял жертву.
Прежде чем рухнуть на лавку, фотограф впечатал кулак в стену. Ткань бесшумно поглотила
удар, точно под ней заботливый создатель кузова предусмотрел толстый слой синтепона.
Себя Дамир обнаружил нажимающим кнопки фотоаппарата. Все кадры
исчезли. Ворона голубых кровей, пепел в форме месяца, призрачная «скорая»,
небоскреб на опаловом небе — сгинуло все.
— … со
смертью нельзя примириться сразу, — говорил брюнет. — У меня не получилось.
Наверное, с нашей стороны полезно предупредить тебя. Не думай, что там впереди.
Существует множество мнений о том, что ждет после, но все они ошибочны.
— А он конвоир? — Дамир кивнул в сторону пса.
— Бежать, — выдержал
паузу брюнет, — некуда. Почему ты думаешь, что посмертная жизнь — исключительно
для людей?
Действительно, почему?
Потому что так учили в книгах и фильмах? Потому что об этом рассказывают священники
и фантасты? Фотограф представил себе задушенных младенцев и выживших из ума
стариков, полных надежд подростков и перегоревших энтузиастов, искореженных в
автокатастрофах молодоженов и казненных убийц. И ко всему этому околевшие
собаки и кошки, зарубленные коровы и выпотрошенные осетры, тропические бабочки
и осьминоги, дронты, моа и, может, динозавры.
Явленные образы не складывались в общее полотно. Допустим, никаких искалеченных
тел и оторванных конечностей — облик, как при жизни, а не отпечатанный в
смерти. И все равно не умещается в сознании.
— А как я умер? —
спросил Дамир.
— Об этом тебе не
положено знать.
— Почему? Хотя бы
намекните, естественной смертью или покончил с собой.
— Сведения не
разглашаются, — терпеливо пояснил брюнет. — Не все ли равно? Я давно смирился с
тем, что есть вещи, которые знать нельзя.
Дамир
хотел повторить «почему?», но любимый вопрос потерял смысл. Фотографом
овладевало равнодушие.
— А мне до сих пор
интересно, — подал голос водитель. — Вернусь со смены, и думаю: что за дрянь стряслась-то? Шутка.
За окном занимался
рассвет. Все оттенки розового и оранжевого слились на
горизонте. При желании можно углядеть в этих оттенках
все что угодно: клубничный мусс, мамин передник, надвигающуюся осень, гной,
наконец. Любая аналогия — попытка спрятаться за незнанием, а кто-то —
прозорливые писатели и режиссеры, чуткие музыканты и фотографы, например, — кто-то прячется искуснее остальных. Всего-навсего.
Водитель затормозил.
Его напарник обернулся к Дамиру:
— Не заговаривай с
новичками. Они должны убедиться сами.
Фотограф кивнул.
Он перестал различать
холод и тепло.
Дверь беззвучно
раскрылась.
Чертов
остров
Ее покорность. Так
подстраиваться под шаг. Он двигался тихо, увязая ногами в снежной слякоти, а
она не прибавляла ходу. Будь их руки сцеплены, и это не задело бы меня
настолько.
Почти все, как в
феврале: Милана, волнистые рыжие волосы, стянутые в хвост, бордовая куртка,
зеленый рюкзачок. За одним исключением: она без шапки, а вместо меня тип,
сумевший задать ей свой ритм. С кейсом, в длинном черном пальто британского
стиля.
Я мог нагнать ее со
спины или, дотащившись до бара, запить увиденное,
однако я решился обогнать Милану по параллельной улице и выйти навстречу.
Смахнув со лба капли
дождя, я свернул налево, на Островского. Какая разительная перемена: в редкие
встречи с ней мне приходилось ускорять шаг, чтобы не отстать, хотя никто не
считает меня медлительным. Или это не покорность? Может, она проникается
весной? Той самой, когда плюс и минус на термометре никак не поделят город между
собой?
Справа остался дом с
продуктовым «Ассорти», где мы двадцать шестого января покупали булку для уток в
полынье. На застекленном балконе третьего этажа курил седой в
клетчатой рубашке и смотрел на меня сквозь стекло. Они всегда ищут
необычное в заоконной действительности — тех, кто напрашивается на внимание или
избегает его, тех, кто шляется без дела или спешит.
По моим подсчетам, я
должен лицом к лицу столкнуться с Миланой и ее
новеньким у памятника Казанскому коту через двадцать пять-тридцать секунд.
Главное — не растеряться. Невозмутимое приветствие, фраза со вторым дном и
улыбка, с которой продолжишь путь. Так в идеале. Что сказать? «А со мной ты не
была такой вялой». «Новый друг? Ценю твое упорство». Бесхитростно, грубо,
вульгарно.
