История души и судьба страны в письмах детского врача
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2016
Виделись мы
лишь однажды. Он приезжал в Москву на какие-то медицинские курсы и заскочил ко
мне на полчаса. Но почти десять лет мы переписывались.
Вадим был моим
необыкновенно отзывчивым и благодарным читателем. Когда мы начали обмениваться
письмами, я работал в «Комсомолке», потом — в созданной Симоном Соловейчиком
новой педагогической газете «Первое сентября». Вадим не был учителем, но нас
связывали общие интересы. Его профессия — детский доктор — сродни учительской.
Детям, которых лечил, он давал и все то, что дает ученикам хороший учитель. На
дежурствах читал с ними книжки, рассказывал сказки.
Окончив десять
классов в городке Бабаево Вологодской области, Вадим часто приезжал в родную
школу №1, к любимому учителю литературы Федору Дмитриевичу Кучмаю. И не просто
навещал его, а помогал — участвовал в постановке спектаклей и проведении
литературных вечеров.
Так было и в
1999-м, в год юбилея А.С.Пушкина. Вадим играл тогда Пушкина в четырех школьных
спектаклях. Он привез мне видеокассету с одним из спектаклей, и я видел, как
убедителен Вадим в этой роли. Это была не игра в Пушкина. Он был Пушкиным,
попавшим в девяностые, — исхудавшим, нервным, резким и при этом — легким, почти
бесплотным.
На пушкинские
спектакли с участием Вадима Жижина стремились попасть все жители маленького
райцентра, переживавшего заброшенность, безработицу и нищету. Свет школьных
окон согревал застуженные сердца. Зал был полон. В письмах Вадима это все
рядом, на одной странице — подготовка к пушкинским вечерам и забастовки
учителей, Тригорское и невыплаты зарплат, порыв к гармонии и жестокая
реальность…
Вадим Жижин
родился в 1963 году, окончил Ленинградскую (сейчас — Санкт-Петербургскую)
педиатрическую академию, вернулся на родину, работал в Бабаевской центральной
больнице, потом в Череповце в местном подразделении МЧС. Умер Вадим, тяжело
заболев после одной из спасательных операций. Осталась сиротой маленькая дочка.
В это трудно
поверить, но вскоре после того, как я получил горькую весть о его смерти, у
меня вновь появился в Бабаево товарищ по переписке, и его звали… Вадим. Очень
талантливый двенадцатилетний мальчик посылал мне свои маленькие рассказы о
природе, о рыбалке, о детских приключениях. Эти рассказы поражали серьезностью,
неожиданными сюжетами, художественным вкусом.
Я отправил
опыты Вадима-младшего на один из всероссийских литературных конкурсов. Рассказы
бабаевского мальчишки так удивили жюри, что его вместе с папой-лесорубом и
мамой-учительницей пригласили в Москву. После вручения призов Вадим как
настоящий писатель раздавал автографы.
Самое
удивительное, что пути обоих Вадимов, старшего и младшего, пересекались в
реальности. Когда я провожал семью юного писателя домой, его мама, Любовь
Иннокентьевна, рассказала мне, что в раннем детстве мальчик сильно заболел.
Диагноз оказался тяжелым, местные доктора ничем не могли помочь. Необходимо
было срочно везти ребенка в областной центр, а денег в семье как назло совсем
не было. Отец остался без работы, в школе не платили зарплату. Люба с малышом
остановилась на пороге районной больницы и заплакала от отчаяния. Тут вышел
молодой врач в халате, передал растерянной женщине деньги, успокоил, сказал,
что обязательно все будет хорошо.
Тем молодым
врачом был Вадим Жижин.
Поступок
говорит о многом в его характере — об отзывчивости, щедрости, порывистости… Об
остальном расскажут письма, написанные тонким летящим почерком, столь похожим
на пушкинский.
Дмитрий ШЕВАРОВ
19 января
Когда я слышу
эти слова — «Здравствуй, Дима», — всегда вспоминаю детство. До определенного
момента нас мало занимает звучание нашего имени, и лишь взрослея, мы привыкаем
к нему, так же, как привыкаем к внезапно понизившимся потолкам, стенам, большим
ботинкам и курткам. Иногда этот переход легок и незаметен, иногда — долог и
труден.
У меня два
имени, точнее два уменьшительных, выросших в два имени: Дима и Вадик — Дмитрий
и Вадим.
Дима —
детское, теплое, сокровенное, потаенное, ставшее близким и родным, и даже,
когда будучи уже взрослым, крестился (не выбирая преднамеренно дату), не очень
удивился, узнав, что день этот — день Святого Димитрия Ростовского (да и как же
могло быть иначе), а Вадим (но никогда Вадик), мое нынешнее взрослое имя, —
князь-бунтарь Вадим Храбрый, сеятель смуты.
В XI веке он возглавил восстание новгородцев против Рюрика.
