Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2016
Марина
Степнова.
Где-то под Гроссето: Рассказы. — М.: Изд-во АСТ;
Редакция Елены Шубиной, 2016.
На
зарифмованное стоккато
«Где-то под Гроссето» рвется в ответ — «и снова
Степнова». После романов «Безбожный переулок» и «Женщины Лазаря» — короткая
проза. Тринадцать рассказов — словно бусины четок, и каждым можно восхищаться,
перебирать-перечитывать.
Открывает
свой сборник Марина Степнова простенькой историей «Тудой».
«Она говорила — тудой, сюдой… Тут все так говорили». В моем детстве тоже. Бабушка — дивеевские корни, три класса церковно-приходской школы —
ходила по утрам в «церкву», молилась, накануне писала
записки весь вечер, десять слов — двадцать ошибок, про запятые и не учил никто.
Кому писала? Я тогда не понимал, она говорила — Богу. Как ему писать? Он же на
небе. Мама, коммунистка, отмахивалась: не обращай внимания, не нужно тебе. Не
нужно, так не нужно, вырасту — разберусь. Бабушки нет давно. Так и не
разобрался. Если Бог есть, почему в жизни столько несправедливости?.. В
рассказе — Кишинев! Город моего детства. Какими бы ни были твои детские годы,
все равно вспоминать будешь с умилением. Дед обосновался в Кишиневе после
войны, зазывал нас с мамкой в жаркое чрево его каждое лето, в узкую, тесную
свою квартиру, двенадцать метров всего, перегораживал шкафом, мы на полу, на
матрасе, так прохладнее, дед на диване. Зреют персики на улице, жердели, вишни, падает на кипящий асфальт алыча, взрывается
зеленая кожура грецких орехов. «Розы на улице. Огромные, лохматые, как
спросонья. Абрикосы тоже на улице — и никто не рвет».
То
ли Степнову читаю, то ли вспомнились те детские мои годы. И магала
— «россыпь карточных почти домишек, печное отопление,
сваленный как попало человеческий сор». История двух людей. Ее и его. Равных. В
детстве все равны. Двенадцать лет, четырнадцать, восемнадцать. Степнова прыгает
через годы. «Сайгачит» по рассказу, как мы по магале. Годы меняют людей, любовь упирается в выстроенные
обществом стены социальных различий. Не перелезть ту стену, не сломать. Можно
лишь сесть рядом с ней и заплакать, вспоминая свое детство. Впрочем, разве это
кому-то сегодня нужно. Найти через тридцать лет так и не забытую тобой девочку
в другой уже, абсолютно чужой стране, это поступок. Вот только зачем ворошить
прошлое… У меня тоже в Кишиневе была подружка. Ей
тогда было шесть лет, мне на год больше. Мою звали Аурика. Молдаванка. Тоже жила в магале.
В рассказе другая девочка — Валя. Аурику я не нашел.
Впрочем, и не искал. Все смешал в моем уже взрослом сердце автор.
«Самое
обыкновенное лицо. Надо запомнить, — подумала Ника и тут же забыла». Эта фраза
из рассказа «Романс», пожалуй, могла бы стать эпиграфом к сборнику. Степнова
удивительным образом подобрала образы. Все герои ее внешне невзрачны, серы и в
определенном смысле безлики. «Рядовой толпообразующий
элемент». Это Степнова об одном из своих героев, но так же можно сказать и о
каждом. Простые люди, которых встречаем мы ежедневно на улице, в метро, в
офисах, в магазинах. Загруженные по самую макушку
собственными проблемами. И нет нам дела до таких людей. Потому как ничего нет
замечательного в их жизни, не совершают они подвиги, не пишут о них в газетах,
ничем люди эти не видны в жизни, существование их обыденно, банально и скучно.
Людей таких миллионы. Живут они невидимой жизнью, словно и
не желая жить, просто отбывают на земле отведенное им Богом время. И
здравствует пусть тот автор, писатель тот, который нашел их, разглядел и
показал всем — есть даже в самой банальной жизни красота, достоинство и место
для поступка. Не для подвига — для поступка, которым можно гордится,
вспоминая до последних дней своих. Есть то, ради чего стоит брать в руки книгу
и читать.
Пожалуй,
самый сильный по эмоциональному восприятию рассказ Степновой «Дядя-цирк».