Перед зданием бывшего
Купеческого банка я повернул направо. За углом подстерегал порыв ветра. Глаза
затуманило, по щеке потекла слеза. Ледяной ладонью я размазал ее по щеке, иначе
получалось сентиментально. Не нужно доводить до фарса.
У паба «Тринити»
эвакуатор грузил запачканный «форд», водитель суетливо толкал деньги грузчикам.
Дверь дворца бракосочетания была плотно закрыта, погода протестовала против
белых платьев и смокингов.
Не далее как на прошлой
неделе она уверяла, что хочет побыть в одиночестве. Когда он будет трогать ее,
я не отведу глаз, даже если не хватит воздуха.
Перед памятником
Казанскому коту меня снова настиг ветер, наполняя глаза водой. Слов не осталось
— ни эффектных, ни циничных, никаких. Я едва поднял голову, чтобы увидеть ее
лицо. Сбитый ритм, замедленный шаг, новый компас — неважно. Я не хотел сведения
счетов, я искал одного — сопереживания. Не жалости — сопереживания.
Это оказалась не она.
Не Милана. Город меня обманул.
Я завалился в паб и
заказал «Гиннесс» у барной
стойки. С первым апреля!
Известная история.
В библиотеке я
предложил Милане подержать книги, пока она складывает их одну за другой в
рюкзачок. Недавно мне пришло в голову, что она запросто справилась бы сама.
Тогда же я мнил нас динозаврами, предпочитавших библиотеку ридерам.
После библиотеки мы
пили кофе в студенческой столовой, и я проводил ее до остановки. Она жила в
«Азино-2», в новостройке на улице Магистральный проезд, я обитал ближе к центру
— на Достоевского.
Я боялся привыкнуть к Милане. За четыре самых осмысленных недели в моей жизни мы
виделись пять раз, не считая первой встречи. Мы учились в разных корпусах: я —
на четвертом курсе географического, она — на
менеджменте, на втором. В ней не было и тени заносчивости, как у большинства
экономистов и юристов. Она воплощала все лучшее: не грезила заграницей,
принимала как должное слабости других и не прощала слабости себе, по-доброму
относилась к животным и обладала вкусом, какой только может быть у девушки в
девятнадцать. Кроме того, она не отращивала ногти, разбиралась в живописи, а
голос ее звучал без приторности мягко и умиротворяюще.
Должно быть, таким голосом святые, претерпевшие муки, утешают слабых.
На первом-втором курсе
я таскался за одногруппницей
и, стараясь разорвать привязанность, сменил специальность и группу и записался
на лето в стройотряд. Меня командировали на север. Вернувшись через два месяца,
я пообещал себе не повторять ошибок: не признаваться раньше положенного и
оставаться твердым. Первое удалось, второе — нет.
У нас нашлись общие
знакомые, мы смотрели одни и те же сериалы и слушали схожую музыку. Меня сводил
с ума изгиб между ее большим и указательным пальцами. Ее серовато-зеленые глаза
без преувеличения напоминали океан. В последнюю встречу, на той же остановке я
поцеловал Милану в розовую от мороза щеку. Шарф мешал коснуться губами ее шеи.
Поцелуй случился в
четверг. В ночь на понедельник она отправила мне сообщение: «Я ненавижу
причинять боль, но скажу пока не поздно. Ты славный, честно. И я сейчас не хочу
отношений. Ни с тобой, ни с кем-либо. Я чувствую себя чудовищно виноватой».
Еще в школе я завел
порядок подниматься в шесть, выпивать стакан воды и устраивать вдоль железной
дороги пробежку с половины седьмого до семи. В то февральское утро я изменил
своей привычке. Не завтракая, поехал в автобусе с заиндевевшими стеклами в
университет, нашел открытую аудиторию на пятнадцатом этаже и улегся спать.
Когда я проснулся в
восемь, еще не рассвело. Мой звонок Милана сбросила. Чтобы сбежать от душной
темноты, я распахнул окно. Осталось наглотаться ледяного воздуха до
головокружения и сосулькой рухнуть в черную пустоту.
Сдавив виски, я вышел в
пустой коридор. Этаж будто вымер. Я написал письмо «Вконтакте»:
«Крайне расстроен. Недоумеваю, что сделал не так. Ты вправе выбирать, конечно».
