Воспоминания о Русском экспедиционном корпусе
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2016
Мемуары
Н.Д.Голубкова (1897—1961) о боевой юности, Первой
мировой войне и Русском экспедиционном корпусе во Франции были записаны
Николаем Дмитриевичем незадолго до смерти по просьбе его сына — поэта,
прозаика, живописца Дмитрия Голубкова, который
отразил военные эпизоды из этих мемуаров в рассказе
«Отцовский табак» и в поэме «Отец» (см. журнал «Кольцо А», № 72, май 2014).
Дополнительные сведения о Николае Дмитриевиче можно найти также в мемориальном
сборнике «Это было совсем не в Италии» — в многочисленных дневниковых записях
Дмитрия Голубкова, посвященных его отцу.
Нас хотят отправить во Францию
В 1914 году, когда
началась Мировая война, мне было всего-навсего семнадцать лет. Мать моя —
домашняя портниха — все время настаивала, чтобы я пошел добровольцем в армию,
так как ей очень не хотелось, чтобы я попал по мобилизации рядовым. Пойдя
добровольцем, я имел бы в перспективе что-нибудь вроде поручика — или еще выше.
Так же поступили и мои товарищи по футболу — Шилов Володя, Гаврилов Володя.
Я записался в армию, и
меня как вольноопределяющегося направили в полк рядовым, где я прослужил до
января 1915 года. Затем меня направили в Алексеевское военное училище, а в мае
1915 года перевели в офицерскую стрелковую школу в Ораниенбауме под
Петроградом. Здесь формировали отборные воинские части — во Францию: проводили
тщательный медицинский осмотр и т.п. Я попал в 8-й Особый пехотный полк, меня
произвели в фельдфебели1 и
направили в 1-ю пулеметную роту, где мы ждали отправки во Францию. В этот полк
попал со мной и Гаврилов Володя.
Тем временем в Москве
появились признаки волнений. Черная сотня устраивала погромы. Под маркой
патриотического движения громили немецких капиталистов. Если только встречалась
вывеска с иностранной фамилией, значит, немец — бей. Так было разгромлено очень
много торговых фирм, в том числе аптека «Феррейн»,
музыкальный магазин Мюллера. Много было и жертв во время этих погромов:
грабители лезли в окна, и осколки зеркальных стекол падали прямо им на головы и
тяжело, а иногда смертельно их ранили. Я был далек от политики: мы жили тогда в
селе Владыкино, и и в округе у нас было много поместий немецких
поселенцев, которые также подвергались нападению…
Со мной в футбольной
команде играл мой приятель Борис Церетели2
(внук эмира Бухарского). Он каждый год на лето уезжал в Бухару, приглашал он и
меня туда, но так как дорога очень дальняя, я так и не собрался. Семья Бориса
Церетели вела очень безалаберный образ жизни: когда получали помощь от дяди
эмира — закупали бельевыми корзинами разные сладости, закуски, устраивали
вечеринки. А бывали и такие дни, что есть нечего. Была у Бориса очень
хорошенькая сестра Люба, лет семнадцати. В одну из таких вечеринок мать Бориса
пригласила нас, молодых людей, к себе.
Среди нас был Василий Шустов, который усердно ухаживал за Любой.
Но он очень не нравился матери девушки, и, когда
сказал в адрес Любы комплимент, ее мать дала понять Шустову, что все его
ухаживания напрасны. После вечеринки Борис уехал в Бухару, и я его больше не видел.Говорят, его расстреляли
красные, когда началась революция.
Был у меня еще приятель
по теннису — сын главного инженера Владыкинской
ткацкой фабрики Женя Ованнесянц — мой соперник в
ухаживании за дочерью нашего сельского псаломщика Таней Мсандровой.
И вот, когда началась война с немцами, Женю тоже мобилизовали, и он попал в
военное училище; окончил его и в Татьянин день был приглашен к ней. Меня в то
время еще не успели произвести даже в фельдфебели, а он явился в полном
обмундировании, поручиком. Ну, конечно, я чувствовал себя не в своей тарелке. Еще
бы: соперник — поручик, а я — рядовой (хотя Таня всеми силами старалась
смягчить эту разницу между нашим положением). Кое-как я досидел до конца и
ушел, расстроенный, домой (я был очень самолюбив, и мне казалось, что Таня
уделяет Жене внимание все время). Другой мой товарищ — Сергей Соколов,
художник, года на три старше. Он часто приходил к нам домой, много и очень
недурно рисовал. В армию его не брали потому, что с легкими у него было не в
порядке. Потом Женя уехал на фронт, а моя часть ждала отправки. В один
прекрасный день я зашел к Мсандровым и увидел у Тани
на столе письмо от Жени. В комнате Тани не было, и я решил заглянуть в письмо.Я быстро прочел излияния
Жени и чуть ли не объяснения в любви. У меня ноги подкосились, но я собрался с
силами. На этом мой роман до приезда из Франции закончился, хотя Таня
продолжала мне писать.
А война разгорелась.
Стали прибывать раненые, и у нас во Владыкине власти
решили открыть госпиталь на ткацкой фабрике; стали вербовать санитаров и сестер
милосердия. Таня и другие девушки поступили туда сестрами. Мы, молодежь,
навещали сестер, организовали кружок самодеятельности. Мой брат Ваня обладал
очень хорошими артистическими способностями, и мы стали часто бывать на
фабрике. Ставили небольшие пьесы — получалось очень хорошо. Таню назначили
сестрой-хозяйкой; ей отвели маленькую комнатку с тем, чтобы она окончательно
переселилась в госпиталь. За одной из ее подруг— девушкой
легкого поведения, которую звали Аней, очень усердно начал ухаживать Сережа.
Написал ее портрет и в конце концов покорил ее сердце.
Но жениться совсем не думал, да и она как будто не думала. Однажды в госпитале
была какая-то постановка, а по ее окончании выступала самодеятельность. Я стал
искать Сергея, чтобы идти домой,но
от сотрудников госпиталя узнал, что Сергей с Аней уединились в свободной
комнате. Вскоре подошла Таня, которая пригласила меня посидеть до прихода
Сергея у нее в комнате, и вот мы очутились с ней с глазу на глаз. Она начала с
поцелуев, и могло бы быть что-нибудь серьезное, если бы не здравый смысл,
который руководил мною. Так мы просидели до полуночи, но вскоре пришел Сережа,
и я с ним ушел домой, оставив Таню в слезах. Сергей назвал меня дураком из-за того, что я упустил такой момент, но я был
другого мнения — может, из-за того, что был слишком молод и у меня были совсем
другие взгляды.
Через несколько дней мы
опять собрались в госпитале; Сергей с Нюрой вел себя
совершенно развязно, будто они завтра пойдут под венец. Таня явно завидовала им
и в этот вечер не раз даже назвала меня глупцом. Но я был тверд и не поддавался
ни на какие соблазны.
Наконец наступила
осень, и упорно стали ходить слухи, что нас хотят отправить во Францию. И вот в
20-х числах октября нас повели на парад, а прямо с парада направили на окружную
железную дорогу (как потом выяснилось — для погрузки на пароход в
Архангельске). Сначала назначили командиром батальона полковника Лосьева, а затем — полковника Грундштрема,
а Лосьев стал его заместителем. Так мы постепенно
укомплектовывались. Прислали нам и ротного командира — поручика Боркова. Человек он был очень требовательный и суровый,
улыбку на его лице видеть можно было очень редко.
Перед отправкой за
границу, в полдень, нас (москвичей) отпустили проститься домой, а вечером было
приказано явиться на станцию Воробьевы горы. Явился я вовремя, что очень
понравилось моему вновь назначенному командиру роты.
Поручик Борков назначил
меня фельдфебелем. Обязанностей у ротного фельдфебеля очень много — вся
хозяйственная часть, а на стоянках — строевая. Наконец приехали после пятидневного
путешествия в Архангельск и прямо из вагонов — на пароход. Отвели нам
пароход-угольщик «Воронеж», и мы кое-как разместились. Скоро мы стали похожими
на кочегаров, за что ни возьмись — грязь. Мне с моим писарем — по происхождению
евреем — отвели уголок в трюме.
Брест, Париж, Верден…
Наконец после
двухдневной стоянки тронулись. Пока плыли вдоль берега Белого моря и не
выплывали в открытое море — ничего, а потом как началась качка — беда: рвота
замучила. Наш ротный писарь оказался очень запасливым: выезжая из Архангельска,
он захватил несколько ящиков лимонов. Благодаря этим лимонам многие спаслись от
рвоты, а писарь на этом деле зарабатывал деньгу. Но вот спустя пару дней нам
объявили, что в ближайшем будущем нужно ожидать немецких подводных лодок. Всем
выдали спасательные пояса и в случае тревоги велели быть готовыми к прыжкам в
воду.
Однажды утром мы хотели
выйти на палубу, но волны поднимались выше мачты; оказывается, мы вышли уже в
открытое море, а ночью были страшный шторм и волны. Весь пароход наш покрылся
замерзшими брызгами; был уже ноябрь месяц.
К ночи вдруг объявили
тревогу: вблизи появилась подводная лодка немцев, и нам грозило потопление.
Каждый из нас надел спасательный пояс. Вскоре наша пресловутая пушка открыла
огонь, и мы чудом спаслись. У нас был очень опытный капитан, который решил —
лучше проплыть лишнее расстояние, чем подвергнуться атакам подводной лодки. Так
мы в первый раз избежали купания в ледяной воде. (Если бы у нас капитан был
другой, не миновать бы нам ледяной ванны.)
На другой день плавания
вдруг слышим, что пароход преследуют акулы. Мы все высыпали на палубу.
Действительно, акул штук двадцать плыло за пароходом, их видно было простым
глазом. Капитан решил сделать по ним несколько выстрелов из двух пушек, которые
стояли на палубе, и после двух залпов акулы скрылись.
На другой день мы опять
подверглись преследованию подлодками, но на этот раз выручила флотилия
французских лодок, высланных нам на помощь на случай появления немцев.
Подвергались нападению мы за время пути пять раз, но благополучно
выкручивались.
Наконец показались
какие-то берега — мы думали, что нашему путешествию уже конец. Но не тут-то
было; это оказались берега Англии. Навстречу вышла эскадра английских кораблей,
которые, проводив нас миль пять, потом отстали. Нам
сказали, что бояться теперь нечего: это место якобы очень сильно охраняется
англичанами. Мы немного успокоились, но на другой день подводная лодка немцев
появилась опять и стала на некотором расстоянии преследовать нас, боясь
почему-то подходить близко. Мы расстреляли по ней больше сотни снарядов, и наконец она отстала.
