Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2016
Владимир Леонович.
«Деревянная грамота»: Стихотворения и прозаические заметки. — М.: ООО «Буки
Веди», 2014;
«Записки
из России»: Литературный журнал / Специальный выпуск, посвященный Владимиру Леоновичу. — М.: Изд-во «Знак», 2015.
«Деревянная грамота» Владимира Леоновича — книга стихов и коротких, прозой писанных, размышлений. Поэт успел составить ее незадолго до
своего ухода из земной жизни.
«Записки
из России» — литературный журнал, издаваемый Сергеем Яковлевым, один из
номеров, целиком посвященный памяти поэта Владимира Леоновича,
вышел при участии и по инициативе Николая Герасимова и с серьезно проделанной
консультантской работой Аллы Калмыковой. Объемный журнальный том, проникнутый
любовью к поэту и содержащий самые различные материалы, которые проливают свет
на жизнь и творчество Леоновича.
У
Леоновича — редкая судьба! Ему удалось воплотить в
повседневной жизни все, что он декларировал в своих стихах, его поэтическое
слово не разошлось с его делами, с его образом жизни. Московский интеллигент, в
силу обстоятельств не получивший диплома о высшем образовании, но поучившийся в
серьезных учебных заведениях, он владел несколькими языками и был человеком
высокой эрудиции. У него были все предпосылки остаться
городским столичным жителем, благополучно протирающим московский асфальт («Я
сын асфальта, чёрт бы его побрал…» — это Леонович о
себе в одном из писем, опубликованных в журнале «Записки из России»), но его
неприятие системы, подавляющей свободное развитие личности, подавляющей человеческое
в человеке, стремление поэта жить со своим народом, в народе, жить жизнью
народа, уводило Леоновича на карельское Пелус-озеро, а позднее
он окончательно осел в костромских землях, в местах, где он появился на свет,
где обрел во всех смыслах дом родной, ведя крестьянский образ жизни, борясь за
сохранность культурного наследия малой родины с полным правом местного жителя,
человека из народа, гражданина, поэта:
Что
значит счастье? Ничего я
от
будущего не хочу.
Я
обнимаю всё живое
и
жизнью за него плачу.
Некрасовская
муза согрела и поэтический дар Леоновича. В
современности он нашел еще один пример нравственного подвига. Подвига, который
лишен дистиллированности ходульного образчика и
является примером живого человеческого страдания, внутренней борьбы с самим
собой. Это пример Твардовского. Часть поэтического приношения Твардовскому
вошла и в «Деревянную грамоту»:
И
поминая вашу мать,
и
багровея, как при флаге,
орёт
Твардовский: вурдалаки!
Хрипит
Твардовский: грязный тать!
Соратнички, секретари —
и
с прахом дольним их мешает.
свобода
рвётся изнутри —
словарь
великий воскресает —
славянская
прямая речь —
родная,
рваная,
босая! —
когда
является Исайя
сквозь
грудь развёрстую протечь…
«Свобода
рвется изнутри» — это полная внутреннего содержания строка, отражающая
представление поэта о том, как в этой жизни человек обретает свободу. Не только
в борьбе с окружающими обстоятельствами, но и в борьбе с самим собой, в
преодолении внутренних противоречий, терзающих ум и душу человека! Как писал Леонович в одном из своих стихотворений: «Не видел я, как
женщина рожает, но как мужчина правду говорит, я видел…»
И
уж если зашла речь о свободе, о ее непростом обретении, то еще один пример
встает перед глазами Владимира Леоновича. Это
грузинский поэт Галактион Табидзе. В
спецвыпуске «Записок из России», посвященном Леоновичу, об этом тоже сказано.
Леонович
смолоду стал известен — задолго до выхода первой своей книги и, пожалуй, до
журнальных публикаций своих стихов — как переводчик грузинской поэзии. Был
период, когда о его переводах много и беспощадно спорили, одни — пламенно
восхищаясь, другие — яростно возмущаясь. Спорили так называемые сторонники
буквального перевода, для которых идеалом служило полное лексическое совпадение
оригинала и переводного текста. В них метали свои инвективы и те, кто настаивал
на достаточно свободном текстовом воплощении авторской идеи, ожидая от перевода прежде всего художественного качества, поэзии.
Думается,
и сегодня этот спор не завершен, но грузинский контекст в творчестве
поэта стал неотъемлемой составной частью поэтического образа Владимира Леоновича.