В полдень ее телефон
по-прежнему не отвечал. Письмо она прочла и оставила без ответа. Присев в пабе
с кружкой «Делириум Ноктюрнум»,
я отправил следующее: «Ты забыла одну вещь — не предложила остаться друзьями,
как положено. Меня умиляет, насколько предсказуемо АБСОЛЮТНО все девушки обставляют
расставание: лучше сейчас, я плохая, дело не в тебе, дело в моей голове. При
этом ты не удалила меня из «друзей». Уверен, ты как ни в чем не бывало поздравишь меня с 23 февраля и с первым днем весны.
Да чего там, даже с Днем святого Валентина»
Провокация не удалась.
Милана молча вычеркнула меня из «друзей».
Поздравления мне так и
не пришли.
Какое-то время я не
сопротивлялся сумасбродству.
Вместо учебы я слонялся
по городу. Даже пророк не предсказал бы моих поступков. Я облазил заброшенную
табачную фабрику и хлопал молодежной постановке Теннесси
Уильямса. Я нагрубил полиции в метро и кавказцу на рынке. Я угостил бомжа на
остановке шоколадными кексами и распил поллитру
«Русского стандарта» в шалмане на окраине. Из-за угла передо мной образовался
битюг в видавшем виды тулупе и сказал: «Эгей, молодежь! Давай гулять!»
В рюмочной битюг не
расстегнул ни пуговицы. Лицо его поражало своей отвратительностью: доверчивые
черные глазки, опухшие красные щеки, сломанный нос, синие губы. Волосы скрывала
шапка-ушанка со свалявшимся мехом. Битюг напоминал мне героя из советского
мультфильма или детского кино, доброго и искалеченного жизнью. Спившегося
Электроника или постаревшего Незнайку, перенесшего лоботомию. Он хлюпал носом и
как ни в чем не бывало клал в рот кусок сельди,
упавший с хлеба на пол. История тулупчатого отдавала мармеладовщиной с татарским акцентом
и пересказывать ее незачем.
В тот вечер я бродил по
замерзшей акватории Кабана и бил ногами застывшую озерную гладь. Каждый год
здесь проваливались под лед люди, однако я выбрал неудачное время — февральские
морозы. А что если «Незнайка» шатался по Казани еще с похода Ивана Грозного и
подневолен бесконечно излагать свою повесть?
За две ночи я написал курсовую, оформив также ссылки и список литературы. Мой научрук проявил недоумение.
— Редкостная удача —
иметь студента, который сдает работу за два с половиной месяца до защиты.
Думаю, из текста выйдет толковая статья.
Лев Дмитриевич говорил
медленно, вкладывая значимость в каждую фразу. Он будто хлопотал за меня перед
невидимой комиссией.
— Осуждать
вас причин нет, — сказал профессор, чуть наклонясь и
глядя мне в глаза. — И все же, друг мой, ответьте на один вопрос. Какое
потрясение сподвигло вас спешить с текстом?
Лев Дмитриевич обладал
поразительным свойством вызывать доверие. Несмотря на три десятка лет разницы в
возрасте и общение на «вы», именно ему первому я открылся в случае с Миланой.
Рассказ
получился сбивчивым, с опущенными подробностями навроде
сериалов и изгиба между большим и указательным пальцами.
Я сконфуженно закончил признанием в собственной несостоятельности.
— Если я правильно
понял, вы не сомневаетесь, что влюблены впервые и навсегда, — сказал профессор,
складывая пальцы домиком у подбородка.
— Я не тешу себя
иллюзиями. Моя история не уникальна.
— Не приукрашивайте,
пожалуйста. Это во-первых. А во-вторых, не пытайтесь
вернуть ее. Если вы ей вдруг понадобитесь, она сама подаст знак. Впрочем, на
этот счет тоже не обольщайтесь.
— Почему, Лев
Дмитриевич? — спросил я тихо.
— Потому что нет
счастья на земле, — профессор улыбнулся. — Многие женщины крайне щепетильны в
выборе окружения. Это не хорошо и не плохо, это природа. Биология. Мне кажется,
ваша пассия не увидела в вас ничего, кроме способа приятно провести время. И
честно прекратила общение сейчас, дабы не вводить вас в заблуждение.
— В чем заблуждение?
— В заблуждение
относительно будущего.
— Дети, свадьба,
родственники? И намека не было.
— Вы привязались. Это
заметно, — профессор вздохнул. — Помнится, однажды вы уехали на север, и это
помогло.
— Вы советуете
повторить, Лев Дмитриевич?
— Не совсем. Вчера на
кафедру прислали информационное письмо из Хабаровска. В конце июня там
состоится конференция. Она в первую очередь для аспирантов, но ваш доклад
прозвучит к месту.
— День конференции, и я
забуду о ней. Хм.
— О, вы не учли
расстояние! — преподаватель рассмеялся. — К тому же там живет мой брат —
толковый физик и интересный человек. Он будет рад принять вас на неделю.