Как часто мы делаем труднообъяснимые, с
позиции здравого смысла, поступки. Вот и сейчас, за несколько часов до отъезда
в свой любимый город, сижу и пишу тебе письмо…
Одна умная
девочка сказала, что я живу так, будто «жизнь — это оплаченный отпуск ангелов».
Интересно, бывает ли у ангелов отпуск, и если да, то чем его оплачивают?
Солнечным светом или лунным?..
3 февраля
Недавно,
возвращаясь в свой городок из Санкт-Петербурга, стал участником обычного
дорожного разговора.
Действующие
лица: мужчина лет 40, блеклой внешности, при разговоре оказавшийся и бойцом
«афгана» в 79–80 гг., и заочником института водного транспорта — «ползу
помаленьку, мозгов-то ведь маловато, вот за «афган» жалеют и половину зачетов
ставят», на что 19-летний парень, второкурсник экономического факультета,
отличник, заметил: «Нашли, чем хвалиться». Но глаза у парня были хорошие,
ясные, и весь облик его светился здоровым, северным духом (паренек из Вологды),
видно было, что соблазны жизни, как то: огонь, вода и медная труба — еще не
коснулись его. Третьим участником была женщина-пенсионерка, но работающая. Где,
не знаю, вероятно, чем-то приторговывает, как упомянула она вскользь…
Но более всех
меня заинтересовала тихая, грустная, полная, скромная женщина лет сорока с
хвостиком, спокойно сидевшая с краю. Она везла стиральную машину и продукты
своей сестре в Горицы. Когда-то там был богатый женский монастырь, славившийся
садами и сырным заводиком, а также красою мест окружающих. Еще недавно все было
заброшено, надгробия валялись окрест, а некоторыми были вымощены дорожки. Грязь
и запустение царили, и лишь собаки рыскали среди развалин.
А кругом
красивейшие места — озера, леса; в восьми километрах от Гориц — знаменитый
Кирилловский монастырь, а еще в двадцати километрах — не менее знаменитый Ферапонтовский
монастырь с фресками Дионисия в главном храме и маленьким чистым озером с
ласковым песчаным дном. А в сорока километрах — славный город Белозерск, вблизи
которого Новозерский монастырь, в котором, умирая, горько сокрушался ныне св.
Кирилл Новозерский, и не зря сокрушался — ныне там «знаменитый» Белозерский
«пятачок» — тюрьма особо строго режима…
Вот какой слой мыслей подняла эта тихая,
грустная женщина. Сестра ее, закончив два института (один из них — журфак),
бросила квартиру, работу и отправилась с одиннадцатилетней дочерью в
послушницы. Сейчас занимаются возрождением Горицкого монастыря. Местные жители
помогают кто чем может. Сестра вот регулярно ездит, пенсию возит. У нас одной
рукой восстанавливается Храм Христа Спасителя, а другой рушатся города в Чечне.
Не можем мы
судить время, живя в нем, но люди наши давленые-передавленые — хорошие.
А кругом на
многие сотни верст — занесенные белым снегом леса, все еще густые, поля, пока
еще пустые, и берег, милый для меня.
12 февраля
Здравствуйте,
Дмитрий.
Не стану
лукавить, ваш ответ явился для меня не приятной неожиданностью, а вполне данной
радостью общения с близким по духу человеком. И разве так уж мы разделены. «Так
же и я разделен сейчас с кем-то, — подумалось мне. — Навсегда разделен». Какое
грустное слово «навсегда», но и… связан — одной на всех зимой и даже мыслью. Ну
конечно же вы узнали свою милую «Неоконченную пьесу 31 декабря»1 .
Ох, как не случайно сошлись на вашем столе эти три дневника «и добрые мысли
идут себе в разных частях времени и пространства».
«Пьеса…» не
первый ваш материал, читаемый мною, были и другие. И всегда, всегда они
вызывали ответный отклик, некую сродненность душ и сердец, но именно «пьеса»
подвигла меня написать вам. Да, именно подвигла, ибо, и в этом вы правы, нет
писем случайных и неслучайных, и ваш замечательный ответ лишь подтверждает это
правило.
А теперь
несколько слов о себе. Ведь это уже третье письмо. Да, Бабаево — мой родной и
любимый город. Вот уже три года живу в своем родном городе, постепенно
прорастаю, обретаю вновь корни и уже не хочу никуда уезжать, еще столько дел
предстоит здесь сделать.
А когда выйдет
срок, ну что ж, как Агасфер — вечный странник, так и я готов сняться с
насиженных мест и полететь в дали далекие, неизведанные, где ждут моего участия
и тепла какие-нибудь обездоленные люди. Я тоже доктор (как доктор Швейцер), а
скорее, как Айболит, ибо как-то уж так укоренилось, что Айболит — детский
доктор, хотя и Айболит, и доктор Дулитл лечили всех без исключения. Но детей
лечить легче, ибо они отзывчивее на тепло, ласку и твой труд.