Уже настали двадцатые
сутки нашего пути, стали показываться кое-где острова. Переводчик объяснил, что
это край Средиземного моря. Командование стало приводить нас в порядок. Было приказано
у бортов парохода натянуть имевшиеся в распоряжении капитана специальные сетки,
а нам хорошенько вымыться. После купанья мы настолько переменились, что
перестали друг друга узнавать.
Показались берега
какого-то мыса. Как мы потом узнали, на нем стоял город Герикна
(север Франции). Нас поставили на якорь, и командование сделало предварительный
смотр. Хотели убедиться, хорошо ли мы выглядим во всем новом. Видимо, остались
довольны, потому что начали проводить инструктаж, как мы должны себя вести на берегу.
В нашей роте оказался и Гаврилов Володя, так что мы — старые друзья — оказались
вместе.
Мы причалили к городку
Брест на севере Франции, здесь нас решили высадить. Жители города, пришедшие в
порт, засыпали нас букетами цветов; на каждом шагу слышались возгласы «Vive la Russie»
— «Да здравствуют русские». И так без конца.
Разместили нас — за
отсутствием другого, более подходящего помещения — на бойне. Помещение очень
чистое; поставили по кровати на каждого — в общем, «создали культуру». Но в
обед произошел курьез. Выдали каждому по ложке, вилке, ножу, тарелке, но к
великому огорчению командования после обеда не оказалось половины вилок и
ножей: наша братия не привыкла к такой роскоши и решила обзавестись приборами,
попрятав их куда только можно. Командиры вынуждены
были опять прочесть нам лекцию, что это некультурно и т.д. После этого случая
французы уже не давали к обеду приборы, и мы довольствовались своими ложками.
Под вечер начальство
решило дать нам кратковременные отпуска; я с Гавриловым тоже отправился в
увольнительную. На улицах жители устраивали нам бесконечные овации, приглашали
в дома, угощали. Мы с Володей попали в один почтенный дом. В квартире из
четырех комнат жили муж, жена и две дочери. Разговаривали, конечно, главным
образом знаками, хотя мы немного понимали по-французски (в России поверхностно
изучали французский язык, когда учились в гимназии; были у нас с собой и
словари, так что объясниться все-таки можно было). Так мы просидели в гостях до
полуночи; нужно было идти в полк, а то будет нагоняй. Хозяева были настолько
радушны, что предложили нам у них ночевать. Когда я спросил, где же мы будем
спать, то отец без смущения показал на кровати дочерей и знаками объяснил, что
спать можно вместе с девушками. Нас это смутило. Мы не привыкли к такой
простоте нравов и поспешили ретироваться (потом узнали у переводчика, что
французы не считают это предосудительным — это нас поразило).
В Бресте мы простояли
три дня, а затем нас решили перебросить на юг Франции. Ночью была объявлена
тревога, и нам приказали собраться в путь. Парадным маршем нас повели в город
Марсель и посадили в поезд, не говоря, куда едем. Везли через всю Францию — с
севера на юг, делая короткие остановки, вероятно, с целью демонстрации, так как
по всей Франции были разбросаны лагеря военнопленных немцев, и командование,
видимо, решило морально подействовать на них: «Вот, мол, смотрите — и здесь
русские!» На остановках всюду встречали с цветами и выносили массу угощений; у
меня в купе накопилось столько всяких закусок, что я не знал, куда их девать, а
цветов было не меньше.
Но вот и Париж.
Приказано срочно разоружаться и готовиться к параду. Видимо, власти решили
показать нас и парижанам, но, опасаясь бомбежки, парад провели очень быстро.
Французский маршал Жоффр обошел ряды войск, поздравил
с благополучным приездом, и на этом дело и кончилось.
Жоффр
начал свой обход с первого полка, а так как я был правофланговым благодаря
своему росту, генерал сначала подошел ко мне, внимательно посмотрел на меня и
сказал на ломаном русском: «Такой молодой, а уже командир. Молодец!» Правда,
выглядел я очень хорошо, но звание мое в то время было всего лишь фельдфебель.
После смотра мы
церемониальным маршем прошли по улицам Парижа и, нигде не останавливаясь,
прошли на вокзал.
Наутро поезд тронулся
далее на юг Франции; проезжали мы полями, сплошь засаженными виноградом, и на
всех станциях нам устраивали торжественные встречи. Через сутки высадили из
поезда, и остальное расстояние мы шли походным маршем. Вдалеке показалось
Средиземное море, и мы подошли к побережью. Проходили курортными местами, но
все курорты были закрыты вопреки прекрасной погоде (видимо, сказалось состояние
войны).
Наконец мы подошли к
небольшому курортному городку Сан-Рафаэль, разместились лагерем. Раскинули
походные палатки, и началась жизнь, полная безделья. Не знаю, почему-то у меня
началась бессонница. Я обратился к врачу. Он объяснил мне, что это, наверное,
из-за перемены климата, и посоветовал начать курить, потому что во Франции
курят главным образом наркотические табаки. Я послушался мудрого совета и начал
прямо с сигар — ну, конечно, я ведь никогда не курил до этого. И вот, покурив
сигару, я засыпаю.
Начальство разрешило
давать нам кратковременные отпуска в город. У меня в роте был парикмахер Костя Свинаренко — парень очень веселый, компанейский, вот мы
втроем и начали ходить в отпуска. В один из вечеров мы познакомились в кафе с
тремя молодыми женами только что мобилизованных французов — фотографа, певца из
оперетты и художника. Девицы эти вели себя очень развязно; мы с трудом, но все
же понимали друг друга. Мы с Володей были далеки от всяких грязных мыслей, но
Костя был другого воспитания и поведение их понимал по-своему: он думал, что
если они кое-что и позволяют себе, значит, с ними можно все. Но оказалось
совсем другое. Когда Костя распустил руки, одна из них на ломаном русском
объяснила, что она может позволять все, но только на словах. Костя понял ее
так, что она просто, как он выразился, «набивает цену», и дал ей пощечину.
После этого мы поспешили ретироваться и больше с Костей никуда не ходили.
Каждый день мы гуляли
по окрестностям города. Кругом росли пальмы, маслиновые рощи, фиговые деревья,
или, как у нас их называют, деревья с винными ягодами. Любовались мы всем этим
очень недолго, так как через три недели, ночью, объявили тревогу, и мы походным
порядком двинулись в путь. Сначала нам ничего не говорили, а потом объявили,
что идем на фронт под Париж, так как немцы, якобы, во что бы то ни стало решили его взять.
На рассвете мы подошли
к какой-то небольшой станции, и нам объявили, что здесь будет посадка. Утром мы
сели в поезд, но ехали очень недолго. Уже стало слышно артиллерийскую стрельбу
— оказывается, нас привезли под Верден, небольшой крепостной город, которому французы тем не менее придавали серьезное стратегическое
значение.
С места в карьер нас
повели на передовую. Идти пришлось совсем недолго — миновали несколько полуразрушенных
деревень и подошли к позициям. Мы сменили французскую полуразбитую дивизию. Французы, видимо, очень надеялись на
стойкость русских, потому что стояли на этом участке целой дивизией, а нас
поставили только бригаду. На фронте в эти дни было затишье, и мы благополучно
сменили французов. Но спокойно прошел только один день, ибо немцы, видимо,
узнали, что против них теперь стоят русские, потому что с их стороны стали
раздаваться возгласы: «Рус, идите к нам!» На рассвете
мы отбили первую атаку. Немцы шли густыми цепями, а вперед пустили штук
двадцать танков.
С танками нам еще не
приходилось иметь дело, хотя и делать-то некогда было — почти все солдаты были
молодые, редко кто из них бывал в боях. Но невзирая на
это, атаку отбили, хотя понесли довольно большие потери. У меня в роте
тяжелораненых было человек восемь, легкораненых — с десяток. Убитых только
двое: Воронин и еще один (не помню фамилии).
Наши окопы проходили за
дворами деревушки, в которой мы разместились. Из двора хозяин выходил к овину,
за которым лежал пустынный теперь огород, а дальше начиналось поле, где копали
окопы. Утром поручик Борков оделся и пошел к огневым точкам. Вдруг он остановился,
увидев ефрейтора Цыбу, ползущего на четвереньках к
овину, возле которого копошились куры. Стало ясно, куда Цыба
держал путь. Хозяйка недавно уже жаловалась, что у нее пропадают куры.
Спрятавшись за дощатой
перегородкой сарая, поручик заметил сидящих невдалеке в кустах двух рядовых
нашей роты — они вдохновляли Цыбу на подвиг. Цыба подобрался к курам и бросил им горсть зерен. Он
согнулся еще больше, чтобы куры его не замечали, но они не спускали глаз со
своего искусителя и боком пятились назад. Однако две курицы оказались
неосторожнее других,Цыба
поспешно словил их. Ловко зажав между колен одну курицу, он поспешно открутил
ей голову и бросил позади себя. Хотел проделать то же самое с другой, но неожиданно встретился с возмущенным взглядом
поручика. Цыба простодушно улыбнулся
ему, ласково приговаривая: «Курочка, рябенькая, красивая, цыпочка, иди,
погуляй, милая», — и отпустил ее. Потом вскочил на ноги и молодцевато
отчеканил: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие». — «Здравствуйте, ефрейтор Цыба», — отвечал поручик, пронизывая его взглядом. Оба
помощника Цыбы по ловле кур постарались убежать. Цыба безуспешно пытался заслонить собой обезглавленную
курицу. Поручик увидел последние конвульсивные движения курицы;он приблизился к ефрейтору вплотную, и взгляды их
встретились. Цыба часто заморгал.
— Вы очень нежно
ласкали курицу, Цыба. Вы ее любите?
— Так точно! Почему же
ее не любить? Птица мирная.
— Поэтому вы мирной
птице голову оторвали!
— Никак нет!
— С этой курицей вы
разделались.
— Гм…
Так точно!
— Запутались, Цыба! Деньги у вас есть?
— Нет, ваше
высокоблагородие!
— Плохо.
Цыба
ломал голову: «На что ему деньги? Неужто взятку
хочет?» Поручик сунул руку в карман, достал пятифранковую монету и протянул
ефрейтору:
— Возьмите и отдайте
хозяйке в покрытие убытка, который вы ей причинили.
Цыба
ни за что не хотел взять деньги, он сгорал со стыда.