— Мне будет неловко
целую неделю жить у вашего брата…
— Ничего подобного, мой
друг. У него четырехкомнатная квартира, он обожает гостей. Вы увидите настоящий
Дальний Восток. Это почти другая страна. Гарантирую, по возвращении вы и не
вспомните, почему уезжали.
— До июня еще далеко. Я
подумаю.
— Всецело одобряю ваш
подход, — Лев Дмитриевич откинулся на спинку стула. — Итак, я рекомендую все же
потрудиться над статьей. Не исключаю, что назревает ваковская
публикация…
Профессор расписывал
перспективы, а я думал о шрамах на руках Миланы.
Нет ничего сокровеннее
шрамов. Так я считал.
До двадцати я тоже
резал руки, когда становилось предельно мерзко. Резал обыденно, без
позирования: кипятил лезвие в белой эмалированной миске, протирал кожу на плече
ватой, пропитанной одеколоном, и наносил две красные полосы. Один
раз на правое плечо, другой — на левое. Агрессия замыкалась, насилие
обращалось на самого себя.
Видимо, насильник из
меня хреновый, так как крови выходило чуть.
Ниже локтя я не
опускался. На медосмотрах психиатры иногда задают вопрос о порезах и ожогах, а
затем осматривают руки до локтя. Знакомого политолога на три дня определили в дурку за покусанные ногти. Его ярость была обоснованной и
здоровой: «Объясняю ему, что экспресс летел из-за «Тоттенхэма».
«Шпоры» ничью катали, а я на победу поставил. Через пять минут косарь
накрывался, вот я и грыз ногти. А этот урод меня и
слушать не стал!» По словам политолога, перемешавшиеся запахи испражнений и
лекарств являлись ему в кошмарах. Заточенные в лечебницу зэки мечтали вернуться
в тюрьму.
Через три недели после
нашего знакомства Милана подняла рукав и показала надрезы, аккуратно
выполненные над запястьем. Разумеется, я не включил наставника. Девять из
десяти не преминули бы растолковать, какое это ребячество — сознательно
причинять себе боль. Раз она призналась, значит, увидела во мне исключение из
десятки. Я не имел права оттолкнуть ее и к тому же не считал шрамы ребячеством. Благодарный за доверие, я
рассказал о своих порезах.
Ее мягкий голос делал
меня слабым.
Совпадения приближали
меня к ней.
Может, в тот январский
вечер она ожидала от меня иного? Винила себя впоследствии, потому что открылась
больше положенного? В сущности, обычное дело — неприязнь к тому, кому ты сказал
лишнее, вне зависимости от того, делал тебе этот человек дурное или нет.
Неприкаянный, я в
одиночестве стоял на крыше небоскреба и замерзал. Любимое сиреневое поло не
согревало, тело, покрывшееся гусиной кожей, сотрясала дрожь. Страшно близкое
небо без единого облака заглушало мысли. Гладкую иссиня-черную крышу присыпало
снегом. Я не решался подойти к краю и бросить взгляд на землю.
Беззвучно прикатил
черный трамвай без водителя, кондуктора и пассажиров. Я устроился в хвосте и
опустил глаза в пол. Трамвай не знал остановок. Скорость увеличилась, к горлу
подступила тошнота. Вскоре меня начало время от времени резко сносить влево,
точно незримый водитель вопреки законам геометрии обрек трамвай двигаться по
квадрату. После очередного маневра меня швырнуло на крышу лицом вниз.
Меня тянуло к краю. Я
не шевелился, потому что боялся не выдержать притяжения высоты. Увиденное свело бы меня с ума…
Я вскочил, хватаясь за
лицо. Что-то горячее и влажное над губой заставило меня кинуться в ванную, к
свету, к зеркалу. Обнаружилось, что кровь из носа может потечь во сне.
Я поделился открытием с
Миланой, отправив ей сообщение на телефон. Часы показывали
02:59. Есть поверье, что нечистая сила выходит на тропу в три ночи.
Той же ночью мне
приснилась банда головорезов без лиц, гонявшая меня по
городу, как дичь.
Ответа на сообщение я
не дождался. Милана порвала со мной почти два месяца назад.
Короткие и тревожные
сны обосновались в моем мире. Один из них повторялся. Правую ногу сводила
судорога, я поскальзывался и летел лицом вниз. Не коснувшись земли, я
просыпался. Боль и впрямь пронзала ногу, словно я мог подвернуть ее во сне.
Снег сошел в начале марта,
и потеплело до пятнадцати. Затем весна резко сдала назад. Почти месяц снег с
дождем перемежались, лед раскисал серым месивом, месиво вновь застывало льдом.