И
в этом грузинском контексте — в переводах, в стихах о Грузии — ясно
прочитывается особое отношение Леоновича к поэзии и
человеческой личности Галактиона Табидзе.
Чей
стыд ты искупил, старик, —
и
— в небо?
Семь
лет перевожу твой крик:
— Тависуплеба!
Грузинское
«тависуплеба» переводится именно так: свобода! Так же
переводится греческое слово «элефтерия», оно тоже
прозвучало в стихах Леоновича. Элефтерия,
тависуплеба, свобода! Это — слово-ключ к пониманию
гражданской позиции поэта, к его личности, к его творчеству. Процитированные
строки из стихотворения, посвященного Табидзе,
поддерживают версию добровольного ухода грузинского поэта, объяснявшую, почему
бросился Галактион в лестничный пролет. Речь об уходе от жизненной скверны, о
протесте Галактиона против системы, о его решимости хоть таким образом отстоять
свои честь и достоинство.
По-своему
от житейской скверны ушел и Леонович:
…Я
жил на задворках, покуда гремели застолья,
где
славили — ныне поносят — эпоху застоя.
Поэт
быстро почувствовал острую фальшь времени. Желанные перемены запахли всем, что
всплыло со дна на поверхность житейского моря. Презрение к человеку, безнравственность
анархии, выдающей себя за демократию, пошлость стремительного обогащения — ему
это все было противно не меньше, чем фальшь, пошлость и бесчеловечность прежней
системы. Приветствовать реванш прежней номенклатуры и ее выкормышей
Леонович не желал.
Он
стремился жить жизнью народа, как уже было сказано, жить физическим трудом —
шел ли разговор о восстановлении старинной часовни, о работе на своем участке,
на стройке, везде, где могла понадобиться крепкая мужская рука! Приходилось и учительствовать
в отдаленной сельской школе, и вести литературное объединение…
Но всюду и всегда Леонович сохранял в себе
уважение к тому, кого принято называть простым человеком.
Вспоминаю
давний эпизод: в Центральном доме литераторов — заседание секции поэтов с
участием группы известных критиков. Один из мэтров, представляя своего молодого
и очевидно одаренного ученика, подчеркивает, что он пишет настоящие, являющиеся
фактом поэзии — не пустопорожние, халтурные —
«производственные стихи», чего, увы, никто из современных поэтов не делает.
Одновременно поворачиваемся с сидящим рядом Володей друг к другу и в унисон
почти вскрикиваем: «А Леонович?!» Зная характер моего
старшего товарища, его скромность, понимаю, что это крик души! Леонович писал стихи, которые можно было отнести к этому
жанру, которые отражали его, поэта, искреннее любование человеком труда, и эти
стихи не имели никакого отношения к демагогии и спекуляции официозных
сочинителей. В таких стихах фактом поэзии становился человек как личность, его характер,
поступки, живая речь.
И
боль тех, кто, несмотря на честный труд, живет небогато, скромно, с трудом
поднимает детей, звучит в поэзии Владимира Леоновича
ведущей нотой. Тем более когда речь идет о трагедии
инвалидов, о людях, защищавших страну в Отечественной войне:
…Что
скажешь, лейтенантик руконогий,
обрубок
безнадёжно одинокий,
все
растерявший, даже самый страх,
митинговавший возле винных
стоек,
покуда спал Господь и
врал историк,
ты,
в одночасье втоптанный во прах?..
И
амба! С добрым утром, милый город…
Но
шарикоподшипниковый грохот
не
глохнет над базарной мостовой,
еще
смягчённой грязью и навозцем.
Перед
калекою-орденоносцем —
мальчишка
— я — на площади Сенной.
Это
так характерно для Леоновича — нести в себе боль,
понимание, сочувствие и щемящую душу, проникновенную любовь:
Я
рисовал нехитрую картинку.
День
вечерел, был холоден и сер.
Старушку
в чёрном, словно паутинку,
пронёс
осенний ветер через сквер —
нагую
душу в лёгкой оболочке —
и
лишь оставил у меня в зрачках
косые
ножки, детские чулочки
да
туфельки на толстых каблуках.
Леоновича
следует характеризовать, как поэта-заступника за народ, поэта, который полон
гнева на тех, кто бесчеловечен в отношении народа. Народа,
который он любил, которым был сам, народа, которым мог и просто полюбоваться,
порадоваться этой неуемности бесшабашного характера. В давнем
стихотворении о мужике-сердечнике, идущем из банной раздевалки в парную,
откровенно любуется рисковым ветераном, который хорошо понимает, что может
хватить его удар:
Так
как это, пожалуй, что близко,
оставляет
— в случае чего —
он
у банщика ключ и записку,
где
фамилия, адрес его.