— Возьмите, говорю, и
отдайте их хозяйке, об исполнении доложите мне после поверки, а курицу возьмите
себе.
Взяв деньги и подняв
курицу, Цыба чеканным шагом направился в дом хозяйки.
Поручик глянул на его пылающие уши и улыбнулся. Затем поручик скорым шагом
направился к огневым точкам, боясь как бы вражеские танки
опять не появились против наших позиций, но немцы в этот день не
пытались нас атаковать.
Проработали Цыбу на поверке очень сильно. После этого случая в нашей
роте больше не случалось подобных краж.
На другой день немцы
подтянули свежие силы и большими соединениями пошли в атаку. Первую они
организовали с помощью мадьярских частей. Мадьяры шли густыми колоннами со
штыками пилой (с зазубренными лезвиями). Мы хорошо организовали оборону; я из
четырех пулеметов и карабинов, находящихся у бойцов, открыл по врагам ураганный
огонь, но мадьяры наступали частыми перебежками и, неся большие потери,
продвигались к нашим окопам. Я расстрелял из своего пистолета все патроны, и,
когда мадьяры приблизились к нашему брустверу, у меня уже не было ни одного
патрона, и я в душе простился с жизнью. Но в этот момент мой унтер-офицер по
фамилии Зенкин, который был ранен и лежал около меня, увидя
мое критическое положение, собрал последние силы и, выстрелив из пистолета,
убил мадьяра и спас меня от явной смерти. Мадьяр, который бежал на меня, вонзил
в мою грудь винтовку, но штык его прошел неглубоко, сделав легкое ранение.
На Балканах
…Очнулся я только в
госпитале. Оказывается, в момент, когда мадьяры уже были близ наших окопов, из
укрытия выбежали наши резервные части и контратакой опрокинули мадьяр. Так
первая атака была ликвидирована с большими потерями для немцев. В этот день
немцы предприняли еще три безуспешные атаки.
За этот бой меня
наградили французским крестом «Круа де герр».
В госпитале я пролежал
две недели, так как раны были совсем легкими. Кроме легкой раны в грудь я
получил еще несколько ран в ноги от разорвавшейся вдалеке мины. Но это все
очень быстро стало заживать, и через две недели я был готов к бою.
Госпиталь, в котором я
лежал, был французский, очень хороший, отношение к нам сестер и врачей было
великолепное, кормили прямо на убой. Выписали меня из госпиталя и направили в
команду выздоравливающих, в которой я пробыл неделю.
Нам, команде выздоравливающих (человек десять), пришлось итти
открытым полем на виду у врагов, которые открыли по нам шрапнельный беглый
огонь, но все прошло благополучно.
Пришел я в роту вечером
и узнал, что немцы ценой больших потерь потеснили французов немного правее от
нас, но мы оставались на старой позиции. Поговаривали, чтобы выровнять фронт,
нам придется немного отступить, но на другой день французы подтянули
подкрепление и заставили немцев снова отступить на старые позиции.
Не успели немцы занять
позиции, как в роту пришел поручик Борков и, собрав офицеров и младших
командиров роты, объявил, что в районе нашего фронта появились вражеские
самолеты. Около двух часов самолеты показались и в районе Вердена. Они летали
попарно; каждые три пары составляли немецкую авиационную роту. Борков
напряженно наблюдал за ними в бинокль. «По местам! К бою!» — громко скомандовал
он. На стоявших рядом зенитных батареях послышалась громкая команда. С помощью
имевшихся в роте приборов и визирных трубок установили высоту и дальность
самолета.
Поручик Борков передал
стрелкам команду прицела. Пулеметчики быстро навели и по команде открыли огонь;
пулеметы откликнулись дружной очередью. Головной самолет быстро развернулся и
пошел на запад; все, бывшие в окопах, заметались; послышались возгласы:
«Падает!» И действительно, самолет быстро начал снижаться.
Поручик приказал:
«Быстро лошадей!» Он со своим младшим офицером вскочил на неоседланных лошадей
и полным карьером помчался к месту падения самолета. Вслед за ним рванулись и
другие офицеры с батареи. Проскакав около пяти километров, офицеры соскочили с
взмыленных коней и стали проталкиваться к упавшему самолету, но вместо него
валялась груда обломков. Тут же сидел белокурый молодой человек, а рядом с ним
лежали помятый шлем и очки. Человек был в кожанке, опоясанной ремнями, с его
лба свисала слипшаяся от крови прядь волос. Поручик внимательно осмотрел
самолет и сказал, что пули попали в мотор и что меткость стрелка идеальная.
Пленного пилота
доставили в штаб бригады. Командир бригады высоко оценил стрельбу из пулемета и
велел представить к награде бойцов и командование роты.
Видимо, в отместку за
потерянный самолет немцы решили под утро нас атаковать. Развернулся сильный
бой. Мы несли большие потери, а немцы все наседали. Уже взошло солнце, а немцы
все шли. Патронов было у нас много, так что мы крошили врагов.
Наконец, видя, что
атаки бесполезны, немцы оставили нас в покое и занялись убитыми и ранеными(на нашем участке на проволочных заграждениях я насчитал
более сотни, а кроме того, очень много их лежало между окопами). Мы тоже
понесли большие потери. В моей роте осталось всего-навсего тридцать семь
человек, остальные — раненые и несколько убитых.
После этого боя
командование решило нас сменить, так как роты сильно «поредели» и сдерживать
немцев на участке длиной около трех километров стало
очень трудно. Ночью на смену пришла марокканская дивизия, и нас посадили в
поезд. Мы думали, нас везут на отдых, но в дороге к нам присоединились новые
бойцы, только что прибывшие из России, в том числе артиллеристы. Теперь наши
дивизии были полностью укомплектованы, но командование почему-то скрывало от
нас место назначения.
Наконец мы приехали в
Марсель и стали срочно садиться на пароход. Мы узнали, что плывем на Балканы.
Здесь уже нас разместили комфортабельно: пароход пассажирский, чистые
просторные каюты, спи да ешь.
Через два дня стало
известно, что нас везут в Салоники. Командование сильно боялось немецких
подводных лодок, которыми кишело Эгейское море. Держали нас в порту трое суток,
все выжидали удобного случая проскочить мимо подлодок. Через три дня мы
отплыли. Видели в море обломки потопленных пароходов, а в одном месте — даже
часть палубы с несколькими сенегальцами. Видимо, транспорт этих солдат потопили
перед нашим появлением.
Нас сопровождало пять
французских подлодок, так что мы плыли без страха. Хотя нас предупреждали, что
возможно все, так как Греция не хотела вступить в наш союз и играла
предательскую роль. Но, к счастью, все прошло благополучно. Вот показались и
Салоники — плыть пришлось недолго.
Когда мы приближались к
Салоникской бухте, нас все-таки атаковала одна
подводная лодка. Немедленно объявили боевую тревогу, и все мы высыпали на
палубу в спасательных поясах. Был ясный солнечный день, и мы очень хорошо
различали телескоп лодки, но предназначенная для нас торпеда не попала в цель.
Вторую торпеду враг не успел выпустить, так как первый же снаряд с нашего
парохода угодил прямо в лодку, и мы стали свидетелями ее гибели.
С такими препятствиями
мы вошли в порт и стали срочно готовиться к высадке, так как у союзников дела
были неважны — немцы теснили их по всему фронту. Немцы взяли Битоль, перешли быструю реку Вардар
и стремились занять Салоники. Им хотелось втянуть в войну греков, а те медлили,
ожидая вступления в войну Америки.
Мы высадились. Срочно
был организован парад, на котором присутствовали местные французские власти, а
их здесь было немало. Порт был международный, и в городе встречались все
национальности.
После парада наши
войска приготовились к походному маршу, но вдруг над Салониками появился
немецкий цеппелин. Сейчас же русским артиллеристам дали команду: «К бою готовьсь!»
Надо отдать
справедливость нашим солдатам — с первых снарядов цеппелин загорелся и начал
падать. Раздалось русское «ура!», и цеппелин упал у
самого побережья. Мы взяли в плен всю команду немцев с цеппелина. Они смотрели
на окружающих свысока, но когда им объяснили, что цеппелин сбили русские, они
не поверили, так как еще не знали, что мы сюда прибыли.
В ночь мы двинулись
вперед в походном порядке, проходили македонскими селениями. Все дома у них
сделаны из грубого нетесаного камня, заборы вокруг домов — также из
известкового плитняка. Живут крестьяне очень бедно, полы мазаны глиной, утварь
— глиняная. Занимаются главным образом земледелием, но обрабатывают землю
кустарным способом, в основном мотыгами. На полях работают чаще на волах,
которые у них разведены в избытке. Ездят преимущественно на
ослах, называемых у них магарами. Здешние ослы
очень выносливы. Иной раз смотришь — по дороге движется большая куча поклажи, а
осла, который ее везет, даже не видно. Во время войны французы мобилизовали в
армию массу таких магаров и
даже приспособили своих ослов для переброски легкой артиллерии. Патроны
перевозили только на магарах. Лошадей на Балканах
очень мало.
Шли мы походным
порядком трое суток, иногда делали привал. Всю дорогу пить хотелось невероятно,
пили даже из встречавшихся по пути болот. Видели много
маслиновых рощ, попадались и фиговые деревья. Однажды мы подошли к
селению Флорина. На его окраине было большое озеро; стояла сильная жара. Ребята
говорят: «Сейчас выкупаемся». Но каково же было наше удивление, когда мы
подошли к озеру, — вода кишела, форменным образом кишела змеями. Они плавали,
высунув головы, так что о купании не могло быть и речи: мы даже близко к берегу
боялись подойти. Так, не искупавшись, пришлось двинуться после привала дальше.
Крестьяне говорили на
языке, очень похожем на славянский, так что мы легко
их понимали. Виноградников попадалось очень много, поскольку крестьяне здесь
занимались виноделием. Вино, правда, не отличалось хорошим вкусом — кислятина;
местные употребляют его вместо воды. Пить захочется — крестьянин предлагает
тебе вина.
Стали попадаться и полуразрушенные
селения. Проходили через одно село, изрытое окопами, в которых были закопаны в
очень большом количестве убитые немцы и французы (видимо, село переходило из
рук в руки). Зарыты очень мелко, так как грунт там
каменистый. Зловоние из окопов шло страшное, а потому мы старались как можно
быстрее пройти это место.
Впереди нас шли в
наступление французы, и все сопки, мимо которых мы проходили, были усеяны
могилками и французов, и немцев. Вот подошли к берегу гористой реки; недалеко
осталось до Битоля, на окраинах которого находились
позиции.