Я трижды убирал в шкаф перчатки, чтобы достать их обратно. Покрытые соляными
разводами и грязью ботинки превратились в очередную головную боль.
Со школы я не падал на
льду и намеревался продержаться если не всю жизнь, то хотя бы до ноября.
В конце марта со мной
связался Ильдар Кабиров, аспирант с моей кафедры. Мы
три года здоровались, но никогда не общались тесно. Он предложил встретиться в
пабе «Белфаст» и за кружкой портера перешел к сути. Кабиров
не успевал с диссертацией и попросил меня написать заключительную главу.
— Я видел тебя на
конференции, ты здорово выступил. Если что, я заплачу. Без базара.
Приблатненная
речь от тощего аспиранта в вязаном жилете звучала несуразно. Я почувствовал
себя хозяином ситуации.
— Надо подумать.
Сколько ты предлагаешь?
— Десять.
— Ильдар, мне свою курсовую сдавать надо. Может, пятнадцать? Кандидатская
все-таки.
— Дорого, — Кабиров пригубил портер. — Оппонентам платить надо,
документы в комиссии оформлять. Еще банкет после защиты.
Сошлись на тринадцати.
Я дал слово помимо главы приготовить статью для научного журнала — со ссылками,
сносками и списком литературы. На статью давался месяц, на главу — полтора. Я
бы настаивал на пятнадцати тысячах, однако пиво, мягкий диван и музыка
расслабили меня.
Я уговорил Кабирова взять еще по кружке. Он был вторым человеком, кому
я рассказал о Милане. Я не стал драматизировать, как в разговоре со Львом
Дмитриевичем, и рассказал свою историю так, будто она приключилась с кем-то
малозначащим для меня — скупо, сдержанно, немногословно.
— Она тебя проверяла.
Ты не справился, — сделал вывод Ильдар.
— В смысле?
— Бабы всегда
проверяют. Этому их учат матери, а матерей — их матери.
Нагруженный пивом, я не
без труда разобрался в причинно-следственной цепочке.
— Ты даже не
догадываешься, когда они проверяют и как, — сказал Кабиров.
— А фантазия у них мощная.
— Изощренная, —
машинально поправил я.
— Больная, в общем. Моя
девушка просила меня поухаживать за ребенком ее сестры. Та в Рим смоталась. Я
неделю переодевал, играл, кормил. Жуть.
— Ты справился?
— Справился. Когда
девушка призналась, что это было испытание, я ее отшил.
К черту эксперименты, я же не кролик, верно?
Наши бокалы со звоном
ударились.
А я бы согласился
нянчиться с ребенком? Ради Миланы — да. Менять
пеленки, катать коляску, забирать молочное питание из детской кухни. Не беда,
что у нее нет сестры. За двоюродными племянниками. За троюродными. За
соседскими детьми — пусть только она будет со мной.
Другое дело, что
проблематично поверить в ее расчетливость, с которой она расставляла бы мне
ловушки и хладнокровно наблюдала за тем, попадусь я или нет. Складывать сложные
схемы, рисовать в голове галочки и крестики по каждому пункту — Милана не такая.
Или такая?
Не все безнадежно, раз
я допускаю, что ее образ в моей голове отличается от
настоящей Миланы.
Обстоятельства
осложнялись тем, что цветы и прочие знаки внимания исключались. Банальное — не в ее вкусе. А необычное
— зыбкая почва.
Я пробовал связаться с Миланой. Узнав ее расписание, дважды появлялся в ее учебном
корпусе. В первый раз увидел ее издалека: она сосредоточенно разговаривала с
подругами. Во второй — отвернулась от меня и стала болтать с каким-то парнем —
с одногруппником, по-видимому. Беднягу точно вытащили
в университет прямо из-за школьной парты. Ниже ее на голову, нестриженый,
толстовка с Цоем, дырявые джинсы и разбитые
кроссовки. За ревность к таким следует уголовно наказывать. Я даже не
поздоровался с ней.
Еще в январе, когда
разговор зашел о сериалах, она убеждала меня посмотреть «Обмани меня». Когда я
дописал курсовую, я был счастлив заполнить вакуум хоть
чем-то, связанным с Миланой. Не без помощи кофе с
коньяком рубеж в три сезона был героически преодолен за трое суток. Мать тогда
работала в ночную, а отец давно перестал обращаться с расспросами, предоставив
мне автономию. Я хорошо учился, не путался с подозрительными типами, получал
две стипендии, готовился к аспирантуре. Впереди вся жизнь по накатанной.