Вот всего лишь
неделю назад был в Вологде на областном совещании. Возрождается городок и
духовно, и культурно, и материально. И хотя белой глыбой возвышается над
городом здание с золотым гербом — оплот государственности, а не храм, что ж,
ведь и оно по-своему украшает город.
Почему-то
вспомнился мне сейчас обаятельный Влад Листьев, вот уж скоро год… В 1985 году
все думали, что страна после долгой болезни встала на путь выздоровления, через
10 лет я вынужден признать, что страна больна, очень тяжко больна.
Почему-то у
нас принято не замечать, как гибнут тысячи, а при гибели одного, пусть даже и
замечательного, лить слезы и вводить траур. Многие, многие из тех, кто был по
настоящему дорог, ушли от нас в прошлом году. Они ушли, но они с нами, их
голоса. Неважно, сколько человек прожил так называемых земных лет, важно, что
он успел сделать, и не менее важно, что он успел понять.
8 апреля
<…> Я
впитывал культуру Ленинграда-СПб как губка, боясь не успеть: фильмы, спектакли,
выставки, фестивали, концерты. <…>
Мне хочется
понимать не только внутренний мир, но и наружный. Я еще не соприкоснулся с
сокровенными местами Земли. Сейчас стараюсь расширять географию своих
путешествий в строгом соответствии с познанием мира внутреннего. В это лето,
если Господь сподобит, поедем на велосипедах на Псковщину.
…Несколько лет
назад, зимой, я куда-то спешил (а хожу я быстро, почти бегом), и старушка в
старой коричневой шубе попросила довести ее до магазина, а я отговорился
занятостью и сказал: «Попросите кого-то другого, мне некогда…» Я и сейчас еще
вижу эту старушку. Я бежал и все оглядывался, а старушка все стояла и стояла…
А потом, тоже
зимой, мне встретился нищий, а может быть святой?.. — какие-то нелепые обноски,
в одной руке он держал сломанный детский стульчик, а в другой — трогательный
кулечек с помадками. У него были добрые, грустные, мудрые, иудейские глаза. Он
попросил денег, а я не дал, опять спешил… Можно привести сотни аргументов в мое
оправдание, но их не должно быть ни одного!
Идеал
недостижим, но к нему надо стремиться. Вот таким идеалом в работе для меня стал
Игорь Михайлович Воронцов, руководитель одной из трех кафедр педиатрии в моем
институте. Он призывал нас, студентов, испытывать страх за больного ребенка и
восторгаться здоровым малышом, грацией его движений, его ласковостью и
непосредственностью… Теперь я сам говорю об этом коллегам.
Как нам
разорвать этот порочный круг: больная мать — больной ребенок. Педиатрами России
выработана «Национальная программа по охране материнства и детства», она
представлена президенту, правительству, но… Не буду, не буду, не буду о
грустном. «Пух чувствовал, что он должен сказать что-нибудь полезное, но не мог
придумать, что именно. И он решил вместо этого сделать что-то полезное».
Замечательный Пух. Если бы все так.
У меня тоже
есть Пух из детства. Он и сейчас сидит и сосредоточенно смотрит на меня —
большой, неуклюжий, родной, в вельветовой рубашке и шортах, которые я носил в
пять лет.
<…> Да,
нельзя уезжать из страны, когда ей трудно, а то останутся одни негодяи и кто же
будет ее возрождать? В нашем городке промышленность умирает — давно стоят
современные корпуса бывшего филиала фабрики «Светлана», мебельная фабрика с
трех смен перешла на одну. А в деревнях все меньше детей, все больше хворых
старушек. И только идут в неясную даль и ночью и днем поезда, груженные лесом.
Редеют леса, высыхают болота, все меньше грибов и ягод.
Сосны у нас —
храм под открытым небом с устремленным в него красноватым сиянием гигантских
свечей.
Догадываясь, как мало у вас времени, не жду
скорого, не жду частого ответа. Я знаю, что в горделивой Москве живет мой
собрат по духу и драгоценное слово не умрет.
9 мая
Сейчас ночь,
но я не сплю. Я дежурю. Ночное дежурство по больнице. Почти все спят, а я нет.
И мне даже нравится это, вот только «скорая» периодически выезжает на чужую
боль, а у нас пока тихо. Тихо и идет дождь. Березки уже подернулись сеточкой
клейкой первой зелени. Как я люблю это время: крошечные бутончики
мать-и-мачехи, маленькая темно-зеленая крапива, сныть… А в небе — летят
журавли, гуси, кричат кулики, скоро и соловьи начнут выводить свои рулады.
Земля набухла, все дышит полной грудью, все живет… Ах, гуси-гуси, гуси-лебеди,
лето промелькнет, и вы снова умчитесь в теплые страны.
Пришлось на
полчаса прерваться и зашить рану на кисти одному пареньку. Праздник — пьяные
разборки, дела обычные. Хорошо, что только кисть. Хоть я и не хирург, но иногда
приходится «штопать». Занятия по оперативной хирургии не пропали даром.