Мы сделали привал, и
командование стало готовить нас для смены полуразбитых
итальянских войск. Разместились мы в полуразрушенной деревушке. Командир вызвал
меня и еще некоторых командиров рот и сказал, что мы будем принимать участок и
сейчас пойдем в окопы. Местность была гористая, и нас предупредили, чтобы мы
хорошо запоминали дорогу, так как будем возвращаться ночью.
С наступлением сумерек
мы двинулись в путь. В провожатые дали двух французов, которые могли объясняться
по-русски и по-французски. У нас хорошо объяснялся по-французски поручик
Борков. Шли довольно долго: гористая местность очень обманчива и сильно
скрадывает расстояние.
Вот вдали показалась
группа людей, сидящих у камней; мы остановились и стали выжидать. Думали, это
вражеские разведчики. Но прошло несколько минут, а силуэты не двигались с
места. Тогда нам француз объяснил: это болгарские солдаты, убитые сербами
(нужно сказать, что сербы ненавидели болгар, а болгары — сербов). Так вот
сербы, видимо, подтащили несколько убитых болгар, усадили их у камней, дали в
руки игральные карты, и таким образом в полутьме создавалось впечатление, что
несколько человек увлеклись карточной игрой. Мы подошли к ним и увидели, что в
руках у мертвецов окурки сигар. Подобную картину я увидел на следующей неделе в
лощине, когда ходил искать близ наших окопов родник, чтобы набрать воды.
К позициям мы добрались
только под утро. Сменили итальянскую дивизию, а против нас стояли болгарские
стрелки, похожие разговором на русских. Они на ломаном языке приглашали наших
солдат в гости, а сами невзирая на это постреливали в
нашу сторону. Мы не знали, что у них в частях есть снайперы. За несколько часов
они вывели из строя некоторых солдат и офицеров — рассаживались за камнями и
вдоль лощин и прекрасно брали на мушку всех появившихся бойцов. Об этом мы
догадались только тогда, когда наш боец выследил одного снайпера, ночью его
снял живым и приволок в роту. Болгарин рассказал, как
они это делают, и с тех пор мы стали осторожнее.
На другой день пришла
почта. Я получил письмо от Тани и, чего не ожидал, — письмо
и небольшую посылку от мадемуазель Ивон, моей
крестной матери.
Дело в том, что многие
из нас обзавелись так называемыми «крестными матерями», которые усыновляли нас
по приезде во Францию и проявляли материнскую заботу — писали письма, по мере
возможности слали посылки и т.д. Вот я и заимел такую крестную — мадемуазель Ивон из Марселя. Она иногда отправляла мне посылки с
разными вкусными продуктами, слала ободряющие письма и т.д. Один раз я получил
от нее прекрасный шелковый вышитый носовой платок. Она писала, что этот платок
сама вышивала и прислала со значением (этого значения я до отъезда из Франции
так и не узнал).
Таня присылала мне
очень любезные письма, но я смотрел на них сквозь пальцы, так как знал из писем
своей сестры Анюты3 ,что Таня крутит, как выражалась сестра, с
художником Сергеем. Я понимал это так, что Таня охотилась за двумя зайцами — не
один, так другой. Надежды на то, что я вернусь из Франции, было мало, а Сергей
оказался окончательно забракован армией, так что в нем она была уверена. Так
оно и случилось: когда я вернулся в Россию, Таня уже была замужем за Сергеем,
но об этом после.
Неожиданная женитьба
Шел уже февраль 1916
года. На фронте наступило относительное затишье. Нашего помощника командира
роты тяжело ранило шальной пулей, и его отправили в глубокий тыл. Командир роты
послал командованию докладную записку с просьбой назначить вместо него меня. Он
писал, что я из вольноопределяющихся, смелый, находчивый, здраво рассуждающий
фельдфебель и вполне подхожу на должность помощника командира роты.
Командование согласилось с этим мнением, а я тем временем увлекся карточной
игрой.
Играли в подкидного дурака — двое на двое. Проигравшая
пара платила выигравшим флягу вина или некую (какую
условимся) сумму денег. И вот, перед самым назначением на должность помощника
командира роты я выиграл массу денег — полную вещевую сумку, даже не смог
сосчитать, сколько там было. Нам тогда давали отпуска в Салоники, и мы с
Гавриловым решили гульнуть.
В то время уже было
налажено железнодорожное движение до Салоник. Отпуск нам дали на неделю, и мы
отправились. Ехать пришлось в товарных вагонах, двое суток. По приезде первым
делом сняли номер в одной из гостиниц, чтобы по-человечески отдохнуть.
Помывшись в ванной, легли спать; проспали до вечера, а потом пошли бродить по
городу.
Везде нас встречали
очень радушно. Нужно сказать, что в Салониках в то время почти незаметно было,
что идет война, и если бы не масса военных всех мастей, то можно было бы
подумать, что войны нет. Торговля процветала. Мы переходили из кафе в кафе.
Греки сидели за рюмками коньяка, который пили маленькими глотками и запивали
водой. Они очень поразились, когда мы потребовали по стакану коньяка и залпом
выпили. Со всех сторон раздались аплодисменты и крики: «Браво, рус!» Так в кафе
мы и просидели до позднего вечера.
Идя в гостиницу, мы
наткнулись на ночное кафе, которое содержал эмигрант из Одессы. Мы зашли. За
кассой сидела (как мы потом узнали) его дочь Лея. На небольшой сцене выступал
так называемый русский хор. Пели неважно, но мы все равно решили посидеть. Я
заинтересовался не столько хором и выпивкой, сколько кассиршей, которая
почему-то очень пристально на меня смотрела. Решил познакомиться с ней поближе,
а Гаврилову приглянулась блондинка из хора, Шура. Я перешел за столик, который
стоял у кассы, чтобы удобней было разговаривать. Из рассказа кассирши я узнал,
что ее отец –правоверный иудей и по субботам ходит в
синагогу, а Лея не верит в Бога. Она была недурна собой и понравилась мне.
Дальше — больше, и она очень привязалась ко мне.
На другой день мы
явились в кафе, как только оно открылось. На сей раз за кассой сидела толстая
еврейка(как мы узнали позже, мать Леи), а хора не было
— он выступал вечером. Посидев немного, мы выяснили, что Лея уехала за товаром,
что тоже входило в ее обязанности. Вскоре мы пошли бродить по городу, а вечером
опять зашли в кафе. Лея в наше отсутствие нервничала, поскольку отец сказал ей,
что мы уже заходили и вряд ли придем опять. Наблюдая за дочерью, он увидел, что
она серьезно увлекается нами, как он выразился, «шейгицами»4.
Поговорив еще вечер с ней, я убедился, что Лея начинает влюбляться в меня — в
разговоре стали проявляться нотки ревности и т.д. А Володя продолжал роман с
Шурой. На третий день наш роман еще больше углубился, и мы перешли на «ты». Лея
даже стала интересоваться, можно ли русским, находящимся на военной службе,
жениться. Я же смотрел на это увлечение как на забаву и не предполагал ничего
серьезного.
Тем временем наш отпуск
подходил к концу — осталось всего два дня. Мы с Володей хотели провести эти два
дня получше. Денег у меня было много, и мы решили
вечером сходить в оперетку. Днем пошли купить билеты. Оказалось, в театр
попасть совсем не трудно. Молодость берет свое: мы узнали, что на этот вечер
мест много, и, посоветовавшись, закупили все свободные места. Я заплатил около
двух тысяч драхм, так что в театре мы сидели почти вдвоем. Шла какая-то
оперетта на греческом языке, и мы почти ничего не поняли — вот глупцы!
Утром мы решили
побывать в турецких банях. Они оказались очень хорошими, но только нас смущало,
что банщицы там — женщины. Однако мывшиеся с нами греки с трудом, но все-таки
объяснили, что у них это принято, хотя позволять себе что-нибудь в банях не
разрешалось. Но невзирая на это мы долго мыться в бане
не смогли и вскоре пошли домой.
На следующий день
предстояло уезжать. Поезд отправлялся в полночь, и мы решили попрощаться с
нашими знакомыми. Лея уже откуда-то узнала о нашем отъезде и ждала с
нетерпением, как и Шура. Увидя нас в кафе, Лея
заплакала. Я постарался, как мог, успокоить ее, и мы сели за столик. Лея
подавала закуски сама — в тот день она не хотела оставлять нас ни на минуту.
Приносила все самое вкусное, и видно было, что она неравнодушна ко мне.
Наконец, пришло время расставаться. Лея — или, как я ее стал звать, Лиза —
опять разрыдалась и не хотела меня отпускать. На прощание Шура задала Володе
вопрос: «Ну как— до скорого или навсегда?» Володя
сказал, что скоро он вернется с тем, чтобы жениться на ней и вместе уехать в
Москву. Он якобы узнавал у консула, можно ли русскому жениться, и ему якобы
консул сказал: если церковным браком, то можно взять с собой жену в Россию.
Лиза многозначительно посмотрела мне в глаза — видимо, не теряла надежду. Я
обещал в скором времени попроситься опять в отпуск. Лиза не верила — говорила,
что так часто отпуска не дают. С большим трудом мы вырвались от двух влюбленных
женщин.
Обратно мы ехали в
пассажирском поезде. Дорога показалась не слишком далекой, так как мы строили
планы дальнейшей жизни и мечтали завести семьи. Теперь все разговоры вели самым
серьезным образом: Владимир даже сказал мне, что у Шуры есть кое-какие
сбережения в русской валюте и на эти деньги он мечтает в Москве открыть
маленькое кафе и спокойно зажить.
Подъезжая к стоянке
нашей дивизии, мы узнали, что полк переброшен в деревню Корица на границе с
Албанией, поэтому пришлось немного возвратиться назад. К стоянке полка мы
подъехали следующим утром, явились в полк, и нам приказали идти в роту.
Наша рота стояла по склонам
гор в полковом резерве, мы с трудом нашли своих. Кругом росли деревья с
грецкими орехами, правда, на самых верхушках. Через пару дней Володя зашел ко
мне в роту, позвал за орехами. Недолго думая, я пошел. По дороге и говорю: «Как
бы нас не заметили немцы». И правда: не успели мы
забраться на дерево, как немцы обстреляли нас шрапнелью. Я сидел на самом верху
дерева и угодил под шрапнель. Меня сдуло с ветки взрывной волной, как ветром, и
сильно контузило. Я перестал слышать левым ухом, с трудом добрался до роты и
пошел в ротный околоток. Фельдшер осмотрел меня и сказал: «Ничего особенного.