В письме я поделился с Миланой впечатлениями от «Обмани меня». Она ответила, что
это любимый ее сериал. Мы обменялись малозначащими сообщениями, и я предложил
ей погулять, опасаясь гневной отповеди, а еще больше — молчания в ответ.
Опасения не сбылись: «Почему бы и нет? Только не сейчас. Я напишу через
неделю».
Через две недели я
напомнил ей. В час ночи Милана откликнулась: «Сейчас мне странно и
необыкновенно. В эти дни мне нужны только небо, фильмы и пост-рок. И забраться
под одеяло. Так что мой ответ — нет». Сгоряча я обвинил ее в инфантильности.
Она достойно парировала тем, что не менее инфантильно преследовать человека,
которого видел всего-то несколько раз.
Слезы от ветра ничто по
сравнению с этим фарсом.
На пробежке вдоль
железной дороги правая нога поехала, и я распластался на льду, посыпанном песком. Меня охватила
досада. Обида. Никчемность, если она может охватить. Как если бы я потерял
доверенную мне драгоценность. Как если бы упал под балконом, где в предвкушении
курит зритель в клетчатой рубашке.
На занятия отправился
рано и пешком. Как в то злосчастное февральское утро, отыскал открытую
аудиторию и спал полчаса. Приснилась экскурсия с китайцами по заброшенной
часовне. Они угощали меня водкой на мухоморах и с визгом прыгали через костер
на берегу Амура. Вынырнув из сна, я принялся считать дни до конференции в
Хабаровске, чтобы не тронуться.
Она
зеленоглазая, а зеленоглазых в Средние века почитали за ведьм.
Сжигали, само собой.
Где я снова оступился?
Что пропустил?
Есть подозрение, что
Лев Дмитриевич и Кабиров чего-то недоговаривали.
По-моему, большинство девушек, ко всему прочему, придают значение лишь тем
словам, в которые что-то вложили. Либо не считают себя ответственными за
сказанное в другом настроении, в другом расположении духа.
Не уметь смиряться с неизбежным — это проклятье.
В тот день, когда я
поскользнулся, погода окончательно взяла курс на лето. Растроганный солнцем
апрель обнажил землю, дворники отложили песок и соль. В считанные дни снег
сошел, лишь в тени кончались тихо остатки сугробов. Девушки оголяли ноги, в
автобусах реже бранились. Подсохший асфальт, несомненно, годился на роль опоры
под ногами лучше льда или рыхлого месива. Оставалось подстроиться под природу.
Я прятался от самого
себя. Толкался в слэме на концерте металлистов.
Пересекал едва дышащую улицу Подлужную, где Горький
стрелял себе в сердце и промахнулся. Забредал в знакомую рюмочную на окраине и,
не обнаружив там пьянчугу в тулупе, пил за двоих.
Записывался на экскурсию по крышам и пачкался за компанию вместе с кучкой
романтично настроенных первокурсников с мехмата. Я жаждал приключений и
бесшабашностей, а Казань предлагала заменители, даже не идентичные натуральным. Не настаиваю, что именно мне явился истинный
город.
В этом городе каждый
уголок напоминал о Милане. На Булаке мы скормили хлеб
уткам, скопившимся в черной полынье и осажденным льдом. На Черном озере она
рассказала страшилку про чекистов. В кафе «У часов» Милана раз и навсегда дала
понять: она будет платить за себя сама. Тогда она заказала тыквенный сок — и
ничего больше. В паб «Дублин» я пригласил ее на первую встречу,
не зная еще, что она никогда не пробовала шампанского. В библиотеке она
доверила мне книги, а в столовой мы грелись кофе из пластиковых стаканчиков.
С Миланой
рифмовалось практически все. Песни, фильмы, книги. Университет. Озеро Кабан.
Остановка — там я морозным утром ждал автобус и читал ее сообщение. Фонтан
родом из XIX века в Ленинском садике — там меня настигло оцепенение, когда я в
очередной раз терялся в догадках, почему все обрушилось. С Миланой
ассоциировались ночь, улица, фонарь, аптека; любое время и любое место, где я
хотя бы в мыслях произнес ее имя, оказывалось накрепко повязанным с ней. Город
поймал меня в ловушку, как бывалый вратарь шайбу.
Поменьше экспрессии,
как выразился бы мудрый Лев Дмитриевич.
Когда на улице
Островского, аккурат напротив продуктового магазина,
меня чуть не сбил автомобиль, на выдохе я сообразил. Я угодил
на Чертов остров. Devil’s island1.
Тюрьма, безупречно спланированная и по-своему изысканная. Отсюда не выбираются.
И каждый сам по себе,
потому что условия для отчуждения превосходные.
Задержись я в городе
хоть на неделю, — сошел бы с ума.