Дождь тем
временем совсем закончился, и я уверен, что завтра будет тепло и солнечно. И
бутылочкой «Алазанской долины» мы отметим уходящий и вечно живой праздник
Победы. Мой дед погиб в 1944-м под Киевом. Моя мама даже не помнит его, ей был
всего год, когда он ушел на войну.
Моя мама
Августа Ивановна вспоминает, как он, проездом из Ленинграда на фронт, забежал
домой, поцеловал жену, взял на руки годовалую дочь, поцеловал и ушел в никуда,
чтобы, защищая Родину, погибнуть. Судьба моей мамы — это судьба сотен тысяч людей,
родившихся в предвоенные годы <…> Мы никогда не узнаем всей правды о
войне, да и нужно ли это? Главное, чтобы добро не иссякло, чтобы мы не утратили
память…
10 июня
<…> А
ведь действительно люди так быстро забывают обо всем. Свобода как воздух: когда
она есть — ее не замечаешь, а когда нет… Но совсем немногие, оказывается,
страдали без нее (судя по моим личным разговорам с земляками), все больше
вспоминают о стабильности, о дешевых билетах в поездках по стране, о мебели в
кредит и о многом другом, почему-то умалчивая о том, о чем стыдно вспомнить… не
буду приводить длинный список.
Бог даст, и
Россия не пойдет по новому кровавому кругу, Бог даст — не покатится красное
колесо. <…> Все те, кому я сейчас пишу, молчат. То ли по занятости, то ли
по нежеланию, то ли еще почему-либо. Да, мои письма трудные. В них мало о
погоде, о тряпках и делах будничных. <…>
Тебе повезло —
у тебя был в детстве замечательный дед, и отец, наверное, был? А моими дедами,
отцами, братьями и друзьями были Дюма, Бальзак, Скотт, Гофман и Гауф, Андерсен
и братья Гримм.
Я взрослел,
менялось время, и ко мне пришли Набоков и Солженицын, Ахматова и Бродский,
Цветаева и Пастернак, Гессе и Манн, Достоевский и Джойс, Ричард Бах и Генри
Миллер, Борхес, Мережковский, Одоевцева и Берберова, Шмелев и Булгаков!..
Жизнь такая
короткая, так много еще нужно сделать…
Помнишь Наденьку Рушеву? На ее выставке висел
список книг, которые она успела прочитать к своим 17 годам. Там было почти все,
что нужно.
Недавно по
радио была хорошая передача — «Душа в заветной лире». Бенедикт Сарнов размышлял
о Василии Розанове и сказал одну фразу из дневника Льва Николаевича, дословно
не помню, но там о совести, что жить надо по своей совести, а не по чужой.
<…> Жить по образцу силенок не хватает и получается, что живешь вообще
без совести — и не по своей, и не по чужой.
После передачи
полистал «Опавшие листья». Интересный был дядька Василий.
Я вообще
сейчас мало читаю, времени мало. Его всегда мало. Мне всегда хотелось чуть-чуть
раздвинуть сутки, особенно вечер <…>
Второй день
стоит настоящее лето. Буйствует зелень, отцвели яблони, черемуха, цветет
сирень, тюльпаны. Краски еще свежи и ярки. На огороде можно побаловаться
петрушкой, луком. Ах, о чем это я? О лете. О быстротечном северном лете…
19 июля
<…> Я
верю, что все еще впереди, что где-то есть светлый мир. Я не знаю — здесь или
там, не знаю, суждено ли нам или нашим потомкам его увидеть, но знаю, что он
есть. Знаю, что здесь и сейчас он тоже есть. Что-то светлое и великое помогает
нам жить, именно жить, а не выживать, несмотря на все трудности… Вот разве не
счастье, что я могу писать Вам, а Вы отвечать. <…>
Сегодня,
возвращаясь от мамы, видел журавля, взлетевшего из придорожной заболоченной
канавки, и на душе стало так легко и спокойно.
26 января
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы лёгкие настречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.
А.С.Пушкин
<…> В этот раз в Вологодской области
бастовали уже 150 школ. И наш район не исключение. После каникул учиться пошли
только ученики 65-й железнодорожной школы, прочие школы закрыты. Нет, не
совсем, днем в них приходят учителя. Но уроков нет, детей нет, и страшно по
вечерам идти мимо темных окон своей родной 1-й школы, работавшей в две смены. И
наш учитель словесности Федор Дмитриевич Кучмай, который всегда говорил, что
«не хлебом единым…», конечно, не остался в стороне, тем более, что его жена
Наталья Анатольевна тоже учитель-словесник и директор школы-восьмилетки. Они
устали от произвола администраций всех уровней и пошли на крайние меры. Мне
немного стыдно на их вопросы о зарплате говорить правду, что я получил почти
все, включая декабрь, за прошлый год. Стыдно и больно, но чем помочь, кроме
доброго слова? Из своих крох я могу помочь только маме.