Легкая контузия. Через неделю все пройдет».Вот чуть
было не стоила мне жизни эта прогулка за орешками — как говорится, досталось на
орехи. Так я и проходил полуглухой две недели, да и
теперь на левое ухо плохо слышу.
Утром я получил приказ
съездить на заставу. Контуженный, глухой на одно ухо, я все-таки поехал. Ехать
пришлось утром (ночью не советовали — можно было наскочить на волков, которые
здесь изобиловали). Застава наша расположена была очень высоко. Я выехал из
роты утром — было жарко, а к вечеру, когда приехал на заставу, попал в пургу,
зги не видать. Мороз — минус двадцать пять.
На другой день я
добрался к вечеру в роту. Только хотел напиться чаю, как наши патрули привели
двух задержанных подозрительных людей. Одеты они были под болгарских крестьян,
но когда их стали допрашивать, сознались, что они — переодетые немцы-шпионы.
Тогда их отправили в штаб бригады для дальнейшего допроса. Как потом
выяснилось, они приплыли на плоту со стороны близлежащего озера и собрали очень
ценные сведения, но доставить их себе в тыл не смогли —их
схватили.
Не прошло и двух недель
после нашего возвращения из Салоник, как меня вызывают в штаб батальона и
показывают девушку. Командир спрашивает: «Это ваша жена?» Смотрю — сидит за
столом Лиза. Мне ничего не оставалось делать, и я сказал: «Так точно, ваше
высокоблагородие!» Как выяснилось, у Лизы нашелся хороший знакомый в штабе
армии, и он помог ей выхлопотать пропуск на передовую, хотя это очень трудно.
Мне дали недельный
отпуск и разрешили на это время поселиться в местечке Корица. Там мне
предоставили комнату плохонькой гостиницы, в которой изобиловали клопы, и я
остановился там на правах женатого. Лиза была на
седьмом небе, хотя в гостинице ничего хорошего не было. Наступили холода, а
отопление отсутствовало; в номере зуб на зуб не попадал. Обогревались жаровней
и древесным углем, но Лиза все равно уверяла, что со мной готова идти хоть на
край света. И верно — для меня Корица была краем света.
Командование очень
снисходительно отнеслось к моей женитьбе, но жить в Корице Лизе разрешили
только одну неделю, а затем предложили отправить ее в Салоники. Я спросил, как
на это дело смотрит ее отец, и она сказала, что он ее выгнал из дома и проклял.
Ей не осталось ничего другого, как ехать ко мне в полк, а теперь мне пришлось
провожать ее обратно в Салоники. Так она и женила меня на себе — я был очень
молод и в этих делах совсем неопытен.
Шура тоже пыталась
проехать к Володе, но безуспешно. Лиза, видимо, была более пронырлива. Два
чемодана, битком набитые, она оставила у меня (перед уходом из дома она все
свои ценные вещи отвезла к Шуре). Отправив Лизу в Салоники, я стал подыскивать
комнату для ее вещей. Через неделю получил от нее письмо: она живет тем, что
берет в пошив женские платья. Комнатку для вещей я нашел и перетащил туда свои
чемоданы, а через несколько дней наш полк перевели в лагерь под Салоники, и мы
ждали отправки на фронт.
Ночная вылазка
Из России стали
доходить слухи о начинающихся волнениях и голоде.
Нам-то голод был
незнаком — кормили нас до сих пор хорошо, только временами не хватало соли.
Особенно мы почувствовали эту нехватку, когда стояли под Битолем:
однажды на кухню привезли мороженое мясо — как потом выяснилось, мясо мулов. Вы
себе представить не можете, какая это гадость! А мы ели, хотя противно было до
тошноты… Голод не тетка. В другой раз привезли мясные консервы, и когда банки
начали вскрывать, там оказалось филе задних лапок лягушек — очень вкусное, так
что мы их с удовольствием поели. Как сказал наш переводчик, это был французский
деликатес.
Но вот в нашем полку
появились агитаторы. Они распространили слухи, что в России — революция и
Временное правительство, а Николая II свергли с престола. Теперь командиры
держались от нас на расстоянии и почти ничего не рассказывали. Зато агитаторы
не скупились на подробности. Контрреволюционная агитация велась вовсю, особенно среди офицеров. Командование решило всеми
способами отвлекать нас от политики. Нам разрешили создать футбольную команду.
Я же был далек от всех этих событий — в молодости я вообще не интересовался
политикой, в отличие от некоторых других.
В наших войсках было
очень много москвичей, и многие из них дома играли в футбол, поэтому охотников
до футбола нашлось немало. Я как бывший футболист принял самое активное участие
в этом деле. Решил создать пока одну сильную команду, и стоявшие невдалеке
англичане приняли вызов. Команду мы назвали «Свободная Россия».Денег у нас было много, и мы купили в Салониках материю,
бутсы, пошили рубашки и трусы. На рубашки нашили нашу эмблему «С.Р.».
Офицеры смеялись и
называли нас эсэрами. Но вот начались тренировки, и
некоторые играли очень хорошо. Вратарем избрали Володю Гаврилова. Он неплохо
стоял в воротах, потому что и в Москве в футбольной команде выполнял ту же
роль.
Потренировавшись еще
недельку, мы решили выступить в международном матче и вызвали англичан. Они
приняли наш вызов. Через неделю состоялся матч. Англичане, видимо, тоже к нему
готовились: с первых же минут стало ясно, что командование у них очень сильное.
Они предложили очень быстрый темп, и мы приняли его. Первый тайм не привел нас
ни к поражению, ни к победе: ноль — ноль. Я играл за центрального нападающего.
К концу второго тайма мне удалось забить в ворота англичан один гол, который и
решил исход матча.
Нам удалось сыграть еще
два раза — с французами (мы выиграли со счетом 4/1 в нашу пользу) и с греками
(10/0 в нашу пользу). Самой интересной была, конечно, встреча с англичанами. Играли
они хорошо, и было, значит, у кого поучиться. Нужно отметить только один минус
— англичане играли очень грубо, мы так не умеем.
Кроме футболистов,
нашлись среди нас и театралы. Несколько человек умели прекрасно играть женские
роли. Решили создать труппу, которая начала репетировать некоторые водевили. Первые
спектакли прошли очень успешно. Наш водевиль «Вова-приспособленец»
привлек внимание очень многих французов, лагерь которых стоял поблизости. В
день спектакля толпа французов пришла посмотреть эту постановку, и с тех пор
театр наш никогда не пустовал. Потом мы поставили «Антон Иванович сердится».
Французы были в восторге. С тех пор дружба у нас с ними стала еще крепче.
Особенно способствовали этому наши переводчики, в том числе мосье Монс.
Воспользовавшись нашей
пассивностью, немцы стали более активными. Однажды ночью мы в землянке играли в
подкидного. Было тихо, только изредка раздавались
одиночные выстрелы. Вдруг на левом фланге раздалась беспорядочная стрельба.
Выбежав из землянки, мы увидели, что группа немцев человек в двадцать движется
вдоль линии нашего участка и два немца волокут за собой пулемет. Оказывается,
эта группа проникла на нашу заставу на левом фланге, убила трех солдат, одного
взяла в плен, захватила с собой наш пулемет и благополучно скрылась. А наши
солдаты не сделали по ним ни одного выстрела из-за глупого распоряжения
командования: сегодня не стрелять в сторону противника, потому что наша
разведка должна была выйти на задание. Так мы потеряли несколько бойцов и один
пулемет. Это произошло на моем участке. Я чуть ли волосы на себе не рвал.
Но делать было нечего.
Факт совершился.
Утром меня вызвал к
себе командир бригады полковник Грундштрем и сказал:
«То, что произошло сегодня ночью на вашем участке, должно сегодня или завтра
произойти у немцев. Подберите человек двадцать хороших, смелых бойцов и
проделайте то же у врага».
Приказ командования —
закон. Вернулся я в роту — и прямо к командиру роты с докладом. Он согласился с
мнением бригадного командира и стал советовать, кого из бойцов взять. Пришел я
в окопы и спросил солдат, кто хочет пойти на эту операцию со мной. Добровольцев
нашлось человек тридцать. Я отобрал двадцать и приступил к выработке плана
операции.
К вечеру план был
готов, и я зашел к командиру роты, поручику Боркову.
Поручик все одобрил и пожелал ни пуха ни пера. Решено
было с наступлением темноты собраться у меня в землянке.
В десять вечера бойцы
были у меня. Я приготовил им по пять гранат, патроны, взял у ребят
электрические фонари. Взяли также с собой десять автоматов и в два часа ночи
решили двинуться. Была темная облачная ночь. Без пяти минут два я позвонил в
штаб бригады и велел доложить, что мы пошли. Пользуясь тем, что небо закрылось
облаками, мы переползли под прорези проволочных заграждений и рассыпались цепью
перед заставой врага, продвигаясь полукольцом.
Наконец показались
огоньки. Это немцы спокойно сидели на заставе и, покуривая, о чем-то тихо
разговаривали. Переползая от камня к камню, я подобрался ближе и, когда
осталось до них шагов двадцать, решил дать сигнал. Вынул пистолет и выстрелил
красной ракетой. Тотчас же со всех сторон в окоп к немцам посыпались гранаты.
Немцы и пикнуть не успели, как я и еще двое бойцов связали двух солдат и
поволокли их вон. Они упирались, но под угрозой револьверов пошли впереди нас.
Разрывы гранат
всполошили немцев, и они открыли беспорядочную стрельбу по своей же заставе. Я
отправил пленных с бойцами, а сам попал под перекрестный огонь и залег за
камнями. Минут через пятнадцать хотел уже было
двинуться в свое расположение, как услышал почти рядом немецкую речь.
Оказалось, немцы решили проверить, что случилось на заставе. В окопах они,
конечно, ничего не нашли, кроме нескольких трупов и, не заметив меня, ушли.
Пробираясь к своим, я потерял ориентацию и чуть было не попал в плен. А
наши благополучно дошли в роту и привели двух пленных
с пулеметом. Легко был ранен только один боец (пуля задела ногу).За эту операцию я был представлен к Сербскому кресту,
который, однако, получить мне не удалось, так как вскоре начались события.