Я решил вырваться из
Казани, пока не начались зачеты. Вопрос, куда отправиться, занимал меня все
выходные. Крайности исключались, поэтому Москва, Питер и условный Новохоперск
выпали из поля зрения. Отметались города дальше двадцати часов поездом. Мимо
кассы шли Уфа, Ижевск и Ульяновск — отзывы о них не вдохновляли. Никак не
трогали Саранск и Киров. «Саран» по-татарски — «жадный», не правда ли? А
товарищ Киров — мутная фигура, вовремя опрокинутая с шахматной доски.
Я приехал на вокзал, не
определившись между Нижним Новгородом и Екатеринбургом. Около билетных касс
терся старичок в плаще и шляпе, уговаривая пропустить его без очереди.
— В Свердловск надо
мне, — обращался он ко всем. — Скоро поезд.
— Успеешь, — отвечали
ему.
— В последний раз я
ездил зайцем в семьдесят втором — до Омска. Не вынуждайте меня повторять.
Наконец его пропустили,
оценив по достоинству его упорство. Гвозди не гвозди, но каучук из таких людей
мог бы получиться высшей марки.
Если старик так
торопился, значит, Екатеринбург стоил того.
Родителям отъезд я
уклончиво объяснил наукой. Якобы мне требовалось сменить обстановку, чтобы
завершить статью. Формально я не солгал. В Екатеринбурге предполагалось
покончить с главой для кабировской диссертации и со
статьей. Я уже получил аванс — шесть с половиной тысяч.
Екатеринбуржцы
не произвели на меня впечатление дружелюбных. Долгое
время они не показывали путь до метро и не придерживали дверь за собой. До
подземки я добрел случайно. Непривычно быстрый эскалатор увлек меня под землю,
где мое внимание привлекли рекламные щиты, приглашавшие в местный зоопарк. «Галаго ждет тебя!», «Кинкажу ждет тебя!» Фотогеничные
зверушки успокоили меня.
Я поселился в хостеле недалеко от центра. Моя мечта путешествовать
инкогнито не сбылась — на ресепшне потребовали
паспорт. Зато в шестиместном номере я оказался один.
Каждый день,
позавтракав в кафе напротив хостела, я трудился над
текстом до вечера и шел гулять или в кино. Писалось легко, может быть, потому
что я заблокировал «Вконтакте» и «Фейсбук».
Я с удовольствием подстраивался под стиль Кабирова,
предвкушая его восторг. Дни мне дарились солнечные, пусть и не по-настоящему
теплые.
Екатеринбург,
бесспорно, обладал индивидуальностью. Небоскреб «Высоцкий» в 54 этажа, самое
высокое здание за пределами Москвы, соседствовал с дореволюционными
постройками. Гигантской спицей торчала недостроенная телебашня, в девяностые
облюбованная экстремалами и самоубийцами. Два с
половиной десятка трамвайных маршрутов добавляли необходимую частичку
ретроградности, а неизменная с тридцатых годов одноколейная ветка протянулась до конечной с красивым названием «Зеленый остров». Парни с
гитарой на набережной Исети не бренчали опостылевшие «Кино» и «ДДТ», а складно
играли «Foo Fighters».
Вкуснее слоек с малиновым джемом из булочной по соседству я не ел ничего и
никогда. Никто не окликал меня на улицах, и я не питал напрасных надежд
случайно столкнуться здесь с Миланой.
Будет неправдой
сказать, что я не думал о ней. Нет, думал, как думают, например, об Эмбер Херд или Дженнифер Лоуренс. Толстошкурые не
поддаются их обаянию, а спятившие всерьез сожалеют, что не могут разделить с
актрисами их судьбу.
Я поднимался на
смотровую площадку небоскреба «Высоцкий» на пятьдесят втором этаже. Вид
будоражил, я задыхался от прилива сил. Если бы мне позволили, я бы воткнул
здесь флаг или установил табличку с ее именем — в знак признательности, что она
присутствовала в моей жизни. Мной завладела неизвестная раньше уверенность, что
сегодня все будет в порядке. Брошусь вниз или прыгну под трамвай — все будет в
порядке. Пусть я и не достиг вершины с ней, я защищен — неведомо кем и как.
Опьяневший от вольного
воздуха, я спускался на лифте, пытаясь вспомнить лицо Миланы.
И не сумел.
Я возвращался домой
свободным от былых привязанностей и радостно возбужденным. Глава и статья были
готовы за неделю. Только в поезде пришло осознание, что в Екатеринбурге мне не
хотелось выпить. Ни разу.
Ближе к ночи, когда
соседи потопали чистить зубы, я достал подзабытую фляжку, открутил крышку и
залил ромом кипяток с растворимым кофе.