Когда-то
давно, лет в десять, я фантазировал об исполнении желаний. Иногда в сказках
можно было попросить только об одном желании, и на этот случай я придумал
такое: пусть все люди на Земле будут счастливы, ведь я тоже человек и, значит,
тоже буду счастлив. «Счастье есть полная и окончательная готовность выстрадать
судьбу…» Это Бродский. Сейчас я учу его стихи, хочу сделать вечер под условным
названием «Знакомство с Бродским». В Бабаево немногие знакомы с его
творчеством.
Прошу помощи
Федора Дмитриевича, потому как я просто чтец, а он как режиссер и ведущий
несравненен. Но сейчас еще впереди юбилей Пушкина. Планировались еще два
вечера: «Тригорское» в феврале и последний в середине мая. <…> Кстати,
вдохновленный книгой В.Похлебкина о кулинарии в произведениях русских
писателей, Федор Дмитриевич написал сценарий «Пушкинского застолья». Все это
можно уложить в весьма скромные суммы. Владелица одного из наших кафе
заинтересовалась, но пока молчит… Кстати, Федор Дмитриевич — замечательный
кулинар и огородник.
<…> В
Вологде моя любимая улица — Пушкинский бульвар. Как-то я даже жил на бульваре —
два раза по месяцу. Помните тот ветхий двухэтажный особнячок напротив
кинотеатра? — это общежитие медицинских работников.
27 января
<…>
Сегодня вечером был у Федора Дмитриевича. Пришел к нему уже довольно поздно,
около десяти вечера. Его домашние уже спали, а маэстро работал: печатал
Пушкинский сценарий для детдома, где он подрабатывает в вечерние часы. Нет худа
без добра: за время забастовки уже готов черновик сценария для последнего
вечера в школе. Это Тригорское, 1824—1826 годы и связи с ним. Материал огромный
и интереснейший. Жалко будет все уминать в один вечер. Быть может, удастся
сделать в двух вечерах, как когда-то Виктор Татарский читал сцены из «Мастера и
Маргариты» в двух вечерах в Ленинград-ском концертном зале. <…> Так что с
Бродским придется погодить до осени. Не серчай, Иосиф Александрович. «Вы должны
немножко набраться терпения», — сказал NN, зав. отделом поэзии в журнале. —
«Да? — сказал я. — Я, по-моему, могу его уже выделять» (И.Бродский, из записной
книжки
Федор
Михайлович и Наталья Анатольевна живут в замечательном месте, у подножья
Каменной горы — холма, поросшего дивными мачтовыми соснами. Там всегда
удивительно свежо, легко дышится.
6 октября
Вот я и дома —
уже второй день. Будучи в СПб., сходили погулять в мой любимый Павловский парк.
Погода благоволила. Народу гуляло видимо-невидимо, но еще больше было листьев —
желтых, желто-зеленых, багряных, пурпурных. Они были везде — на деревьях,
тропинках, лужайках; в почете — кленовые, на головах, венками. Венки поехали в
город, напоминая об осеннем пиршестве, а мы гуляли с дочкой моей подруги —
очаровательным 16-летним созданием, выпускницей художественной школы — и все о
чем-то говорили. А в воздухе стоял этот ни с чем не сравнимый запах опавшей
листвы; на дорожках запасливые посетители кормили с рук белок — они любят
семечки и фундук. Фундук в скорлупке хватают и тащат в дупло. Но нужно было
возвращаться, и мы вернулись; а следующим вечером поезд СПб.—Вологда уже нес
меня к родным стенам.
Как здорово
снова оказаться дома! И понять, что лето уже прошло, что битва за урожай с
большим трудом, но выиграна, что родители здоровы, что пес Персик по-прежнему
предан тебе, что в начале октября ночью еще 15, а днем — больше 20 градусов.
Этим летом
стояла невероятная сушь. Мы оценили масштабы этой суши, когда пошли с Персиком
на прогулку: все ручьи пересохли, там где в лесу всегда стояла вода, прошли
беспрепятственно, и даже пруд превратился в жалкую лужу. Картошку, капусту, все
приходилось поливать. Совсем нет ни калины, ни рябины.
<…>
Вчера отвозил молоко Кучмаям, немного поговорили. Этим летом Федор Дмитриевич
ездил с учителями на микроавтобусе по святым и литературным местам: Углич,
Оптина пустынь, Ясная Поляна, Полотняный завод, Константиново. В период
отпусков Кучмаи всегда организуют чудесные паломничества.
Да, я забыл в
прошлый раз сказать Вам, что в июне в кафе у них был вечер: «Что ели и пили на
Руси во времена А.С.Пушкина» — литературно-музыкальный вечер со столиками, на
которых были блюда из меню А.С. и напитки — водки, наливки, но не было
французского вина и шампанского — слишком дорого. Зато были стихи, романсы,
танцы и музыка. Там была моя мама, сидела за одним столиком с женой Федора
Ивановича, смеялась весь вечер и осталась очень довольна.
<…>
Впереди поездка в деревню, к общим знакомым, надо еще заехать в больницу,
свозить племянника на лесную прогулку, помыться в домашней бане и еще раз
посетить Кучмаев.