Молодой парень, юрисконсульт («ежедневно, с понедельника по пятницу, с десяти
до восемнадцати ноль-ноль»). Наезженная колея жизни, ноутбук, «торрент», «фейсбук»,
«одноклассники». Можно дожить до шестидесяти и выйти на пенсию, сесть у экрана
телевизора, включить тысячную серию нестареющего сериала, налить стаканчик
дешевого виски и убедиться в том, что ты так ничего и не сделал хорошего в
своей жизни. А можно попытаться что-то изменить. Сделать первый маленький шаг и
подарить кому-то счастье. Цирк! Помнишь, читатель, цирк? Нет, не когда ты
взрослый уже и, зажимая нос от душащих тебя запахов конского навоза, ведешь
пятилетнюю дочь на представление. А твой первый поход в цирк, в твоем детстве.
Ты маленький, любимый родителями, такой ранимый, доверчивый. Запахи эти манили
тебя, околдовывали. Ты ждал это воскресенье и папу. Папу, который всю неделю на
работе, но сегодня выходной и вы вместе. Тигры в клетке, к ним входит дрессировщик,
и замирает твое сердце… а вдруг… Смешной клоун. Такой
нескладный. Ходят на задних лапах собачки в ожидании кусочка сахара. И
акробаты. Где-то высоко. И невдомек тебе тогда, в счастливое
советское время, что скоро — или нескоро вовсе, лет через тридцать, сорок,
изменится жизнь, и билет в цирк будет стоить три тысячи рублей, и кто-то, такой
же маленький, как ты тогда, будет мечтать о цирке, жить и мечтать… и хотеть…
просто хотеть попасть туда, потому что, может быть, это и есть та последняя
мечта, после которой других и не будет вовсе. И может быть, этот рассказ про тебя, никому неизвестного юрисконсульта со
скромной своей зарплатой, который покупает билеты. Билеты в цирк. На последние
деньги. Маленькой Настеньке. У которой рак мозга. Которой всего пять лет. И которую ты никогда не видел, так
же как и ее маму. А еще маме цветы. Ей когда-нибудь дарили цветы? Цветы стоят
дорого. А «Настенькина мама — чурка. Ну не чурка,
конечно. Просто все так говорят». Не беда, что у Настеньки есть папа.
Строитель. То ли узбек, то ли таджик. «Нас с последней работой обманули.
Квартира большая, ремонта много, а деньги не заплатили, — разводит руками мама.
— Кто знает, что будет завтра? А она в цирке не была ни разу». И возможно, эти
подаренные три билета останутся самым ярким поступком человека — твоим
поступком — и даже изменят жизнь навсегда. Потому что, если ты делаешь людям
добро, оно возвращается тебе. Обязательно.
А
помнишь, читатель, того кота? Встреченного тобою у подъезда, не кормленного
тысячу лет, брошенного безжалостной рукой в чужой ему мир, в холод, дождь,
одиночество затхлого подвала. Ты недоедал приготовленную мамой котлету,
вылавливал из супа кусочки дефицитного тогда мяса, собирал в пакет косточки и
ждал утро, перед уроками оставлял у забитого дворником оконца в подвал, маялся за партой полдня — не лезли в голову цифры,
забывались заученные стихи, путались даты. И наградой для тебя — вечером —
вылизанная до неразличимости букв газета и горячие два уголька зеленых глаз в
темноте… И вот ты уже взрослый и живешь совсем в
другой стране, где не бывает бездомных котов. «Покорми, пожалуйста, Гитлера», —
пишет тебе записку любимая девушка перед отъездом. То есть, пишет она, конечно,
герою одноименного рассказа — но как бы уже и тебе. А кот этот — «черная челка
косо легла на квадратный лоб. Под носом — чернильное пятно усишек»
— и не кот вовсе, а может быть, последняя нить между тобой и ею, последняя
связь с брошенной тобою страной. И ты, схватив упаковку сухого корма, бежишь
среди пряничных ухоженных домиков немецких бюргеров, втаптывая
собственную тоску в ровно подстриженную траву и кричишь на весь этот
чужой для тебя мир: Гитлер, Гитлер! Разве этот мир может тебя понять?