В плену у французов
Между тем события в
России, видимо, развертывались. Офицерство стало смотреть на нас свысока. Разговаривали
только с теми, у кого были золотые погоны. В один прекрасный день меня вызвали
в штаб полка. Придя в полковую канцелярию, я застал там всех офицеров полка, и
только у меня одного были на плечах солдатские погоны. При моем появлении
офицеры насторожились. В это время явился командир полка, полковник Лосьев. Оказывается, он созвал офицеров, чтобы почтить
память царя Николая. Я понял, что дела в России оборачиваются совсем не на руку
собравшимся. Потом полковник заявил, что французское
командование перестало нам доверять и собирается разбить всех на три категории.
Первая — это те, кто добровольно изъявят желание прямо сейчас записаться в
Иностранный легион и продолжить войну с немцами. Вторая категория — те, кто
добровольно согласятся работать в тылу армии, а третья — те, кто потребуют
отправить их в Советскую Россию.
Командир полка, видимо,
надеялся на всех офицеров, потому обратился ко мне как к младшему командиру:
«Ну, господин Голубков, куда вы пойдете?» Я ответил, что нужно хорошо подумать,
а потому прошу подождать до утра. Среди офицеров роты прошел ропот. Видимо, все
полагали, что я сразу соглашусь войти в первую категорию. Я решил, что
посоветуюсь в роте с ближайшими товарищами. Командир полка согласился дать мне
отсрочку, но не поручик Борков. Он заявил: «Голубков, на кого другого я бы так
не надеялся…Позор!» Я смолчал. Поручик, провожая меня злобным взглядом,
продолжал: «Если вы не сделаете так, как мы хотим, пеняйте на себя. Хорошего
для вас ничего не будет».
Придя в роту, я первым
долгом нашел Гаврилова и рассказал ему подробно о происшедшем. Он заметил, что
поступил я правильно и солдаты надеются, что я пойду в третью категорию
(оказывается, он уже со многими беседовал).
Наутро в полк явились
французские офицеры и предложили нам сдать все оружие. По ротам моментально
прошли короткие митинги, на которых решили никакого оружия не сдавать.
Часам к двенадцати в
наше расположение прибыл отряд конных зуавов, и в час дня раздалась команда: «В
ружье!» Все высыпали из палаток в полном вооружении и построились. Командование
рассчитывало, что мы оставим оружие в палатках и выйдем строиться безоружными. Но
не тут-то было. Вышли строиться даже с пулеметами. Командование такого не
ожидало. Сразу же нашлись агитаторы, которые вышли из рядов — в нарушение
правил — и заявили, что мы без сопротивления оружие не сдадим, потому что мы не
пленные. Тогда, посоветовавшись с французами, нас решили отвести километра на
три от лагеря и произвести разбивку на категории.
Там нас построили
шпалерами поротно на бугре. Опрос начался с меня, поскольку я значился в первой
роте, и офицеры еще не потеряли надежду на то, что я их послушаюсь. По строю
передали: «Полуротный командир Голубков», и я пошел на бугор, где стоял стол и
сидели французы и несколько наших офицеров. Предварительно мне пообещали «семь
верст до небес». Я подошел к столу и на вопрос офицера, в какую категорию
пойду, твердо заявил, что война мне надоела и я хочу
вернуться домой. Сидевший за столом поручик Борков побагровел и в исступлении
крикнул: «Всыпать ему как следует!» Его не остановило даже то, что на груди у
меня было приколото несколько орденов, в том числе французский крест «Круа де герр».
Решили всыпать мне
двадцать шомполов. Стоявшие у стола два зуава подошли ко мне и стали снимать с
меня гимнастерку. В порыве злобы я сорвал висевшие на груди ордена и бросил их
к ногам офицеров.
Били не сильно. Видимо,
заранее была дана такая установка. По строю прошел ропот: «Браво, Голубков!»
После экзекуции зуавы подняли меня и отвели в строй. Следом вызывали поочередно
всех солдат, но опыт со мной офицерам не помог — солдаты, все как один, шли в
третью категорию. Только несколько «служак» выбрали первую.
Затем нас отвели в
лагерь и на обед дали лишь по двести граммов хлеба. Тех, кто записался в первую
категорию, изолировали и, вероятно, кормили хорошо. Тех же, кто записался во
вторую, кормили, как и прежде, т.е. давали обыкновенный солдатский паек. Мы
решили созвать общее собрание, и появившиеся откуда ни
возьмись агитаторы предложили выбрать нового ротного командира. Единогласно
выбрали меня: солдаты были очень довольны, что я не оставил их, а записался в
третью категорию. Туда же записался и Гаврилов Володя. К счастью, никаких
преследований по отношению к агитаторам не было. Собрания были запрещены,
однако вопреки запретам проводились, и нас информировали о событиях в России.
Отпусков сначала просто не давали, а потом и вовсе запретили, только в десять
часов вечера проводили поверку. Хлеба теперь давали только по двести граммов в
день, так что стало голодно. Охрана наша получала нормальную порцию хлеба и
прочих продуктов.
Однажды утром мы вышли
из лагеря, но конвоиры сенегальцы загнали обратно в палатки, объясняя на
пальцах, что выходить можно только с «пермисьоном»,
т.е. с разрешением на отпуск, который нужно получить у коменданта.
Сенегальцы были очень
алчными, и среди нас нашлись художники, которые занялись изготовлением
фальшивых купюр. Французские пятидесятифранковые банкноты печатались на бумаге
фиолетового цвета, и подделать их для опытного художника не представляло
большого труда. Для опыта «раскрасили» сначала одну бумажку и попробовали на
нее купить булку. Сенегальцы и просили за один хлеб пятьдесят франков. Номер
удался. Только опытный глаз мог увидеть, что купюра фальшивая. Скоро стала
чувствоваться нужда в бумаге, пригодной для изготовления фальшивок.
В один прекрасный день
явился к нам командир полка полковник Грундштрем в
сопровождении группы французских офицеров и выложил на стол фальшивые купюры.
Оказывается, сенегальцы попытались что-то купить в полковой лавке, но продавец,
взглянув на первую же «купюру», отказался ее принять, говоря, что она
фальшивая. С этого и началось: сенегальцы шли в лавку, предъявляли свои
«деньги», и продавцы сразу видели, что это фальшивки.
Начались допросы, но
они ни к чему не привели; солдаты дружно заявляли: «Я ничего не знаю». Так
ничего и не выяснив, командование, возместив убытки
сенегальцев (что-то около пятидесяти тысяч франков), осталось ни с чем. Позже
выяснилось, что командование покрыло эту сумму из причитающегося нам жалованья.
Через две недели
объявили, что французы перестали платить экспедиционное жалованье всем, кроме
тех, кто записался в первую категорию. Так мы лишились и тех копеек, что
французы платили нам за нашу кровь. Оружие отбирали постепенно под предлогом,
что вместо устаревшего через несколько дней якобы выдадут новое. Винтовки и
пулеметы отняли в первую очередь. Осталось только то, что нам удалось достать
нелегально, — револьверы.
Однажды ночью была
объявлена тревога, и всем приказали собрать свое имущество. Едва мы собрали вещи и вышли из палаток, откуда ни возьмись — охрана из
зуавов, которая окружила наши войска. Подали команду и
повели из лагеря. Сначала через какие-то деревни, а потом вывели в поле и
погнали, как скот. Таким образом мы отшагали
километров двадцать. По дороге не попадалось ни одного колодца, где можно было
бы утолить жажду.
Наступило утро, а нас
все гнали и гнали. Наконец мы подошли к пригороду Салоник. Беда в том, что я
эти места плохо знал, иначе убежал бы. Пройдя километров десять, мы
расположились на привал в какой-то деревушке. Стали разводить по домам: видимо,
французы решили продержать нас там долго. Я вспомнил, что Салоники — недалеко,
и у меня созрел план побывать у Лизы.
Через день,
воспользовавшись тем, что охрана ослабила бдительность, я бежал из лагеря в
Салоники. Зная, что Лиза живет у Шуры на улице Вардар,
направился прямиком туда. Костюм мой был наполовину, как у македонского
крестьянина, а наполовину — как у русского солдата (без погон и головного
убора).
Придя на улицу Вардар, я медленно стал вышагивать по правой, а затем по
левой стороне, надеясь, что в окно меня увидит Лиза или Шура. Наконец услышал
из окна знакомый голос, который звал меня, и увидел Лизу. А через минуту она
уже стояла рядом.
Было утро, часов
десять-одиннадцать. Она повела меня к себе в комнату. Я сел у окна, раздумывая
о будущем. Дело в том, что, по словам Лизы, патруль ежедневно устраивал в домах
обыски с целью выявить дезертиров.
Из окна я увидел, как
на улице развязалась драка. Группа вооруженных зуавов напала на сенегальцев, и
один зуав вонзил кинжал в грудь сенегальца. Все это произошло за какие-нибудь
пять минут. Лиза сказала, что подобные сцены можно наблюдать почти ежедневно.
Вскоре приехала машина и забрала убитого (никакая полиция даже не появилась).
После чая и легкой
закуски Лиза посоветовала мне купить штатский костюм. Я согласился, и уже через
час сам командир полка не узнал бы меня — выбритого, подстриженного и в
штатском костюме. Находясь у Лизы на правах «вольного», я не забывал, что мне
все-таки нужно вернуться в лагерь, так как мое исчезновение не пройдет
незамеченным. Я дождался шестичасового патруля.Меня спросили: «Кто такой?» Лиза ответила, что я ее
брат, и патруль, поверив ей на слово, ушел. Я понял, что и во время моих
дальнейших визитов эта проверка будет носить чисто формальный характер.
Наш лагерь был
расположен в трех километрах от улицы Вардар.В восемь вечера я ушел,в
десять уже был на месте и явился на поверку. Мне сказали, что днем меня
разыскивал комендант лагеря. Видимо, хотел отдать какое-то распоряжение. Я
сейчас же встал и пошел в дом, где он жил. Через переводчика он сказал, что для
господ офицеров на кухне нужны дрова и что я должен занарядить на колку оных
десять человек солдат. «Но это можно утром, а сейчас идите спать». Придя в
роту, я рассказал, что французы хотят сделать из нас денщиков. Солдаты решили
отказаться наотрез.
Утром я сказал об этом
французам. Тогда лейтенант, который пришел проверить работу солдат, заявил, что
солдаты сами меня выбрали своим командиром, а поэтому не может быть и речи об
отказе от работы. Иначе меня повторно выпорют. «Мы от русских будем требовать
жесткой дисциплины». Когда я передал это солдатам, они заявили, что, уступая
угрозам, согласны работать для Франции, а денщиками для офицеров не будут. Как
не бились французы, а заставить нас колоть для них дрова им не удалось. На сей
раз наша взяла.