Привет Вам от
Ф.Дм. и моей мамы.
13 октября
Я по-прежнему
в родных местах. После трех дней октябрьской мороси установилась ясная теплая
погода, прерываемая теплым почти грибным дождичком. Сегодня самодельным плугом
вспахали часть огорода. Осталась неубранной только капуста — кочаны еще
наливаются. Завтра буду варить домашний борщ — полностью из своего урожая.
Вчера вместе с Персиком нанес визит в районку — взяли почитать «Новый мир»
<…> Заодно полюбопытствовали, какой был тираж у «НМ» в
Сегодня наши
натуралисты (мама и Володя) наблюдали утром в огороде на яблоне редких для
Бабаева птичек — мелкие, светло-серого цвета. По энциклопедии птиц мы
определили их как лазоревок, а после обеда мама, будучи в городе за хлебом,
видела еще более красивых пташек — побольше размером, с хохолком, красно-коричневых.
Этих мы определили как свиристелей.
Близится зима,
спешат птахи в теплые края. Журавли-то уж давно пролетели.
А в лесу такая
благодать: листвы на деревьях почти нет, этот удивительный осенний запах
мха, опавшей листвы, мокрой коры… Нет, не зря А.С. так любил осень. Есть в ней
что-то непередаваемо прекрасное, каждый раз неповторимое и таинственное.
2 января
Вот и наступил
долгожданный XXI век. <…> У меня не сохранилось связной картины моего
детства, почти до девяти лет — огромное белое пятно с яркими отдельными
вкраплениями запомнившихся событий. Иногда совсем незначительных. Помню чувство
стыда, когда я возвращал соседке тете Тамаре украденную красивую пуговицу. А
потом: когда тетя Тамара уезжала в Ленинград, я чуть не сбежал за нею следом,
но был вовремя пойман. Так я был влюблен.
А еще я был
влюблен в красивую молодую учительницу из Череповца, она отрабатывала в нашей
школе три года после института. Она не вела у нас уроков, но она часто
приходила в библиотеку, где я то и дело копался в книжках. Как-то раз я стал
раскачивать ее на стуле (мне было лет 13), красивые рыжие волосы откинулись, и
я увидел у нее на шее родинку и поцеловал ее, а стул чуть не уронил. <…>
Память детства, цепкая на мелочи, дает
непередаваемое чувство родства. К тем, кого знаешь с детства, относишься совсем
по-другому…
16 марта
Пишу тебе с
работы, потому как все события настолько уплотнились, что другого времени
просто нет. Сейчас 16 часов, уже три раза съездили на вызовы, но ничего
примечательного не было. Последний случай: выдернули обгоревшую машину
«Москвич» со льда не реке; берег у Шексны пологий и эвакуатору было не
подобраться. <…> У меня начинается курс промышленного альпинизма по 6
часов 2 недели, без отмены смен. Поэтому даже поспать будет некогда, не то что
отдохнуть.
<…>
Весной у меня, как у Александра Сергеевича осенью: рука тянется к перу, перо к
бумаге. <…> Да, «Алхимик» Паоло Коэльо чудо как хорош, но закрываешь
книгу — и больше не хочется вернуться к ней. А вот «Иосиф и его братья» Томаса
Манна я читал шесть лет и когда перелистнул последнюю страницу, то плакал так,
как будто простился с верным другом, уезжающим навсегда в дальние края.
<…>
Ощущение разгоняющейся центрифуги: все вокруг куда-то торопятся, бегут, едут,
летят, обмениваются электронными письмами, разговаривают по мобильным телефонам
в несущихся машинах, печатают на ноутбуках в летящих самолетах, несутся на
роликах по бульварам… И при этом все куда-то опаздывают, забывая оглянуться
назад, как будто там, впереди, и есть то самое настоящее, ради которого стоит
так бежать и спешить. Но впереди лишь пустота, и достигнув этого понимания,
люди останавливаются с открытым от удивления ртом и широко раскрытыми глазами,
в которых можно прочитать только одну мысль: зачем?.. Зачем мы так торопились,
бежали, суетились, зачем не использовали каждый отпущенный миг по назначению,
зачем подстегивали, пришпоривали время, все время ожидая чего-нибудь другого: в
жару — холода, в холод мечтая о жарком пляже; томились в ожидании, когда поезд
останавливался и несколько часов стоял посреди поля, а в суматошном городе
мечтали хоть на минутку оказаться в тиши, среди ромашек…
Мы яростно
пытаемся заполнить пустоту новыми книгами, дисками, шампунями, кремами,
мобильными телефонами, автомашинами, ремонтами квартир, повышением квалификации
и желанием быть богатыми и знаменитыми. Конечно, я утрирую. <…> И,
возможно, что есть какой-то выход, маленькая светящаяся табличка EXIT. И ты
сидишь в темном зале кинотеатра, вжимаясь от страха в упругую спинку кресла,
размазываешь по щекам соленую влагу, исторгнутую от переживания за судьбы до