Ты
же не забыл, читатель, ту толстую, нескладную, в очках с заляпанными стеклами
девочку из своего класса? Возможно, ее звали Света. Или Оля. Или бедная Антуанетточка, как в рассказе Степновой. Вы смеялись над
ней, дразнили. С ней никто не дружил. Мальчики шарахались — некрасивая,
девочки замолкали при ее появлении — тебе чего? Она так и просидела одна за
своей партой все десять лет. К ней обычно подсаживали новеньких. Новенькие
задерживались недолго, отплывали потом, освоившись, на другие парты. И невдомек
было никому, как рвется она домой с уроков, чтобы усесться в любимое кресло с
книгой в руках и погрузиться в мир, где царят любовь, отвага и доблесть. Степнова
разыскала ее, эту девочку, вытащила из промятого за долгие годы кресла и
показала тебе. А ты смутился от неожиданности, пробормотал под нос — привет,
как дела? И не дождавшись ответа, убежал, бросив через плечо — еще увидимся.
Вот только увидеться с ней у тебя больше не получится. Она умерла.
А
эта женщина с коляской?.. Ей двадцать два или двадцать восемь, не важно,
выглядит она гораздо старше. А вот у ребенка ее нет возраста. У него нет пола.
У него нет жизни. Жизни в твоем понимании, читатель. Он там, внутри. «Там,
внутри», в рассказе, в себе. Ребенок не умеет говорить, не может ходить.
Возможно, что он не умеет слышать и даже видеть. И никогда не научится. Его
жизнь стала другой в первый же день рождения. У него «ДЦП, симптоматическая
эпилепсия, атрофия зрительного нерва, задержка психомоторного развития,
задержка двигательного развития, задержка умственного развития, гидроцефальный синдром… И еще, и
еще, и еще» много других болезней. Мы стыдливо отворачиваемся от этой
измученной, брошенной мужем женщины, которая толкает вперед свою коляску.
«Старт есть, силищи нужно немеряно, только финиша
нет». Мы благодарим Бога, что вся эта история не про нас и наших детей. Ее
жизнь еще можно изменить, жизнь ее ребенка — нет. Только кому до этого есть
дело?..
Степнова
много пишет о детях. О неродившихся в «Романсе», о
вымученных и оттого живущих в инвалидном кресле в «Там, внутри», об умерших в «Милой моей Тусе», о
любимых в «Боярышнике», о нелюбимых в «Старой Суке». Не бывает плохих детей,
грустит Степнова, бывают плохие родители. И вот впервые в жизни своей
маленький, брошенный родителями мальчик, стоящий возле окна детского дома с
найденным упавшим осенним кленовым листком в руке произносит слово «папа». За
тысячу километров ты слышишь, как зовет он тебя, и понимаешь, что ты не одинок
и нужен еще кому-то, и мысль эта меняет тебя, меняет твою жизнь, и черт с ним с
Диккенсом и с этой никому не нужной, покрытой пылью веков наукой. Если есть
дети, то ты должен жить ради них.
«Где-то
под Гроссето» — не сборник рассказов. Это тринадцать
писем читателям. Если ты счастлив в жизни своей, читатель, наверное, захлопнешь
ты эту книгу после пары десятков страниц. Потому как книга не о счастливой «лакшери» жизни вовсе, не об удаче, не о сытости. Книга эта
о людях, то ли брошенных судьбой, то ли просто ненужных никому. Одиночество
героев Марины Степновой безгранично. У них нет шанса выйти из него. Они
люди-невидимки, незаметные для окружающих. Они незаметно родились, незаметно
живут, и смерть их тоже будет незаметной. У одного — в онкологическом отделении
больницы, у другого под колесами автомобиля на пешеходном переходе, у третьего
в твоей памяти, читатель. «Сюда не пройдет гроб, — заявляет агенту по подбору
недвижимости клиентка в рассказе «Где-то под Гроссето».
— Мой гроб».В свои тридцать с небольшим она ищет дом,
в котором будет умирать. «Зонта у меня нет. У меня вообще ничего нет. А скоро и
этого не будет», — грустит герой рассказа «Письма Диккенсу». Это он про себя. И
про всех других героев сборника рассказов Марины Степновой. Они идут по жизни
своей без зонта, одинокие и незащищенные ничем и никем. У них ничего нет. Даже
жизни. И скоро и ее не будет.