Проникнуться
народным бытом, раствориться в нем — по Леоновичу —
значит не умиляться, сидя в уютном кабинете, а жить этой жизнью! Как это было,
когда они, в пору его еще московского пребывания, наезжали с другом-поэтом Яном
Гольцманом на Пелус-озеро,
наезжали на долгие месяцы, бродя по Карелии, чиня перекрытия церквушек,
восстанавливая памятники, живя крестьянской жизнью, кормясь рыбалкой, охотой.
Природу
Леонович любил, понимал ее как некое живое существо,
воспринимал в качестве нравственной основы жизни. Высокогорную Сванетию и Пшавские ущелья истоптал пешком. Но, само собой разумеется,
с особенным чувством приникал к русской природе.
Еловый
бор неколебимо
стоял
и слушал — и одно
я
повторял: мне — всё — любимо,
мне
всё любимо, всё — равно
любимо…
Благорастворенье —
проклятье
верное моё…
И
в чащу вновь вошёл я тенью
и
светом вышел из неё.
Воспринимать
живую природу как нравственную основу бытия предлагал немногословно, обращая в
свою «веру» посещавших его друзей и коллег.
Не
мое это дело — судить, почему разошлись их с Яном пути, но ощущение, что тоска
по старой дружбе не оставляла обоих, возникало. И тут Володя остался верен себе
— написал стихи, посвященные Яну, озаглавив их так: «Непрочтённые
стихи». Возможно, полагал, что Ян прочтет их как завещание, а судьба
распорядилась иначе. Это лишь моя версия, ибо ни с Володей, ни с Яном никогда
на эту тему не заговаривал. Но мне кажется, что и в этом обращении к другу Леонович преодолел себя:
…Не
сойдутся слово с делом:
то
мешает, то претит…
Над
прогалом поседелым
мёртвый
тетерев летит.
Почернелую
дробинку
вынимаешь
из груди…
Посади
— по мне — рябинку,
лиственницу
посади…
Леонович
не был святым, не был ангелом, греховностью своей тяготился, стремясь все-таки
жить по совести. Самосовершенствование было его
повседневным состоянием. Успешно ли, нет ли шел в нем
этот процесс, ему же было виднее, чем окружающим. В каком-то смысле и народ — в
красоте ли своей, в своем ли безобразии — воспринимался Леоновичем
как живая природа со своим нравственным законом. Ему важно было всякому делу —
печь сложить, стихи создать… — отдаться без остатка. Он всегда видел цель —
достижение истины, полноты смысла и звука.
Дойти
до сути, до осуществления высокого замысла:
Всё
я хочу написать
стихотворенье
без слов,
стихотворенье-мотив,
самой
прекрасной ценой оплатив
исчезновение
слов.
Стихотворение-лес,
где
шелестенье древес,
отдохновенье-очес
от
опорных стволов.
Кроны
— или облака?
Освобожденье
от линий, углов,
красок
мазка…
Без
языка
музыка
—
стихотворенье
без слов.
Слышу
его голос, слышу, как он эту густо аллитерированную
строку (зка, зка, зка) читает — с паузами — сдвигая ритм и рифму — с полной творческой
свободой: красок мазка…/ Без языка/
му-зы-ка…
Голос
поэта, знающего цену слова, красоту звука, любящего народное слово, песню.
Вон
там, во мгле ночной реки с редкими проблесками света отраженных звезд, в лодке,
поет красивым, молодым, громким голосом народную песню! Кто это? Это поэт
Владимир Леонович поет в фильме, который снял в
качестве режиссера Евгений Евтушенко.
И
еще. Личное. Но не про себя же. Леонович умел быть
другом. Лет этак сорок назад случился у меня трудный период жизни, на фоне внешне
неплохом — вышла первая книжка стихов. А жизнь, тем не менее, повернулась
темной стороной. И в эти грустноватые дни в одном из номеров журнала
«Литературная Грузия» я вдруг наткнулся на теплую рецензию Леоновича
на мою книжку. Это был очень своевременный жест поддержки. А потом он подарил
мне свою первую книгу «Во имя» с автографом: «Даня, будем живы!». Думаю, многие
из друзей поэта помнят эту его любимую фразу.
Сегодня
я хочу сказать: Здравствуй, дорогой! Ты здесь. Живой. Потому что жива твоя
поэзия!
Будем
живы, Володя!