Казань вернула меня в
реальность. Мне нахамили дважды: на вокзале и в метро.
Здравствуй, родной город.
В день прибытия мы
встретились на кафедре с профессором. О Екатеринбурге я благоразумно умолчал,
объяснив пропуски простудой. Впрочем, Лев Дмитриевич и не допытывался.
— Понапрасну я обещал
вам Хабаровск, дорогой друг. Декан не против участия, но оплачивать
самолет категорически не настроен. Не тот ранг у конференции.
— На поезде трое суток?
— уточнил я.
— Эх, географ, —
покачал головой профессор. — Трое суток до Иркутска. Там делаете пересадку и
тридцать восемь часов пылите до Хабаровска.
— Как раз отрепетирую
выступление…
— И еще, —
преподаватель не отреагировал на иронию. — Брат с семьей улетает в Турцию аккурат в дни конференции. Это не беда. Если вы
рассчитываете ехать, я свяжусь с ним. Мы найдем способы передать вам ключи, а…
— Я подумаю, — впервые
за четыре курса я перебил Льва Дмитриевича.
Самое то. Ехать за три
бугра и селиться одному неизвестно где, чтобы принять участие в плюшевой
конференции. А еще ожидать пересадки в криминальном Иркутске, где меня запросто
могут обобрать дикие буряты и сбросить в Ангару, как некогда сбросили Колчака.
Самое то.
Хорошее настроение
улетучилось до вечера. Чертов остров захватил меня в
плен. Я набирал воздух в легкие и уже задыхался.
Я купил симку с новым номером и позвонил Милане.
Разговор не продвинулся дальше «как дела?» Милана завелась, обрушившись с
ругательствами и угрозами. Если верить ей, то я преследовал ее, вторгался в
ночной покой и не давал жить. «Отец тебя зароет, ясно?» — завершила она почти
как в модном сериале, перейдя с крика на холодный тон.
К кому она обращалась?
К воображаемому чудовищу в моей шкуре?
На остановке терлись
друг о дружку подростки — школьники, судя по виду. Он в белой олимпийке и
красных кроссовках, она в голубой ветровке и розовых ботах. После «Обмани меня»
разоблачать детское притворство не составляло труда. Мальвина,
прижавшись губами к виску Арлекина, вытягивала перед собой смартфон. Фото на
добрую долгую память, на аватар до последнего звонка.
Если бы не шарф, я бы
рискнул поцеловать Милану в шею. Не задумываясь, отдал бы руку на отсечение,
лишь бы получить шанс.
В себя я приходил,
бросая камешки в широкую лужу и мысленно собирая по фрагментам свое отражение.
Оно не складывалось. Тогда меня осенило. Екатеринбург был ни при
чем, если я не мог вспомнить четко лицо Миланы.
Это такая дьявольская шутка: не забывать и не уметь вспомнить. Гоняться за
призраками с рыжими волосами и обманываться, как слепой или ребенок. Выхватить
ее взгляд из толпы, узнать среди миллионов — проще простого. Но ты никогда не
догадаешься, по каким чертам ее узнал, отличил от других. В этом загадка
привязанности.
Никакие поездки
привязанность не разорвут. Никакая выпивка не сотрет воспоминаний. Для этого
требуется умереть или переродиться. Или обзавестись привязанностью прочнее,
фатальнее.
На закате ноги вывели
меня на берег Кабана. Лед на озере растаял, а гулять по озеру никого не учили.
Интересно, Милана ходит по воде? Когда никто не видит?
Оглянувшись, я увидел
отель «Биляр». Подсвеченный
холодными чужими огнями, будто перенесенный откуда-нибудь с Тверской,
подновленный за счет глазури и авантюринового стекла, он возвышался за парком
Тысячелетия на месте снесенных некогда трущоб.
Наутро я вернулся сюда
с двумя полотенцами и лезвием. Однокомнатный стандартный номер с ванной устроил
меня вполне.
Мой шанс переродиться.
Который не удался.
Тщетно я объяснял
психиатрам, что все предусмотрел и не хотел покончить с собой. Контролировал
каждый шаг: налил прохладную воду вместо теплой, не пил для храбрости, порезал
руку вдоль, а не поперек, затянул раны полотенцем. Моя правда не значила для
них ничего.
Пахнет в дурке острей, чем рассказывали. Татарин с соседней койки
ходит под себя. Как-нибудь я найду способ не принимать таблетки. Меня уже
привязывали к кровати, а Милана не приходила. Приведут ли ее, если рассказать о
ее шрамах?
Круг сужается. Остров
уходит под воду.
_________________
1 Остров дьявола (англ.).