На следующее утро к нам
в лагерь явился офицер в заляпанном маслом костюме и, поговорив с комендантом,
созвал всех солдат. Заявил: «Я — представитель французского командования и
пришел сюда, чтобы отобрать слесарей и всех желающих работать в гараже по
ремонту машин». Специалистов среди нас нашлось очень мало, но желающих работать
в гараже, наоборот, много. Во всяком случае, иметь дело с машинами намного
лучше, чем прокладывать дороги. Я тоже записался в гараж.
Меня поставили
подручным к французу-слесарю и дали на сборку автомобильные подшипники. Дело
это мне понравилось, и я с удовольствием начал работать. Сначала все шло очень
медленно, но потом стало лучше, так что через неделю француз заявил «Тре бьен»(«Очень
хорошо»)и взял в собой обкатывать машину, которую он ремонтировал.
Вскоре нам стали давать
кратковременные отпуска, да и кормили уже лучше. Рацион уже давали как на
фронте — хлеба сколько угодно, ежедневно кружку вина и т.д. Мы понемногу начали
обживаться. Я стал часто ходить в Салоники к Лизе. Она была очень довольна и каждый раз встречала меня как мужа.
В один прекрасный день
я застал у нее мать, которая со слезами на глазах начала просить меня, чтобы я
отдал ей дочь. Лиза решительно сказала: «К старому возврата нет».И наотрез отказалась возвратиться. Тогда она вновь услышала
родительские проклятия.
Но вот настал 1917 год.
Мы по-прежнему работали на правах военнопленных. Отношение к нам изменилось —
часто стали называть большевиками. Иногда доходило до драк. Моя крестная мать
перестала писать — наверное, наведя справки, решила, что я большевик, который
не заслуживает внимания с ее стороны. Некоторые наши части работали под Битолем; им также стали давать кратковременные отпуска.
Кто-то брал увольнительную в Салоники, хотя ехать на поезде оказывалось
нелегко. Некоторым эти поездки стоили жизни: пьяные французы на ходу выбросили
из поезда двух солдат нашего полка.
Некоторым из нас
пребывание за границей сильно подействовало на психику, несколько человек сошли
с ума. Офицеров и солдат, которые записались в Иностранный легион, давно
отправили на французский фронт. Мы узнали, что одни были уже убиты, а другие
ранены. Писем из России мы не получали — их не пропускала цензура. Власти всеми
мерами хотели скрыть от нас происходящее. Но окольными путями мы все-таки
получали какие-то сведения о России, правда, не совсем точные. Потом пошли
слухи, что Америка вступает в войну. Ну, думаем, теперь конец немцам.
Не прошло и месяца, как
начали прибывать американские войска. Торжество по этому случаю было
невероятное. Но странно как-то выходило: первыми стали прибывать пароходы,
груженные оборудованием. Через француза-переводчика мы узнали, что американские
войска прибудут на фронт только тогда, когда снаряжение будет доставлено
полностью. Они, якобы, хотят на фронте иметь все свое, вплоть до чайной ложки.
Так и получилось. Американцы привезли даже свою железнодорожную линию и
паровозы. Потом прибыл пароход с солдатами. Американская армия была оснащена,
как говорится, по последнему слову техники. Мы удивлялись, с какими удобствами
воюют англичане и французы. А янки в этом смысле удобств побили и их. Не
побрившись, американец не выйдет из палатки. Вот так воевать можно! Не то, как
воюет наш русак — обросший, обовшивевший, грязный. Но ничего, это будет хорошим
уроком нам, русакам.
Приехать-то
они приехали, но в бои не вступали. Видимо,
демонстрировали немцам, что пора кончать войну: «Не то мы вас раздавим». Это им
до некоторой степени удалось, так как немцы вскоре попросили мира.
А мы все время ждали
отправки в Россию.
В России
Наконец нам объявили,
чтобы мы готовились к отъезду домой. Не было у нас радостнее минуты! На другой
день я пошел к Лизе с этой новостью. Она была рада — танцевала, пела, а затем
мы стали совещаться: как же она поедет невенчанная? Совещались очень долго,
пока не пришли к мнению, что нужно обвенчаться здесь. Соседи посоветовали
сделать это в сербской церкви. Решив это, мы устроили хороший чай с
вином. Шура пришла навестить Лизу и сделалась мрачней осеннего неба, узнав, что
нас хотят отправить в Россию. Дело в том, что Гаврилов в последнее время очень
увлекся политикой и за три дня до этого его арестовали, так что Шура осталась
ни с чем. Лиза стала ее успокаивать, пообещав помочь через своего знакомого из
штаба фронта.
Наутро мы отправились
на поиски сербской церкви, чтобы договориться со священником о дне венчания.
Когда мы все объяснили ему, он сказал, что еврейку нужно сначала выкрестить и
только потом обвенчать. За это он попросил пятьсот драхм. Я спросил: «Почему
так дорого?» А он посмотрел на Лизу и сказал: «За такую женщину можно дать
больше». Пришлось согласиться — тем более, что консул
объяснил, что невенчанных на пароход не пустят.
Лиза дала мне пятьсот
драхм — для священника. Договорились, что в церковь придем завтра в десять
часов утра. Лиза написала прощальное письмо отцу и матери: мол, оставляет их
навсегда, так как венчается и едет в Россию.
В назначенное время мы
явились в церковь, священник и все его прислужники уже были в сборе. Видимо,
служители церкви раззвонили окрестным жителям о необычной свадьбе, потому что
народу собралось человек двести. У Лизы нашлось богатое венчальное белое платье,
у меня — новый костюм, так что новобрачные выглядели хорошо. Процедура крещения
и венчания длилась около двух часов. Выйдя из церкви, я нанял фаэтон, и мы
поехали домой. С нами села в фаэтон заплаканная Шура. Я ее вполне понимал: было
обидно за свою судьбу. Ведь она была уверена, что с Володей у нее все налажено,
да и я в этом не сомневался. А получилось наоборот. Я же совсем не думал о
женитьбе, а вышло так, что и женившись, все еще
сомневался, а нужно ли было.
Лиза оказалась очень
хорошей хозяйкой и все свободное время занималась
сборами в Россию. Прежде всего нужно было что-то
делать с имевшейся у нее валютой — порядочным количеством франков, драхм и
турецких лир. Все это по неопытности она решила превратить в рубли:
николаевские рубли в цене поднялись, так как отъезжающих русских было немало,
все имели разные деньги и сразу бросились загонять иностранную валюту. Отдавали
драхмы и франки за бесценок… Лиза таким образом
накопила около пятидесяти тысяч николаевок — глупее
ничего не придумаешь. Через несколько дней нам предложили отправиться в Россию
ближайшим пароходом. Ждать нас долго не пришлось: на другой день все пришли на
пристань.
Вот и прибыл
французский пассажирский пароход «Бурдигал».
Погрузились очень быстро. Мы все время с беспокойством допытывались у
французов, куда нас повезут. На юге России находились и красные, и белые
войска. Но мы так ничего и не узнали.
Показались берега
пролива Дарданеллы. Но к берегу нас не подвезли. Видимо, боялись «красной
заразы», потому что наше настроение всем было известно. Бросили якорь, и наш
пароход был моментально окружен шлюпками с торговцами всякими продуктами —
апельсинами, бананами, лимонами. Пришла и турецкая жандармерия. Я предъявил
свой «пермисьон» и Лизин паспорт, на котором
поставили штамп и дату. Она очень волновалась, думая, что ее не пустят в
Россию. Но, к счастью, все прошло благополучно. Мне вернули документы, и
переводчик сказал, что можно следовать дальше.
А вокруг парохода
скопилось не меньше тысячи шлюпок. Турецкие мальчики
показывали чудеса — за франком бросались в воду и находили монету, чему очень
радовались. Продавали с лодок разные сувениры… Наконец пароход двинулся
далее. Турция постепенно скрывалась из глаз, вот и последние
островки исчезли из виду. Мы стали готовиться к высадке, так как
переводчики объявили, что скоро прибудем в Россию.
Показались родные
берега. Бросили якорь. Оказалось, что недалеко — Севастополь. Французы решили
сдать нас белым, но так как положение их здесь было непрочно, нас не спешили
высаживать на берег. На якоре мы простояли двое суток, затем пароход двинулся
далее и вскоре бросил якорь на рейде Феодосии.
Нас встретило белое
командование, и началась выгрузка. Видимо, белые все-таки чувствовали себя
здесь крепко. Нас молниеносно оцепили белые части и как военнопленных под
конвоем повели в казармы. Какая огромная разница! Франция встретила нас цветами
и приветствиями, а Россия — после тягот военного времени — конвоем, охраной
юнкерскими частями и т.п.
В казарме мне как
женатому отвели угол большой комнаты, и я кое-как разместился, уложив на полу
Лизу (сам же лег на нары). Мне очень хотелось скрыть свое звание и сойти за
рядового. Пока что это удавалось — при поименном опросе я назвал себя рядовым.
Так меня и записали, хотя во французских списках я значился подпрапорщиком.
Перевести мои документы, наверное, было некому, так я и сошел за рядового.
Вскоре у меня страшно
поднялась температура. Врачи признали тропическую малярию, и меня ни к какой
работе не привлекали. Между тем температура все повышалась — днями до сорока
одного градуса. Лиза сильно нервничала, но даже на имевшиеся тысячи николаевок мы ничего не могли сделать. В России уже ходили
новые деньги — «колокола» и «керенки-миллионы», а
николаевские рубли пошли за бесценок.
Лиза, видя, что
совершила с деньгами большую глупость, решила пустить в ход некоторые ценности.
Ей очень хотелось скорее поднять меня на ноги. Врачи посоветовали давать мне
перед едой по рюмке портвейна. За бутылку портвейна она отдала свой браслет из
золотых монет. Уколы хины мне делали в бесчисленном количестве. Наконец я
поправился. Врачи сказали, что моя малярия прошла благодаря перемене климата.
По выздоровлении меня
из-за красивого почерка назначили писарем. Однако судя по тому, что белые
срочно формировали части для отправки на фронт, их положение сильно ухудшилось.
Я попал писарем во вновь сформированную роту и подлежал отправке на фронт.