сего дня неизвестных тебе персонажей, и время от времени поглядываешь на
заветную табличку — с сожалением, если фильм интересный, и с вожделением, если
это скука смертная, и иногда, да, иногда ты даже встаешь и идешь к двери под
этой табличкой, не дожидаясь окончания фильма, и выходишь один на улицу, под
теплый дождь, смотришь на заходящее солнце, слышишь птичьи голоса, вдыхаешь
запах листвы, а потом, быть может, бродишь по незнакомым доселе улочкам сотни
раз хоженого-перехоженого города и открываешь в себе и в нем что-то простое и
удивительное. И это счастье. А потом опять погружаешься в кутерьму событий,
дел, тел и вещей, слышишь отрывки случайных фраз и видишь вокруг манекенов со
стеклянными глазами, которые, в свою очередь, думают, что ты тоже манекен, и
главное, что надо сделать, — это не столкнуться с тобой лоб в лоб <…> И
лишь иногда ты встречаешь пытливый, молчаливый взгляд удивительных синих или
карих, или неважно какого цвета, глаз, который согревает тебя своим лучистым
теплом, и ты веришь, что этот взгляд неслучаен. Ты боишься нарушить его
очарование, а в это время вновь открываются двери метро, троллейбуса, вокзала,
кинотеатра, подъезда, с фырканьем и гиканьем проносятся автомобили, и ты снова
с тоской и надеждой глядишь на светящуюся в душе табличку с загадочной надписью
EXIT.
30 декабря
<…> Я
сейчас в отпуске — у мамы. Веду почти растительную жизнь. Ем, сплю, гуляю,
читаю, иногда смотрю телевизор. Пишу тебе почти за сутки до наступления Нового
года, завтра в это время мы будем сидеть за праздничным столом.
Вчера мы
ходили в лес за елкой, да-да, все по-честному — выписали лесобилет, вооружились
ножовкой и вперед — через десять минут в лесу и, проваливаясь в глубокие
сугробы, когда свернули с тропинки, отряхиваем зачарованные, укутанные густым
коконом снега лесные красавицы.
Первая попытка
— елочка чем-то больна, половина веток в лишайниках, вторая — и из-под
пушистого воротника снежной шубы — выпростались сухие желтые ветки, третья — и
вот она — настоящая русская красавица, не очень пушистая, но стройная,
ровненькая, с широким подолом нижних ветвей. Доставка на плече — благо идти не
далеко, да и не тяжелая она вовсе, вот только так и норовит пощекотать
заснеженными колючими ручками шею и щеки.
Ночку
переночевала во дворе, а сегодня переселилась в дом, немного поплакала, так что
на полу образовалась лужица, а в специальном ведерке — ее удерживают в нем
когтистые болты — питательная смесь: мел, сахар, лимонная кислота и, конечно,
вода.
Запах,
чудесный еловый запах — запах детства: хвоя и мандарины. Сегодня только
верхушка украшена, а завтра все остальное — весь королевский наряд. А сегодня
еще была баня. Уже не первый год мы, почти как герои рязановского фильма, в канун
праздника топим баню. Правда, не 31-го, а 30-го, но за сутки не успеваем
особенно загрязниться.
Зима в этом
году необыкновенно красивая. Снегу уже намело много. И сейчас он лежит тихо и
поблескивает миллионами маленьких огоньков, а луна какая-то маленькая и мутная,
напоминает 15 коп. на дне старого колодца, если туда посветить фонариком.
Собачку тоже
намыли, и потому он сегодня особенно расслабленный, чистый, золотой и румяный —
настоящий Персик — ведь именно так его и зовут. Он, кстати, очень любит ходить
в баню, моем его 4–5 раз в год, почти по сезонам.
На улице
сейчас минус 10 и тихо-тихо, даже железной дороги, которая буквально в 200–300
метрах, не слышно.
Ах, Дима, как
много произошло за эти годы. Ведь когда я написал тебе первое письмо,
воодушевленный твоей статьей о Рождестве, ты еще работал в «Комсомолке», а я
работал в нашей райбольнице, пытался помогать детишкам и совсем не думал, что
все будет так, как есть сейчас.
Мои часы лежат
передо мной, минутная стрелка движется к двенадцати, часовая почти на
двенадцати, а секундная стоит, но там есть хитрая кнопочка, я нажимаю ее — и
секундная стрелка оживает — и в тот момент, когда все они окажутся на
двенадцати, произойдет чудо — родится новый день, последний день 2002 года.
На
холодильнике лежит толстая стопка газет «Первое сентября». Все они просмотрены,
но почти ни одна не прочитана так, как хотелось бы. Нет времени. Свой дом, как
капризный ребенок, вечно ему что-нибудь надо. Зимой — печки, то одна, то
другая, то чистка снега во дворе, то вынос воды из дома, то ее доставка в дом,
то коз напоить, подоить, посуду помыть и т.д., а потом капризным ребенком
становится огород.