Отправили часть только
до города Мелитополя, а дальше шли пешим порядком. В Мелитополе меня назначили
в полковую канцелярию. Лизу я послал к одному огороднику-болгарину, который
держал большие плантации помидоров (они родились здесь великолепно). Я тоже у
него поселился в надежде покинуть полк при первом удобном случае, так как
красные подошли уже близко. Я видел, как днем под усиленным конвоем во двор
Азовского банка повели на допрос партию пленных красных. Заподозренных
в коммунизме ставили к стенке и, как беляки выражались, пускали в расход. Так я
насмотрелся зверств белых и твердо решил бежать.
Прошел слух, что город
уже почти окружен. Стали готовиться к эвакуации. Я побывал в полку для отвода
глаз и незаметно бежал домой. Тут хозяева мне посоветовали зарыться в стог
сена, который стоял во дворе, и подождать прихода красных. Я еле успел
спрятаться в сене, как во двор въехали несколько верховых шкуровцев5 .
Первым делом они потребовали сварить курицу и что-нибудь на второе, т.е. решили
пообедать, хотя время было раннее. Красные, видимо, наседали, и шкуровцы хотели пораньше подзаправиться и «утекать». Решив,
пока готовится обед, накормить лошадей, они подошли к стогу сена и стали
охапками таскать его лошадям. Потом улеглись на постелях хозяев — отдохнуть.
Лиза тем временем поправила стог сена, а то беляки чуть не обнажили мои ноги. Мы
были ни живы, ни мертвы. Через час шкуровцы пообедали
и скрылись. Стала отчетливо слышна артиллерийская стрельба.
К вечеру на хутор
ворвался отряд конных буденновцев и
спросив, давно ли ушли белые, поехал дальше. То что они буденновцы,
мы узнали красным бантам, которые у них на шапках были приколоты, да и они сами
заявили, что Первая конная подходит к городу. Я
поспешил вылезти из своего укрытия, очистился от сена и попросил полушубок. Так
я стал похож на крестьянского мужика. Буденновцы
отнеслись к нам хорошо и сказали, что житья белякам осталось не больше недели:
«Вот скоро приедет сам Буденный, и тогда им конец».В
Мелитополе существовала секта евангелистов, и вот один из них решил меня и жену
обработать. Несколько раз он водил нас на свое собрание, но поскольку мы с ней
совершенно не верили в Бога, ему ничего не удалось сделать.
В городе тем временем
шла «реквизиция излишков» — так белые называли грабежи. Большинство магазинов
закрыли. Белые отрядами ходили из лавки в лавку и все более или менее ценное
забирали. Главным образом обирались ювелирные магазины и пункты скупки вещей.
Если магазин был закрыт, его просто-напросто взламывали. В Мелитополе население
преимущественно состояло из евреев, которые в основном занимались торговлей.
Вот их-то и обирали белые.
Кроме евреев, в городе
жили крымские татары — их тоже не пощадили, поскольку они, как правило, были
коммерсантами. Глядя на все это и слушая очевидцев, я окончательно
разочаровался в белых. У меня сложилось мнение, что это — кучка бандитов, не
способных управлять страной. Такого же мнения придерживался и мой хозяин дома,
болгарин, который, несмотря на то что происходил из
кулаков, возненавидел белых, хотя у него они, кроме кур, ничего не взяли.
Пострадали некоторые из
купцов, у которых в магазинах нечего было взять. Известный крымский фабрикант Арабаджи пал жертвой квартирной реквизиции: пришли к нему
несколько вооруженных беляков и реквизировали у него в доме очень много
ценностей, а самого его за сопротивление убили. Все это произвело на меня очень
сильное впечатление.
Я оделся в болгарское
пальто, и мы с Лизой пошли посмотреть, что делается в городе. Не успелимы дойти до центра, как стала слышна артиллерийская стрельба и мы поспешили домой. На окраине города, где
находилась наша квартира, нам стали попадаться части белых, их подводы с
ранеными и уйма офицеров, которые в беспорядке отступали, не обращая на нас
никакого внимания, ибо им уже было не до нас. Они спасались от преследования
красных. Стрельба уже слышалась повсюду.
Наутро мы с Лизой пошли
посмотреть, что делается в городе. Всюду стояла кавалерия буденновцев.
Город постепенно принимал нормальный вид. Несколько магазинов открылись, но
торговля пока шла плохо, потому что советские деньги еще не были в ходу, а на
другие жители не хотели продавать. Мы дошли до центра, как вдруг патруль решил
проверить у меня документы. Меня приняли за переодетого офицера и прямым ходом
повели в Азовский банк, где помещалась ЧК, а Лиза побежала домой — взять
документы, которые мы там оставили.
В ЧК меня сразу взяли в
оборот. Словам допрашивающие меня чекисты не верили, требуя документы.
Спрашивали, кто был у нас ротный и комполка, — на все вопросы я отвечал. На
счастье среди чекистов оказался один, тоже воевавший во Франции, но в другой
дивизии. В это время подошла Лиза. Если бы она появилась позже, меня приняли бы
за переодетого офицера и, что не исключено, обвинили бы в шпионаже, так как
один из чекистов настойчиво требовал меня шлепнуть, утверждая, что я очень
похож на офицера. Лиза предъявила мои документы на французском языке. Председатель
ЧК здраво рассудил, что если бы я был офицером, не стал бы так открыто гулять
по городу, да и документы есть, хотя и на французском.
Он велел меня освободить, предложив поступить к ним на работу. Я согласился, но
попросил кратковременный отпуск в Москву — повидать родных. Председатель ЧК не
возражал, но предупредил, что ехать будет трудно. Председатель ЧК распорядился,
чтобы мне выдали документы для поездки в Москву, и через день мы уже были на
вокзале в Мелитополе. Наконец пришел поезд, переполненный солдатами. Мы с
трудом влезли в товарный вагон. Поезд ежеминутно останавливался, где-то там вдали шли решающие бои. Кое-как мы добрались до
Александровска (ныне город Запорожье). Сменив паровоз, тронулись дальше.
Но вот поезд стал
подходить к Синельникову— узловой станции, где нужно
было пройти досмотр как документов, так и вещей. На станции стоял
заградительный отряд, в вагон к нам вошли человек шесть матросов и потребовали
предъявления всего, что у нас имеется. Когда они выяснили, что мы едем из
Франции, стали более тщательно осматривать наш багаж.
Дойдя до моих орденов,
без всяких разговоров забрали их себе. Найдя коробку туалетного мыла, которую
везла Лиза из Франции, начальник отряда нагло сказал, что это его Марусе
пригодится, и тоже забрал себе. Когда же дело дошло до моего дневника, который
я вел с момента выезда из Москвы во Францию, один из матросов, просмотрев его,
заявил, что это они тоже возьмут (видимо, они им заинтересовались). Русские
николаевские деньги они тоже забрали себе, говоря, что в России теперь ходят
другие деньги, а эти нам не понадобятся. Таким образом, все ценное они
позабирали, пожелав нам счастливого пути. Я был обескуражен, так как не ожидал
этого от красных солдат.
Москва
Но вот и Казанский
вокзал. Здесь нас осадила группа носильщиков, и каждый предлагал свои услуги.
Мы взяли одного и стали пробираться на улицу, а там встретили извозчики. Мы
наняли пролетку, решив остановиться в гостинице поближе к вокзалу.
Из гостиницы поехали к
сестре во Владыкино, но там ее не нашли. Оказывается,
она выехала по месту службы мужа-священника, Николая Ивановича Протопопова, в село Дегунино,
которое находится в нескольких километрах от Владыкина.
У сестры, пока я был во Франции, народилось несколько детей, так что в доме
стало не особенно свободно. Впрочем, было еще тепло, и мы с женой расположились
у них на сеновале.
На другой день я пошел
во Владыкино в поисках старых знакомых. Все встречные
с трудом узнавали меня — уезжал молодым человеком, приехал мужчиной. От
знакомых я узнал, что Таня Мсандрова — моя первая
любовь –вышла замуж за моего друга художника Сергея и
у них уже двое детей. Наташа Ованнесян и Володя Шилов
тоже поженились, Володя к этому времени уже стал полковником.
Под вечер я все-таки не
выдержал — решил зайти к Тане. Они с Сергеем крайне удивились, все считали меня
погибшим. Таня очень обрадовалась, что я жив и здоров, а вот туберкулез Сергея
делал свое черное дело — он беспрерывно покашливал, и я бы сказал, кашель у
него был нехороший. Таня, видимо, вспомнила былые времена и явно стала
ухаживать за мной. Это заметил Сергей и при мне устроил ей сцену ревности.
После этого я решил с ней не встречаться, тем более что у меня была очень
ревнивая жена.
Отдохнув недели две, я
решил устраиваться на работу — нужно было питаться самому и кормить жену. Через
Володю Шилова я поступил секретарем в Учкпрофсож6 и постепенно стал, как
говорят, корни пускать. Потом, видя, что заработок у меня в Учкпрофсоже
неважный, Володя посоветовал перейти чернорабочим на Ходынку. Работа — таскать
ящики со снарядами — была несложная, но требовала большого физического напряжения.
Зато платили хорошо. Так я стал чернорабочим.
На этом мемуары Николая
Дмитриевича Голубкова обрываются. «За кадром», к
сожалению, остались важные события его жизни: годы учебы на инженера-строителя,
работа прорабом, расставание с первой женой и женитьба на второй — Екатерине, и
многое, многое другое.
Подготовка
текста и комментарии
Марины
Голубковой и Владимира Грачева-мл.
_______________________
1
Фельдфебель — воинское звание и должность унтер-офицерского состава в армиях
России (до 1917 года) и некоторых других европейских стран. Примерно
соответствует званию «старший сержант» в советских и российских вооруженных
силах.
2
Борис Церетели — сын Мир-Мансура, девятого сына эмира
Музаффара, который со второй половины 70-х годов XIX
века жил в Санкт-Петербурге, обучался в Пажеском корпусе, был женат на княгине
Софье Ивановне Церетели и приходился дядей правящему в описываемый период эмиру
Алим-хану. Борис Церетели состоял на русской военной
службе, был награжден несколькими российскими орденами. Погиб в марте 1918 года
во время штурма красными частями города Кермине,
беком котором был его отец.
3
Сестра Анюта — Анна Дмитриевна Голубкова, жена
священника Николая Протопопова.Рассказы
о ярких эпизодах из его жизни, записанные Дм. Голубковым,
опубликованы в № 6 «Дружбы народов» за 2015 г.
4
Шейгицы (идиш) — плуты, шарлатаны, хулиганы.
5
Бойцы антибольшевистского партизанского
отряда генерала Шкуро.
6
Участковый комитет профсоюза железнодорожников.