Еще предстоит
вывезти из леса сено, сложить дополнение к печке-столбенке в зале, будет
лежанка с духовкой, а там и весна не за горами, в марте ягнятся козы…
Дай Бог всем
нам жить и работать в своем неповторимом ритме, дай Бог не потерять ощущение
чуда и сердцем чувствовать, что мир Любви открыт.
С наилучшими
пожеланиями, Вадим, Августа Ивановна, Володя и Персик — гав-гав.
8 сентября
<…> Эти
события переполошили в конце лета весь Бабаевский район, нашу вологодскую
глубинку. Двое девятилетних ребятишек — Кирилл из Петербурга, приехавший на
каникулы, Артемка из местных — потерялись в дремучем лесу за сто километров от
райцентра. Здешний лес такой глухой, что хорошо его знают лишь лесники да
охотники. Водятся там и медведи, и рыси, волки, лоси да птицы всякой летает.
Ребята с дедом пошли в лес, но на выходе из деревни деду стало плохо, он
потерял сознание. Собака, которая была с ними, осталась с дедом, а мальчишки с
перепугу рванули в противоположную от деревни сторону, не сориентировались.
Деда быстро нашли местные жители, а ребятишки как в воду канули. Поиски
результатов не давали, и на третий день нас, спасателей, послали из Череповца,
чтобы координировать поиски. Местные власти подключили спецназ, кинологов с
собаками, областное МЧС. На девятый день пропавших ребят искали уже около
двухсот человек. Нашли мальчишек утром на десятый день, живых и здоровых. У них
даже хватило сил бойко тараторить перед камерами приехавших репортеров. Ребята
рассказали, что питались черникой, ее очень много нынче в лесу, спали под
елками. Двигались потихоньку. То, что их нашли, — это, конечно, чудо. Но оно
было бы невозможно, если бы на поиски детей не поднялись всем миром. С
благодарностью вспоминаю деревенского почтальона Олю — у нее в доме мы,
череповецкие спасатели, жили всю неделю. Оля написала нам недавно: «Артем уже
пошел в школу, а Кирилл только начал ходить по квартире, так стерты ноги…»
Низко кланяемся Оле и ее семье — это добрейшие люди, делившие с нами свой
небогатый стол, дважды за неделю топившие для нас баню.
А дочка Оли,
маленькая Сашенька, оказывается, тоже помнит нас, говорит: «Скоро ребятки мои
приедут…»
22 июня
<…> Храм
в Бабаево относительно новый, деревянный, батюшка тоже новый, из местных,
бывший учитель музыки. Так что пути не закрыты. <…> Вот уже вторую неделю
нахожусь в Череповце, в больнице <…> Череповец широко отмечал День
России, у дома культуры «Аммофос» два дня были праздничные гулянья с утра до
вечера, совмещенные с акцией «МТС — навсегда» или что-то в этом роде. Вечером
вспыхивали фейерверки, а поскольку я в выходные находился у знакомых на 8-м
этаже, мне все было видно и слышно. А слышно лучше бы не было.
<…>
Перед окном палаты растет большое раскидистое дерево, американский клен, если
не ошибаюсь. От него в палате темно, а без него было бы, наверное, грустно.
<…> Не идут мысли в голову: ни умные, ни глупые. Вот было время, когда
выдохнуть было некогда, а сейчас дыши, сколько хочешь.
«Пути небесные» я читал, хотя есть ли эта
книга у меня — не вспомню. Многие книги запрятаны в кладовку. В большой комнате
— в основном классики стоят. А в маленькой, в книжном шкафу, как говорится,
всякой твари по паре. И главное — почти полка сказок. Сказки любил, люблю и
буду скорей всего любить всегда, есть в них что-то чистое, незамутненное, как в
воде из родника. Вроде и без сахара и без заварки водица, а вкуснее любого чая.
Ну да ладно,
друже, буду заканчивать. Планы такие — подлечиваюсь, увольняюсь из спасателей и
устраиваюсь на работу в Бабаевскую ЦРБ. Духом я не падаю. <…>
*
* *
И в заключение — стихотворение Вадима, написанное в ноябре
1998 года.
Как трудно сесть за стол и написать
Всего лишь пару слов, за ней другую,
Потом ещё, и снова, и опять,
И вот уже строчить напропалую…
Как трудно сделать самый первый шаг
Навстречу неизведанным дорогам,
Затем другой, затем ещё, и так
Идти от помысла до Бога.
Как трудно расстоянье воплотить,
Разрушив временные промежутки,
Как трудно просто и дышать и жить,
Соединяя день и ночь — как сутки.
Как трудно ждать и верить, что душа
В конце концов — вернётся к изначалью,
Идти по жизни тихо, не спеша —
В заветном исчезающем молчанье.
Публикация Дмитрия ШЕВАРОВА
_________________
1 Речь идет о новогоднем эссе Дмитрия Шеварова в «Комсомольской правде», из которого взяты приведенные в письме цитаты (прим. ред.).